Текст книги "Заклятие счастья"

Глава 8

– Мам! Я дома!..

Саша привычно сбросила пыльные туфли у порога, шевельнула онемевшими от высоченных каблуков ступнями, надела домашние летние шлепки. Таким же заученным жестом поставила сумочку на полку под вешалкой в шкафу. Задвинула зеркальную дверь шкафа и изучающе уставилась на себя.

Она сильно изменилась за десять лет? Он узнал бы ее, выйди она из машины? Узнал бы в этой взрослой, с усталым взглядом девушке, за плечами которой переезд в Москву, институт, аспирантура, неудачное замужество, возвращение домой или сказать проще – бегство, навязчивое ухаживание сразу двух мужчин, ту девочку, которую когда-то любил? Ту – с живым блеском в глазах, смешливую, подвижную, послушную, любопытную – узнал бы? Или сделал вид, что они незнакомы? Что было бы, окликни она его в то утро?

Например, она бы сказала ему:

– Сережа, привет. Не узнаешь?

А он:

– Нет, извините.

Или:

– Узнаю, привет. И что дальше?

Или вообще просто кивнул бы ей, глянул неприязненно и ушел обратно за железные двери. А она бы тогда что стала делать? Стояла бы под палящим южным солнцем как дура и… плакала бы?

Нет, она правильно поступила, что осталась сидеть в машине. Если бы она расплакалась, Усов бы пристал с вопросами. Она бы стала врать, он бы не поверил. И сделался бы еще более подозрительным. Хотя куда уж сильнее!

Плакать ей хотелось всю минувшую неделю. С того утра, как она увидела его на ступеньках полиции – почти неизменившимся, таким же загорелым, красивым, но совершенно чужим, ее душили слезы.

С утра, едва она просыпалась в своей постели и открывала глаза, в желудке селилась холодная пустота. Или она просто просыпалась вместе с ней? Не спасал ни горячий чай, ни кофе. Ни огненный супчик в обед. Пустота наступала! Она вытягивала все силы, она разбухала, она ползла вверх по нервам, по жилам, подбиралась к горлу, она перекрывала дыхание, давила на затылок, виски, застилала глаза пеленой. Или слезами?

Ей было так плохо, так отчаянно плохо, что в какой-то момент она едва не рассказала все матери. Вовремя одумалась. Та Сережу ненавидела. И она бы ни за что не поняла. Она же не понимает, почему ее дочь не жалует Усова! Хорошо хоть с Вадиком отстала. Она принимает его у них в доме, они разговаривают, подолгу рассматривают какие-то древние бумаги, оставшиеся от отца, а к ней, к Саше, не пристают. Это было уже неплохо. Еще и Вадика она бы просто не вынесла, сорвалась бы на истерику.

– Мам! – снова громко позвала Саша и, нарочито шаркая – она любила позволить себе эту слабость после высоких каблуков, – пошла в кухню. – Мам, ты где?

Матери в кухне не было. Тихо урчал холодильник, в ванной, было слышно, работает стиралка. В раковине под полотенцем размораживалось мясо. На плите кастрюля с готовыми спагетти. Это их ужин. Нет, мясо еще, мать что-то должна была приготовить из мяса. Оно, кстати, разморозилось. И полотенце пошло бурыми пятнами, кровь просочилась.

– Мам, что будем делать из мяса? – громко крикнула Саша, падая на уютный диванчик в углу и устало прикрывая глаза, их просто невыносимо жгло от невыплаканных слез.

Мать снова не отозвалась. В ванной комнате несколько раз просигналила машинка, стирка закончилась. Сейчас мать, если она дома, поспешит вытащить белье. Если ее нет дома, то она должна будет вернуться уже скоро. Она не терпела, когда белье долго залеживалось в стиральной машине.

Саша откинула голову на спинку дивана, какое-то время прислушивалась, не раздадутся ли в доме материны шаги, и незаметно задремала. Очнулась от того, что занемела шея. Со стоном потянувшись, она открыла глаза и обнаружила, что проспала почти два часа. Это и сном-то нельзя было назвать. Скорее забытье, сквозь которое она слышала, как включается и отключается холодильник. Как ездят машины за воротами их дома, как громко где-то плачет ребенок. Но странно, не было слышно матери.

