Текст книги "История моей жизни"

Я пошла в третий класс, Света в шестой. Школа мне не понравилась. Огромное мрачное здание, напоминающее казарму, на мой взгляд, не соответствовало развитию тонких детских духовных чувств. Огромные коридоры, однообразный казенный интерьер внутреннего помещения, мрачный цвет стен, грязный двор с бедной изуродованной растительностью вызывали ощущение ненужности твоей в этом мире, сродни семени, занесенному ветром на неплодородную почву. Такое же нерадостное впечатление осталось у меня и от учительницы, которую я не помню, как звали. Чужой себя я почувствовала и в коллективе одноклассников. Видимо, агломерация промышленных поселков вокруг крупных городов, где много приезжего населения, особенно из деревень центральной части России, накладывает отпечаток невзыскательности к жизни, некоторой духовной примитивности, толстокожести и в то же время хитрости и удивительной приспособленности к выживанию в любых условиях. Училась я без того удовольствия, с которым ходила в школу раньше. Грустные впечатления от школы усугублялись и чувством ненужности в чужой семье, куда нас привез отец. Только потом я поняла, как тяжело было тете с нами. Дядя меня любил, все время поощрял за какие-нибудь успехи в школе и дома. Я красиво рисовала и писала, играла с Наденькой, с которой была ближе по возрасту. Такая же малышня была и у соседей. Тетя мне говорила, что когда я была совсем маленькая, мама приезжала со мной в Балашиху. У тети с дядей тогда не было детей, и они просили маму отдать меня им. Им нравился мой покладистый и ласковый характер, я слушалась старших и не обманывала их. Света была более упряма, но она и старше меня почти на три с половиной года. Тетя заставляла Свету помогать по дому, посылала на рынок продавать пирожки, хлеб, а иногда и разбавленную водой водку. Света очень стеснялась этого, но ослушаться было нельзя. Когда дядя приходил с работы, он вынимал из кармана чистый носовой платок и, вытирая им пол, проверял, чисто ли Света вымыла полы. Он любил идеальный порядок в доме, чем досаждал жене, поэтому тетя старалась больше давать задания по хозяйству племяннице. Дядя кушал в комнате. Для него накрывался скатертью стол, ставилась чистая посуда и столовые приборы. Он любил кушать медленно, на тарелку клал мало еды и не позволял одно смешивать с другим. На кухне тетя возилась сама. Тогда уже были газовые плиты. Но котельные топились углем. На улице всегда пахло котельными, в воздухе стоял дым, а во дворах лежали кучи угля и шлака, с которых во время дождя и таяния снега стекали черные струйки воды. Мы на кухне крутились около тети, ожидая что-либо из еды, скорее всего, что останется.

Наденьку тетя кормила отдельно, для нее все было лучшее, так как она была больная и маленькая. Дядя любил ее самозабвенно. Когда он приходил с работы, Надя забиралась к папе на плечи, и он с нею ходил по квартире. Он всегда ей приносил что-нибудь вкусное и особенное, ее наряжали. Когда шли гулять в сквер или в лес, мы со Светой должны были ее нести на закорках по очереди, так как ей с больным сердцем было трудно много ходить. Врачи говорили, что с таким сердцем ребенок долго жить не будет, поэтому ее изо всех сил лелеяли и оберегали. Наденька была беленькая, с карими маленькими умными, глубоко посаженными глазками. Наш отец всегда ставил Надю в пример за ее умные, логичные и рациональные действия, несмотря на то, что она много нас младше. Это вызывало у нас ревность. Преимущественное положение Наденьки делало ее деспотичной. Она капризничала, жаловалась на нас своей маме, часто больно щипалась с выражением удовольствия на личике. Света невзлюбила за все обиды Наденьку и тетю с дядей. Папа старался не замечать конфликтных ситуаций, целыми днями пропадал на работе, приходил домой поздно, уставший и ни во что не вмешивался. Однажды за какой-то проступок дядя выгнал Свету на улицу, босую и раздетую.

