Текст книги "Прошло и это"

Конечно, жизнь была трудная. Позже им достались два больных старика, дядя Семен и его полуножка Вера. Хорошие люди, ничего не скажешь, но мама – успевай вертись. И тут Нюрке цены не было.

А в последний год от них практически не уезжала живущая в Германии Мирра. Дети у нее большие, дом организован, все спокойно. В России никогда не скажешь – все спокойно. Может, потому, что для русских «покой» и «спокойствие» – слова хоть и близкие, родственные, но и разные тоже. Это заметил Даль. В спокойствии зарыты удобства жизни, отсутствие тревог, достаток и уход, а в покое – бездействие, косность, костенение, недвижность. Спокойствие – это дорога к счастью, а покой, как ни крути, – к смерти. О, великий, могучий русский! Бывает, говорим об одном и том же, а получается – о разном. Так и живешь ощупью, ибо слово – оно же путь – так и не найдено.

И опять прошлое пришло и село рядом.

…Девочек учат музыке. Как-то само собой, без обид, стало ясно, что Сонечка играет на пианино и пальцы ее драгоценны. Нюра же ходила в хор. У нее был глубокий, низкий для девочки голос, но зато как же он звучал и как не сливался хор без него! При таком таланте стирка и мытье полов противопоказаны ей не были, не говоря уже о чистке картошки и прочих грубых делах. Когда вместе смотрели «Огоньки», место Нюры было всегда возле мамы, они укрывались одним пледом, а Соня сидела рядом с папой, и он все время постукивал ее по спине, чтоб не гнулась. Папе оставалось жить четыре года.

…Приближался Р. Соня осторожно спустила ноги. Болела спина от долгого лежания, и мальчишка очень бесцеремонно поддал ее копытцем.

Она выглянула в окно. На перроне стоял муж, цветами закрывая и маму, и Нюрку.

– Господи! Ненормальный! – счастливо засмеялась Соня. О ком только не передумала ее дурная голова в дороге, а мужа не вспомнила ни разу. И она так бросилась ему на грудь, что он отступил: «Деточка моя, не так сильно. Ты же не одна».

С тех пор как Надюрка нарисовала брови, узнав, что Эмс жив, она явно пошла на поправку. Сто лет близко не просила холодца из свиных хрящиков, а тут – дай и сразу. А их же еще надо найти, и это только говорится «хрящики», к ним обязателен раньше был петух, но где его теперь искать? Значит, курица, желательно старенькая. Но главное – на все это надо время. Варка одна занимает часов пять – не меньше. Потом вареву надо было стыть. Потом через ситечко по тарелочкам разлить навар и уже после разложить в бульон кусочки курицы и чуть хрящиков, для удовольствия, и мелко нарубить чесночку и не забыть посолить. Соль в холодце идет в последнюю очередь. А когда тарелки перестанут быть горячими, устаканить их в холодильник до утра. Какое уж тут «хочу сразу»! Жди завтра, не раньше.

…Пришла Ольга. Чего-то давно ее не было. Лицо земляное и злое.

– Объясни мне, в какой сыск ты гоняешь по разным местам Катьку? Я ее теперь почти не вижу. И зачем деньги даешь, она что, чужая тебе, если даже какое поручение?

– Муж мой первый нашелся, – слегка театрально ответила тетка. И замолчала, ожидая впечатлений. Но их не было. – Ведь его забирали перед войной, – обиженно продолжала она, – и как бы расстреляли. Вот это меня и интересует. На коммунистов чего только не говорят, чуть ли не людоеды какие-то, а я многих знаю, которые вернулись здоровее прежних. Мне тут соседка про один роман рассказала, где все описано, как было. Тех, кого забирали, не убивали, а готовили из них настоящих борцов партии. Типа панфиловцев. Вот бы мне Эмса лично спросить. Смотри, какое время стало нечеловеческое, может, и не зря он вернулся. Может, он послан?