Саша встала, потерла занемевшую шею и снова громко крикнула:

– Мам! Ты где?

Дома матери не было. Она обошла все комнаты, спустилась даже в подвал. Нигде ее не было. По идеальной чистоте было заметно, что мать прибиралась, прежде чем уйти. У себя поменяла постель. Загрузила постельное белье в стиралку и ушла. Куда? Зачем? Сумка ее на месте, Саша свою ставила рядом с сумкой матери. Телефон! Саша бросилась звонить матери на мобильный, и он вдруг зазвонил из гостиной. И обнаружился на столике, и любимый журнал матери там же, и поверх него ее очки.

Саша заметалась в странном испуге по дому и саду. Потрогала заднюю калитку, она оказалась запертой. Она, если честно, даже не помнила, где ключи от нее. Ее никто никогда не отпирал. Потом пробежалась по соседям. Никто не видел Аллу Геннадьевну выходящей из дома, никто не видел ее входящей в него. Ее просто никто не видел.

Она вернулась в дом и снова обошла все комнаты, проверила все шкафы зачем-то. Потом сунулась в кабинет к отцу, где на письменном столе стоял монитор от камер наблюдения, и неожиданно обнаружилось, что все выключено. Ни одна камера не работала! И экран монитора был черным. И самое страшное, когда она все включила, записей за минувшую неделю не оказалось в памяти компьютера. Их просто кто-то стер! За целую неделю!

Беда! Это была беда или страшный намек на нее! Надо было что-то делать, не сидеть курицей, как любил говаривать ее отец.

Хмелев! Надо было позвонить Хмелеву! Отец всегда советовал обращаться за помощью к нему, называя его представителем верной старой гвардии.

– Алло, Андрей Иванович! Вы? Это Саша Беликова! Здравствуйте! – пробормотала она скороговоркой.

– А, Александра… – без особой радости отозвался полковник сразу после первого звонка. – Здравствуй, здравствуй. Что-то вспомнила вдруг про старика, а? Не из-за нашего с тобой старого знакомого? Он теперь…

– Мама! Мама пропала, Андрей Иванович! – Саша громко всхлипнула, оседая с телефоном прямо на пол в холле.

– Что значит пропала? – не понял Хмелев.

– Ее нигде нет! Нигде!

– В смысле, нигде?

– Дома ее нигде нет.

– А-а-а, это исправимо, Александра. Сейчас вернется. Наверняка по магазинам ушла и…

– Андрей Иванович, она не ушла по магазинам! Ее сумка с кошельком дома! Ее мобильник дома! Ее очки, наконец, дома тоже! А она без них шагу не сделает. Она все ценники изучает досконально. Всегда! – Хмелев подозрительно молчал, тяжело выдыхая в трубку, и Саша добавила: – И кто-то уничтожил записи с камер наблюдения за неделю. За целых семь дней! И выключил к тому же!

– Что выключил?

– Камеры! Все до единой!

– А сколько же их у вас? – с явным неодобрением поинтересовался Хмелев.

– Две по периметру двора. Три в доме. Одна в холле, одна на втором этаже на лестнице, третья в гостиной.

– Ничего себе! – присвистнул Хмелев. – Кого боялись?

– Просто боялись, – вздохнула Саша с печалью. – Мужчин нет. Две женщины в доме. И… что мне делать, Андрей Иванович?! Мамы нет! Это как-то не так! Что-то случилось!

– Ну не паникуй, не паникуй раньше времени, Александра. – По голосу было понятно, что Хмелева новость раздражает. – Прошло два часа, как матери нет дома, а ты уже в полицию звонишь. Она, может, у соседки засиделась. А там зачем ей очки? Так ведь?

– Не так! – строго оборвала его Саша. – Я всех соседей обежала. Ее никто сегодня не видел. Я чувствую, что беда! Понимаете?! Чувствую!

– О господи… – Хмелев тяжело вздохнул, выдохнул. – Ладно, подумаю, что могу сделать для тебя…

– Что значит подумаете? – возмутилась она, резко встала на ноги и нервно заходила по холлу.