Была осень. Шел проливной дождь. Света стояла напротив наших окон, прижавшись к стене противоположного дома. Она была мокрая насквозь. Потом ее, конечно, пустили домой. Удивительно, как она только не заболела. Видимо, жизнь ее закалила еще раньше. Мне очень было жаль Свету. Ее не воспитывали, а ломали через колено, кому не лень. Пожалеть было некому. Но я не решалась заступиться, так как обстановка могла еще больше накалиться.

По субботам тетя водила нас в баню, что недалеко от дома, на Флерова. Она брала свои тазы, мочалки, белье и долго нас мыла, прополаскивала волосы, приводила себя в порядок. Отдохнув в предбаннике, разморенные и уставшие, шли домой. Как-то тетя решила свозить Надю в Москву, чтобы показать мавзолей В. И. Ленина. Меня взяла с собой как помощницу. Я обратила внимание на тетино рачительное отношение к деньгам. Она купила эскимо Наденьке, когда мы ехали в Москву, а затем купила ей такое же эскимо, когда мы возвращались домой. Я так хотела мороженое, у меня текли слюни, мне было обидно, что меня считают чужой девочкой, но я набралась терпения и старалась не подавать виду, что мне тоже хочется. Просить тетю купить и мне мороженое я из гордости не стала. Я тогда подумала, что никогда бы не поступила так ни с одним ребенком.

Дядя работал во второй части Балашихи, пешком идти километра четыре. Поэтому добираться до работы ему было тяжело, особенно зимой. Автобусы раньше не ходили, и люди надеялись только на свои ноги. Тетя часто провожала его до работы. Зимой она его возила на санках на работу и с работы домой. По дороге ругала, про себя, чтобы он не слышал, проклинала все на свете и свою нелегкую жизнь. Ей тогда было 38 лет, она была привлекательная, голубоглазая женщина, очень умная, хозяйственная, красиво пела. Голос ее походил на голос Лидии Руслановой, очень популярной в то время. Тетя знала все песни известной певицы и в компании друзей исполняла их с душой. Но двое больных на руках – дочка и муж – да мы с папой, делали ее жизнь непосильной. Как только она выносила такую каторгу? Вечная память ей.

Вскоре я сильно заболела. У меня были колики в животе, и врачи положили меня в больницу. Я впервые увидела казармы, в одной из таких находилась балашихинская больница. Безусловно, больницы нигде не вызывают чувства приятного времяпрепровождения. Однако больница, куда я попала, лишила меня чувства радости жизни. Эти метровой толщины стены, высокие потолки со сводами под ними, угрюмые окна, каменные или плиточные полы. Все это было похоже, в моем детском понимании, на огромную тюрьму, в которой не лечатся, а томятся люди. Знаменитые казармы «украшают» Балашиху и до нашего времени. Они построены на века эксплуататорским классом английских капиталистов, которые заточили в них работный люд России, выкачивая из его труда прибыль.

Остановлюсь на людях, которые обслуживали больных. Меня поразил вид нянечек и санитарок. Это были изможденные работой и нуждой пожилые женщины, беззубые, с узловатыми пальцами рук и ног, обвисшей кожей на лицах и шеях. Они быстро двигались с половыми тряпками и ведрами в руках, громко кричали, цинично обращаясь как к больным, так и друг к другу. Жили они также где-то в казармах, так как постоянно рассказывали друг другу о чем-нибудь, называя номера казарм. Позже я поняла, что это бывшие работницы фабрик, отстояв полжизни у станков, продолжают трудиться за кусок хлеба на «легкой» работе. Такое же отвратительное было и больничное питание. Насчет лечения ничего сказать не могу, должно быть, его не было вовсе. Безусловно, послевоенное время, разруха в стране требовали огромных средств на первостепенные цели. Меня навещала Света почти каждый день. Мы с ней выходили погулять в больничный двор, который изобиловал мусором, кучами угля и шлака. Чуть подальше росли высокие клены и кусты, где можно было посидеть на траве, но только в летнее время. На дворе стоял октябрь. Однажды я вышла за ворота больницы и очень испугалась. Перед воротами находился перекресток, рядом с которым на постаменте восседала огромная лохматая голова с бородой. Оказалось, что эта уродливая глыба есть памятник Карлу Марксу – основоположнику учения о коммунизме. Этот памятник был одним из первых установлен в Балашихе. Мне, девятилетней, не было известно о таком вожде. Потом, когда мне взрослой посчастливилось побывать в Чехии в Карловых Варах, я увидела там чудесный памятник Карлу Марксу. Какой же он красивый, с глубокомысленным выражением лица, высеченный из коричневого мрамора талантливым скульптором. По описанию его современников, в жизни он был еще прекраснее. С тех пор слово «коммунизм» почему-то в моей голове ассоциировалось с памятником его основоположнику, что стоит в Балашихе. Со временем его передвинули в сторонку, чтобы он не мешал движению автотранспорта.