И тут на Ольгу напал смех. Она увидела этих стариков и старух, представила, как, гремя пустыми кастрюлями, они начнут все сначала, и ничто: ни то, что муж – сторож, а она бегает за копейки на двух работах, ни бандитизм, ни хамство – не смогло остановить в ней здоровое чувство смеха. Панфиловцы-герои! Да этот, первый муж вернулся отхлопотать себе надбавку к пенсии, а не бороться за «старый новый мир». А наша дура бровки нарисовала, чтоб сняли на портрет – и в газету? Пердунья старая.

– Не трогай Катьку, не вмешивай ее в свои партийные склоки. Пусть молодые живут своим умом.

– Эмс был очень умный, – как бы не слыша ни смеха, ни гнева Ольги, гнула свое Надюрка. – Он не мог вернуться просто так. У него определенно задание.

Больной старухе и в голову не пришло, что Эмс вернулся в Р., как только пришел к власти Горбачев (откуда это было знать Надюре, если она именно от Горбачева отпрыгнула, как от чумы). Ему, ученому с мировым именем, чисто случайно досталась его старая запущенная квартира на Газетном. Ее только-только освободили как коммуналку, и он въехал в нее с хромой Верой.

И текло время. Они в очередь выходили в магазин. Он, задыхаясь от ходьбы, она – от боли в ноге. Однажды ему привиделась Фрида. Он подумал: это дом отрыгивает прошлое. Не надо на это обращать внимания. Хорошо, что он не часто ходит по улицам, пусть старое спокойно лежит где ему положено. Он нашел в барахле темные очки. Это то, что ему нужно, чтобы не видеть. И не видел. Как это ловко, что подвал и подъезд смотрели в разные стороны света.

Но когда-то неизбежное тебя настигает. Он пошел за хлебом другой тропинкой. И тут из квартиры-подвала, окна которой лежали на земле, вышла старая лысая женщина в забрызганном фартуке. За нею выскочила худенькая девочка и побежала на улицу, а женщина кричала вслед:

– Не забудь купить гепариновую мазь, она стоит двадцать семь копеек.

И в этом было что-то знакомое.

Он с детства помнил это лекарство – гепариновую мазь. Он маленький любил собирать «в кучку» похожие началами слова: гепарин, гепатит, гепард… а потом разворачивать их в фантастические имена. Гепарин был Нирапегом, гепатит – Титапегом, гепард – Драпегом. Драпег был главный, Титапег и Нирапег носили за ним огромные копья. Господи, как это удержалось в его старой голове, когда он даже имени старшей сестры не помнит? Где ты, сестра? А… Вспомнил! У его старшей сестры, ее звали Анной, был тромбофлебит. Он никогда ничего не мог придумать из ее имени. Имя Анна было неподатливо к превращениям.

Он шел и плакал, подымаясь на третий этаж и не замечая слез. Вера уже час ждала его с хлебом. В расчет были взяты все обстоятельства: ходит медленно, ждал привоза хлеба, встретил знакомого и сцепились языками… Дальше шло страшное – трамвай наперерез, сердечный приступ, камень на дороге… Будь он проклят, этот Р.! Никого из своих. Жили в деревне, вышел, крикнул – и уже всем все известно и понятно! А тут этот третий этаж с ее полуногой, и люди косятся, что им двоим дали большую квартиру. Подумаешь, выдающийся ученый, все мы ученые, каждый в своем. Эмс радуется: я дома. «А я где?» – думает Вера. Но когда он радуется, она счастлива до невозможности. Только не ходил бы никуда. Она уже приспособилась к лестнице, ставит сначала здоровую, а потом боком больную… Заскрипела дверь. О Господи, какое счастье! Или несчастье? Крупная такая слезища на носу.

– Что случилось? – кричит она. – Что? Кого ты искал целый час и где?

– Я только что видел Фриду. И какая-то старуха кричала про гепариновую мазь.

Она берет у него из рук хлеб.

– Ложись! Успокойся! – Он стал часто плакать, ее единственный. Одни говорят, что так выходит горе, другие – что так уходит жизнь. Успеть бы им вместе. Ей больше ничего не надо – только успеть. Для этого у нее и приготовлены две горошины.

Старик плачет, повернувшись к стенке. Боже, как они радовались: мама, папа, Анна, Фрида, когда он на третьем курсе университета, сам не ведая как, можно сказать машинально, вывел формулу, на которой обламывались головы не ему чета.

