Текст книги "Ярлыки"

– Дорогой! – Она обняла его. – Я говорила тебе, как я благодарна за поддержку и помощь!

Он выстрелил пробкой, и она вскрикнула, когда пробка рикошетом отлетела от потолка. Она достала бокалы, а он критическим взглядом окинул ее.

– Ты собираешься быть в этом? Она повертелась перед ним.

– Это самая сумасшедшая вещь, какую я только смогла найти…

На Маккензи был шутовской комбинезон с огромными черными помпонами спереди. Снизу он завершался тугими черными каемками вокруг икр. Она соответственно ярко накрасила лицо и зачесала на лоб волосы.

Элистер захлопал.

– Ты выглядишь фантастично! – Он налил в оба бокала и чокнулся с ней. – За Золото![18]18
  Игра слов: «голд» по-английски «золото».


[Закрыть] Первое в общенациональной сети!

Она проглотила пенящееся вино и обессиленно опустилась в кресло. Элистер сел у ее ног и начал скручивать джойнт.

– Стоит ли сегодня? – нахмурилась Маккензи. – Разве ты не собираешься поработать? Там будет масса людей из прессы, с ними нужно поболтать. Тебе следует быть настороже…

– Я хочу получить удовольствие, – ответил он. – Мне не каждый вечер приходится встречаться с новыми родственниками.

– Пока они еще тебе не родственники, – поправила она. – И почему ты думаешь, что они там будут?

– Как, ты хочешь сказать, что не пригласила на открытие магазина своих родителей, которые и стоят за всем этим? – Он привычным движением пальцев свернул самокрутку.

– Я тебе говорила, что, может быть, придет кто-то из редакторов «Вог», – ответила она. – А Эйб вполне способен предложить что-то из оптовой продажи «Голдштайн моудз». Он не знает, как надо разговаривать с нормальными, элегантными людьми.

Элистер выпил свое шампанское и скорчил гримасу.

– Не будь таким снобом! Маккензи потянулась к телефону.

– О, пожалуйста! – простонала она. – Ты отделил себя от своей семьи целым Атлантическим океаном. А все, чего я хочу, так это, чтобы Голдштайны остались в Бронксе! Вполне хватит и того, что будут присутствовать мои братья… – Она стала набирать номер.

– Кому ты звонишь?

– Моим родителям. Собираюсь просить их остаться вечером дома.

– Дай сюда? – Он схватил аппарат, повесил трубку и спрятал за спину. – Я не позволю тебе так поступать, Мак. Твой отец вложил в это все, что имел. И нехорошо третировать его таким образом. Кроме всего прочего, это плохая манера.

– Да? – Сверкнув глазами, она попыталась выхватить телефон. – И ты собираешься мне прочитать лекцию о хороших манерах? Ты сам даже не пишешь своему отцу!

– Но он не вкладывает в меня сбережения всей жизни! Если бы он так поступил, я был бы более внимателен.

– Значит, ты просто лицемер! – Она сделала еще несколько попыток схватить телефон, но Элистер был сильнее и проворнее.

– Ладно, черт с тобой! – Она поискала свою шаль; найдя, накинула ее на плечи. – Я могу воспользоваться любым телефоном-автоматом на улице. – Она направилась к двери и уже оттуда крикнула через плечо: – А тебе тоже нет надобности приходить на этот вечер, Элистер! Я ни в ком из вас там не нуждаюсь – я буду душой и сердцем этой трахнутой презентации!

Она хлопнула дверью со всей силы и помчалась вниз по лестнице, сердце ее бешено билось от ярости. На улице ее одолело скверное настроение. Как он мог вести себя с ней так в самый важный вечер ее жизни? Но, поймав такси и стихнув на заднем сиденье, она передумала. Конечно же, он прав. Было бы низко так поступать с родителями. Маккензи взглянула на часы. В любом случае, было уже поздно отговаривать. Вполне вероятно, что они уже находятся в магазине – они всегда являются поразительно рано на любое мероприятие. Эстер скорее всего наденет какое-нибудь парчовое платье, оставшееся от «Осенней распродажи Голдштайна». А у Эйба лицо будет красное и блестящее оттого, что ему придется побриться второй раз за день. Конечно, они будут смущать ее. Она будет испытывать это грызущее, стеснительное чувство, которое сопровождало ее все годы детства, и творить тревожную молитву, чтобы они не сказали чего-то лишнего или не сделали чего-то, что бы вызвало смех ее друзей.

