Текст книги "Ярлыки"

Она рассказала о визите Реджи, пока он готовил малокалорийный салат к обеду.

– Я могла бы придумать одежду, которая расхватывалась бы мгновенно, – говорила она ему, лежа на тахте. – Я знаю, какие цвета нравятся девушкам, какие формы, какие детали, все! Я ищу только понимание и никак не могу найти!

– Надо постараться! – сказал Элистер.

– Но они обязательно найдут способ надуть меня, – сказала Маккензи, – они всегда так делали. Мне никогда не доставалась моя доля конфет на Халлоуин или моя треть гелт на Хануку.[15]15
  Халлоуин – американский праздник для детей, с ряжеными, шутками, проказами и гостинцами, проводится 31 октября. Ханука – один из главных иудейских религиозных праздников, когда детям дают «гелт» – небольшую сумму денег на карманные расходы.


[Закрыть]

– Я не могу представлять твои интересы, если ты боишься своих братьев.

– Боюсь этих двух тупиц? – вскричала она. – Я просто не хочу потратить остаток своей жизни на войну с ними!

Элистер включил радио. «Супримс» причитали: «Вернись в мои объятия». Она расслабилась на кушетке, хрустнув пальцами. Она навела порядок в хаосе его студии, собрала в одно место все старые журналы «Биллборд» и «Вэрайети», сложила как надо груды пластинок. Его квартира представляла собой маленький оазис в ее беспокойном мире, включавшем квартиру на четверых, школу, работу в баре и семейные воскресенья.

После ужина они курили его особый джойнт, передавая сигарету по очереди друг другу. Он выключил свет и включил психоделическую лампу,[16]16
  Электроприбор, производящий на мозг воздействие, близкое к наркотическому, посредством сочетания определенных звуков, цвета, двигающихся световых лучей и т. п.


[Закрыть] с ее легкими выбросами разноцветных лучей с кончиков пластмассовых листьев. Он зажег несколько ароматизированных свечей, наполнявших комнату запахами черники, корицы и мускуса. Маккензи тихо захихикала.

– Запах проникает прямо в голову!

Он сел ей на ноги, и она наблюдала за ним, зная, что сегодня ночью она позволит ему заняться с ней любовью. Она уплывала в свой собственный мир, в какое-то безмерное пространство…Расслабленное, теплое и спокойное… Жизнь становится такой простой, стоит всего лишь покурить «травку». Она сделала глоток вина, вдохнула ароматный воздух и словно отдалилась от всего. Она видела со стороны, как бы плавая где-то наверху, себя и Элистера. Видела, как он зарылся лицом в ее колени, а ее рука нежно перебирала его белокурые волосы.

– Это первые белокурые волосы, какие я когда-нибудь трогала, – пробормотала она, – если не считать волос маленькой девочки, которая жила в соседнем квартале. Это так запретно, потому что относится к гоям.[17]17
  У ортодоксальных иудеев «гой» значит «не иудей», в более широком смысле – не еврей. По ортодоксальным правилам иудей мог вступать с гоями только в деловые отношения.


[Закрыть]

– Что значит – гои?

– Это значит, что моя мать не одобрила бы тебя.

Он посмотрел на нее грешным взглядом, прикрыл глаза; его правильная речь, отчетливый акцент как-то воздействовали на нее, она чувствовала себя легко. И уже одно его желание обладать ею возбуждало ее, никто никогда не желал ее так сильно. Она наблюдала, как он снял свои ботинки, потом ее туфли. Ей нравилось ощущать прикосновения его подбородка к коленям. Она еще глубже запустила свои пальцы в его белокурые волосы, когда он расстегнул ее юбку, а потом стянул к низу черные колготки.

– Мне нравится быть просто друзьями, – слабо запротестовала она.

– Мы будем любящими друзьями, – сказал Элистер. Маккензи почувствовала, как его пальцы нащупали ее трусики, и открыла глаза, чтобы увидеть, как он развел ее ноги и коснулся языком между ними. Она закрыла глаза, делая вид, что чувствует себя гораздо спокойнее, чем то было на самом деле. Его влажный язык шевелился там, и какие-то нервные окончания, о существовании которых она и не подозревала, словно откликнулись в ответной реакции.