Какой начался шум! И как он совпал с шумом в небе над Европой. А Эмс накануне списался с одним приятелем, тоже «тронутым» этой формулой. Ну и что? Письмо, как птичку, подстрелили, а за ним пришли и увели, не дав времени почистить зубы и застегнуть ширинку. Потом его били, но решили, что расстрелять будет правильнее. И уже привели расстрельную команду, он повернулся посмотреть, сколько их, и сильная рука свернула ему шею. Смерть была бы лучше. Потом был свисток, и другая сильная рука выволокла его, но он успел услышать, как убивали других. Его отправили в Москву, в закрытую лабораторию, где редкостное открытие каким-то образом способствовало созданию сверхмощного оружия. Он был слаб и бессилен. Он кашлял, из него текла тягучая слюна. И «эту сволочь» (так он слышал) надо было вылечить во что бы то ни стало. Его вылечили, и формула сделала свое дело. Он получил высылку на закрытую базу на севере, где у него и началась астма. Он был трудный зэк, за ним нужен был особый глаз. Он рисовал какие-то странные формулы на деревьях, их тут же фотографировали, а на следующий день он находил на месте деревьев пеньки. Он три раза хотел покончить с собой, но его берегли как зеницу ока. Однажды, выходя из столовой, он увидел необычайное сплетение сосулек. Он кинулся к ним и упал. На помощь приковыляла странная женщина, которая сидела за то, что не дала сжечь барак с немецкими детьми – война близилась к концу, и армия уже шла по Германии. Спустили на нее лютого пса, и тот вцепился ей в ногу. И скорее времени, чем сил, не хватило собаке отгрызть ногу совсем, но калекой женщина осталась. Это она оттащила его от сосулек, которые так красиво висели на уголке крыши, а потом вздрогнули и посыпались вниз.

Он всю жизнь думал об их сплетении, невиданном и прекрасном, невозможном для человеческих немощных рук. Это Бог водой и морозом мог творить такие чудеса.

В день смерти Сталина он выскочил из промороженной избушки почти голый и хотел что-то крикнуть небу, но все в нем тут же заледенело. И опять кривоножка притащила его в больницу и с боем отвоевала себе койку за занавеской. И, боясь за него, держала его костлявые негнущиеся пальцы, хотя сама не могла встать, потому что нога распухла, а потом стала течь сукровицей. И тогда она намечтала эту одну на двоих смерть, и старый каторжник-врач дал ей две горошинки. Она ему не жена, не любовница (это даже не смешно), но без нее он не соглашался тронуться с места, без нее не хотел квартиры в полуразрушенном доме. Студенты его обожали, органы считали опасным хитрованом и потому продолжали следить за ним на всякий случай.

Он забыл свою первую жену, именно тут, в том самом городе, где они жили вместе, она исчезла из памяти навсегда. Он бы удивился, узнай, что она не просто существует, а живет после уничтожения всех обкомов в трех кварталах от него, и они ходят в одну булочную, не узнавая друг друга. И уж совсем бы удивился тронутый старик, узнай он, что две его сестры и дочь, о которой он понятия не имел, жили еще ближе, практически через стенку.

Так они и жили. Старый Эмс – в довоенной квартире, без третьей крайней комнаты, в которую попала бомба, а его сестры Фрида и Анна, муж Фриды и его собственная дочь Мирра утепляли свой подвал с другой стороны этого же дома уже много лет.

Иногда они пересекались во дворе, вежливо здоровались, и ни разу не дрогнуло у них сердце, потому что время у них было разное – время возвращения. Фрида и женщины вернулись в конце сороковых. Старый Эмс не поверил Хрущеву до конца, дождался прихода Горбачева. Все это время было временем стирания лиц. Прошедшие ад времени Эмсы слишком сильно сохраняли в памяти другие, молодые лица, чтоб вообразить, будто этот кривошеий старик с как бы вогнутой вовнутрь спиной и его некондиционная женщина с поперечной стопой могли иметь отношение к их красивой семье.

К тому же почтовые ящики, которые могли проговориться, были в разных местах. И никаких довоенных знакомых не было.