Не знаю, сколько бы я пробыла в этой больнице, если бы мне не пришла в голову мысль убежать оттуда. Я стала упрашивать Свету забрать меня домой. Сестра уговаривала меня не делать этого, так как попадет обеим. Но она была очень добрая и сострадательная сестричка. Как жаль, что нам в дальнейшем практически не пришлось быть вместе. Судьба ее сложилась так, что она девушкой уехала далеко от нас и осталась там навсегда, пустив корни на чужбине, как деревце. А тогда Света взяла меня за руку и увела прямо в больничной одежде домой. Шли мы с ней долго, минуя фабрику, мост через речку, затем вдоль железной дороги. Нас никто не остановил, хотя я была в больничном халатике и тапочках на босу ногу. За станцией мы свернули влево и пошли лесочком. Как же мне понравился этот лес с краю дороги. Он был редкий, но сосны и березы в нем росли высокие и стройные. День выдался солнечный, и, несмотря на октябрь, травка еще зеленела. А в траве блестели шляпки сыроежек и других поздних грибов. Этот лес и сейчас радует глаз, спустя полвека. Я всегда им любуюсь, когда проезжаю мимо и вспоминаю эпизод с побегом из далекого детства. Когда папа пришел с работы, мы были уже дома. Он очень удивился нашему поступку, но ругаться не стал.

Утром папа взял больничные вещи и отвез на велосипеде в детское отделение, откуда я сбежала. Врачи, конечно, сделали ему замечание, но на этом и закончилось мое лечение. Дядя Гриша и тетя Ксеня очень устали от нас. Папа просил на работе какое-нибудь жилье, ему что-то обещали дать. Но он понял, что ему с нами не справиться одному, тем более, что я часто болела.

Глава седьмая
Возвращение в Боярку

Папа решил отдать меня бабушке, хотя бы на какое-то время, пока сам не устроится с жильем. Во второй половине октября он отвез меня в Киев. Бабушка отвела меня в ту же школу в Боярке, в третий класс. Я попала к другой учительнице, но учиться пришлось не долго, так как я опять сильно заболела. Подержав немного дома, бабушка отвезла меня в Киев к сыну Анатолию, чтобы посоветоваться с городскими врачами. Вызвали скорую помощь. Меня осмотрели, кругом щупали и надавливали пальцами, а я кричала от невыносимой боли. Скорая отвезла меня в Киевский научно-исследовательский клинический институт матери и ребенка, что на Воздухофлотской улице. Когда меня привезли в клинику, я попала в отделение, где лежали дети с аналогичными заболеваниями. Ласковая няня повела меня в ванную комнату и посадила в большую ванну, уже наполненную водой. Она мне мыла голову и приговаривала, чтобы я не боялась мыла, которое могло бы попасть в глаза: «Вот сейчас помоем головку, расчешем волосики, и будешь ты у нас как петушок, чистенькая и блестящая». А я думала: «Какой я петушок и чем же я на него похожа?» Но терпела и старалась понравиться няне. Она меня тщательно вытерла простынкой, причесала, заплела на висках тоненькие косички, которые связала на макушке тесемочкой, сзади волосики кольцами висели свободно на тонкой шейке. Няня надела на меня красивое розовое платье и сказала: «Вот теперь ты настоящий петушок», – взяла за руку и повела меня в палату. Пока мы шли по длинному широкому коридору, я обратила внимание на то, что встречающиеся дети так же красиво одеты. На мальчиках пижамы по размеру, а девочки в таких же платьицах, только разных цветов, кто в голубых, кто в салатовых или розовых, как у меня. В коридоре на стенах пастельного цвета висели картины каких-то художников. По центру коридора лежала широкая дорожка с каймой по обеим сторонам. Обстановка располагала к спокойствию и уверенности за свою судьбу, плакать оттого, что снова попала в больницу, не хотелось. Палата оказалась большой, в ней, как мне помнится, стояло коек десять. В палате находились девочки и мальчики разных возрастов, но в основном младшего школьного. Палата была длинная, впереди два больших окна с широкими подоконниками. На них в больших посудинах стояли бальзамины, или, как говорят в народе, «огоньки», которые обильно цвели красными цветочками. Напротив окон стоял большой стол, покрытый белой простынею, за которым дежурили медсестры – молодые красивые девушки, одну из них звали Ядя, вторую Броня. Кроме них, у нас была воспитательница Татьяна Викторовна, которую я с любовью вспоминаю всю свою жизнь. Это одаренный культурный педагог, за короткое время общения с ней сколько мы получили материнской заботы и тепла. Татьяна Викторовна не только занималась с нами предметами школьной программы, но и много рассказывала, читала, играла в различные игры, учила нас отгадывать ребусы и шарады. Кроме того, она чудесно играла на аккордеоне, с которым приходила в палату, чтобы под музыку выполнять физические упражнения, разучивать песни и играть в подвижные игры.

