Текст книги "Начальник райотдела"

– Резник. Слава Резник, симпатичный парень, Юмашевой такие нравятся, она с ним готова в огонь и воду пойти, – словно посетовал на судьбу Коваленко.

– Знаю Резника. Он недавно на совещании выступал. Перспективный парень, – задумчиво пробормотал Лесин.

– Вот-вот, она за его спиной и вершит свои дела. Рейды там всякие проводит, розыскные мероприятия, оперативные комбинации. Резник ее прикрывает. Спускает сверху служебные задания, якобы рейд необходимо провести в соответствии с общим планом стабилизации оперативной обстановки в целом по городу. – Коваленко откровенно стучал и наслаждался наступившей возможностью воздать должное своей обидчице.

– Может, Резник ее, того… ну, сам знаешь, – Лесин замычал, подбирая нужное слово.

– Может-может, все может, с нее станется. – Коваленко оглянулся, будто Юмашева могла подслушать тайные переговоры.

– Так и надо ее на этом подставить. Ее же подставить надо! – Лесин засмеялся, довольный собой и своей находчивостью.

– Подставить легко, слишком многим она наступила на мозоль. Насолила всем, кому могла. Подставить ее легко. – Виктор Дмитриевич склонил голову и замолчал.

– Так и подставь, если это легко сделать, а я тебя подстрахую, – легонько подтолкнул его Лесин.

– Выкрутится! Вот увидишь, она ведь как змея. Шкуру обновит, сдерет старую, и снова, как только что на свет появилась. Она не простит подставы, до самой смерти не простит, – угрюмо сказал Коваленко.

– А ты бабы испугался. Смотри, в штаны не наделай. Надо сделать так, чтобы она никогда не узнала, кто, как и где ее подставил. Вот и весь вопрос. Понял? – Лесин снова улегся на полок и уткнулся лицом в ладони.

– Понять-то я понял, но как это сделать? Так, чтобы она никогда не узнала, кто, как и где ее подставил. Ты, Ефим Викторович, знаком с ней? Встречал ее где-нибудь? – Виктор Дмитриевич положил ладонь на разгоряченную спину Лесина. Ему больше не хотелось массировать рыхлое тело приятеля.

– Знать ее не знаю. И знать не хочу. Не придавай так много значения женщинам, Витюша, прошу тебя. Юмашева не стоит того, чтобы мы говорили о ней в бане. Кстати, а как ты избежал рейда? Почему она тебя не взяла с собой? Не доверяет?

– Доверяет, – успокоил Лесина Виктор Дмитриевич. – Я сбежал, взял вот и сбежал.

– А вот это плохо. Давай-ка собирайся и поезжай в отдел, скажешь ей, что привез стажеров из Главка, а стажеров я тебе помог организовать. Сделаешь? – Лесин резко поднялся и открыл дверь сауны. Яркий свет ворвался в полумрак горячей парной и ослепил его на мгновение. Лесин зажмурился и споткнулся о порог. Он поднял ногу, разглядывая большой палец, и не найдя на нем никаких повреждений, широко распахнул дверь.

– Сделаю, Ефим Викторович, сделаю. А зачем это надо? – Коваленко с сожалением посмотрел на стены сауны, ему явно не хотелось уходить из уютной парной в январскую изморось.

– Врага надо изучать. Тогда его можно легко победить. Как два пальца… – заржал Лесин и закрыл за собой дверь. Коваленко обернулся полотенцем и присел на полок, обдумывая Фимины слова.

* * *

«Ничего я не “попала”, а пятнадцатая квартира не похожа на ловушку судьбы. Наоборот, это моя удача. Во-первых, нас не двое, нас четверо – Юмашева и “макаров”, Жигалов и “макаров”. Если учесть убойную силу двух пистолетов, уже не четверо, нас получается ровно восемь – восемь против восьми, – Юмашева уже считала секунды, когда услышала стук в дверь. – Это Резник, наконец-то! Мы спасены, а то я в арифметике совсем запуталась».

– А где Коваленко, Слава? – она бросилась к двери, расталкивая задержанных.

– Он в отделе, ждет, когда мы приедем. Ты же его знаешь, – Резник прищурил глаза, привыкая к сумеречному свету.