А тут крик старухи про гепариновую мазь. Старческая фантазия? С возрастом у Семена были сложные отношения. Он знал, что родился в год революции, но какой год был сейчас, не помнил. Знал – он старик. Может, даже сверхстарик, Мафусаил. В тот самый момент, когда его вытолкнули из выстроенных в ряд и он услышал никогда не забываемый залп, он умер вместе со всеми, а когда понял, что жив, то стал искать хоть какую-нибудь подлость свою в жизни, которая оставила его живым. Ему и в голову не пришло, что это американцы бросились чуть ли не в ноги к главным палачам ради встречи с гением математики, и начальник забытой богом тюрьмы обделался, получив указание беречь Эмса: ведь тому осталось жить три или четыре минуты. И начальник побежал, вонючий и мокрый от страха не успеть. Успел, счастливчик! А Эмс в момент крепкого объятия-спасения прожил всю свою жизнь от начала до конца и стал навсегда стариком за себя и за всех тех, кто остался лежать там ни за что, просто по закону системы, которую он называл «системой нелюдей».

В Р. он попал после воцарения Горбачева. Он искал Фриду и Анну Эмс, но они нигде не числились. Фрида носила фамилию мужа Симонова. А Анна, будучи еще в бегах, ради малютки подобрала у мертвой женщины паспорт и стала Куценко. Правда, на работе предъявила настоящие бумаги, что лежали под стелькой туфель. Но разве она одна носит одну фамилию для жизни, а другую – на случай спасения? Бывшую жену он не помнил.

После побоев и того расстрела из памяти ушли толпы людей и обстоятельств, они покинули место жительства в Эмсе, как какие-нибудь новоселы там или беженцы. Широко открываются ворота, и люди сначала видны в спину, потом все темнее и темнее, а потом – раз, и нету. И не было никогда! Сначала он сознавал провалы в памяти, но очень скоро привык к тому, что ничего не было. Математика осталась целехонькая, осталась боль от той собаки, что рвала Вере ногу. Но даже девочки-сестры – Фрида и Анна – потихоньку покидали его. И тут – на тебе! Гепариновая мазь. Просто она напомнила, что их убили немцы, иначе они объявились бы, нашли его. Откуда ему было знать, что для всех он был расстрелян еще перед войной.

Правда, Фрида, поселившаяся в подвале, навестила родное жилище. Угол квартиры был покорежен бомбежкой, но люди, конечно, жили, люди жили всюду, где можно было сделать стену и крышу. Она поднялась на третий этаж. Незнакомый мужик обивал дверь старым войлоком. Только кнопка от звонка, одинокая и ненужная, осталась та же. Больше Фрида туда не подымалась.

Но чему быть, того не миновать. Эмс шел с лекции, у него в университете было всего два часа в неделю – больше он не выдерживал. Он опирался на палку – из дорогих, с набалдашником, нашел ее на помойке для Веры, но та оказалась мала ростом для важной барской игрушки. Эмсу же палка пришлась впору, и, возвращаясь из университета, он иногда останавливался постоять, опершись на нее. В тот раз он остановился уже во дворе и даже помахал Вере, которая всегда ждала его прихода, тупо глядя в мир, пустой и бессмысленный без Эмса. И не явись он, к примеру, почему-либо, Вера растворилась бы в пространстве окна, вылетев из него мухой, комаром, молью. Да какая разница, чем. Ничем.

Но вот он вошел во двор и махнул ей рукой и сделал последнюю остановку. Приятно было знать, что еще чуть-чуть, и он ляжет на свой самодельный диван и будет читать главную книгу своей жизни. На чем он кончил? А вот на таких словах, они как-то особенно легли в память и сердце. «Ни в болезни моей и никогда прежде я не видел еще ни разу ни одного привидения; но мне всегда казалось, еще когда я был мальчиком, и даже теперь, то есть недавно, что если я увижу хоть раз привидение, то тут же на месте умру, даже несмотря на то, что я ни в какие привидения не верю».11
  * Достоевский Ф.М., ПСС, т. 8, с. 340.


[Закрыть]

Напротив него, став в сторонке, чтоб Эмс мог пройти, стояла Фрида, мертвая Фрида, а значит, привидение. Оно уже показывалось ему раз, намекало на себя. И вот окончательно пришло.