Приближался праздник 30-й годовщины Великой Октябрьской революции, и Татьяна Викторовна готовила самодеятельные выступления силами детей для врачей и медицинских работников института. Я была у нее помощницей и танцмейстером в постановке танцев. Помню, как под вальс «В лесу прифронтовом» мы с девочками танцевали всевозможные па, придуманные мною и одобренные Татьяной Викторовной. Наконец наступил праздник, мы выступили с концертом, имели успех, за что врачи нам разрешили дать по две порции винегрета с селедкой и по куску пирога с повидлом. Несмотря на послевоенный голод, кормили нас в клинике очень хорошо. Утром давали молочную кашу, чай с хлебом, сыром, иногда яйцо. В одиннадцать часов все пили чай с ломтем белого хлеба кирпичиком, намазанного сливочным маслом. В обед, как водится, первое, второе и компот. На полдник чай или молоко, вечером ужин. Ко мне приезжала бабушка один раз в неделю и привозила какие-нибудь гостинцы, которые она собирала всю неделю, отрывая последнее от себя. Она была уже старенькая и больная, и ей нелегко давались поездки в город. Особенно ей трудно было переходить через железнодорожный мост в Боярке. Ступеньки были крутые и скользкие. В пригородном поезде всегда много народа, мест свободных не было, приходилось стоять. А дальше с поезда нужно было сесть на трамвай, доехать до остановки «Евбаза» (еврейская база), а затем пересесть на другой трамвай или идти пешком. В клинике к детям не пропускали, поэтому бабушка могла только передать сверточек с надписью для меня, затем она выходила во двор и смотрела на окна нашей палаты, ища меня глазами, что-то говорила. Я забиралась на подоконник и смотрела на нее, махала руками и видела, как она шевелит губами, пытаясь мне что-то объяснить. Но услышать что-либо не представлялось возможным, так как двойные окна были оклеены, и наша палата находилась на третьем этаже. Постояв какое-то время, бабушка, грустная и уставшая, возвращалась назад, чтобы засветло добраться домой.

Наступила зима, дни заметно поубавились. Однажды няня разрешила, по убедительной просьбе бабушки, встретиться нам на лестничной площадке. Бабушка, как всегда, делала мне наставления не простужаться, слушаться старших, заниматься, чтобы не отстать от школы, выздоравливать. Мне было очень дорого то, что бабушка привозила в качестве гостинцев. Как правило, это были яблоки, две сладкие булочки, несколько карамелек, леденцы. Все это я съедала за один день, кое-что давала подругам и детям-сиротам, так как к ним не ходили. В конце 1947 года отменили карточную систему на хлеб. Люди вздохнули от недоедания. Бабушка радовалась, что теперь можно вволю есть хлеб, хоть с чаем, хоть с супом. Она нюхала душистые и пышные булочки, прижимала к щекам, целовала их и плакала, приговаривая, что теперь можно наконец наесться хлебушка.

