Текст книги "Молот и крест (др. перевод)"

Из-за качающихся ворот донесся странный глухой звон, словно порвалась струна арфы, но звук гораздо громче, он перекрыл шум битвы. В воздух поднялся какой-то огромный предмет, камень такого веса, что его не смогли бы пошевелить десять сильных мужчин. Это невозможно, подумал Шеф. Невозможно.

Но камень продолжал подниматься, все выше и выше, так что Шефу пришлось задрать голову, чтобы видеть его. Казалось, на мгновение он повис.

И потом рухнул.

Он приземлился прямо посредине тарана, пробил щиты, раму и опоры, словно это детский домик из коры. Таран подпрыгнул и дернулся в сторону, как умирающая рыба. Изнутри послышались крики боли.

Нападающие уже прислонили лестницы к стенам, поднимались по ним; одну лестницу отбросили, остальные стояли. В двухстах ярдах дальше, за Узой, тоже что-то происходило на деревянной ограде Мэристауна: там люди сгрудились возле какой-то машины.

На этот раз не камень, а линия, с ревом пронеслась над рекой, нацеленная на лестницы. На одной из них стоял воин, он уже протянул руку и взялся за парапет, собираясь перебраться на него. И линия пересеклась с его телом.

Он полетел вперед, словно ударенный рукой гиганта. Удар был так силен, что лестница под ним сломалась. Он повернулся, расставив руки, и Шеф увидел, что из его спины торчит гигантская стрела. Воин сложился вдвое и медленно упал на толпу товарищей.

Стрела. И в то же время не стрела. Никто не смог бы выстрелить такой стрелой. И никакой человек не поднял бы этот камень. И все же это произошло. Шеф медленно прошел вперед и принялся разглядывать камень, лежащий в обломках тарана. Он не обращал внимания на крики боли и просьбы о помощи.

Это может быть сделано только машинами. И какими машинами! Где-то в крепости, может, среди черных монахов, есть мастер, какого он себе и представить не может. Он должен найти его. Однако теперь Шеф понял, почему помогает армии. Потому что не может вынести вида неправильно управляемой машины. Но теперь машины есть с обеих сторон.

Бранд схватил его, сунул в руки «Месть тролла», оттаскивал, гневно рыча.

– ...стоишь, как блаженный, сейчас в любую минуту начнется вылазка!

Шеф увидел, что они чуть ли не последние в этом месте, месте убийства. Остальные уже отошли, спустились по склонам холма.

Штурм Йорка, предпринятый Рагнарсонами, не удался.

* * *

Очень осторожно, высунув от напряжения язык, Шеф поднес лезвие своего ножа к нити. Нить лопнула. Вес на одном конце деревянной планки опустился, другой конец взлетел вверх. Над горном неторопливо пролетел булыжник.

Шеф со вздохом сел.

– Вот как это действует, – сказал он Торвину. – Короткое плечо, большой вес: длинное плечо, меньший вес. Вот и все.

– Я рад, что ты наконец удовлетворен, – ответил Торвин. – Два дня ты играешь с кусками дерева и нитями, а я выполняю всю работу. Теперь можешь мне помочь.

– Помогу, да, но это тоже важно. Это новое знание, то, что ищет Путь.

– Конечно. И это важно. Но есть и ежедневная работа, ее тоже нужно выполнять.

Торвин живо интересовался экспериментами Шефа, но после первых же попыток помочь понял, что мешает воображению своего бывшего подмастерья, и потому занялся огромной грудой поврежденного оружия, принесенного солдатами Армии.

– Но новое ли это знание? – спросил Хунд. – Ингульф может делать такое, чего не может ни один англичанин. И узнает он этого новое на опыте, а также вскрывая тела мертвых. Ты тоже учишься на опыте, но то, что ты стараешься узнать, уже знают черные монахи. А они не забавляются с моделями.

Шеф кивнул.

– Знаю. Я трачу время. Теперь я понимаю, как это действует, но многое мне еще не понятно. Если у меня был бы здесь настоящий груз, такой, какой они бросили, то какой же груз должен быть на другом плече? Гораздо больше, чем может поднять десяток людей. И если он такой тяжелый, как я могу опустить вниз длинный рычаг, который бросает вес? Нужна какая-то лебедка. Но теперь я знаю, что это был за звук, перед тем как появился камень. Кто-то перерезал веревку и освободил груз. Но меня гораздо больше беспокоит другое. Они бросили один камень – и разбили таран. Если бы не попали, ворота рухнули бы и все мастера, изготовившие машины, погибли бы. Они должны быть очень уверены, что попадут с первого же броска.