Потом он взял ее за руку и повел к своей кровати, гася по дороге свечи и оставив гореть только одну, возле самой постели. Теперь она была полностью обнажена; лежа на постели, она глядела, как он раздевается. Сняв нижнее белье, он улыбнулся ей. Британский мальчик-херувим из церковного хора вовсе не было сложен, как ангел. Его стройное белое тело было плотным и странным для нее – парни из Бронкса, которых она знала, были приземистыми, волосатыми и более соответствовали ее представлениям о мужчинах. Они лапали ее и никогда не прикасались так нежно, как Элистер. Он ласкал ее очень бережно, и ее тело оживало под его прикосновениями. Он целовал ее между ног, и она задрожала, беспокойно задвигалась под ним. Она никогда не была с мужчиной, который не спешил. Это было восхитительно!

– Потрогай меня, – сказал Элистер. Взяв ее руку, он направил ее к себе. И снова это было новым для нее, этот твердый мускул, подрагивающий в ее ладони.

Она продолжала сжимать его, пока они целовались, и чувствовала, как он увеличивается в ее руке. Она теребила пальцами его кончик, и Элистер застонал. Она видела свою и его тень на стене напротив, гигантские шаржированные очертания.

– Введи в меня твой прекрасный британский фаллос, Элистер, – прошептала она, – это так прекрасно! О, это такое изумительное ощущение, любимый…

Его английский акцент позволял ей представлять, что это один из Битлов занимается с ней любовью. «Господи!» – вскричала она, ощутив восторг. Он начал двигаться в ней, расположившись сверху. Она держала обеими руками его твердые ягодицы, чувствуя их ритмичные движения, в то время как его член входил и выходил из нее. Кем бы он мог быть? Ее любимцем Полом Маккартни? Джорджем Харрисоном? Или этим красивым ударником из «Дэйв Кларк Файф»? Он целовал ее, захватывал нижнюю губу, потом оторвался от рта и стал нежно покусывать ее груди. У нее перехватило дыхание.

– О Элистер… как хорошо!

Он покусывал и сосал, соизмеряя это с ритмичными движениями тела. Это было необыкновенно. Она почувствовала, как в ней стали разгораться первые волны наслаждения. Кончик его языка ласкал ее ухо, он тяжело дышал. Но тело его не останавливалось ни на мгновение.

– О Господи, Элистер, это великолепно!

Он сменил ритм и теперь качался сильнее, вверх-вниз, с ускорением движений. Она следовала за его телом, сжимая руками его узкую талию, потом опустила их ниже, просунула между ягодиц и стала там ласкать.

– Господи! – Что-то начало происходить в ней, предвестье того взрыва, который должен был наступить. Потом оно перешло в поток страсти, который охватил ее всю таким наслаждением, о котором она и не подозревала.

– Элистер! Это произошло! Господи, это произошло! – вскричала она.

Услышав ее, Элистер совсем потерял голову. Он стал входить и выходить из нее с невероятной скоростью, яростно кусая ее груди, потом отрывался от них, время от времени погружая язык в ее рот, потом снова возвращаясь к соскам.

Они отчаянно бились друг о друга, удерживая один другого, словно в страхе утратить одолевающие их чувства и теряя всякий контроль над собой. Она или ее тело внезапно поняло, чего он хочет от нее: он хотел, чтобы она сжимала его, выдаивала его, схватывала каждый раз, когда он выходил из нее. Они взлетали над кроватью и сливались в воздухе, и так их настигла громадная, захлестывающая волна наслаждения. Она закричала, и слезы хлынули из ее глаз, она держала его за голову, в то время как он вылизывал языком ее лицо, словно обуреваемый жаждой щенок. Она ощущала напряжение его тела, которое подергивалось, словно пораженное молнией.

– Я кончаю, Мак! – завопил он, – я кончаю! Господи, а она всегда думала, что британцы такие сдержанные!