В бутике уже было полно людей, стоял шум, гремели пластинки «Битлз». Заплатив таксисту, она взглянула на окна. Ее магазин! Сердце сильно забилось, когда она, сделав глубокий вдох, отворила дверь и вошла внутрь. Глаза ее сияли. Трахнутый Элистер, черт с ним! Она собирается веселиться в этот вечер!

Ее приветствовала толпа студентов из «Макмилланз» и ее соседи из Виллидж. Все они были в самых диких одеждах: с разноцветными повязками на лбу, в распахнутых до живота куртках, сверхкоротких мини-юбках, кружевных рубашках с оборками. Она пробилась к столу с напитками и налила себе большой бокал «Галло-Шабли», заметив при этом, что ее родители выставили огромную бутылку красного вина от Манишкевича. Она тут же упрятала ее подальше. Посреди этой разукрашенной, сверкавшей побрякушками толпы, заметно съежившись за стойкой, стояли все четверо Голдштайнов: Макс и Реджи, раскрасневшиеся от тяжелой работы и вина, Эстер и Эйб, оглядывавшиеся в замешательстве. Родители рассматривали девушек и разодетых ребят из художественной школы, а братья пялились на девушек, которые откликнулись на приглашения Маккензи, разосланные в агентства мод. Ее преподаватели стояли отдельной группой и приглядывались к окружению.

Было очевидно, что Маккензи должна стать объединяющим центром в этом смешанном сборище. Она быстренько допила вино, желая, чтобы Элистер сейчас был рядом с ней, затем вышла на середину магазина и закричала пронзительным голосом:

– Представляю: «Маккензи Голд для «Голд!»

И кинулась в бешеный танец с коллегой-студентом.

Они потанцевали несколько мгновений, и к ним присоединились все остальные. Маккензи оставила своего партнера, подбежала к родителям и обняла их.

– Мне кажется, я начинаю любить этот бизнес, – заявила она.

– Кто все эти люди? – спросила Эстер. Маккензи пожала плечами.

– Я не знаю. Я пригласила всех и вся! Это хорошо для бизнеса. Чем больше людей будет знать обо мне, тем лучше.

Маккензи вытащила отца на площадку, где все танцевали.

– Пошли, па, если помнишь…

Она сделала несколько шагов с Эйбом, комбинируя румбу и танго, под приветственные возгласы окружающих.

– Еще вина! – воскликнула она и высоко подняла свою пластмассовую чашку. Кто-то налил ей. Очень хотелось сегодня вечером напиться.

Она танцевала с Реджи, когда увидела, что явился Элистер. Она кинулась к нему, расцеловала и начала болтать:

– О, бэби, я так рада, что ты пришел! Мне уже хотелось удрать. Только не обращай внимания на мою семью, ладно? Оставайся со мной!

– Я под таким сильным кайфом, Мак! – Элистер засмеялся, глаза его блестели. – Я так обозлился на тебя, что выкурил подряд пару джойнтов. Потом подумал, какого черта, взял такси, и вот я здесь.

Он завертел ее вокруг себя на паркетном полу в грохочущем роке, который заставил пульсировать весь бутик. Потом ее перехватил приятель из Виллидж, а когда она вернулась, то увидела Элистера рядом с ее матерью у стола с закусками. Каким-то образом Эстер притащила с собой большую кастрюлю собственноручно приготовленного печеночного паштета. Она намазала им крекер и предложила Элистеру. Маккензи подбежала к ним как раз тогда, когда к группе присоединился и Эйб.

– Мама! Ты не должна этого делать! Вино от Манишкевича, печеночный паштет – люди подумают, что они на еврейском обеде!

Элистер попробовал крекер и обнял Эстер:

– Это вкуснятина!