– Фрида? – сказал он тихо.

– Нет, – засмеялась женщина, – я Мирра. Фрида – моя тетя. Говорят, я на нее похожа.

– И как вы там? – спросил Эмс, потому что другого вопроса быть не могло.

– Мы не там, мы тут, – ответила женщина. – Видите окно на земле? Мы там живем.

– Все-таки в земле? – Эмса качало: «Все, как у Достоевского. Увижу – и тут же умру на месте».

– Наверное, в молодости вы знали мою тетю. Ее фамилия была Эмс. Потом они бежали от немцев под разными фамилиями.

Эмс упал. Вернее, соскользнул по палке, поэтому ничего себе не повредил. Он лежал и смотрел в небо. Он ждал ангелов, которые определят ему следующее местопребывание. Конечно, ангелов нет. Но Бог есть точно. Он просчитывается в математике. Невидимый Бог Яхве.

А к нему уже бежали Фрида и Нюра, со второго этажа на первый сползала Вера.

Так нашлась семья Эмсов.

К тому времени, когда девочка из другого роду-племени, но тем не менее какая-никакая родня, Катька, нашла их по партийному заданию Надюрки, семья уже жила в цивилизованной квартире из трех комнат. Это не принесло радости одной лысой Анне, не годившейся для преобразований. Семен пугался ее. Молодой он ее не помнил, она была на пятнадцать лет старше. Она не обижалась на брата, который покрывался гусиной кожей, когда она меняла ему постель, не обращала внимания на оскорбленное лицо Веры, из рук которой просто вынимались простыни и одеяла. «Разве гойка сумеет, как надо?» – думала Анна. Пусть хлюпает носом, пусть – соседней комнате звучит золотистый смех Мирры, и это главное.

Самое же смешное было то, что все попытки объяснить Семену, что молодая женщина в их квартире – его дочь, не доходили до старика. «Да ну вас!» – говорил он и отворачивался к стенке. Он считал, что это Фридин грех. Гораздо больше его интересовала новая подружка Нюры – Катя. В заросшей глухой паутине памяти стали лопаться нитки-веревки, сплетенные, казалось, на века. Какая-то широкоплечая девчонка кидала мяч через сетку, и всегда ему, даже если по позиции это было неграмотно. Странно, она была ему неприятна сейчас, через столько лет, но он помнил, что тогда его почему-то к ней тянуло.

После того как Фрида организовала ремонт и они все поселились вместе, а потом появились телефон и телевизор, Эмс уже не выходил на улицу. Он смотрел в окно – через улицу строили дом. Он не понимал, зачем. Ведь всех основных, главных, убили, людей осталось мало. Люди должны строить для себя отдельные дома. Только в отдельном доме может создаться настоящая семья, и тогда восстановятся потери. Но себе он не задавал вопрос, почему живет в большом доме. Это были разные дороги мыслей. Вот у Фриды дочка – копия она. Это Фридина дочь нашла его на улице. Назвалась странным и даже диковатым именем – Мирра. Как можно назвать девочку именем из таких глубин, в которые и заглянуть-то страшно. Но он заглядывал и, бывало, не хотел возвращаться. Хотя у него Вера. Как можно ее оставить? Вера, она определенно святая, только святые живут спасением других. И все-таки почему ему так интересна эта девочка Катя? Все лупится на него, лупится. Он радуется, что из паутин памяти выползло забытое слово. С ним можно играть. Лупатый. Лупоглазый. И еще лупила, лупач. Он не помнит, что они значат. А все равно интересно, что эти слова живут, даже если их не помнишь.

Вот он опять слышит золотистый смех Мирки и глуховатый – Кати. Он знает этот смех. Он с той площадки, он прилетал к нему с мячом от широкой рыжеглазой девчонки. И он вспомнил запах ее тела. От него кружилась голова и хотелось войти в него целиком и навсегда. Интересно, как ее звали? Осталась ли она жива после войны? Тоже, поди, не молоденькая, как и он. Но он не помнит, сколько ему лет. Вернее, не так. Лет у него нет. Они кончились тогда, тем залпом. Он фантом. Он чуть не подпрыгнул на кровати. Какое слово вспомнил – «фантом»! Это вам не «лупоглазость». Это слово из мира высоких, божественных слов.