Те ребята из Бронкса стискивали зубы и сохраняли молчание, или мычали. Его крики вызвали и в ней новый накат наслаждения. Потом они замерли, тесно прижавшись друг к другу, словно удерживая удовольствие, пока оно не стихло. Тяжело дыша, они погрузились в глубокий сон при свете одной мерцающей свечи.

На следующее утро она проснулась в том же положении. Элистер спал на ней. Она взглянула на часы. «Господи, я должна быть в Бронксе в двенадцать!» Она бесцеремонно растолкала его и кинулась в крохотную душевую.

Быстро вымывшись, Маккензи натянула на себя измятую вечером одежду.

Она оставила Элистера полусонного, хотя способного выговорить:

– Ни пирога с сыром, ни струделя, ни французских тостов!

По дороге в Бронкс, сидя в мрачном вагоне метро, она осознала, что собирается сказать «да» братьям и отцу. Но она не позволит им использовать себя. Это она должна использовать их! И если повезет, ей никогда больше не придется подавать коктейли.

Друзья снова встретились в «Макмилланз» в последние дни сентября, чтобы начать занятия на втором курсе. Дэвид дочерна загорел на своей работе в Сиракьюсе, Маккензи устала и побледнела, проводя вечера в баре в качестве официантки. Она просила Майю вспоминать каждую деталь пребывания в Париже и все виденные наряды.

«Я поеду туда в один прекрасный день», – пообещала она себе, перелистывая альбом с зарисовками, сделанными Майей в Париже.

Однажды, сидя в кафе, Майя спросила ее:

– Ты не будешь считать меня чокнутой, если я скажу тебе, что подумываю о том, чтобы уйти после этого курса?

– Я присоединяюсь к тебе! – быстро сказала Маккензи. – Несмотря на всю мою интуицию, я решила открыть бутик вместе с моими братьями при поддержке отца. Они-таки допилили меня. Я сказала им, чтобы они начали подыскивать место. Но они так цепляются за дешевизну, что им потребуется несколько месяцев, пока они доберутся до Манхэттена.

– А я хочу работать в Париже, – сказала Майя. – Хоть подмастерьем, кем угодно. Я знаю, что это сумасшествие, но не могу выкинуть из головы Филиппа Ру.

– Хорошо, тогда напиши этому парню! – воскликнула Маккензи. – Я это делала, и взгляни, чего добилась! – Она широко раскрытыми глазами обвела кафе. – Лучший столик в самом ерундовом кафе в городе! – Они захихикали. – Нет, Майя, в самом деле, ты не представляешь, как много можно добиться от людей с помощью по-настоящему честного, искреннего, льстивого письма.

– О'кей, так и сделаю, – пообещала Майя и тут заметила, как задумчиво Маккензи смотрит на свой недоеденный пирожок.

– Я не смею даже просить кусочек еще, – вздохнула Маккензи.

– Элистер?

– Да. Ах, Майя, как я хотела сказать тебе, что влюблена. Я хотела, чтобы любовь была сплошной романтикой. Но это по-настоящему… грандиозный секс! Никогда раньше у меня не было действительного грандиозного секса. Это что-то совершенно новое.

Майя почувствовала, что вспыхнула. Что бы подумала Маккензи, если бы узнала, что ее любовная жизнь сводится к разглядыванию портрета Филиппа Ру из «Элли», помещенного в рамке на тумбочке возле ее кровати?

Семестр пролетел быстро. По-прежнему самым напряженным образом работал Дэвид, самым сумасшедшим – Маккензи, а Майя самым тщательным образом изучала концепции высокой моды. Она написала Филиппу Ру. И решила, что если он ответит ей в тоне, который она сможет интерпретировать как достаточно приемлемый, то она попытается уговорить Уэйленда финансировать ее вторую поездку в Париж.

Приближалось Рождество, и она знала, что Уэйленд планирует организовать свой ежегодный прием. Но она подслушала, как он по телефону описывал его Колину как сборище бездомных и заблудших. Включая меня, подумала она. Это угнетало ее, она стала плохо спать. Нью-Йорк теперь невыносимо нервировал ее, эти завывания сирен полицейских и пожарных машин, этот вид кирпичной стены из окна ее спальни, сознание, что ее мать живет отдельно, в нескольких сотнях ярдов от нее, что Дэвид по-прежнему влюблен в нее. Она не знала, как справиться с этим: вселить в него мужество ждать, или наоборот, отдалить от себя, или найти еще какой-то вариант. Его восхищение было для нее источником тепла. Взгляд его глаз был единственным проявлением любви, которое она ощущала, если не считать теплых объятий Уэйленда, которые в расчет не брались.