– Вот видишь! – Эстер с триумфом посмотрела на Маккензи и повернулась к мужу. – Эйб! Познакомься с другом Маккензи Элистером Брайерли, ему нравится моя куриная печенка!

– Это и есть Элистер? – Эйб протянул руку. – Сзади я подумал, что вы девушка…

– Пап! Пожалуйста! – замахала на него Маккензи. – Сейчас так носят волосы ребята! – Она потащила Элистера в сторону. – Господи, они меня уморят!

Ее брат в то время болтал с манекенщицей, которая разглядывала брюки на вешалках.

– Могу я смерить вашу промежность, мисс? – услышала Маккензи его любезное предложение.

– Макс! – завопила она и сделала Элистеру круглые глаза. – Я говорила тебе, что они меня уморят.

Пьяный Реджи схватил ее за руку.

– Всем понравилось, Мак! И наше барахло уже продается! Только отец уже набрал пятьсот долларов! Он не может в это поверить!

Элистер рванул Маккензи за руку и так закружил, что она вскрикнула. Дасти Шпрингфельд вопила «Я хочу быть только с тобой», и весь магазин закрутился вокруг Маккензи, расплываясь перед ее глазами всеми цветами радуги, а она старалась не отрываться от Элистера.

К одиннадцати большинство гостей разошлись. Маккензи открыла ящичек кассы и насчитала почти восемьсот долларов.

– Мы пустим их по четырем дорожкам! – закричала она, засовывая двести долларов в свою сумочку. – А теперь поехали гулять!

Никогда не была она так счастлива…

«Голд!» собрал в первую же неделю четыре тысячи долларов, это было в четыре раза больше, чем они рассчитывали. По мере того, как шли недели, сбор все возрастал, обычно к двум часам дня по субботам, в самое горячее для них время, они распродавали все свои запасы. В этот день Голдштайны должны были начинать лихорадочно метаться по Манхэттену и Бронксу, заказывать сверх обычного ткани, раздавать их сдельщикам, собирать готовый товар, нанимать дополнительных швей для срочной работы. Реджи и Макс доставляли новые платья на метро в пластиковых сумках, пока не арендовали второй автофургон. Через три месяца уже двенадцать девушек полный рабочий день шили те предметы одежды, которые расходились особенно хорошо.

Эстер Голдштайн приезжала из Бронкса каждую субботу и работала кассиршей, так что Маккензи могла обслуживать покупательниц и изучать их потребности. Покупательницы уже начинали поджидать субботний автофургон с товаром, пытаясь расхватать платья с вешалок еще до того, как их вносили внутрь. Это называли «лондонской модой», или «ультрасовременной модой», и гений Маккензи проявился в том, что она сделала выжимку из нее, интерпретировала, подчеркивая все детали так, как этого страстно желала молодежь. Такие обтягивающие, точно собственная кожа, одежды они видели только в журналах, или на музыкантах британских поп-групп. И вот неожиданно оказалось, что это можно купить, да еще и дешево – совершенно немыслимое сочетание! «Голд!» выколачивал золото до ночи.

Бутик пользовался успехом гораздо большим, чем Маккензи могла представить в самых смелых мечтах. Она приобрела стереосистему, которая работала непрерывно, громко прокручивая репертуар «Цилла Блэк», «Роллинг Стоунз», «Энималз». Она чувствовала вдохновение. Каждый вечер, когда она пыталась заснуть, ее одолевали новые идеи, и она садилась в постели Элистера и начинала яростно делать наброски в своем альбоме.

На завтрак они стали пить шампанское, смешанное с апельсиновым соком. Элистер называл это «Шипенье доллара». Он много работал на нее, мотался повсюду с поручениями, делал фотографии ее платьев для листовок, которые раздавали прохожим, и – всегда был под кайфом. В тот год бума это не имело значения – все были словно под кайфом. Когда Маккензи нужны были деньги, она брала их из кассы целыми пригоршнями. Маккензи кроила свои мини-юбки из винила, из золотой парчи, из искусственного меха. В магазине стали появляться и делать покупки поп-группы, звезды, дизайнеры таких телевизионных шоу, как «Хуллабаллу».