Он неожиданно стер линии, начерченные на земле.

– Пустая трата времени. Понимаешь, о чем я, Торвин? Должно существовать какое-то искусство, мастерство, в котором все это уже известно. Мне не нужно пробовать снова и снова. Когда я впервые увидел ограду вокруг вашего лагеря у Стура, я был поражен. Я думал, откуда они знают, сколько именно бревен нужно, чтобы построить такую ограду, куда вместятся все воины. Но теперь я знаю, как это делают Рагнарсоны. Они берут палочки, по одной на каждый экипаж, делают на них зарубки, складывают их в груды, потом берут и подсчитывают, сколько всего. И на этом основываются лучшие полководцы, руководители Великой Армии. На груду палок. Но какие знания скрываются за этими стенами? Знания римлян, которые умели записывать числа так же легко, как буквы. Если бы я сумел писать римские цифры, я мог бы построить машину.

Торвин отложил клещи и задумчиво взглянул на серебряный молот у себя на груди.

– Не думай, что у римлян был ответ на все, – заметил он. – Если бы это было так, они по-прежнему правили бы Британией из Йорка. И они были всего лишь христиане, и этим все сказано.

Шеф нетерпеливо вскочил.

– Ха! А как ты объяснишь другие их машины? Ту, что послала большую стрелу? Я думал и думал об этом. Ничего не получается. Нельзя сделать такой большой лук. Дерево не выдержит. Но из чего можно стрелять, кроме лука?

– Тебе нужен беглец из города, – сказал Хунд, – или из Мэристауна. Такой, который видел машины в действии.

– Может, такой и найдется, – сказал Торвин.

Наступило молчание, прерываемое только возобновившимися ударами молота Торвина и шумом мехов, которые раздувал Шеф. О беглецах лучше не говорить. После неудачи штурма Рагнарсоны обрушили свой гнев на окрестности, на беззащитные деревни, потому что вооруженные люди и дворяне, витязи и таны закрылись с королем Эллой в городе.

– Если не можем взять город, – воскликнул Айвар, – опустошим всю местность.

И началось опустошение.

– Меня тошнит от этого, – признался Бранд Шефу после одного из набегов на уже опустошенную местность. Все экипажи участвовали в этом по очереди. – Не думай, что я тряпка. Я не христианин. Я хочу разбогатеть и мало на что не согласился бы ради денег. Но в том, что мы делаем, нет денег. И ничего нет забавного в том, что делают Рагнарсоны, гадгедлары и весь сброд. Не смешно смотреть на деревню, в которой они побывали. Я знаю, это всего лишь христиане, может, они и заслужили это, потому что подчиняются своим жрецам.

– Но я бы не стал этого делать. У нас теперь сотни рабов, хороший товар. Но где их продавать? На юге? Но туда нужно отправляться с сильным флотом и держаться настороже. Мы там не очень популярны – и я виню в этом Рагнара и его отродье. В Ирландию? Далеко. Много времени пройдет, прежде чем получишь деньги. А кроме рабов, тут ничего нет. Церкви переправили свое золото и серебро в Йорк еще до нашего появления. А деньги крестьян и даже танов плохие. Очень плохие. Странно. Это богатая земля, всякий это видит. Куда девалось все их серебро? Так мы никогда не разбогатеем. Иногда я жалею, что принес Рагнарсонам в Бретраборг известие о смерти Рагнара, что бы ни говорили мне жрецы Пути. Мне от этого мало пользы.

Но Бранд снова увел свой экипаж, хотел пройти к церкви в Стреншелле, надеялся там найти золото и серебро. Шеф попросил разрешения остаться, ему тошно было видеть землю, по которой прошли Рагнарсоны и их последователи. Каждый пытался продемонстрировать свое умение извлекать сведения, тайны и скрытые сокровища у крестьян и троллов, у которых никаких тайн и сокровищ не было. Бранд колебался нахмурившись.

– Мы все в Армии заодно, – сказал он. – То, что решено, должны делать все, хотя некоторым это может не понравиться. Если не нравится, нужно попытаться уговорить других на общей встрече. Мне не нравится то, что ты считаешь, будто часть армии может оставить другую. Ты теперь карл. А карлы стараются действовать вместе и как можно лучше. Поэтому все имеют голос.