– Ты должна знать, Майя, – советовала ей Маккензи во время одной из их бесконечных дискуссий в школе, – что, если ты чего-то хочешь достаточно сильно – чего угодно – ты можешь добиться этого. Я в этом уже убедилась в своей жизни.

– Я хочу жить в Париже, – страстно сказала Майя, – я только об этом и думаю все время.

Маккензи закурила и глубоко затянулась.

– Если я смогла сбежать из Бронкса, – сказала она, – то ты сможешь сбежать из Манхэттена.

Майя колебалась:

– Я не знаю…

– Ох, Майя! – воскликнула Маккензи. – Решайся! Сделай то, что я сделала! Поддай под зад свою жизнь! Ты не пожалеешь об этом!

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Стоял апрель. Майя шла по холодной улице, разыскивая салон Филиппа Ру. Снова в Париже! «Я должно быть, сошла с ума», – подумала она. Вот что получается, когда даешь под зад своей жизни! Преподаватели пытались отговорить ее, убеждали, что она еще не готова. Но почему, в таком случае, она была так уверена, что Филипп Ру захочет принять ее? Она сунула руку в карман и нащупала письмо, которое получила от него месяц назад.

Майя написала ему от всего сердца, рассказала, что постигла что-то в его моделях, поняла их. Его ответ не был таким уж обнадеживающим, но он признался, что тронут ее интересом. Он написал, чтобы она зашла в его салон, если когда-нибудь окажется в Париже. Когда Майя бывала настроена оптимистично, то истолковывала его слова так, что у него есть работа для нее, когда пессимистично – что он приглашает ее зайти взглянуть на его коллекцию.

Уэйленд чудесным образом поддержал ее, пообещав стать спонсором, если Ру проявит к ней какой-то интерес. «В конце концов он может платить тебе гроши, если даже захочет тебя взять», – предостерег он.

Издалека, из Нью-Йорка, все выглядело очень просто. Но сейчас, когда она и в самом деле шла по улице Парижа к салону, после того как две ночи провела почти без сна, Майя поражалась, какой же ненормальной, заблуждающейся, просто сумасшедшей она должна была быть. Как могла американская девушка, даже не закончившая обучение, умевшая лишь кое-как обметывать петли для пуговиц, заинтересовать французского кутюрье?

Салон Филиппа Ру оказался просто частной квартирой в жилом доме. Медная гравированная дощечка украшала большую деревянную дверь, которая с щелчком отворилась в пустой каменный внутренний двор после того, как она позвонила. Молодая женщина, которая провела Майю в салон, была одета в черное платье из коллекции Ру – очень короткое, скроенное строго, как хорошая школьная униформа, черные прозрачные колготки и черные туфли-лодочки на низком каблуке.

– Он сейчас выйдет к вам, – сказала девушка по-английски с американским акцентом.

Майя положила свою папку на золоченый стул и села. Салон был тихим, спокойным, не похожим на другие дома моды, которые она посещала. Было здесь что-то успокаивающее, как в церкви, в этой тишине, в минимальном убранстве белых стен, светильниках, в серых бархатных подушках на позолоченных стульях, выстроившихся вдоль трех стен. В комнату влетел Филипп Ру, быстрый и гибкий. Он остановился, напряженный взгляд темных глаз обежал помещение, потом задержался на ней, словно споткнулся.