В прихожей светила тусклая лампочка, свисавшая с потолка на узловатом проводе. Четверо мужчин с вытянутыми руками стояли в шеренгу. В комнате слышались приглушенные голоса.

– Мать, ты меня напугала. Я думал, ты в бойню попала, а у тебя тут полный порядок. Все строем стоят, в одну шеренгу. Пакет где?

– В бойню не попала, а пакет, вот он – пакет, – она приподняла локоть, показывая пакет с маковой соломкой, – надо бы понятых позвать.

– А я уже позвал, проходите сюда, – Резник открыл входную дверь и пропустил в квартиру сморщенного старичка из соседней квартиры и бойкую блондинку с любопытными живыми глазами, весьма пышную даму явно выше сороковой отметки, – проходите, господа, будете понятыми.

Юмашева незаметно скользнула в комнату, положила пакет с соломкой на тумбочку, и встала, широко расставив ноги, прикрыв все подходы к заветной добыче. «Надо чтобы пакет лежал на привычном месте, а то эти гады не преминут заявить, что солому подбросили оперативники, а здесь целых два килограмма ядреного наркотика». Она внимательно присмотрелась к девушкам, уже одетым и тихо воркующим у окна, к парням, «золотарю» Лене и второму, лохматому, обросшему почти до груди немытыми слипшимися волосами.

«Кажется, что они все какие-то жирные, потные, грязные. Не мылись, наверное, недели три-четыре. С кем же из них можно поговорить, чтобы сразу попасть в “яблочко”?» – Юмашева умела отбирать самый лучший «товар с первого взгляда». Угадать мелодию и выиграть лотерею, получить приз, шанс, ухватить удачу за хвост – в последние годы стало повсеместно модным. Юмашева всегда умела это делать, но свой «приз» она выбирала исключительно среди криминогенного контингента. Нужно было угадать именно того человека, который лично видел, как стреляли в Кучинского. И не только видел, но и запомнил приметы, детали, номера… Окна пятнадцатой «нехорошей» квартиры смотрели прямо на дом, где был убит Сергей Петрович. Отсюда панорамно просматривался двор, подъезд, в который ежедневно входил и выходил потерпевший вплоть до того дня, когда его расстреляли почти на глазах всего просыпающегося дома. «В уголовном деле нет ни одного очевидца. Наверное, кому-то было выгодно, чтобы свидетели забыли о происшествии, чтобы из человеческой памяти стерлись мельчайшие детали зловещего утра. Кто-то позаботился о том, чтобы уголовное дело было предано забвению. И этот “кто-то” имеет причастность к убийству. Моя задача установить его личность», – думала Юмашева, зорко охраняя тумбочку с пакетом. Она посторонилась, чтобы пропустить Резника и старичка с пышной блондинкой. Слава потряс пакетом перед носом понятых, открыл пакет, достал щепотку мелкоизрубленных стеблей мака, понюхал, растер пальцами, чихнул, будто нанюхался табачного листа и лишь после этого принялся составлять протокол.

«Резник – прирожденный артист. Сначала расположил к себе понятых, разговорился с ними. Люди при таком раскладе не нервничают, не торопятся, не раздражаются, не смотрят на часы, – Юмашева поджала губы, – умеет парень работать, ничего тут не скажешь. Отлично умеет». Она не ощущала в себе гложущего чувства зависти к артистическим способностям Резника. Вообще такой работой можно лишь любоваться. Боковым зрением она всматривалась в задержанных, угрюмо наблюдавших за пакетом с вожделенной соломкой. «Здесь “ширева” на три месяца. Если этот пакет продать оптом на “черном рынке”, за него можно получить тысяч двести “зеленых”, если не больше. С кого все-таки начать? Маковая соломка пойдет в показатели по отделу. Но это не главное, главное – найти очевидца преступления! Начну с Лени, “золотаря”. Леня – приколист, или хочет таковым казаться. Любит пошутить. А это означает, его мозги еще не размякли от “опиухи” и прочей другой гадости, так излюбленной бесстрашными российскими наркоманами. Интересно бы проверить, ошибусь или нет? Попаду в “яблочко” с первого раза, или все-таки промахнусь? Мне нужно проверить свои способности, чтобы убедиться, есть еще порох в пороховницах».

– Гюзель Аркадьевна, мы закончили. Идем? – Резник нетерпеливо дернул ее за рукав куртки.