– Ты же умная девочка, понимать меня должна. Заявление о пропаже человека мы принимаем лишь на третьи сутки. Таков порядок, Александра. Я могу кого-нибудь прислать в неофициальном порядке. Но поисками заниматься сейчас никто не станет масштабно, Саша. Никто! Меня за это просто…

– Собаку Усова вы кинулись искать уже через час! – заорала она на него, размахивая свободной от телефона рукой. – Собаку! Через час! А здесь человек! Моя мама… Да идите вы… Я сейчас в область звонить стану…

Хмелев в бешенстве швырнул трубку на старенький аппарат, совершенно позабыв, что от его неосторожных движений внутренности трубки вываливаются на стол, а то – если случай попаскудней – падают на пол, закатываются под стол. И он потом ползает по полу, как последний дурак, собирает…

Тьфу ты! Угораздило этой старой калоше куда-то смыться! Куда на ночь глядя глаза вытаращила?! Не знает, что ее дочери сделается страшно в пустом большом доме?

Та тоже хороша! Взяла бы да на помощь ухажера своего позвала – Усова. Мужик авторитетный. Хотя…

Хотя нет! Не надо Усова! Он собаку свою заставил всем отделом искать по пляжу. А для будущей тещи прикажет под каждый лист, под каждую травинку заглянуть.

А может, это он к теще будущей руку приложил, а? Может, она ему мешала?

Ох-ох-ох, чудны дела твои, господи! Разбирайся теперь, если в самом деле Алла пропала, кому она помешать могла! Это тебе не молодые парни, которые и напиться могли, и в море утонуть, и повздорить с кем-нибудь, и подраться, на нож напороться… Пожилая женщина – это уже серьезно. Она в склоки подобного рода вступить не могла. Она хоть и противная баба, но не убивать же из-за этого! Их тогда – баб этих – всех подчистую можно…

Что делать-то, а? Официально он в самом деле не может к Беликовым в дом никого послать. Участковый у них противный, жуть. Если явится туда вместе с вернувшейся Аллой, то скандала не миновать. Орать станут оба – и она, и участковый. Нет, надо как-то тихо, деликатно, чтобы…

Да что это он в самом деле сопли жует! Назаров! Вот кого он пошлет! Вот кто ему не откажет, а то и благодарен будет. Он тут за неделю такую бурную деятельность развил, что Хмелев и сам не рад, что с ним связался. Результатов пока никаких, а жалобы уже пошли. Пристает к людям с ненужными вопросами, лезет в дома, вызывает к себе. Его не сегодня завтра снова в Москву позовут, а он Хмелеву макулатуру тут оставит не лучшего свойства. Разгребай, Андрей Иванович, будь любезен!

Н-да… Надо его отвлечь как-то.

Хмелев не стал собирать развалившуюся телефонную трубку. Сгреб все детали в кучку, выбрался из-за стола и пошел в кабинет, который раньше занимала Надя Головкова, а теперь – Назаров. Хорошо бы на месте был. Время-то за семь вечера перевалило.

– Здравия желаю, товарищ полковник, – попытался встать из-за стола, заваленного бумагами, Назаров.

Хмелев неодобрительно покосился на бумажную гору.

Во-во! Он так и думал! Шерстит парень всех подряд. Нет, не избежать жалоб на его старую плешивую голову. И доработать не дадут, снимут. К чертям снимут раньше срока!

– Да не вставай, капитан, – недовольно поморщился Хмелев. – Хватит уже козырять-то! Не в столице! Свои будто бы, н-да…

Прошелся по кабинету, встал у окна, выглянул на улицу. На стоянке перед отделом было всего две машины. Его трехлетний внедорожник. И старенький отечественный автомобиль с незакрашенными плешинами от шпаклевки – Назарова.

– Твоя машина? – ткнул пальцем в автомобильную старушку Хмелев.

– Моя.

– Чего же в Москве на хорошую тачку не заработал?

– А эта чем плоха? – рассеянно отозвался Назаров, перебирая бумаги. – Ездит, не подводит. Предназначение свое выполняет.

И снова погрузился в изучение какой-то схемы, набросанной уже, видимо, им собственноручно. Потому что Хмелев, убей, не помнил в деле никакой схемы.

– Как дела? Продвигаются? – спросил Хмелев, скорбно поджимая губы.