– Бонжур! – Его глубокий теплый голос сопровождала широкая улыбка. Его присутствие и жизнерадостность производили магнетическое действие: это был источник энергии и хорошего настроения. Его кожа сияла здоровым загаром. Он был едва ли не такого же роста, что и она, и это почему-то привлекало. На нем был безукоризненный белый пиджак, явно его собственного фасона, с воротником и карманами, которые были как бы эхом моделей его последнего сезона. Он был похож на хирурга-виртуоза, элегантного и искушенного; в то же время, было в нем что-то земное и крестьянское. Скромность и даже какое-то смирение в его поведении контрастировали с манерами большинства людей из мира моды, которых она встречала. Она почувствовала одобрение во взгляде, которым он окинул ее одежду, новое пальто, подаренное Уэйлендом, изящные новые туфли, зачесанные назад и перехваченные простым черным бантом ее белокурые волосы и пылающие сейчас от холодного парижского ветра щеки с минимумом косметики. Он прошел к ней через всю комнату, протянул руку, и она поспешила вскочить со стула.

– Вы проделали очень длинный путь, – сказал он, – надеюсь, не только для того, чтобы встретиться со мной?

Майя кивнула, не в силах произнести и слова, потом покачала головой.

– Я бы в любом случае приехала в Париж, – пробормотала она.

Он поднял брови, словно ожидая объяснения, но она больше ничего не сказала. Хотя уже чувствовала, что сделала правильно, придя сюда. Даже несколько мгновений его присутствия сумели каким-то волшебным образом изменить ее жизнь. Взгляд его теплых глаз цвета вишни, казалось, проникал в самую глубину. Никто никогда не глядел ей в глаза, заглядывая прямо в душу.

– Могу я взглянуть? – Он указал жестом на ее папку. Филипп говорил по-английски с легким акцентом, отчасти испанским, отчасти французским. И, как все в нем, это было очаровательно.

Он медленно перекладывал листы с ее рисунками. Она отобрала лишь дюжину из числа своих лучших работ. Прекрасные пальто с несоразмерно огромными накладными карманами и клапанами, пальто с ниспадающей, складчатой массой ткани сзади. Свободные платья с необычным воротом или перекрещивающимися полосами ткани. Шитые на заказ костюмы с плавными контурами, которые он и сам любил. Она показала также все свои дизайнерские детали – плечевые швы, чрезмерные, обшитые рельефным контуром карманы и обшлага, клапаны с пуговицами.

Она следила, как его смуглые руки переворачивают страницы, как он разглядывает рисунки, а затем переводила взор на его серьезное лицо. У него были скульптурно очерченные скулы, длинные откинутые назад волосы, уже редеющие на макушке, смуглое лицо. Его взгляд был очень сосредоточенным, почти детским; он словно светился изнутри. За этим лицом наблюдать можно было без устали.

– Хорошо, – сказал он по-французски, перевернув последний лист. Потом медленно перебрал их снова. Время от времени он как бы проводил пальцем черту на каком-нибудь рисунке. Однажды он произнес:

– Это не ласкает взор, – указав на складку ткани на бедрах. – Женщины хотят видеть свои тела удлиненными, – продолжил он, подняв глаза на нее.

Каждый раз, обмениваясь взглядами, они, казалось, становились ближе. Она подумала, что, если бы они могли просто посидеть, глядя в глаза друг другу целое утро, они бы все узнали друг про друга, не вымолвив ни слова. Она заставляла себя думать лишь о профессии, не допуская ничего личного, но что-то в Филиппе Ру делало их общение именно личным.

Он бережно закрыл ее папку и завязал тесемки. Она взглянула на бант, который он при этом сделал. Если бы она смогла сохранить его так навсегда.

– А вы вовсе не похожи на свою мать, – неожиданно сказал он.

Майя вздрогнула.

– Откуда вы знаете?

Он улыбнулся и жестом пригласил ее сесть.

– Я ничего не знаю. Стефани, девушка, которая привела вас сюда, сказала мне об этом. Мне кажется, я встречался с вашей матерью в прошлом году. Она очень важная особа в Америке, да? Мне нравится ваша скромность, то, что вы даже не упомянули о ней.

– Это могло иметь какое-то значение? Он чуть нахмурился.