– Идемте, Слава. Машины пришли? – Юмашева тряхнула головой, вышла в прихожую и прошла к двери, широким театральным жестом пригласив всех присутствующих на выход. Сначала вышли четверо грузных мужчин с отрешенными лицами и вытянутыми вперед руками, затем выпорхнули две девушки в коротких курточках и сапожках на высоких каблучках, прошествовал высокий лохматый парень, Леня шел последним. Он чему-то улыбался, будто радовался, что, наконец-то, избавился от чего-то дурного и надоевшего. «Нет, я не ошиблась, надо начинать с Лени», – подумала Гюзель Аркадьевна, провожая взглядом веселого «золотаря».

– По машинам! – крикнула Юмашева, наблюдая, как рассаживают по патрульным машинам задержанных. Быстрый досмотр, ничего взрывоопасного, легковоспламеняющегося.

Однажды Юмашевой пришлось наблюдать, как догорала патрульная машина с задержанным бомжом. В новогодний вечер по территории района патрулировала дежурная машина. Водитель и сержант, только что перешедший в службу участковых уполномоченных, по рации получили от дежурного несколько адресов с пьяными скандалами и поехали разбираться. В одной квартире им пришлось нейтрализовать пьяного бомжа, забредшего к бывшей жене, чтобы скоротать новогодний вечер. При транспортировке патруль не досмотрел его, оставив в карманах бензиновую зажигалку. В тесной кабине патрульной машины бомж решил покурить и чиркнул зажигалкой, от неловкого движения искра попала на облитую бензином болоневую куртку, куртка мгновенно вспыхнула, бомж тут же вспыхнул, как факел. Водитель и патрульный в это время находились в очередной квартире по радиовызову «02», разбираясь в тонкостях очередного семейного скандала. Таких семейных скандалов случается много в преддверии Нового года в мегаполисе под названием Санкт-Петербург. Когда они успокоили дерущихся домочадцев и вышли на улицу, машина уже догорала. Возле ее останков толпились сотрудники Главка, прокуратуры, пожарные, любопытные прохожие с собаками и без (время было позднее, новогоднее). Машина ярко горела, как свечка. Юмашева стояла неподалеку, наблюдая, как безуспешно заливают пожарные зловещий факел, но густая пена сползала с него, как стекает вода с крутого обрыва. С тех пор она лично контролировала каждую патрульную машину, чтобы не допустить очередного пожара. «Преступная халатность» – таким определением обозначила прокуратура злополучный новогодний факел. Патрульная машина загорелась в новогоднюю ночь. Ровно в двенадцать часов ночи. Когда Юмашева подъезжала к месту происшествия, она взглянула на часы, в приемнике мерно отбивали удары кремлевские куранты. Она пристально наблюдала за каждым движением сотрудников, одновременно понимая, что факелы горят лишь однажды. И дважды бомба не взрывается.

На крыльце отдела ее встретил Виктор Дмитриевич: «А я вас заждался», – он широко развел руки в стороны, будто хотел ее обнять. Юмашева, стиснув зубы, медленно обошла Коваленко, как обходят случайное препятствие на пути.

– Кабинеты готовы, – лебезил он, угодливо открывая перед ней дверь, – вас стажеры ждут.

– М-м, – промычала Гюзель Аркадьевна, она точно знала, если заговорит, то сорвется на крик, мат, нецензурную брань, непротокольную форму беседы, – м-м-м.

– Зубы болят? – склонился над ней Виктор Дмитриевич.

Юмашева, сведя скулы до зубовного скрежета, прикрыв глаза, шагнула за порог, мысленно давая себе слово, что сдержится, не сорвется, не допустит ошибки. Она знала, что Виктор Дмитриевич ждет от нее неверного шага.

– Зубы болят, я спрашиваю? – крикнул ей в спину Коваленко, вконец разозлившийся от ее молчания.

– Все в порядке, спасибо за заботу, – ответила Юмашева, вкладывая в простые слова как можно больше вежливости и приторности, будто некая интеллигентная дамочка из светского общества забрела в отдел по нелепой случайности.

Коваленко молчал ей в спину. Его молчание привело Юмашеву в состояние эйфории: «Все-таки в этом жестоком поединке победила я, оказалась сильнее обстоятельств и мужского неудовлетворенного самолюбия. Вот сейчас можно строго спросить с Коваленко за разгильдяйство. К примеру, почему он не принял участия в рейде?»