В клинике была солидная медицинская база. Нас тщательно обследовали в различных кабинетах. Порою это было тяжело. Брали на анализ желудочный сок, желчь, мы ели барий во время рентгеновского снимка, у нас брали кровь из пальцев и вены. На каждого ребенка была заведена толстая история болезни. По утрам иногда приходил профессор с группой врачей и студентов медицинского института. Смотрели, прощупывали и простукивали весь организм с головы до пяток, о чем-то говорили, советовались, записывали в историю болезни и уходили к следующему больному. Утром и вечером нам измеряли температуру и записывали в журнал наблюдений. Иногда медсестра разрешала нам самим ставить градусники детям и записывать температуру в журнал. В палате у нас была своя жизнь, свой коллектив. Дети здесь были разные: из более обеспеченных семей, из детского дома, один мальчик поступил прямо с улицы. Его подобрали с желтухой, он был беспризорником. Мы все играли, помогали слабым детям, которым нельзя вставать с постели. Рядом со мной лежала девочка-сирота с плевритом, ей откачивали жидкость из легких. Она была тихая и молчаливая.

Напротив меня лежал мальчик-еврей, у него болели почки, он всегда был отекший. К нему ежедневно приходила мать и приносила вкусные передачи с фруктами, соками, сладостями. Кроме того, у него всегда были хорошие книги с красочными иллюстрациями. Когда он чистил мандарины, то цитрусовый аромат распространялся по всей палате, отчего у нас текли слюнки. Мальчик вставать не мог, он все время лежал, и ему надоедало однообразие. Тогда он просил нас почитать ему книгу, за это он расплачивался мандариновыми корками, которые все равно выбрасывал в ведро с мусором. Нам очень хотелось попробовать субтропические плоды, потому мы соглашались читать ему даже за мандариновые корки, причем он нам ставил условия, сколько страниц мы должны ему прочитать, только тогда получали такое вознаграждение. В палате я очень подружилась с Лялей Стеблинской – девочкой моего примерно возраста. Она была красивая, голубоглазая брюнетка с пышными волосами, заплетенными в косу. Мы с Лялей любили подолгу беседовать, обсуждать детские кинофильмы, вместе играть, читать, делиться вкусными вещами. Ляля училась в киевской школе, и было интересно слушать ее рассказы о делах в классе. К Ляле почти ежедневно приходила мама, тоже очень милая, добрая женщина. Мы с Лялей потом долго переписывались, посылали друг другу красивые открытки даже тогда, когда я жила уже в Балашихе. Однажды к нам в палату пришла комиссия, проверять вшей, которые являлись послевоенным бичом. У меня, у Ляли и еще у одной девочки нашли в волосах вшей и хотели нас постричь наголо. Другие девочки были острижены наголо еще при поступлении в клинику. Однако Татьяна Викторовна вступилась за нас по-матерински. Она сказала, что если нам остригут волосы, то, возможно, они больше не будут виться. А красивые волосы для девочек являются большим украшением. Татьяна Викторовна отвела нас в изолятор и попросила медсестру обработать нам волосы против педикулеза. Третьей девочке пришлось расстаться с длинными косами, но у нее были волосы прямые, которые после стрижки еще быстрее отрастают и делаются гуще.