В ответе он был почти уверен – результата нет. Просто к ответу желал добавить начальствующее брюзжание и тут же с ходу поменять Назарову задание. Отправить его в дом к Беликовым.

Но ответ Назарова неожиданно удивил и даже насторожил.

– Вы знаете, Андрей Иванович, не скажу, что в деле наметился явный прогресс, но…

Сергей осторожно свернул схему и убрал ее не в папку с делом, а в стол. Хмелев так и думал! Самодеятельность!

– Но что?

– Но кое-что осталось за кадром, так сказать. Некоторые моменты не были в свое время озвучены родителями. Потом этот Горелов, которому Надежда Головкова звонила накануне своей гибели. Он…

Этот Горелов как раз жалобу-то и накатал. И звонил по ней уже дважды в прокуратуру – по жалобе своей!

– Что он?! Вот что он?! – тут же вскинулся Хмелев.

Тут еще, как на грех, в кармане штанов заиграл мобильник. Он глянул и чуть не ахнул – Усов! Снова про собаку станет допрашивать. Достал просто! И ведь не пошлешь! Но и говорить с ним при Назарове не стал. Звонок скинул. А на Назарова снова прикрикнул:

– Что Горелов-то тебе дался?!

– Мутит он что-то. Не говорит всей правды, товарищ полковник.

Сергей глянул исподлобья на стоящего перед ним начальника. Дерганый какой-то, нервный, коленкой дрыгает, лысина по́том покрывается. То ли нездоров, то ли неприятности. К нему вот пожаловал. Зачем? Рабочий день уже закончился. Готовит что-то для него? Какое-то индивидуальное поручение, как пить дать. Собаку Усова он искать не станет, решил тут же Сережа. Он лучше на рынок пойдет абрикосами торговать. Или сливами, которыми у тещи весь сад завален.

– Какая правда тебе нужна, капитан?

– Где и при каких обстоятельствах он встречался с парнями, что пропали без вести. Чего проще рассказать! А он не говорит!

– А что говорит?

– Что не помнит.

– Может, и не помнит. – Хмелев дернулся. Как от удара током, это у него в кармане снова мобильник зазвонил, Усов наверняка настырничает. – Времени-то сколько прошло! Он ведь уже жалобу на тебя написал, капитан!

– И пусть жалуется, – повел Назаров широкими плечами.

– Ага! И в жалобе той написал, что ты, имея к нему личную неприязнь, придираешься к пожилому человеку. Не даешь ему покоя. Даже до больнички довел.

– А причину личной неприязни не указал? – Назаров разозлился. – Что топил меня десять лет назад. Руки мне держал за головой, как рыбину на крючок насаживал. Я кровью плевался, а он… Да что мне вам рассказывать, если вы все сами знаете! Как вы вообще с ним разговариваете?! Жалобы еще какие-то принимаете от него!

– Ты это… Не горячись, не горячись… – Хмелев жалко улыбнулся. – Что было, то прошло. Просто… Просто прошу поаккуратнее с расспросами. А то прямо уж активно ты…

– Товарищ полковник! – Назаров вскочил, уперся кулаками в папку с делом, стукнул по ней пару раз. – Я ведь могу все бросить! Только… Чую, что найду ребят.

– Чует он! – фыркнул Хмелев и впервые посмотрел на Назарова с интересом: характеризовали его из Москвы как очень опытного сотрудника. – Где найдешь-то, если столько времени прошло? Мы не нашли, а он найдет! Каким образом?

– Таким, что изначально следствие делало ставку на то, что Рыков и Листов не были между собой знакомы и не пересекались нигде никогда, так?

– Так. И что?

– А вот и не так, товарищ полковник. Что-то их связывало. Что-то было у них общее. Мне тут надо кое-что проверить, и тогда я точно скажу. Но один неприятный инцидент был, где эти оба фигурировали. И о нем мне Горелов очень нехотя, но рассказал.

– Так, так, так, ну-ка, ну-ка, поведай, – отозвался с саркастической ухмылкой Хмелев.

Ему не за ребят было обидно, которые из кабинетов не выходили, когда искали пропавших ребят. Ему за Надю Головкову жуть как зло сделалось. Она-то умница! Уж она точно нащупала бы жилу! А она – нет, ничего не нашла. Хотя возилась кропотливо. А этот – столичный умник – приехал и трам-тарарам! Во всем разобрался?