– Я был в Главке, – первым заговорил Коваленко. Он резко бросал слова, стараясь задеть ее, всем своим видом намекая на будущие неприятности, угрожавшие ей в случае неповиновения. – Мы вместе с Лесиным, с Фимой Лесиным – главным инспектором, обсуждали проблемы отдела.

– Вдоволь наговорились? – поднимая кверху краешки губ, спросила Юмашева, повернувшись на каблуках. Она чувствовала в себе силы, пришедшие к ней после внутренней борьбы: «Главное, победить себя, заставить гордыню жить по правилам. Если ты этого добился, значит, ты – победитель в этой жизни», – думала она, глядя, как гнев изнутри изводит Виктора Дмитриевича. В нем кипела ярость, переливавшаяся через край в виде злобно блестящих маленьких глазок, крупной складки возле носа, искорежившей пухлое лицо Коваленко. – Все проблемы обсудили? Ничего не оставили на завтра?

Виктор Дмитриевич смотрел на нее ненавидящим взглядом. Вместе с желваками у него вдруг заходили уши вперед-назад, он молча повернулся и выскочил за дверь.

«Вот и хорошо. Поговорили. Проверили, кто крут, а кто не крут», – засмеялась Юмашева, проходя в дежурную часть.

– Вася, – продолжая источать приторность в голосе, обратилась она к дежурному по отделу, – готовь «обезьянник». Мы с Резником задержанных привезли. Все должны сидеть отдельно. Хозяина квартиры оформишь и сразу ко мне в кабинет. Его Леней зовут. Он самый грязный из задержанных. – Юмашева направилась к лестнице.

– Гюзель Аркадьевна, к вам опять эта бабка приходила, – сказал дежурный, выходя из-за барьера.

– Какая еще бабка? Кто такая? Много их ходит, – Юмашева задержалась у двери, взявшись за притолоку.

– Карпова Анна Семеновна. Она уже третий день пороги обивает. Все вас спрашивает, – дежурный виновато улыбнулся. – Мне ничего не рассказывает, только вас требует.

– Я же просила Коваленко разобраться. Хорошо, завтра пусть приходит в десять утра. Позвони ей, предупреди заранее.

– А как же рейд? Вы же до утра будете в отделе, – крикнул ей дежурный.

Юмашева уже поднималась по лестнице, и ей пришлось тоже прокричать ему в ответ.

– Не поеду домой. В отделе жить буду.

В кабинете было прохладно. Она прошла к окну и закрыла форточку. Выглянув в окно, некоторое время наблюдала, как выводят из патрульных машин задержанных. Гуськом прошли бывшие зэки, пестрой гурьбой, разухабистой походкой, как цыгане, проскакали наркоманы. «Видимо, ломка начинается, – догадалась Юмашева, – это хорошо, в таком состоянии их легко разговорить». Резник, стоя на крыльце отдела, как военачальник раздавал команды. Он взмахнул рукой, и патрульные машины, одна за другой замерли в одной шеренге. «Его даже машины слушаются», – усмехнулась Юмашева и подошла к столу. «Сейчас начнется – допросы, беседы, ночные чаепития… Где-то сейчас Андрей? – и тут же вздрогнула от телефонного звонка, – совсем нервы расшатались, от любого звука вздрагиваю», – подумала она, осторожно беря трубку двумя пальчиками, будто боялась раздавить червяка.

– Где ты, любовь моя? – спросил Андрей.

Она молчала. Хотелось отключить телефон, не слышать его, никогда. Почему появилось это желание, Гюзель не могла себе объяснить. Да и кто из женщин в состоянии объяснить свои поступки, продиктованные любовью.

– Ты молчишь? Я сейчас приеду, – один миг и связь исчезнет. Андрея не станет. Он словно почувствовал ее тайное желание и опередил необъяснимый изгиб загадочной женской души.

– Не надо. Я сама. Приеду. Как только освобожусь, – она первой нажала «отбой».