За окном была зима. В парке, окружающем клинику, катали комья снега и лепили снежных баб, так как выпал свежий пушистый снег. Деревья покрылись белым нарядом и выглядели сказочно красивыми. Приближался Новый год. Меня готовили на выписку. За мной пришла тетя Галя – жена дяди Толи. У нее в руках был большой узел одежды для меня. Я попрощалась с девочками, медсестрами и с Татьяной Викторовной. Тетя Галя отвезла меня к себе на Софийскую улицу. На площади Богдана Хмельницкого и Владимирской горке был большой елочный базар. Все продавалось к новогодним праздникам. Ларьки были украшены тройками лошадей, лебедями, Дедами Морозами, Снегурочками и разными сказочными героями. А в ларьках горели всевозможными блестками и цветами елочные игрушки, бусы, гирлянды, свечи и лампочки. В других ларьках продавали сладости: пирожные, вафельные трубочки, конфеты в виде хлопушек, банки с леденцами, коробки с конфетами и прочее. Отдельно на площадках стояли и лежали живые елки, большие и маленькие. На другой день дедушка повел меня на новогодний базар, чтобы купить украшения на елку, которую мне приготовили в Боярке. А новый 1948 год мы встречали вместе с дядей Толей, тетей Галей, дедушкой и бабушкой в Киеве у дядиных друзей. Какая же там была нарядная елка, высокая, до самого потолка. Гости все пришли с детьми, и нам было очень весело. Вскоре после новогодних праздников тетя Галя родила сына, которого назвали Валентином.

Прошли зимние каникулы, я очень отстала от школы. Бабушке посоветовали взять для меня репетитора по русскому языку и арифметике. Пришлось заниматься дополнительно, а бабушке выгадывать из скудного пенсионного бюджета средства на оплату репетитору. Из подаренного папой отреза немецкого штапеля бабушка сшила мне к празднику 8 Марта красивое платье. Материал был голубого цвета, а по этому фону – белые бантики. Это было мое любимое платье. Не дождавшись праздника, я надела его в школу, так мне хотелось показать девочкам обновку. Собирая меня на уроки, бабушка всегда ставила на стол теплый завтрак. Я кушала, а она тем временем расчесывала мне волосы и заплетала косички. Разве можно забыть ее заботливые руки и доброе сердце.

Этой же зимой у нас произошло новое событие. К нам приехали из Черновцов бабушкина сестра Вера с дочерью Женей, зятем Николаем и внучкой Викой. Они хотели устроиться в Киеве для того, чтобы тетя Женя могла закончить медицинский институт, в который она поступила перед войной. Во время войны их семья была эвакуирована в Ташкент, а после окончания войны они уехали в Черновцы. Тетя Женя с большим трудом восстановилась в мединституте, для чего ей пришлось обойти немало кабинетов, вплоть до правительственных. Она была боевая, грамотная женщина, получившая большой жизненный опыт, несмотря на свои молодые годы, работая в тыловом военном госпитале. А пока они всей семьей жили у нас в Боярке. Наш дом весь был заставлен польской мебелью, которую привезли с собой бабушкина сестра и тетя Женя из Западной Украины. Это были большие деревянные кровати с высокими спинками, шифоньер, овальный стол на одной крепкой ножке, кресла, массивные стулья, буфет, картины в изысканных рамах, огромное зеркало. Удивительно, как все это могло уместиться в наших двух маленьких комнатках и веранде? Дедушке не нравились такая теснота и неразбериха в доме, где каждой вещи, хотя и простенькой, было свое место. Он часто высказывал свое недовольство бабушке, которая оказалась между двух огней. Правда, у нас в доме стало богато и красиво, но это было все не наше. Меня удивляло множество подушек, от больших до маленьких, которые смастерила бабушка Вера. На них были красивые, всевозможных расцветок наволочки. Бабушка Вера хорошо шила и всю свою жизнь обшивала семью и требовательных заказчиков. Замуж она вышла шестнадцати лет. Муж ее, Павел Рудаков, в молодости служил капитаном дальнего плавания. Человек он был свободных нравов, любил выпить и рано умер. Бабушка Вера вырастила трех дочерей – Женю, Любу и Нелю. Жили они дружно, помогая друг другу. Вера была моложе моей бабушки на десять лет, полная, но вполне проворная и энергичная женщина.