– Почти два года назад, за год с небольшим до своего исчезновения, Листов Валерий имел отношения с некой дамой.

– С которой? Мы же всех проверили! – возмутился Хмелев.

– В том-то и дело, товарищ полковник, что не всех! Существование этой дамы осталось за кадром, так сказать. О ней совсем недавно вспомнила мать Листова. Но… Лично с ней она не была знакома. Сын их так и не успел познакомить, потому что с дамой той расстался.

– И в чем подвох? – сразу утратил интерес Хмелев к информации.

И тут же подумал: поэтому и Наденька на ней не зациклилась. Потому что пустышка! А этот столичный, так сказать, крендель решил всех пустышкой удивить?

– Он сказал матери: забудь, когда она спросила, чего он девушку знакомиться не привел. Она и забыла.

– А теперь чего вспомнила?

– А то, что сын, убежав к своей даме сердца с тортом и цветами, пропадал тогда два дня.

– Та-а-ак, и что? – Вот тут он неожиданно заинтересовался и даже глянул на Назарова с удивлением: – И где он мог быть, если с дамой не вышло?

– Он пил.

– Опа! А все утверждали, что непьющий!

– Пил с горя.

– А родители что же в эти два дня не всполошились? Мать же ко мне примчалась уже наутро, когда он из дома восемь месяцев назад ушел и не вернулся. А тогда что же? Звонил?

– Нет, не звонил. Его видел Горелов в супермаркете в паре кварталов от их дома. Видел пьяным. Он родителей и успокоил. Все, мол, в порядке с Валеркой вашим. Пьет он. Водку при нем покупал и закуску. Родители и притихли, стали ждать.

– А Горелов его тогда видел?

– Так точно. Более того, он видел краем глаза, как Листов повздорил с охранником супермаркета, когда выходил с покупками. Сильно повздорил, даже кулаками помахали они будто.

– Будто! – фыркнул Хмелев с досадой. – Что, точных сведений не мог раздобыть?

– Работаю, товарищ полковник, – обиделся Назаров. – Пока даже не сумел выяснить, кто из продавцов работал в ту смену. Бардак у них там полный с документооборотом.

– Продавцы-то тебе зачем, чудак-человек?! Тебе тот охранник нужен, с которым Листов чуть не подрался! – возмутился Хмелев и тут же подосадовал на свою команду, которая эти вот сведения почему-то упустила из виду, не раздобыла, не разнюхала. – Охранник, капитан!

– Так я знаю, кто был тем охранником, с кем повздорил Листов.

– И кто же?

– Рыков, товарищ полковник. Охранником, подравшимся с Листовым на выходе из супермаркета в тот день, был Рыков…

Глава 9

Языки пламени громадного костра, казалось, облизывали само небо. Пламя ежилось, будто от холода, корчилось, как от боли, вырывалось из-под дров, сложенных братом искусно и правильно, и вздымалось к небу. И вдруг там, наверху, словно наткнувшись на невидимую стену, пламя распадалось тысячью искр. Прекрасных, ярких, как звезды.

Егорка завороженно смотрел на костер. Потом поднимал глаза к небу, восторженно щелкал языком. Он почти не замечал, как ему горячо. Надо бы отойти подальше, а то на широких светлых штанах останутся подпалины. Мать станет ругаться и бить его по голове. А этого делать нельзя. Так доктор сказал. А еще он сказал, что каждый удар по голове может вызвать у Егорки приступ. Только он ничего не понимал – этот глупый, глупый доктор. У Егорки никогда не бывало приступов. У него просто бывало пусто в голове. Так пусто, что даже тихо позванивало. И тогда он зачем-то кричал, падал на пол, корчился и кричал. Может, боялся этой звенящей пустоты? И кричал, чтобы ее заполнить звуком собственного голоса? И вывести его из этого состояния мог только костер – большой, красивый, жаркий, рассыпающийся тысячью прекрасных искр.

– Нравится, братишка? Тебе нравится?

Сзади незаметно подошел старший брат Стас, которого Егорка очень любил и слегка побаивался, хотя он никогда его не обижал. Никогда, никогда. И по голове ни разу не стукнул, не то что мать.