Юмашева посмотрела на часы и, следя за стрелкой, ровно две минуты думала об Андрее. Вспоминала его объятия, ласковое прикосновение к щеке, легкий поцелуй в висок. От этих воспоминаний все внутри вздрагивало, будто ее организм пронизывал телефонный звонок, неожиданно прозвучавший изнутри. Когда стрелка пересекла положенное отведенное время, она поправила манжету пиджака и нажала кнопку селектора.

– Василий, приведи хозяина квартиры. И пусть Резник зайдет.

Разложив на столе чистые бланки, бумагу, ручки, карандаши, на всякий случай (вдруг срочно что-то понадобится, не нужно тратить время на поиски), Гюзель Аркадьевна включила чайник, достала две чашки, немного подумала и вытащила из тумбочки третью чашку, затем стеклянную сахарницу, ложки, печенье, коробку конфет и маленькую бутылочку коньяка.

– Мать, хочешь нарушить сухой закон? – Слава неслышно подкрался сзади и выхватил из ее рук коньяк.

– Слава, напугал меня, – она сердито передернула плечами, – хочу нарушить закон. Только нарушать мы будем вместе. Будешь? По двадцать пять граммов?

– Нет. Новое поколение – новые песни, – засмеялся Резник.

Он поставил бутылочку на тумбочку и положил чайный пакетик в чашку.

– И все песни о главном. Скучное оно, это ваше поколение. Умеешь, ты, Слава, вовремя напомнить о моих славно прожитых годах, – упрекнула его Юмашева.

– Тебя не касаются проблемы отцов и детей. Ты вне времени и возраста. И вообще ты существуешь независимо от количества прожитых лет, – он залил пакетик кипятком и открыл коробку конфет. – Вот сладкое я съем. Люблю вкусные конфеты.

– Не так уж и много лет. Я даже до сорока не дотягиваю, – обиделась Гюзель Аркадьевна и отвернулась от Резника.

– Не обижайся. Ты навсегда останешься для меня старшим товарищем по окопам, – Резник чмокнул ее в щеку, – не время дуться друг на друга. Сейчас приведут Леню Силкина. Вот и обижайся на него, сколько твоей душеньке угодно.

– Уже лет десять я ни на кого не обижаюсь. И знаешь, почему? На обиженных воду возят. К тому же полковники вообще не обижаются. Не боярское это дело. По званию не положено. Вот дослужишься до моих погон, узнаешь, где раки зимуют.

– И дослужусь, мать, и дослужусь, – сказал Резник, умильно улыбаясь, – я еще до генерала дослужусь.

Они принялись пить чай. Совсем, как мирные домочадцы, как муж с женой, слегка уставшие после легкой перебранки, но почти примирившиеся и потому подобревшие.

* * *

– Леха, ты здесь? Покурить дай, а, – прошипел парень с челкой, целиком закрывавшей его лицо.

Парень отбросил челку назад, резко мотнув головой, но через секунду волосы снова заняли прежнее место.

– Держи, я в сапоге пронес, менты ничего не заметили, – Леня протянул парню сигарету.

– Леха, возьми на себя солому, скажи ментам, что кто-то незнакомый притащил в квартиру. Ты его не знаешь, дескать, хотел полицаям ничейную солому сдать, но тебя опередили. Сделаешь?

– Сделаешь, – поперхнулся дымом Леня, – через три часа тебя отпустят. Помнишь, где ключи лежат?

– Помню. Да не отпустят через три часа. Пока журнал заполнят, пока проверят по адресному, потом на судимость, пройдет все пять, а то и шесть часов. Тебя еще должны допросить, это ж менты!

– А куда тебе торопиться? Все равно ширево забрали, – хохотнул Леня. – Димон, когда тебя будут допрашивать, скажешь, что первый раз у меня в гостях, никогда раньше не был, никого не видел, никого не знаешь. Понял?

– Понял. А ты чего испугался? Если солому на тебя повесят, я к тебе в компанию не пойду. – Димон жадно затянулся, от глубокой затяжки половина сигареты истлела почти до фильтра.

Он стряхнул пепел на пол и огляделся, в камере для административно задержанных, шутливо, но ласково прозванную в определенном срезе общества «обезьянником» или «аквариумом», больше никого не было. Три лавки, навечно привинченные к полу, стояли по бокам камеры, на полу валялись окурки, огрызки семечек, шуршали какие-то бумажки, обертки.