– Я старался действовать как можно лучше у тарана.

Бранд хмыкнул с сомнением и сказал:

– У тебя были собственные соображения.

Но разрешил Шефу остаться с Торвином и со все увеличивающейся грудой работы в лагере у Йорка, охраняемом и всегда готовом к отражению вылазки. Шеф немедленно начал возиться с моделями, с воображаемыми гигантскими луками, пращами, деревянными молотами. Одну проблему он по крайней мере решил – если не практически, то в теории.

Снаружи кузницы послышался топот, звуки тяжелого дыхания. Трое в кузнице, как один, двинулись к двери, раскрыли ее. За несколько футов от нее Торвин установил столбы, соединил их нитью и увешал гроздьями рябины, это означало пределы святого места. К одному из столбов прислонился человек в грубой мешковине. Железный ошейник показывал его статус. Он в отчаянии смотрел на троих вышедших из кузницы, потом облегченно вздохнул, увидев на шее Торвина молот.

– Убежище, – выдохнул он, – я прошу убежища. – Говорил он по-английски, но использовал латинское слово.

– Что такое sanctuarium? – спросил Торвин.

– Убежище. Он просит, чтобы мы защитили его. У христиан беглец может спрятаться в церкви и будет под защитой епископа, пока его дело не будет решено.

Торвин медленно покачал головой. Показались и преследователи – с полдюжины, по внешности гебридцы, самые проворные ловцы рабов. Теперь, видя добычу, они не торопились.

– У нас тут нет такого обычая, – сказал Торвин.

Раб завопил от страха, увидя его жест, и схватился за непрочный столб. Шеф вспомнил, как сам вошел за пределы этой нити, не зная, на что идет. Может, на смерть. Но он смог назвать себя кузнецом, товарищем по ремеслу. А этот человек кажется простым работником, ничего ценного не знающим.

– Пошли с нами, ты, – сказал предводитель гебридцев, ударив раба в ухо и отдирая его руки от столба.

– Сколько ты за него хочешь? – неожиданно спросил Шеф. – Я куплю его у тебя.

Взрыв смеха.

– Зачем он тебе, Одноглазый? Мальчик нужен? В загоне есть получше.

– Я сказал, что куплю. Смотри, у меня есть деньги. – Шеф взял «Месть тролла», порылся в земле у входа в кузницу, достал кошелек и извлек из него несколько монет – свою скудную долю от набега под командой Бранда.

– Нет. Приходи к загонам, продам тебе раба в любое время. А этого нужно увести, он послужит примером другим. Тот, кто сбежал от одного хозяина, думает, что сможет сбежать и от другого. Надо им показать, что не выйдет.

Раб кое-что понял из этого разговора и завыл от страха, на этот раз еще отчаянней. Воины схватили его за руки и за ноги и начали тащить, при этом стараясь не повредить товар, а он отбивался.

– Подвески, – кричал он. – Мне говорили, что люди с подвесками помогут.

– Мы не можем помочь тебе, – сказал по-английски Шеф. – Тебе нужно было оставаться у твоего английского хозяина.

– Я был рабом у черных монахов. Ты знаешь, как они обращаются с рабами. А мой хозяин был хуже всех – Эркенберт, дьякон, тот, что делает машины...

Рассерженный гебридец потерял терпение, вытащил мешок с песком и ударил. Но промахнулся и попал рабу не в висок, а по челюсти. Треск, челюсть вывернулась, из угла рта потекла кровь.

– Э... кр... берт... Он дья... вол. Дел... ет дьяв... льские м... шины.

Шеф схватил перчатки, надел, взялся за алебарду. Клубок людей откачнулся на несколько шагов.

– Подождите, – сказал Шеф. – Этот человек ценен. Больше не бейте его.

«Десять слов», – подумал он. – «Десять слов – все, что мне нужно. И я буду знать принцип действия большого лука».

Раб, отбивающийся с силой отчаяния, высвободил одну ногу, пнул ею. Один из гебридцев с бранью согнулся.

– Довольно! – выпалил предводитель. Шеф прыгнул вперед, чтобы помешать ему, но не успел: тот достал из-за пояса нож и ударил им слева. Раб дернулся и обвис.