– Егорка, тебе нравится? – снова спросил Стас и осторожно положил младшему брату руку на плечо.

Плечо у Егорки было широким, крепким, сильным. Он мог на нем таскать тяжелые мешки с сахаром и цементом, если просили помочь на рынке. И его плечами любовались некоторые молодые женщины там же, на рынке. Одна даже недавно поводила пальцем по его груди, спине, плечам и проговорила странным глухим голосом, что она бы с ним запросто, если бы он был, как все.

Он ничего не понял тогда. И не понял, почему мать так рассвирепела. И бросилась с кулаками на ту молодую женщину. А его снова ударила по голове.

– Мне нравится. Мне хорошо, – кивнул Егорка и странно улыбнулся брату. – Красивый костер. А зачем?

– Я для тебя постарался. Ты же плакал…

– Да?

Егорка зажмурился, пытаясь вспомнить, но ничего, кроме звона в ушах, не вспомнил. Мать с утра снова била его по голове. На рынке била. Когда он пальцем начал в спину полицейскому тыкать и громко кричать, что это тот самый малый – осьминог!

Он часто приходил на рынок. Почти каждое утро. Покупал зелень, помидоры, абрикосы и виноград. И шел на службу. И Егорка, глядя ему в широкую спину, рассматривая его длинные ноги и крепкую задницу, думал, что парня, наверное, совсем не кормят дома завтраком. Если он покупает все на рынке рано утром и идет с этим на работу.

– Тебе лучше? – снова спросил Стас и погладил брата по русоволосой голове.

– Мне хорошо, – он широко распахнул руки, будто хотел обнять яркое пламя. – Мне нравится…

Братья не видели мать, которая наблюдала за ними из окна дома. Не видели, не могли знать, о чем она думает, выкуривая сигарету за сигаретой. Старшему – Стасу – не нравился запах табака в доме. И он всякий раз неодобрительно на нее косился, заставая с сигаретой. Но ничего не говорил. Не имел права. Он пока еще жил в ее доме, а не наоборот, черт побери!

Дом – большой, крепкий, с большими окнами, великолепной мансардой, красивым кафельным полом – достался ей от мужа, отца сыновей. Он построил его на этой улице, где селились все сплошь богачи, намереваясь тоже стать богатым. Богатым, удачливым, счастливым семьянином. Не просто же так он взял в жены самую прекрасную женщину на побережье, да! И не просто взял в жены, а отбил у своего лучшего друга! Долго отбивал, настойчиво.

Друг не выдержал предательства сразу двоих самых близких людей, запил и утонул спьяну. Его мать долго горевала и все кляла и кляла Машу и ее супруга. Кляла и кляла…

И накаркала, старая ведьма!

Нет, поначалу все было славно. Они жили хорошо, даже зажиточно. Первенец родился крепким, здоровым, спокойным. С ним вообще не было проблем. Муж приносил в дом хорошие деньги. Как он их зарабатывал, Машу совершенно не интересовало. Главное, что в доме не переводились деньги. Все остальное было неважным. Ходили какие-то нелепые слухи о его черных делах. За ее спиной шептались. Ну и что?

– Стыд не дым, глаза не выест, – хохотала мать, высоко запрокидывая голову, принимая от мужа очередной дорогой подарок. – Мне плевать! Главное, чтобы у нас все было хорошо.

Всегда…

Всегда продлилось недолго. Все хорошее закончилось с рождением Егорки. И то не сразу. Они почти год любовались и не могли нарадоваться на ясноглазого, русоволосого мальчугана. Он был веселым, подвижным и казался вполне здоровым. А потом как гром среди ясного неба прозвучал приговор врачей:

– Мальчик страдает редкой формой психического заболевания.