– А ты мне и не нужен. В «Крестах» не надо думать о ширеве, о бабках, о долгах, о бабах, – задумчиво сказал Леня. – Я хоть отдохну там от наркоты, может, подлечусь.

– Ага! В «Крестах» на днях лазарет открыли исключительно для лечения душевнобольных наркоманов. Там как раз наркоты вволю. Наоборот, оторвешься, будешь «торчать» без особых хлопот. – Димон улегся на лавку и, скрестив ноги, закинул их на стенку.

– Ко мне мужик один приходил. Интересовался, не видел ли я случайно, как какого-то банкира замочили. Я сказал ему, что не видел, – сказал Леня, разглядывая потолок, выкрашенный темно-синей краской.

– Из ментовки? Мужик этот, что приходил к тебе, из ментовки? – спросил Димон.

– Не-а, непонятный мужик какой-то, – ответил Леня, описывая пальцами невидимый круг.

– А ты видел? Ну, как банкира замочили? – Димон спустил ноги со стены, и принялся шарить пальцами по полу, пытаясь найти подходящий окурок.

Он разглядывал в темноте сгоревшие дотла фильтры, чертыхался и снова шарил руками по грязному полу.

– Видел, я как раз проснулся и услышал выстрел. Бросился к окну, а из подъезда мужик выскочил и побежал, он был в черной шапочке и кожаной куртке.

– Ну, сейчас таких много, в кожаных куртках и черных шапочках, каждый второй. Это что, особые приметы? – Димон нашел-таки окурок, прикурил и затянулся, втянув щеки, расправившись с сигаретой в одну жадную затяжку.

– А я его опознать смогу, даже ночью узнаю, хоть в шапке, хоть без шапки, – равнодушным голосом сказал Леня и неожиданно засопел.

– Эй, ты чего, уснул, что ли? – крикнул Димон. – Леха, ты ничего не говори ментам, ну, про банкира, про выстрел. Слышишь меня?

– Слышу-слышу, – завозился на лавке Леня, – не-е-а, ничего не скажу. Только солому на себя возьму, пусть меня скорей в «Кресты» отправят, я там хоть отдохну, а то совсем исхудал.

– Ширнуться хочешь, – предложил Димон, – у меня в носке шприц, менты ничего не заметили. Пока шмонали, я притырил. Две дозы.

– Давай, все равно отберут, – вяло зевнул Силкин, – быстрее давай.

Димон привстал с лавки, вытащил из-под брючины маленький шприц и подошел к Лене, они вдвоем долго искали вену, елозя руками по одутловатой коже Силкина.

– Отек у тебя от опиухи, вот, нашел, кажется, – сказал Димон и прижал шприц к Лениному телу. Силкин тихо охнул, зажмурился и опрокинулся на лавку, прижимая исколотую ногу к груди. И тут же глухо застучал металлический засов, в дверь «обезьянника» уже заглядывал дежурный.

– Силкин? Слышишь, Силкин? На выход! – крикнул дежурный, открывший, наконец-то, тугой засов «аквариума». – Здесь нельзя курить. Не положено! Иванов! – крикнул сержант кому-то в глубь дежурной части. – Иванов! Досмотри задержанных, как следует, никаких спичек и зажигалок, сигарет и папирос. Тут накурено, как в притоне. Силкин! На выход!

– Да иду я, иду, – с тяжелым вздохом тихо сказал Силкин, – не кричите вы так, товарищ сержант.

Димон незаметно швырнул пустой шприц в угол камеры.

– Какой я тебе товарищ? Ты меня еще братом назови, – рассердился сержант.

– «Человек человеку друг, товарищ и брат!» – процитировал Леня первую строчку из морального кодекса строителя коммунизма.

– «Друг», «товарищ», «брат»… это в прошлом, сейчас все господа. А ты конкретно теперь – гражданин Российской Федерации, – сержант возился с засовом, никак не желающим закрываться.

– Есть, тов… извините, гражданин сержант. – Силкин неловко переминался с ноги на ногу. – Мне бы в туалет.

– Будет сейчас тебе и туалет, и параша, и ванна-джакузи на десерт. Иди-иди, «товарищ-господин», – сержант подтолкнул Силкина к выходу.

* * *

– Слава, займись задержанными. А я с Силкиным сама переговорю, – Юмашева поставила поднос с чашками на тумбочку и присела на краешек стола.