– Я пришла сказать «до свидания», – в дверях стояла Катя. – Еду на волейбольные соревнования. Пожелайте нам победы. – Она повернулась уходить, не ожидая от старика никаких пожеланий. Это тетя Фрида как-то сказала: «Попрощайся с дедушкой», и с тех пор Катька всегда приходила отмечаться у Эмса.

– Следи за собственной подачей, – услышала она сиплый старческий голос. – Ты ее не продумываешь…

Катька фыркнула и вышла из комнаты. Откуда старик знает, что подача – ее слабое место?

– Не обращай внимания, – это Фрида. – Он всегда любит давать советы.

– Да сроду этого не было, – это, как всегда, колченогая стояла за дверью и вмешалась.

Она старалась не отходить далеко от Семена. Два дня тому назад она слышала ночью, лежа на приставном диванчике, как Семен разговаривал со смертью. А с кем еще, если никого не было?

– Я их увижу там? – спросил Семен. Видимо, ему ответили утвердительно, потому что даже в темноте она увидела, как стылые его глаза стали молодыми и веселыми.

– Я объясню им, – говорил Семен, – что меня из строя вытащили те, кто ставил. Я же хотел быть с ними. – И слезы, крупные и наполненные как бы не просто влагой, а чем-то куда более значительным, покатились по щекам. Вера не стала вставать, чтоб их вытереть. Почему-то она поняла, что эти слезы не вытираются, что в них сама жизнь и она потихоньку уходит. И Вера стала ждать окончательной слезы.

Она не спала, не ела, она превратилась в персонажа фильма ужасов. Фрида вталкивала в нее соки, а они текли у нее по подбородку, хотя Вере было неловко и она даже пыталась делать глотки. Она все время ждала каких-то слов Семена для себя. Ну, хорошо, горошинки у нее есть, но, слушая его ночные разговоры, она поняла, что не вправе сама прерывать эту таинственную связь между там и тут. И ей хотелось, чтобы Семен с ней заговорил и она спросила, как ей быть. И еще, будет ли он ждать ее там?

И он заговорил.

– Пусть похоронят по-еврейски, – сказал он ей ночью. – Сама за мной туда не иди, я знаю твои планы. Это индивидуальная дорога. Ты пойдешь своей. Скоро, но не сейчас. Я буду тебя ждать, и ты придешь ко мне на красивых молодых ногах. – Он кашлянул. – Я так и не успел полюбить Мирру. Как ты думаешь, она может быть моей дочерью?.. А кто же мать?

Но он не умер ни в этот день, ни в следующий. И Вера не знала, передать эти слова Мирре или пока нельзя? И как говорить про еврейские похороны, если человек еще живой?

Однажды она все-таки решилась и как-то почти виновато сказала о желании Эмса.

– Господи Исусе! – всплеснула руками Фрида. – Я ж понятия про это не имею. У кого же спросить?

Как ни странно, но обряд знала Соня. Она бывала на еврейских похоронах, поэтому сразу пошла в синагогу, чтоб все было по правилам.

А Семен жил. Он даже как бы поздоровел и повеселел. Разговаривал с птицами на подоконнике, просил Веру крошить им.

…Повеселела и Надюрка. Однажды, когда Ванятка пошел по хозяйственным делам, она позвонила знакомому, который занимал хорошее место в хорошей организации, по нынешним временам, и сказала тем голосом, на который он еще десяток лет тому летел к ней птицей.

– Коляша, мальчик мой, мне тут может понадобиться машина с хорошими номерами, не надолго, но все-таки ты меня не ограничивай. Понял? Не знаю дня, но могу возникнуть без предварительной договоренности. Будешь готов, как пионер?

«Сдохла бы ты скорее, – подумал лысый мальчик. – Вот возьму и пошлю ее на…». Но ответил иначе:

– По первому зову, дорогая Надежда. Сможете позвонить за час?

– Даже за два, – ответила Надюрка. Неужели она это сделает?

…Она ударяет ногой в спинку кровати так, что падает стул вместе с уткой, грохот стоит, как на крыше в сорок первом.