– Тупица! – крикнул Шеф. – Ты убил одного из тех, кто делает машины!

Гебридец повернулся к нему с искаженным от гнева ртом. Он собрался заговорить, но Шеф со всего размаха ударил его по рту железной перчаткой. Тот отшатнулся и упал. Наступила мертвая тишина.

Гебридец медленно встал, выплюнул зуб, потом другой. Посмотрел вокруг, пожал плечами. Труп раба бросили, повернулись и ушли к лагерю.

– Ну, вот, ты и добился, парень, – сказал Торвин.

– Чего добился?

– Сейчас возможно только одно.

– Что?

– Хольмганг, поединок насмерть.

3

Шеф лежал на соломенном матраце у горна, беспокойно ворочаясь во сне. Торвин накормил его сытным обедом, который в других условиях он бы приветствовал после все уменьшающихся порций. В лагере стало трудно с продовольствием. Но ржаной хлеб и жареная говядина тяжело лежали в желудке Шефа. И еще тяжелее были его мысли. Ему объяснили правила хольмганга, они сильно отличаются от обычной схватки, такой, в какой он убил ирландца Фланна несколько месяцев назад. Он знал, что все преимущества на стороне противника. Но выхода нет. Вся Армия с нетерпением ждала утренней схватки. Он в ловушке.

И по-прежнему он думал о машинах. Как их строят? Как построить еще лучше? Как пробить стены Йорка? Он медленно погрузился в тяжелый сон.

* * *

Он на какой-то отдаленной равнине. Перед ним возвышаются чудовищные стены. Такого размера, что стены Йорка, да и любые другие построенные смертными кажутся крошечными. Высоко на них фигуры, которые он видел раньше в своих снах – «видениях», как называет их Торвин, – массивные фигуры с лицами, как лезвия топоров, со строгим серьезным выражением. Но теперь на лицах озабоченность, тревога. Впереди к станам поднимается другая фигура, еще более гигантская, чем боги, такая огромная, что возвышается даже над стеной, на которой стоят боги. Но у этой фигуры нечеловеческие пропорции: мощные ноги, толстые руки, разбухший живот, зубастая пасть – все вместе напоминает гигантского шута. Недоумок, один из тех, что рождаются недоразвитыми и, если отца Андреаса не оказывается поблизости, быстро упокоиваются где-нибудь в болотах Эмнета. Гигант подгоняет огромную лошадь, соответствующую ему по размерам, лошадь тащит телегу, на ней камень величиной с гору.

Шеф понимает, что камень должен закрыть брешь в стене. Стена не завершена, но почти закончена. Солнце в этом странном мире садится, и Шеф знает, что если стена будет закончена до захода солнца, произойдет нечто ужасное, невероятно страшное. Поэтому боги смотрят с такой тревогой, поэтому гигант так подгоняет свою лошадь – Шеф видит, что это жеребец, – подгоняет с возгласами радости и ожидания.

Ржание откуда-то сзади. Еще одна лошадь, на этот раз более нормальных пропорций. Кобыла, с гнедой шерстью и гривой, закрывающей глаза. Она снова ржет и скромно отворачивается, словно не понимая, какой эффект вызвал ее призыв. Но жеребец услышал. Он поднял голову. Сбросил постромки. Выглянул и напрягся его член.

Гигант кричит, бьет жеребца по голове, старается закрыть ему глаза. Жеребец раздувает ноздри, гневно ржет, слышит ржание кобылы, на этот раз совсем близко, норовисто бьет копытами, поднимается на дыбы, обрушивается на гиганта, на постромки. Переворачивается телега, катится вниз камень, гигант прыгает от досады. Жеребец освободился, он скачет к кобыле, чтобы погрузить свой поднятый длиной в цепь член. Но кобыла застенчиво отворачивается, отходит в сторону, уводит за собой жеребца, потом уносится стремглав. Лошади переходят на галоп, жеребец медленно нагоняет кобылу, и обе скрываются из виду. Гигант бранится и прыгает в комической пантомиме гнева. Солнце село. Одна из фигур на стене мрачно приближается, на ходу надевая металлические рукавицы.

Приближается расплата, думает Шеф.