Такой редкой, что названия этой болезни не сразу нашлось. А когда нашлось, то сразу все и начало рушиться. Старший Стас перестал быть покладистым послушным ребенком. Он стал злобным, агрессивным, постоянно кидался в драку на обидчиков младшего братишки. Пару раз его едва не выгнали из школы. В подростковом возрасте едва не загудел в колонию для малолетних преступников. Младшего отдали в школу-интернат для детей с психическими отклонениями. Но проучился он там недолго. Начал вдруг все поджигать. Как окажутся в его руках спички, так беда. Пришлось забрать домой. Дома он стал дико их раздражать – и ее, и мужа. Он мешался им, путался под ногами, доводил до истерик своими вопросами. Начались скандалы, доходило до драк. Стас в такие дни забирал Егорку и куда-то уводил из дома. И не бывало их по два-три дня. Где они скитались в эти дни, где спали, что ели, Маша не спрашивала. Ей было… наплевать! А мужу было ни до чего. Он стал сильно пить. И утонул спьяну, как и обманутый им друг. А после его смерти жизнь ее превратилась в ад. Трижды у нее пытались отобрать детей органы опеки. Как отстояла, сама не помнила. Потом Стас ушел в армию, они остались одни с Егоркой, и жить стало вообще не на что. Вот и занялись торговлей на рынке. Сначала на людей работали. Потом, потихоньку втянувшись, стали работать на себя. Что-то на усадьбе выращивалось. Что-то покупалось и перепродавалось. Выживать выходило. Правда, бедно жили, не так, как при муже.

Когда пришел из армии Стас, стало хорошо. Он взвалил на себя хлопоты с закупкой продуктов для продажи. Погрузка, выгрузка – все на нем. Большую часть времени тот посвящал брату. Таскал его везде за собой. Опекал, не позволял хулиганить со спичками где не надо. Матери стали дариться подарки, выделялись деньги на наряды. Даже к косметологу Маша могла позволить себе сходить.

– Ты наш ангел, мамочка! – смотрел на нее ясными глазами Егорка и улыбался, пуская слюну.

– Да, ангел, – глядел на нее с любовью Стас. И тут же добавлял: – Но только наш!

А ей всего сорок пять, черт побери! Ей личной жизни хочется! Ей мужик нужен! Неужели непонятно?! Она всю свою молодость угробила на мужа, детей, один из которых больной придурок! Она таскала тюки с зеленью, ворочала коробки с овощами и фруктами! Она заслужила, черт побери! Заслужила…

Вот бы избавиться от них, а?! Одновременно от обоих!

Маша ткнула окурком в пепельницу, широко распахнула форточку и отошла от окна. Кухня – просторная, нарядная, с кучей бытовой техники, которую Стас для нее зачем-то покупал, – ей была отвратительна. Ей осточертели кастрюли, которые надо было наполнять едой. Сковородки со шкварчащим маслом, столовые приборы, тарелки. Ей все надоело! Ей хотелось свободы. Свободы от этого просторного дома, от выросших сыновей. Как долго она еще будет жить с ними? Стасу двадцать четыре. Егорке восемнадцать. Давно пора жить самостоятельно старшему. И пристроить куда-нибудь младшего. Но…

– Даже и не думай! – рявкнул на нее как-то Стас и глянул так, что она съежилась. – Егорка будет жить с нами.

– А я, сынок? Как же я? Я еще молодая женщина! Отца давно нет и…

– Ты прежде всего – мать! А женщиной ты быть перестала, как похоронила отца. Все! Станем жить втроем.

– Как долго? – попыталась она уточнить.

– Всегда! – отрезал старший сын.

– Но… А если ты женишься? Вдруг решишь жениться, а?

– Нет. Не женюсь.

– Почему?

– Потому что… Потому что те девушки, которые мне нравятся, мне не по зубам. А подбирать кого-то просто так не хочу. Да и Егорка… Ты… На кого я вас оставлю?

Оставил бы уже, господи! Оставил бы! С Егоркой она быстро разберется. Быстро его пристроит в дом инвалидов. Уже узнавала, сказали, что возьмут без проблем. А она бы тогда…

Маша вышла с кухни, подошла к большому шкафу с зеркальными дверцами в прихожей, прильнула к огромному зеркалу.

Она еще очень молодая и красивая. Сорок пять – не возраст для женщины. Особенно для красивой женщины! Длинные черные волосы, вьющиеся от природы. Черные глаза, высокие скулы, красивый нос, рот, влекущий странной улыбкой. Высокая, длинноногая, грудастая, крепкая… С нее на рынке покупатели мужского пола глаз не сводят. Она бы любого окрутила. И еще могла бы быть счастлива. И не один год!