А Ваняточка в сортире, сладенько сидит, одновременно исторгая из себя лишнее и наполняя бессмертной влагой, что всегда хранится в сливном бачке, в специально приделанном строеньице. Нашел на улице детскую коробку от машинки – как тут была. Черт! Что за грохот?

– Надюрочка! – кричит он. – С тобой все в порядке?

Так она ему и скажет. Она повалила ногами все, что смогла, палкой запустила в трюмо, и так славненько – в самую серединку. Превратилось трюмо в огромную паутину, в центре которой сидел черный жирный паук и шевелил многочисленными лапами.

Ваняточка, когда увидел все это, чуть не умер. Он до смерти боялся разбитых зеркал, а больших в особенности. Трюмо было вдребезги. Это знак большой, черной беды. Как же ей это удалось? К смерти это, к смерти, дрожал Ваняточка. Надо звать Ольгу или ее девчонок. Соседку звать страшно, разговоры пойдут всякие. Не дай Бог, на него подумают: достала, мол, жена-начальница, ну он и пошел крушить налево и направо.

Надюрка уже сидела на кровати и держала рукой горло.

– Ты бы посмотрел, застряло что-то, – сказала она не своим голосом.

– Так я доктора вызову, – обрадовался Ваняточка. – Все, деточка, будет складненько, а трюмо выкинем к чертовой матери. Зачем оно нам?

– И не думай, – закричала сипло Надюрка, – я тебе выкину. Посмотри мне скорей в горло. Что там за черт?

Она открыла рот во всю ширь. В горле стоймя стоял зубной протез. Длинным ногтем мизинца, который служил Ванятке отверткой, ковырялкой в ухе, он зацепил протез и вручил жене.

– С места сдвинулся, а ты в панику вдарилась, дурочка, – и он от радости, что все объяснилось легко и несчастье оказалось плевым, поцеловал ее в лысую макушку. И умилился ее старости, такой беспомощной и жалкой. А какой женщиной была, какую мощь в себе несла. Только ему еще в той крохотной коммуналке, куда научилась запускать его без дверного скрипа, рассказала про двух волчат, что отсосали ей молоко, про еврейскую девчонку, которую родила, потому как понятия не имела, какой это нечеловеческий народ – евреи. Девочка, слава Богу, умерла сразу (это она точно знает, за ней тогда бежали, чтоб попрощалась, ну, она не собака, вернулась, поцеловала белый лобик, вот тогда и потекло из нее молоко, как из дырявого крана).

В этом месте суровый человек Ванятка всегда высмаркивал слезу.

Вера же едва не просмотрела смерть Семена. Где-то к утру чирикнула птичка и как вырубила ее. Заснула так крепко, как в детстве с мамкой. Пять или десять минут было тому сладкому сну, но она схватилась и увидела резко заострившийся нос Семена. Она кинулась к нему, к его последнему вздоху, к слову: «Не пускай ее».

– Кого? – спросила она. Но Семена уже не было. Он был уже там, где его ждали ребята, убитые одним залпом, те, которые в последний момент могли подумать, что он стукач и провокатор.

Надюра подъехала к дому в зеленом бархатном платье, которое ей сшили к семидесятилетию. Десять лет с гаком ничего ему не сделали, торчком, как у какой-нибудь Маргариты Наваррской, стоял воротник, расшитый будто бы золотым узором. Лысая головенка торчала в воротнике, как одуванчик накануне последнего для него вздоха ветра. Палкой пришлось стащить с шифоньера шляпные коробки. Там она обнаружила черную шляпку без полей, с муаровым бантом на затылке. Очень удовлетворилась, у нее на выход были как раз черные без каблуков туфли, тоже с муаровыми бантами.

Такая вот вся, она и села в «мерседес», поданный ей минута в минуту. Она забыла, как выглядит город, забыла, что была в том доме. Помнила только: ей надо на третий этаж. Она не знала, что кнопка лифта именно на нем западала, так что вознесется она куда надо, а вот чтоб спуститься, ей придется выковыривать кнопку ногтем.