И вот, наконец, высшее признание – вроде обряда посвящения в рыцари: секретарь Корал Стэнтон сообщила, что Корал явится в такое время, когда в заведении стоит дым коромыслом, то есть в три часа дня в субботу. Элистер намекнул о визите Корал в «УУД», чтобы можно было описать его в главной колонке. В следующую субботу черный «роллс-ройс» изверг из своего чрева трех женщин, на первый взгляд «го-го герлз»,[19]19
  Так называют девушек-танцовщиц ночных клубов (сленг).


[Закрыть] в коротких белых виниловых платьях. Однако, лишь подойдя поближе, можно было разглядеть, что одна из «герлз» – сильно накрашенная сорокапятилетняя женщина. Корал знала, как подделаться под молодежь. Она вступила в магазин, широко раскрыла глаза и высказалась:

– Гениально! – Потом обняла Маккензи и воскликнула:

– Это я открыла тебя! Это магазин моды из будущего! Мы позовем Эйвдона сфотографировать Джули Кристи, Шер и Цилла Блэк здесь, в этом самом магазине! И большой репортаж! Немедленно! Очень громкий! И, может быть, труппу гибких, молодых танцовщиц? Черных! Взрывных! – Она дала знак помощнице. – Разузнайте, в городе ли труппа Элвина Эйли. Маккензи, эти твои стойки для вешалок выдержат вес человека? Я уже вижу, как молодые тела с блестящей черной кожей крутятся в свете юпитеров на них, как акробаты, отражая все цвета радуги! Это будет супер!

Элистер налил всем шампанского, и Корал провозгласила тост за успех. Из-за отвлекающего присутствия Корал в этот день было украдено несколько предметов, но когда «великая женщина» удалилась, они почувствовали, что пропажи вполне компенсированы результатом визита. Корреспондент «УУД» в глубинах магазина взял интервью у Маккензи, называя ее «Королевой ультрасовременной моды янки» и утверждая, что «наконец-то британское вторжение остановлено доморощенным вариантом, повержено бьющей ключом энергией Маккензи Голдштайн».

Когда Маккензи прочитала статью, она швырнула газету через всю комнату.

– Я хочу, чтобы эта отвратительная фамилия появилась в печати в последний раз! С сегодняшнего дня я Маккензи Голд!

И она подала документы, чтобы официально сменить фамилию.

«Ах, Майя, – писала она в Париж, – так будет гораздо лучше! В следующий раз адресуй почту на имя мисс М. Голд! И приезжай поскорее в гости, я так горжусь своим магазином! И что бы ни случилось в будущем, никто и ничто не будет значить для меня так много, как этот магазин!»

Но тут она ошибалась. «Голд!» исполнилось только четыре месяца, как ее братья заговорили о втором таком магазине. На этот раз она топнула ногой и заявила категорически: «Только на Мэдисон-авеню или нигде!»

Имея в кармане полмиллиона долларов от трех банков, выразивших страстное желание выдать эту сумму, с головой, кружившейся даже от недельной выручки, которую приносил скромный магазин на Мэдисон, они вложили деньги в дело. Непрерывно гремели «Битлз» и поглощалась марихуана. Они с Элистером уже стали употреблять ЛСД, чтобы успокоить натянутые нервы. Она начала приглядывать большую, дорогую квартиру в престижном районе. Но даже, когда ее мечты становились явью, Маккензи продолжала чувствовать себя словно во сне. Похудевшая, шикарная Маккензи Голд не могла отделаться от страха, что в одно утро она проснется былой Маршей Голдштайн, пухлой, непривлекательной и по-прежнему живущей в Бронксе. А тем временем Голдштайны готовились к тому, чтобы стать обладателями одного из стремительно сколоченных состояний шестидесятых годов…

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Квартира Майи окнами выходила на улицу, усаженную каштанами, и школу напротив. Это была уютная, солнечная квартира, хотя Майя видела солнце только в тот утренний час, когда вставала. Ее рабочий день был такой же, как у всех девушек в ателье, которые шили с восьми тридцати до пяти часов вечера. Поездка в салон на автобусе, покупка еды, посещение занятий по рисованию живой натуры в маленькой академии в Сен-Жермен-де Пре занимали все ее дни.