– Надо по уголовному делу всех допросить, понятых, задержанных, эксперта вызвать. – Резник посмотрел на часы.

– Ты быстро управишься, Слава. А Силкина лично допрошу. Разумеется, по поручению следователя. Следователь в отделе?

– Виктор Дмитриевич обещал, что организует следователя. Но, сама знаешь, как на него надеяться… – Резник помахал руками, изображая карусель.

– Вот-вот, ветряная мельница, наш Виктор Дмитриевич. Но он наш брат, коллега, мы должны его терпеть и сносить его выходки. Найди следователя и позвони мне, а то мы к утру не управимся. Идет?

– Есть, товарищ начальник! – Резник шутливо прищелкнул пятками ботинок, от глухого удара тяжелых башмаков Гюзель Аркадьевна поморщилась.

«Нервы совсем расшатались. Надо бы отдохнуть немного. А-а, ладно, на том свете отдохну», – подумала она, глядя, как в дверях столкнулись Резник и дежурный с Силкиным. Резник отступил в сторону, и Силкин вошел в кабинет, внося с собой запах немытого тела, сальных волос и грязной одежды. Юмашева прижала руку к левой стороне груди, будто хотела остановить неровный стук бьющегося сердца. «Господи, мне придется с ним провести три часа, не меньше. Приступ аллергии обеспечен». Резник ухмыльнулся и вышел, дескать, сыщицкая работа не для тонких дамочек с обостренным обонянием.

– Силкин, – беспомощно сказала Юмашева, прижимая салфетку к носу, – Силкин, меня сейчас вырвет. Оставь его, Петров. Иди вниз, сегодня у вас Резник за главного.

– Мне бы в туалет, – сказал Силкин, как только за дежурным закрылась дверь.

– Что ж ты раньше молчал? Дежурный ушел, думаешь, я тебя в туалет поведу? – удивленно подняла брови Юмашева.

– Мне все равно, – Силкин скривил губы в ироническую улыбку, – а Петрову я говорил про туалет.

– Ладно, придется тебя сопроводить, ты же не сбежишь от меня? – она вышла из-за стола и подошла к Силкину.

– Зачем? Я сам хотел сдаться. И солому хотел сдать, – Леня лукаво улыбнулся, и Гюзель Аркадьевна засмеялась, глядя на его улыбку.

– Ты, как Дед Мороз, в полицию только с подарками ходишь. Пошли в туалет, прямо по коридору, и никуда не сворачивай. Шаг вправо или влево, расстрел на месте, – пошутила она, сопровождая Силкина.

– Я бы и один сходил, патроны целее будут. – Леня обернулся и чуть не упал, споткнувшись о ковровую дорожку.

– Осторожно, только без травм и повреждений, смотри под ноги. Исхудал весь, опаршивел, как дворняга бесхозная. В «Крестах» тебя хоть отмоют, почистят, покормят, – рассуждала она, глядя, как Силкин приволакивает ноги в тяжелых башмаках, – а то у тебя башмаки перевешивают тело. Вот тебе туалет, писай спокойно, а я буду стоять рядом, ничего-ничего, я целый полковник, имею право стоять рядом, когда задержанный отправляет естественные надобности.

Она ничего не чувствовала. Старалась ни о чем не думать. Посторонние мысли гарантировали растрату душевной энергии, которую нужно сберечь для разговора с задержанным. Юмашева отвернулась от Лени, краем глаза наблюдая за его действиями. «Если сейчас вспомню о том, что я – женщина, то умру от разрыва сердца. Прямо здесь, на грязном полу туалета. Интересно, а как люди умирают от разрыва сердца? Ведь сердце не может разорвать грудную клетку. Значит, рвется один-единственный микроскопический сосудик, а человеку кажется, что разрывается его грудь, и сердце, этот непрерывно бьющийся автомат, вылетает наружу, не выдержавший нечеловеческой нагрузки. А что нечеловеческого в том, что я смотрю краем глаза на Силкина в момент отправления им физиологических потребностей? Обычная работа, рутинная и монотонная. Сейчас он справится со своей нуждой, и я буду его допрашивать, задавать вопросы, простые и каверзные, и на все мои вопросы Силкин должен ответить. Успокойся, Гюзель Аркадьевна, прежде всего ты – полковник, а потом уже женщина», – мысленно обратилась к себе Юмашева и вслух спросила:

– Силкин, ты что? Целый год в туалет не ходил?