Возле квартиры толпились люди, но явлению в черном муаре не удивились, и она, не кивнув головой, пошла в открытые двери. Она увидела лежащий на досках предмет, обернутый в белое. Откуда ей было знать еврейские правила похорон, тем более что готовилась она к другому – к чайному столу и разговору с человеком, с которым шестьдесят лет тому назад потеряла невинность, это было противно и больно. Уже на пороге комнаты, где на полу лежал Эмс, остатком разума, тщательно приготовленным для вопросов сначала о том, о сем, а потом о главном – где был и что делал, она поняла, что стоит в своем зеленом бархате возле человека, завернутого в саван.

– Это Эмс? – спросила она, не рассчитав голоса, громко и даже вызывающе. Вот ведь, мол, сволочь, я к нему в гости, а он обернулся трупом.

– Гоните ее! Гоните! – вдруг раздался еще один не просчитанный на возможности силы звука крик. Это рвалась к Надюрке Вера. Но с какой скоростью можно рваться через переполненную комнату на полутора ногах?

Тут же возникла Мирра. Она взяла Надюрку под руку и вывела в другую комнату.

– Папа умер. Простите, мы вас не знаем. Вы кто?

Они смотрели друг на друга – две пары ярко-янтарных глаз с двумя черными крапинками у зрачка.

– А ты хорошо вскормилась на волчьем молоке, – вдруг сказала Надюрка, ибо в этот момент слабый ее мозг потерял полное представление о мире. И она увидела картину: лежащую на дороге волчицу с огромными сосцами и она, Надюрка, подкладывает к ним ребенка. Потому что ей надо бежать. Назад дороги нет – уже щелкнул запор и ей не откроют. Надо где-то смыть с себя липкую грязь и бежать, бежать. И она бежит, уверенная, что дочь ее вырастет волчицей. Такое бывает. Был такой мальчик.

Больше она ничего не помнила, потому что упала и забыла, желтые глаза помутнели, и из левого лениво выползла слеза…

Ее вынесли на улицу и положили на лавочку, шофер вызвал по спецномеру «неотложку», и Надюрку мгновенно увезли без слов, как в фильмах фэнтези. На лавочке осталась шляпа с муаровым бантом.

Вера из окна наблюдала за всем происходящим. Она спустилась на удачно подоспевшем к ней лифте, сунула шляпу в черный пакет и отнесла в мусорный бак, сунув поглубже, не боясь испачкать руки.

«Слава Богу, – говорила она вслух баку, – он ее не видел. А Мирра приняла ее за сумасшедшую».

Мирру же всю колотило. С детства ей говорили, что мама ее умерла. Это не могло быть горем, потому что случилось до того, как Мирра успела ее увидеть и полюбить. Первый знак был в году возвращения в Р. У Мирры было что-то тяжелотемпературное, похожее на менингит, а лекарств – где их взять в те годы! И тогда девочка услышала ночной разговор теток.

– Может, поискать Надежду? – предложила Фрида.

– Я тебя убью, – ответила Анна.

Забылось, потом вспомнилось по другому случаю. Мирра оканчивала университет, романо-германский факультет. И ей грезилась аспирантура. В университете знали Эмса по большим заслугам, отмеченным главным образом за рубежом. Говорили, что он умер сразу после реабилитации. Не пришло в голову это перепроверять. И уж тем более доказывать, что Мирра – его дочь.

И снова Фрида вечером, тихо, чтоб не слышала Мирра (а та слышала), сказала Анне:

– Той бы это ничего не стоило.

– Еще раз скажешь про эту суку – я тебя зарежу.

– Кто она? – спросила Мирра у Фриды, когда уже уехала «неотложка» со чудно̀й старухой и дом принял естественное состояние места смерти.

Фрида молчала. Она думала о том, что делают с человеком смерть и время. Брат выглядел странно: он был хорош собой. Успокоившееся от постоянных хрипов и кашля лицо даже стало каким-то другим, мудрым и – Господи, прости за эту дикую мысль – счастливым. Вера первой заметила это, она клялась, что лицо менялось у нее на глазах, и она наконец поверила, что и у нее там будут две красивые ноги. Она пыталась сказать это Фриде, но тут как раз пришли люди, которые знали, как и что делать дальше, потом ворвалась эта женщина, и разговора не получилось.