Высокая мода оказалась вовсе не тем, что она себе представляла. Она возненавидела скуку повседневной работы, сидя рядом с молодыми французскими швеями, которые без остановки шили и гладили, выполняя свою норму.

Она полагала, что не будет чувствовать себя одинокой, если каждый день сможет видеть Филиппа Ру. Но она не встречалась с ним наедине с того дня, как начала работать. Случалось, он заходил в мастерскую с жакетом или юбкой в руках и обсуждал со старшей – мадам Мартин – помеченные воткнутыми им булавками переделки в одежде, которую он продавал клиентам. Но Майя только мельком видела его за те три недели, что работала в жаркой, душной комнате.

Девушки проявляли живое любопытство, забрасывая Майю вопросами об Америке, пытались выяснить, каково ее положение в доме моды. Филипп просто сказал ей, что она должна научиться шить и понимать ткань. Так она оказалась в ателье, где ее обязанностью было самое элементарное – заглаживать кромки и швы. Это было все равно, что снова начинать в «Макмилланз», только без общества Маккензи и Дэвида.

Наверное, это испытание должно подтвердить серьезность ее намерений, решила Майя. Но дни тянулись так долго, так тоскливо! Ассистентка Ру, которую все называли мадемуазель Жозефина, часто являлась в мастерскую с хозяйским, повелительным видом. Краем глаза Майя изучала ее. Она не была красивой. Высокая, лет около сорока, с коротко подстриженными волосами, выглядевшими так, словно она их подрезала себе сама, в белых брюках и белом рабочем халате, она стремительно входила и выходила, распространяя вокруг себя дух деятельности. Майя возненавидела ее с первого взгляда. Вскоре она поняла, что все девушки разделяют это чувство. Они перешептывались, что мадемуазель Жозефина очень груба с ними и очень ревнива. «Ревнива, но к чему?» – спросила Майя. Очень смущенно они ответили: «К мосье Филиппу…»

Она внимательно прислушивалась к сплетням. Девушки говорили, что мадемуазель Жозефина была защитницей Филиппа, его телохранительницей, буфером между ним и окружающим миром, может быть, также и его любовницей, поскольку они приезжали вместе на его автомобиле и вместе уезжали поздним вечером. Жозефина кричала на них за каждую оплошность. Мосье Филипп был деликатным художником, говорили они, никогда не произносил ни одного грубого слова. Похоже, это был удобный порядок.

В конце долгой третьей недели в ателье Майя чувствовала себя такой же тупой и пустой, как болтовня окружавших ее девушек. Она почти забыла о своем намерении стать дизайнером. То, чем она занималась, больше походило на каторжные работы, к которым ее приговорили в наказание за то, что она поддалась дерзким иллюзиям стать ассистентом великого дизайнера.

Эта мысль так давила на ее сознание, что она решила пойти к Филиппу и заявить ему о своем уходе. Если это называется работать в высокой моде, то она может вернуться в Нью-Йорк и найти там подобную работу – хуже, чем здесь, не будет!

В тот самый момент, когда она пришла к этому решению, Филипп просунул голову в занавешенную дверь и сказал:

– Майя? Зайдите ко мне сегодня вечером перед уходом, пожалуйста.

У нее сразу потеплело на душе: значит, он о ней не забыл!

В пять часов она прошла в крохотную ванную комнату и быстро освежила свой макияж, потом попрощалась с мадам Мартин и, чувствуя себя ужасно привилегированной, вошла в салон. Намеренно ли он определил ее в мастерскую, чтобы она стала скромнее? Майя вошла в офис, и Стефания, оторвавшись от письменного стола, сказала:

– Я сообщу ему, что вы здесь. – После чего исчезла за дверью. Через несколько секунд она появилась и пригласила Майю в студию.

Студия располагалась в передней части здания; за высокими окнами, выходящими на шумную улицу, были узкие балконы. Помещение было завалено образчиками тканей. Рядом с Филиппом стояла мадемуазель Жозефина.

– Это моя ассистентка, Жозефина, – назвал ее, представляя их друг другу, Филипп. – Майя стажируется в мастерской, – сказал он той, словно они никогда не говорили о Майе.