– Меня касаются только ваш талант и польза, которую вы можете принести нашему дому. Мне очень нравятся ваши работы. Как вы и сообщили в своем письме, ваш дизайн схож с моим… или мой схож с вашим. – Он позволил себе смущенно улыбнуться. – Но наш салон очень маленький. В ателье работает только двадцать девушек. Стефани помогает мне общаться с прессой и клиентами. У меня есть помощница Жозефина. Никаких зарисовщиков, помощников дизайнеров и тому подобного. Если я решусь взять еще одного человека, я должен очень тщательно продумать, какими будут его обязанности.

– Я буду делать все, что угодно! – поспешно сказала она. – Переводы, помощь в связях с прессой – я знаю большинство американских издателей…

Он встал.

– Позвоните мне через неделю, Майя. Я приму решение.

Она мчалась вниз, к выходу на парижскую улицу, перепрыгивая через ступеньки. Весь Париж казался ей замершим в ожидании решения Филиппа Ру. Он был самым очаровательным мужчиной в мире, и он должен взять ее, она знала это, она чувствовала. Она даже не задумывалась, что ей могут поручить: приносить кофе, собирать булавки. Это будет началом, и она сможет говорить, что работает у Филиппа Ру! Она станет его сотрудницей, продолжателем целой школы элегантности! Как Баленсиага был наставником Живанши, Филипп станет ее наставником.

Когда через неделю Майя позвонила в салон, Филипп передал ей через Стефани, чтобы она зашла. Поджидая автобуса, который должен был перевезти ее через Сену на Правый берег, она с трудом сдерживала возбуждение. Наконец она позвонила в дверь. Когда появилась Стефани, Майя подумала, что в ее окаймленных золотистыми ресницами глазах появилось более дружелюбное выражение. А когда в белый салон вошел в своем безукоризненном пиджаке улыбающийся Филипп Ру, Майю охватил трепет, от которого у нее чуть не остановилось сердце. В это мгновение все ее надежды на мир моды, ее идеи и страх перед мужчинами, все ее поиски направления жизни сплавились и персонифицировались в одном-единственном человеке. Впервые в жизни она глубоко и бесповоротно влюбилась.

– Взгляни! – Маккензи помахала почтовой открыткой под носом Элистера.

Он отпрянул и прочитал: «На следующей неделе начинаю работать у Филиппа Ру! С ума сойти! Найти дешевую квартиру невозможно! Приезжай в гости! С любовью, Майя».

– Вот счастливая сучка! – воскликнула Маккензи. – И все потому, что я уговорила ее написать! И если она смогла уйти с середины курса, то и я смогу!

Она бросилась на колени Элистера и обняла его за шею. Она жила в Виллидж почти год. Элистер оставался с ней уже несколько ночей, а спала она с ним гораздо больше, чем несколько ночей.

– Как старая, женатая пара, – говорила она друзьям. Ее соседи по квартире были благородные люди, которые постепенно втягивали Маккензи в свой стиль жизни. Они много говорили о «счастливой карме» и использовании чьей-либо силы для изменения мира к лучшему. Инстинкт подсказывал ей, что они были волной будущего – «детьми любви», которым суждено вскоре заполонить мир. Они устраивали демонстрации против войны во Вьетнаме и увлекали с собой Маккензи. Когда она стояла на Вашингтон-сквер в живой цепи взявшихся за руки и распевала «Мы победим!», она готова была заплакать от того, что является частицей такого прекрасного движения.

– Одна моя половина сливается с ними, – сказала она Элистеру, – я могу так многому научиться у них.

Маккензи соскочила с его колен, села на пол и с серьезным видом уставилась на Элистера.

– У меня есть семья, которая хочет поддержать меня. Так какого черта я теряю время в этой школе? Они все думают, что в любом случае это доставляет мне большое удовольствие!

– Но все совсем не так! – возразил Элистер. – Большую часть времени ты просто валяешь дурака!

– Потому что мне скучно! Если бы я могла уговорить мою семью относительно месторасположения… Ладно, – размышляла она, – если я буду пилить их достаточно упорно, я смогу добиться своего.

– Ага, – согласился Элистер, скручивая джойнт.

– А что, черт побери, ты собираешься делать со своей жизнью? – спросила она его.

– Салон Сассуна платит понемножку, – сказал Элистер. – Кроме того, я все время рыскаю вокруг, чтобы найти новый талант, которым могу заняться, устраивая выступления в клубах.