Тетя Женя проходила практику врача в одном из сел, километрах в десяти от Боярки. За ней ежедневно приезжали на телеге, запряженной лошадкой, и увозили на работу в сельскую амбулаторию. Вечером ее привозили домой. Благодарные крестьяне иногда приносили молодой «лекарьке» картошку, сметану, яички, кто что может. В большой семье тети Жени это оказывалось кстати, тем более она сама была стержнем и опорой. Муж ее выпивал, на работу не спешил, ходил, видимо, для солидности, в военной форме. Может быть, война сломила его волю, но на него надежды никакой не было. В одно прекрасное время он куда-то исчез и больше не вернулся. Тетя Женя потом рассказывала, что она с ним разошлась, после чего вскоре он умер. Дочка тети Жени, Вика, приходилась мне троюродной сестрой. Она моложе меня на четыре года. То ли война сказалась, то ли характер капризный был у Вики, но глаза у нее от слез никогда не просыхали. Она была всем недовольна, раздражительна, со мной постоянно ссорилась, плакала с утра до вечера. От этого у нее под глазами постоянно висели красные мешки, а веки воспалялись и отекали. Всем было тягостно смотреть на такого ребенка, но приходилось делать снисхождение из-за ее малолетнего возраста.

В начале лета 1948 года, после окончания института, тетю Женю перевели работать врачом-педиатром в Киев, где ей предоставили, как молодому специалисту, квартиру. Мы с бабушкой бывали у них в гостях на Красноармейской улице. Жилье их было на первом этаже и состояло из одной комнаты и прихожей, которая выходила сразу на тротуар. Так выглядят квартиры во многих старинных домах южных городов. С Викой нам пришлось встретиться только через сорок лет в Москве, куда она приехала по случаю похорон Ириного брата Павла в феврале 1988 года. Из многочисленной толпы родственников и знакомых, прибывших проститься с Павлом, Вику я узнала сразу. Ей тогда было уже сорок шесть лет. Она произвела приятное впечатление женщины европейского, славянского типа. Стройная фигурка, миловидное курносенькое личико со смуглой кожей, которое обрамляла короткая стрижка темных кудрей, делали ее очень привлекательной. Вика тоже меня узнала и в знак того сдержанно улыбнулась. Она закончила Львовский университет и преподавала русский язык и литературу в украинской школе в городе Дрогобыч в Прикарпатье, где они живут с престарелой мамой до сих пор. В Киеве они долго не задержались. Тетю Женю работа устраивала до поры до времени. Окончив в Киеве ординатуру, будучи женщиной энергичной и не успокаивающейся на достигнутом, она добилась направления на работу в Румынию, где прожили они с Викой восемь лет. Привыкнув к зарубежному комфорту, тетя Женя не захотела ограничивать себя узкими возможностями советского образа жизни.

Поэтому они после возвращения из-за границы оставались жить в приграничных западных городах Мукачеве, Ужгороде, Дрогобыче, чтобы по возможности поддерживать связь с европейскими странами, где им частенько удавалось бывать в период «оттепели». Вика замуж не выходила. Тетя Женя работала детским врачом в Дрогобыче до глубокой старости. Бабушка Вера умерла в начале восьмидесятых в возрасте восьмидесяти шести лет. Хотелось бы еще поведать о некоторых эпизодах встреч с нашими милыми родственниками из Прикарпатья, но это будет позже. Я и так слишком далеко зашла. Вернусь к событиям детства в Боярке.

Лето 1948 года я жила у бабушки. Здоровье ее ухудшалось, она становилась слабее. Поэтому я старалась помогать по дому, ходила с бабушкой на базар, чтобы нести корзинку с продуктами. В Боярке базар большой, особенно по выходным. Начинают торговать рано, часов с семи, зато и кончается торговля к десяти – одиннадцати утра, а в будни и того раньше. На базаре полно всякой снеди. Молочные ряды с молоком, сметаной, творогом, маслом. Мясной ряд с парным мясом, курами, салом, колбасами. Колхозное мясо продается в лавке, где туши висят на крючках, а на витрине разложено нарубленное мясо. Покупатели вилкой щупают куски и выбирают подходящий. Можно купить и живую курицу к обеду. Бабушка покупала живую птицу тогда, когда у нас собирались гости. Мы с ней переживали при этом, потому что нужно было рубить голову курице или петуху, а это очень печальное событие. Самые изобильные на базаре фруктовые и овощные ряды, потому что Боярка утопает в садах, и фруктов обычно каждое лето очень много. Бабушка уходила на базар рано, поэтому мне долго спать было нельзя. Дедушка ей выдавал каждый раз деньги на покупку продуктов, а когда она приходила с базара, то должна была отчитаться за потраченные деньги и сдачу отдать мужу.