Глядя ей прямо в глаза, Жозефина протянула грубую руку.

– Приветствую, – произнесла она безразличным тоном.

– Я надеюсь, что вы станете друзьями, – сказал Филипп не слишком уверенно.

Совсем непохоже, подумала Майя, ощущая волны враждебности, исходящие от Жозефины. Однако все равно, это хороший случай разглядеть ее поближе. Лицо, которое она внимательно изучала, было костлявым, застывшим, с правильными чертами. У мадемуазель Жозефины были такие же, как у Филиппа, темные глаза, но без того ощущения чуда, которое рождал его взгляд. У нее были узкие, поджатые губы, лицо блестело, словно натертое щеткой. Угловатое тело будто не имело ни грудей, ни каких-либо других округлостей.

– Как вам нравится работать в ателье? – спросила Жозефина. В ее беглом французском слышался легкий испанский акцент.

– Я никогда не умела хорошо шить. – Майя скорчила гримаску. – Мне больше хочется быть дизайнером, чем швеей.

– Здесь единственный дизайнер – Филипп Ру, – быстро сказала Жозефина. – И каждый должен научиться сначала просто шить, прежде чем даже взглянуть на дизайн. Ведь прежде, чем начать бегать, надо научиться ходить. Не так ли?

– Когда подойдет время работы над новой коллекцией, она присоединится к нам в студии и сделает несколько эскизов, – объяснил Филипп.

– С удовольствием! – быстро откликнулась Майя. Жозефина переключила свое внимание на образцы тканей.

– Я выбрала ту, – сказала она, указав на рулон бежевой шерсти, и с головой ушла в накладные.

Филипп улыбнулся Майе.

– В мастерской, конечно, не слишком весело, но там хорошие девушки, и это единственный способ овладеть мастерством…

– Единственный способ, – не оборачиваясь, повторила Жозефина.

Филипп коснулся ладони Майи кончиками теплых пальцев.

– Приходите ко мне, если у вас возникнут какие-то проблемы.

Когда он убрал свою руку, ей показалось, что ее оторвали от какого-то живительного источника силы. Она молча направилась к двери.

– Да, Майя, – окликнул он ее. – А вы делаете какие-то наброски дома, в уик-энды?

– Да, всегда.

– Вы можете приносить мне ваши рисунки каждую неделю. Мне хочется наблюдать за вашим ростом.

Майя покинула салон, чувствуя себя намного лучше. То, что сказала Жозефина, не имеет значения, говорила она себе. А то, что Филипп сказал ей своим взглядом, не было плодом ее воображения, не могло быть. Невозможно вообразить что-то столь явное, как это выражение его глаз.

Она долго бродила вдоль Сены в этот вечер, погруженная в раздумья. Придя домой, она надолго легла в горячую ванну, перед ее внутренним взором неотрывно стояло лицо Филиппа. Закинув руки за голову, она разглядывала себя в запотевшем зеркале, обращая внимание на линии своих грудей, их полноту. Они были молодыми и упругими. Майя дотронулась до розовых сосков, воображая, что бы она почувствовала, если бы их коснулся Филипп. Она представила, как они занимаются любовью, совсем иначе, чем тогда, когда Дэвид накинулся на нее. Филипп был бы нежным и чутким с ней. Но она знала, что в нем есть и что-то электризующее, животное. Это было видно по его чувственному рту и глазам. Впервые в жизни она обнаружила, что ей хочется, чтобы к ней прикоснулся мужчина – Филипп. Она легла спать, ощущая какую-то неудовлетворенность и незавершенность.

Палата высокой моды, профессиональный орган с большими претензиями и с маленькой властью, информировала Филиппа Ру, что в соответствии с составленным расписанием первый показ его новой коллекции прессе назначен на последнюю среду июля. Подготовку одежды они начали в начале июня.

Майя испытывала некоторый страх. Эта коллекция должна была определить ее положение в доме. Если он использует ее наброски хотя бы в качестве исходной точки, она будет чувствовать себя частью этого дома, а стало быть, и его самого.