– А на что же реально ты живешь? – спросила она.

– Я тебе уже говорил. Отец высылает мне небольшую сумму. Каждый месяц я отправляюсь в контору одного мрачного английского банка и получаю ее. На это можно кое-как прожить.

– Если я и в самом деле обзаведусь бутиком, ты займешься паблисити для меня?

– Конечно.

– Я хочу, чтобы ты избавился от этой подачки и сделал карьеру, – сказала она. – Я должна уважать тебя. Я не могу уважать человека, который весь день сидит сиднем. Для этого у меня есть Люк.

– Кто-то звал меня? – Люк просунул голову в дверь, и Маккензи швырнула в него свою туфлю. Она пыталась рассказать об Элистере своим родителям, но единственное, что они хотели знать – «А он еврей?» После этого ей уже ничего не хотелось рассказывать. Ее требования, чтобы они открыли магазин на приличной улице в Манхэттене, не достигали цели. Реджи не был с ней полностью честным. Они не освободились от опеки Эйба Голдштайна. Каждый из них должен был владеть двадцатью пятью процентами компании, которую согласились назвать «Голд!». Они могли объединиться против нее, отменить любое ее решение, но каждый раз, когда такое происходило, она просто швыряла свои двадцать пять процентов на стол и уходила. И они всегда шли на попятный и спешили заверить ее, что она может поступать так, как считает нужным. С самого начала она увидела, что только с ее вкусом компания может добиться успеха, и это позволяло ей так поступать.

– Я дам вам, детям, миллион баксов! – кричал Эйб в бурные моменты.

– Чепуха! – вопила Маккензи, и ее отец в ярости вылетал из столовой, ставшей их совещательной комнатой. Эстер, счастливая видеть объединенную семью, начинала тут же суетиться, подавая побольше кофе и печенья.

Реджи хмурился.

– Ты должна научиться вести себя с ним, Мак.

– А почему я должна позволять ему уходить с уверенностью, что он дает нам миллион баксов? – кричала она. – Магазин не стоит и близко к этому!

Реджи покачал головой.

– Папа преувеличивает! Но достаточно было просто сказать: «Папа, мы тебе сделаем два миллиона!»

Эти встречи изматывали ее. Эйб Голдштайн, прежде чем вложить в «Голд!» цент, пытался предусмотреть все неожиданности. Ее энергия уходила на попытки завоевать его доверие. Тем временем, пока ее братья подыскивали место для магазина, она кое-как продолжала занятия в «Макмилланз».

Реджи и Макс унаследовали от отца его методы ведения бизнеса. Они называли это «рассуждать реалистично». Они пробовали надуть ее, пытаясь сторговать помещение для магазина в ближайшей округе. Кузен – агент по продаже недвижимости – подначивал их по «сущей дешевке» снять магазин в таких местах, как Деленси-стрит, или в Маленькой Италии. Маккензи отказывалась даже взглянуть на эти помещения. Она достаточно хорошо знала Нью-Йорк, чтобы понимать – никто не открывает модный бутик в подобных местах. Нижняя часть делового центра не привлекала гоняющихся за модой девиц, а о Виллидж даже говорить серьезно не приходилось. Хорошие авеню – Мэдисон, Лексингтон, Третья – были слишком дорогими. Она убедила себя, что можно согласиться на Вторую авеню, но тогда вставал вопрос, в каком месте на Второй? Манхэттенцы были снобами. Перекрестье улиц определяло их социальное и экономическое положение. Надо найти место между Семидесятой и Восьмидесятой, сказала она. Когда Реджи и Макс принялись обходить магазины уже на Двадцатых и Тридцатых улицах, она поняла, что начала выигрывать.

Наконец они нашли пустующую бакалейную лавку в начале Семидесятых, сразу за углом от Второй авеню. Помещение было просторным и чистым. В то мгновенье, когда она вошла в него, Маккензи поняла, что это то, что надо. После спора с владельцем дома о необходимости укрепить вывеску на Второй авеню, они подписали договор об аренде. Помещение было освобождено, и тогда начались бесконечные споры о его отделке.