– Нет, это у меня мочевой пузырь застужен, – сказал Леня и вышел из-за перегородки.

– Не повезло тебе, наверное, почки больные, это все от наркотиков, – посетовала Юмашева и скомандовала, – прямо по коридору и направо. В ту же дверь.

В кабинете она заново вскипятила чайник, заварила чай и поставила чашку перед Леней.

– Пей чай, Леня, пока горячий. Могу коньяка накапать. Или не надо? Тогда расскажи о себе. Только коротко, где родился, где учился, как дошел до такой жизни. Я послушаю и подумаю, что с тобой делать.

«Все, как обычно, избалованный мальчик, единственный сын у обеспеченных родителей, – думала она, слушая сбивчивый рассказ Силкина, – они прокладывали ему рельсы, а он не захотел топать по готовым шпалам, увлекся иной стезей, покатился по другой дорожке, той, на которой полно опасностей и приключений, как ему сначала казалось. Затем пришла расплата. За приключения пришлось заплатить слишком высокую цену. И тогда родители испугались, купили ему комнату в коммунальной квартире и забыли о том, что у них имеется единственный сын. Отреклись, так сказать».

– Ты вообще не встречаешься с родителями? – спросила она, перебивая Ленин рассказ.

– Вообще, – честно признался он. – Они не хотят меня видеть.

– Воровал? Стащил что-нибудь из дома? – она представила, как родной сын тайно выносит вещи из семьи.

– Воровал-воровал. В последний раз стащил все семейные драгоценности; бабушкин перстень, золотое колье, старинные монеты, и все продал за бесценок на Мальцевском рынке. Вот они и отлучили меня от дома, – охотно делился своими похождениями Силкин, было заметно, что он изо всех сил старается выглядеть в глазах Юмашевой здоровым и бодрым парнем.

– Давно живешь в пятнадцатой?

– Полгода. Надоело, – Леня мотнул головой, крепко зажмурился, поморщился и продолжил: – Ходят все, кому не лень. Девки какие-то незнакомые, мужики. Я их никого не знаю. Димона давно знаю.

– И я Димона давно знаю. Он трижды судимый за наркотики, – сказала Юмашева. – Он же старше тебя, это он тебя на иглу посадил?

– Он. – Леня опять мотнул головой. – Но я не в обиде на него, сам хотел попробовать.

– С тобой все понятно, вдоволь напробовался, досыта, наверное, уже тошнит. Почки вот испоганил. Димон тоже свое получит. Ты мне вот что скажи, ты ничего не слышал про убийство в соседнем доме, ну, в седьмом, как раз напротив твоего. Там генерального директора убили. Может, что видел или слышал?

– Нет, ничего не слышал, никого не видел, – затряс головой Силкин. – Солома моя, честно признаюсь, сам хотел ментам сдать. А про убийство ничего не знаю. Не видел и не слышал.

– И выстрел не слышал? – Юмашева покусала губы, незаметно для себя раздражаясь. – Или не хочешь мне говорить?

– Не слышал, ничего не слышал. Никаких выстрелов. – Силкин закрыл лицо руками.

– Не закрывайся от меня, Силкин. Лучше скажи, кто-нибудь приходил к тебе? Спрашивал что-нибудь про это дело? Посмотри мне в глаза!

Она подошла к нему и приподняла лицо. Ее сердце сжалось, на нее взглянули измученные нечеловеческим страданием больные глаза, точнее, глаза затравленного животного, ждущие быстрой смерти, жаждущие скорого конца. «Господи, как он измучился в этом притоне, – ужаснулась она, разглядывая воспаленные веки, расширенные зрачки, сквозь которые проглядывала истерзанная душа. – Надо ему дать отдохнуть, пусть выспится, поест, а завтра-послезавтра поговорим, лучше выберу время и съезжу к нему в “Кресты”. Зачем человека мучить, он и так доведен до состояния невменяемости, вот откуда его шутки и приколы, все они от безысходности, человек в таком состоянии выть должен, а он шутит, как перед смертью. Силкин свою смерть чувствует, слышит ее запах, вот почему от него исходит такое амбре. Это от него смертью пахнет».