Если бы не Стас! Если бы не его ограничения! Он просто свихнулся за компанию со своим братом. Он стал таким же чокнутым. Взял вот сегодня и с какой-то блажи развел костер посреди участка! Для Егорки, говорит. Он, говорит, плакал! И что?! Поревет, поревет и перестанет. Они что, первый раз находили его скорченным в подвале, где он прятался от дневного света. Или от действительности, пойди разберись! Найдут, по голове погладят, чаем напоят. И ничего, отходит дурачок. Зачем костер разводить? Жара на улице без того. И в доме невыносимо жарко было с утра. А тут от костра еще жар нестерпимый. Кажется, стекла лопнут в окнах, так полыхает.

Хорошо соседи привыкли, и пожарных перестали вызывать. А то раньше, как вспомнит! И участковый тут мечется, и пожарные со шлангами! Суета, толкотня, беготня по ее аккуратным грядкам в сапожищах. Все перетолкут, весь урожай испортят. Ох-ох-ох…

Маша со вздохом отвернулась от своего зеркального отражения. Надела уличные сандалии и пошла во двор.

– Зачем все это, дети? – спросила она, встав у них за спинами. – Жара, а вы костер развели!

– Красиво, мамочка! – голосом пятилетнего ребенка прошептал Егорка, взмахивая руками с каждым сполохом пламени. – Так красиво!

– Стас! – строго окликнула мать старшего сына. – В чем дело?

Тот обернулся не сразу. Какое-то время рассматривал искры, мельтешащие наверху. Потом повернулся к матери со вздохом:

– Ты же знаешь, мам, зачем спрашиваешь?

Красивое лицо матери сморщилось и сделалось очень несчастным. Плечи опустились, спина сгорбилась. Она вмиг постарела лет на десять. Тут же, кивнув, повернулась и ушла. И Стас, глядя ей вслед, вдруг впервые подумал, что ей, наверное, очень одиноко. Она очень несчастна с ними. Никогда не понимала и не поймет ни его, ни брата. Единственное, кого она понимала, это отца. Да и то до тех пор, пока он не стал пить. Потом все было испорчено. И она так и не возродилась с тех дней. Стала угрюмой и невеселой. И больше никогда не смеялась звонко и счастливо, высоко задирая подбородок.

Надо с этим что-то делать. Надо это как-то исправлять. Она должна встряхнуться.

– Идем, братишка, ужинать, – хлопнул по плечу Егорку Стас, когда последние языки пламени, съежившись, исчезли под тлеющими углями. – Мать что-то приготовила. Вкусное.

– А мы еще станем костер разводить? Станем?

Егорка, вцепившись в его локоть, заспешил за братом в дом. Ему важно было держаться за брата. Очень важно. Потому что вокруг стало темно, и без костра по спине что-то бегало холодное. Стас называл это мурашками, но Егорка, сколько ни искал этих мурашек в швах одежды и на своем теле, ни разу не находил.

– Станем. Станем, идем.

Стас подтолкнул брата к ступенькам, когда в железную дверь ворот громыхнули кулаком. Потом еще раз, еще.

– Ой, кто это? – Егорка, перепугавшись, спрятался за спиной брата, вцепился в его плечи. – Я боюсь, Стасик! Кто это?! Враги?

– Иди в дом, – прикрикнул на него Стас. – Быстро!

Он дождался, когда за Егоркой закроется входная дверь. И только тогда пошел к воротам.

– Здрасте, хозяева.

За воротами стоял участковый – противный мужик, въедливый. Снова станет за костер мозг выносить? Так они не жгли листвы или резины. Они жгли дрова. На своем участке, между прочим! Не дымили, не воняли и…

Так, а чего это он не в форме? В шортах, в тапках резиновых на босу ногу. Неряшливая футболка, растянутая чуть не до колен. И попахивает от него спиртным.

– Здрасте. Чем можем помочь?

Стас встал у него на пути, ухватившись рукой за воротину, чтобы не позволить участковому пройти на усадьбу. Тот понял и шагнул в сторону, вместо того чтобы шагнуть вперед. Но шею вытянул, пытаясь рассмотреть за спиной Стаса – интересно, что? Вообще-то участковый не при исполнении. Стас, если разобраться, ему даже заглядывать на свой участок может запретить.

– Костер жгли? – Участковый выразительно шевельнул носом.