Студия стала наполняться рулонами тканей, полученных от лучших текстильных фирм Европы. Филипп Ру должен был составить коллекцию примерно из пятидесяти предметов. Ход жизни в салоне изменился. Швеи перестали готовить одежду для частных клиентов и ожидали указаний Ру, чтобы начать каторжный труд по изготовлению опытных экземпляров одежды из холста. Она подгонялась и переделывалась на манекенщицах, а затем снова поступала в мастерскую, распарывалась на части и превращалась в выкройки. Эти выкройки были лишь второй стадией сложного процесса конструирования костюмов и пальто и магического перевоплощения.

Подбор ткани был самой ответственной частью работы. Филипп несколько раз вызывал Майю в студию, чтобы вместе с нею взглянуть на ткани. Тяжелые рулоны шерсти, саржи или твида были для него сырым материалом, а он относился к ним с уважением скульптора, приглядывающегося к мраморной глыбе.

– Почувствуй ее! – наставлял он Майю, прощупывая ткань. Она всегда была высшего качества, тонкая, мягкая, дорогая, до девяноста долларов за метр.

Майя постоянно делала наброски в своем альбоме. Иногда она оставляла его в студии. Однажды в полдень она вошла туда, чтобы что-то исправить, и увидела, как Филипп перелистывает альбом и внимательно разглядывает ее модели. Он поднял голову, когда она вошла, и почти виновато сказал:

– Это интересно, Майя. – Потом передал ей альбом и добавил: – Я привык отталкиваться от эскизов, сделанных другими людьми. Иногда я даже вижу в них то, чего вы и не собирались сказать. – Он мягко дотронулся до ее руки: – Может быть, вы сможете помочь нам в студии, когда мы начнем более интенсивно работать над коллекцией?

О, вырваться из мастерской с ее надоевшим шитьем и бессмысленной болтовней девушек! Она постаралась, чтобы в ее глазах отразился энтузиазм. Дома она не делала ничего, кроме того, что набрасывала и перерисовывала свои модели.

Через неделю она взяла стопу рисунков, чтобы показать ему. Во вторник он вызвал ее из мастерской, и все девушки глядели ей вслед и судачили, когда она выходила. Он привел ее в маленькую кладовку в конце коридора. Комната была освобождена от полок и шкафов, а вместо них поставлены стол и стул.

– Это будет ваша собственная комната. Здесь вы будете рисовать, – торжественно сказал Филипп. – Но вы должны все время держать дверь закрытой, чтобы клиенты, приходящие на примерку, не могли вас видеть.

Она оглядела крохотное пространство, тесное, словно встроенный платяной шкаф, и на мгновение ощутила панику от мысли, что ее могут здесь запереть. Он будто уловил ее мысль и быстро пообещал:

– Большую часть времени вы будете проводить вместе с нами в студии.

Теперь она приобрела право пользоваться парадной лестницей и по утрам получать отрывистое «Бонжур!» от мадемуазель Жозефины. Это ее приветствие звучало почти как «Пошла к черту!»

Каждый раз, приходя в студию, прежде чем тихо занять место в своем закутке, Майя окидывала взглядом доску с объявлениями, на которую Филипп приколол кнопками некоторые ее рисунки. Случалось, что он прикреплял к ним кусочки тканей. Однажды она заметила, что он вырвал из блокнота для набросков, который она ему показывала, несколько рисунков, не спросив ее. Означало ли это, что он в самом деле собирался пустить их в ход? Спросить об этом она не осмелилась. Когда Филипп работал, атмосфера в студии была благоговейной, царила тишина.

В другой день, когда она принесла в студию несколько моделей, сердце ее едва не выскочило из груди. Филипп подгонял холщовый прообраз будущего платья на живой модели. Это было созданное по ее дизайну платье для коктейля, с прихваченными полосами ткани, спускающимися с каждого плеча, одной – свободной висящей, другой – закинутой назад.