Она своих денег не имела, пенсию не получала, поэтому купить что-либо могла только с его согласия. Бабушка чувствовала себя очень ущемленной, такое бесправное положение ее угнетало. Она мне жаловалась, что дедушка не раз ее упрекал в том, что она всю жизнь находится у него на иждевении. Но сделать что-либо было уже поздно, годы ее ушли. Она хотела устроиться в швейную мастерскую, но там давали большие нормы нагрузки на швею, а у бабушки уже не было здоровья. Деньги ей нужны были для меня. Я подрастала, и бабушке хотелось меня приодеть, тем более в магазинах после войны появились красивые ткани. Бабушка сама шила для меня все от белья до пальтишек. Но на материал нужны были деньги. Дедушка же считал, что у меня есть родители, которые и должны заботиться о своих чадах. Поэтому бабушка вынуждена была экономить каждую копейку, потихоньку утаивать сдачу и таким образом собирать мне на какую-нибудь обновку.

Иногда по выходным к нам приезжал дядя Толя, посмотреть, как дела у родителей. Он носил белый китель и белую форменную фуражку, был изысканно аккуратен. Бабушка гордилась им. Появление сына в доме для стариков было праздником. Он помог дедушке оборудовать водостоки с крыши для накапливания дождевой воды, которая была кстати для полива сада во время засухи. Вместе с дедушкой сделали кое-какие пристройки, в том числе сарайчик для поросенка и погреб для овощей. Дедушка был все такой же неугомонный, занимался по хозяйству, выполнял заказы по ремонту всяких предметов домашнего обихода, ездил в Киев по пенсионным делам. Бабушка не упускала возможности лета, варила понемногу всякое варенье в медном большом тазу с длинной деревянной ручкой и на тихом огне. Я любила собирать пенки, когда варится вишневое или клубничное варенье. Самое излюбленное варенье из сливы «венгерка, ее мясистые плоды плавают в прозрачном сиропе. Зимой варенье напоминает о солнечном лете, и с ним приятно коротать длинные вечера за чашкой чая.

Несколько раз приезжали к нам дядя Толя вместе с тетей Галей и маленьким Валентином. Малыш умещался на подушке, был пухленький, беленький и сосал из бутылки молоко. Я слушала, как бабушка делилась своими мыслями о моей дальнейшей судьбе с сыном и невесткой. Бабушка говорила тете Гале, что мне лучше будет у папы, так как он человек целеустремленный, всегда на приличной должности и при связях. Кроме того, у него нет детей, кроме нас. Тетя Галя меня жалела, искренно желала мне добра и удачной судьбы. Папа нам прислал посылку со сладостями, мелкой вермишелью и какими-то еще вкусными продуктами. Мы с бабушкой радовались такому вниманию, тем более, что обе были сластены. Бабушка говорила: «Вот видишь, переживает отец за тебя, жалеет». Я иногда не слушалась бабушку, выводила ее из терпения. Пропадая на ставке целыми днями, я не думала о том, как она, бедная, тревожится за меня, не случилось ли что со мной? А мы тем временем купались, ныряли, играли на берегу. Я научилась с помощью наволочки плавать после третьего класса. Утонуть не боялась, даже и не думала о том. Я была невероятно резвая, гибкая, как рыбка. Когда уходила на ставок, бабушке ничего не оставалось делать, как только говорить: «Утонешь, домой не приходи!» Когда она выходила из терпения от моего непослушания, то жаловалась на меня Анатолию, который советовал ей скорее отправить меня к родителям. Бабушка постепенно готовила меня в дорогу. Она старалась, чтобы у меня было все необходимое к школе, ведь я перешла в четвертый класс. Постоянно мне что-то шила, перешивала, примеряла. Учиться дальше мне предстояло в Балашихе, так уж складывались обстоятельства. Бабушка и дедушка устали от жизни и забот вначале о детях, затем о внуках. На их долю выпало много трудностей и невзгод. В конце августа 1948 года дедушка отвез меня в Балашиху к папе, где я и осталась навсегда. В Киев и Боярку приезжала иногда в летние каникулы или в будучи отпуске.