И снова Маккензи вышла победительницей. Вдохновленная тем, что видела в студии Энди Уорхола, она заставила обить стены картоном, а сверху обтянуть тонкой серебристой виниловой пленкой. Серебристая поверхность отражала лучи цветных светильников – красного, фиолетового, оранжевого. Эффект был достигнут великолепный. Хромированные стойки с прорезями для вешалок пересекали помещение под немыслимыми углами. Платья должны были развешиваться на них в зависимости от ее настроения, иногда в смешении всех расцветок, иногда – красные с красными, белые с белыми.

– Что бы я делала без тебя? – сказала однажды ночью Маккензи, лежа рядом с Элистером. Они работали по шестнадцать часов в день, подготавливая магазин к открытию, и Элистер мотался по всему городу на маленьком автофургоне, который они арендовали, доставляя все, что нужно, от поставщиков, собирая заказы, а также помогая устанавливать оборудование. Если у нее действительно получится с «Голд!», она должна каким-то образом ввести Элистера в фирму. Она чувствовала себя с ним комфортно, а он доказывал успешно, что может быть хорошим другом и доверенным лицом. Плюс ко всему, у них получался грандиозный секс. Если это была не «связь», то, во всяком случае, что-то очень хорошее.

«Но главное во всем этом деле – одежда», – не уставала напоминать себе Маккензи. Она очень осторожно отбирала свои модели и подготовила целую коллекцию платьев, блузок, юбок и брючек. Она предполагала специализироваться на определенном направлении моделей, изготавливаемых в трех размерах из разных тканей и разных расцветок. Каждый предмет будет стоить не дороже двадцати долларов, так что девочки смогут подбирать вещи и комбинировать по своему вкусу. Эйб Голдштайн привозил образцы из мастерских «Голдштайн моудз» в Манхэттен и отвозил их обратно. Маккензи требовала высокого качества, целые дни она проводила в Бронксе с портнихами, выбирая, изменяя, перешивая, пока каждый предмет не достигал того совершенства, которое только возможно при массовом производстве.

– Если бы Майя была здесь и помогла связаться со своей матерью! – сказала Маккензи Элистеру, сидя на его кровати и начиняя рекламными листовками, придуманными ею же, сотни конвертов. – Я десятки раз звонила в «Дивайн», прося их сообщить о нашем открытии. В конце концов, это же они благословили меня! Но они прислали лишь младшего редактора.

Журналистка явилась, сделала всего несколько записей в своем блокноте и посоветовала обратиться в «Мадемуазель» или «Семнадцать».

– Да пошли они…! – вспыхнула Маккензи и выдворила ее.

Она позвонила в «УУД», оттуда пришел редактор отдела бутиков и сделал несколько снимков к заметке под названием «Голд!» Новый персонаж на все расширяющейся сцене бутиков.

Вечером того дня, когда наконец доставили рулон с этикетками, Маккензи носилась по магазинам, как сумасшедшая, то и дело восклицая от возбуждения. Они работали всю ночь, пришивая этикетки к изнанке каждого предмета. «Маккензи Голд» для «Голд!» было напечатано на них. Теперь она была дизайнером с именем!

На презентацию она пригласила всех, кого только знала, начиная от своих приятелей из Виллидж и кончая преподавателями «Макмилланз».

Она очень тщательно накладывала косметику в ванной и выкрикивала оттуда последние новости Элистеру.

– «Вог» окажет мне большую честь и пришлет кого-нибудь… Знаешь, сегодня я уже продала кое-что, благодаря витрине. Несколько девушек увидели наши юбки и прямо-таки прилипли к стеклу, пока я не позволила им войти! Я начинаю любить этот бизнес. Это все равно что играть в магазин! Мне хотелось смеяться, когда я получала от них деньги – это, оказывается, так легко! Я знала, что девушкам понравятся мои фасоны! Я знала это!

На Элистере был новый темно-синий костюм без воротника, в котором он выглядел как один из битлов, только белокурый.

– Давай выпьем за твою интуицию! – сказал он, доставая бутылку шампанского. – Я припрятал ее на этот день.