– Видите этот шов? – Филипп указал на линию талии. – На вашем рисунке он располагался слишком высоко. Женщины предпочитают удлиненный торс. Я опустил его… смягчил… – Он осторожно подобрал двойную нить, пронизывающую талию, так что платье свободно опустилось мягкой, летящей линией. Майя наблюдала за ним, едва дыша. Лучший дизайнер Парижа – а может быть, и всего мира – превращал ее дизайн в платье! В зеркале Майя улыбнулась Элизабет, модели. Она не была красоткой, манекенщица «второго ряда», на которой подгоняли одежду, но которую никогда не выпускали на демонстрацию.

Прямо на их глазах Филипп зашпиливал и собирал холст, лепил его как скульптор пальцами, словно в его руках была глина. Потом он попросил Элизабет выбраться из заколотой со всех сторон одежды и перенес это сложное сооружение на свой рабочий стол. Он разметил мелком ткань, ловко перешпилил несколько швов и снова примерил на модели. Теперь линия талии приспустилась, легла спереди изогнутой линией, делая торс манекенщицы стройнее и длиннее. Майя видела, как работает великий мастер моды – волшебство, благодаря которому так высок спрос на его одежду. Это лесть фигуре, это подчеркивание женственности и делало платья Филиппа особенными. Он восхищался женским телом, и это проявлялось в его платьях. Вот что делало их уникальными, такими привлекательными и желанными.

Он тронул Майю за руку.

– Хотите попробовать подогнать спину?

Она никогда не обучалась в «Макмилланз» подгонять спину. Она сделала попытку пришпилить большой край холста к плечевому шву, но, как всегда, он был слишком жестким, слишком неподатливым, чтобы ниспадать как шелк, из которого должно было быть сшито это платье. Тогда она попыталась сообщить его массе изящную плавность, но он коробился неуклюже и жестко. Когда наконец край был кое-как закреплен и Майя отступила на шаг, руки ее вспотели от напряжения, она чувствовала, что провалилась.

– Quelle atrocite![20]20
  Какой ужас! (фр.).


[Закрыть] – вскричала она, и все засмеялись. В это мгновение вошла мадемуазель Жозефина и взглянула на сцену со сдержанной улыбкой.

– Развлекаетесь? – спросила она.

– Майя драпирует модель, – объяснил Филипп.

– Но она позирует с девяти часов, Филипп, – забрюзжала Жозефина. Филипп потянулся к платью и аннулировал всю работу Майи, а затем несколькими булавками быстро закрепил все так, что платье приобрело вид легкого, свободно ниспадающего.

– Меня никогда не учили работать таким способом, – со вздохом сказала Майя.

– Потребуется большая практика, пока вы овладеете этим, – утешил ее Филипп.

Жозефина помогла Элизабет высвободиться из платья, внимательно разглядывая его, потом отнесла на рабочий стол.

– Может быть, работать с этими деталями было бы легче, если бы они были en bias?[21]21
  Крой по косой линии (фр.).


[Закрыть] – спросила она Майю, глядя горящими глазами.

Майя нахмурилась.

– Что вы имеете в виду?

– En bias! Разрезанные по диагонали! Вы, конечно, знаете, что это такое? – Жозефина показала жестом, что имеет в виду.

Майя покачала головой, озадаченная неожиданным вопросом.

– Конечно, я знаю – но я всего лишь пыталась использовать тот кусок ткани, что мне дал Филипп…

– Но вы должны были разрезать его по косой линии! – вскричала Жозефина. – Это все должны знать!

Майя почувствовала, как от этой неожиданной атаки у нее начали наворачиваться слезы. Не в силах говорить, она взглянула на Филиппа.

– Это была вполне естественная ошибка, – спокойно сказал он Жозефине.

– Но, Филипп, – взорвалась Жозефина, уперев руки в бока. – Как можешь ты нанимать кого-то, кто не понимает значения кроя по косой линии?

Майя вылетела из студии, хлопнув дверью, промчалась по коридору в свою крохотную комнатушку и захлопнула эту дверь тоже. Потом, всхлипывая, опустилась на стул. Жозефина была права – от этой мысли ей стало еще хуже.

Послышался негромкий стук в дверь, и она выкрикнула:

– Attendez![22]22
  Одну минуту! (фр.).


[Закрыть]

– Это я, Филипп, – донесся голос.