Он снова на равнине, смотрит на окруженный стеной город. Могучие стены выше тех, что окружают Йорк, но они по крайней мере человеческих масштабов, так же как и тысячи фигур за стенами и перед ними. Снаружи воздвигают гигантское сооружение – не кабан, как таран Рагнарсонов, а огромный конь. Деревянный конь. «Какой смысл в деревянном коне?» – думает Шеф. – «Конечно, никого он не обманет».

И люди на стенах не обмануты. Со стен в коня летят тысячи стрел. Стреляют и в людей, которые поворачивают тяжелые колеса. Стрелы отскакивают, некоторые из людей падают, но их место занимают сотни других. Конь движется к стенам, он выше их. Шеф знает, что то, что будет происходит дальше, разрешит многолетний кризис, который уже поглотил тысячи жизней и может поглотить еще тысячи. Что-то еще говорит ему, что происходящее здесь будет многие поколения занимать воображение людей, но мало кто будет понимать, что происходило на самом деле, все предпочтут вымышленные истории.

Неожиданно Шеф слышит знакомый голос. Голос, который предупредил перед ночной битвой на Стуре. Все с тем же оттенком веселой заинтересованности.

– Смотри внимательно, – говорит голос.

Конь раскрывает пасть, оттуда высовывается язык, ложится на стену. А из пасти...

* * *

Торвин трясет его, безжалостно дергает за плечо. Шеф сел, все еще пытаясь понять увиденное во сне.

– Пора вставать, – сказал Торвин. – У тебя впереди трудный день. Надеюсь, ты доживешь до его конца.

* * *

Архидьякон Эркенберт сидел в помещении башни высоко над центральным залом собора. Он придвинул к себе свечу. Перед ним целых три свечи, все из лучшего пчелиного воска, не вонючего и дешевого, и свечи дают яркий свет. Эркенберт удовлетворенно поглядел на них и взял из чернильницы гусиное перо. Ему предстояла тяжелая, трудная работа, и результаты ее будут печальны.

Перед ним лежала груда кусков кожи, на них писали, соскабливали написанное, писали снова. Дьякон взял перо и свежий кусок кожи. И написал:

De parochia quae dicitur Schirlam desunt nummil XLVIII " " " " " " " Fulford " " " " XXXVI " " " " " " " Haddinatunus " " " " LIX

Список все продолжался. В конце дьякон провел черту под суммами невыплаченной церковной десятины, перевел дыхание и начал тяжелейший труд – сложение. «Octo et sex, – бормотал он, – quattuordecim. Et novo, sunt... viginta tres. Et septem...» Чтобы облегчить труд, он начал чертить линии на исписанных клочках кожи, перечеркивая, когда набирался десяток. Количество записей увеличивалось, и он начал ставить значки между XL и VIII, между L и IX, чтобы напомнить себе, какие суммы уже сложил, а какие нет. Наконец он пришел к первому результату, твердой рукой записал его – CDXLIX и снова занялся списком, суммируя пропущенные числа. «Quaranta et triginta sunt septuaginta. Et quinquaginta. Centum et viginta». Послушник, украдкой заглянувший в дверь несколько минут назад – не нужно ли чего, в страхе вернулся к товарищам.

– Он называет числа, каких я и не слышал, – сообщил он.

– Он удивительный человек, – сказал один из старых монахов. – Бог уберег его от зла при знакомстве с такими черными знаниями.

– Duo milia quattuor centa nonaginta, – произнес Эркенберт и записал этот результат: MMCDXC. Теперь два числа оказались рядом: MMCDXC и CDXLIX. После еще ряда подсчетов и вычеркиваний получился окончательный ответ: MMCMXXXIX. Только сейчас и начнется настоящий труд. Это сумма доходов, не полученных за один квартал. А сколько получится за год, если божественная кара, эти викинги, так долго еще будут преследовать людей Господа? Многие, даже известные arithmetici, избрали бы долгий путь и просто добавили бы одно к другому четыре раза. Но Эркенберт считал себя выше таких увиливаний. И начал наиболее трудную из всех дьявольских процедур – умножение римских цифр.

Закончив, он, не веря своим глазам, посмотрел на результат. Никогда в жизни не приходилось ему видеть такую сумму. Медленно, дрожащими пальцами погасил он свечи, впуская серый свет утра. После заутрени нужно поговорить с архиепископом.

Слишком большая сумма. Таких потерь не должно быть.

* * *

Далеко, в ста пятидесяти милях к югу, тот же свет достиг глаз женщины, закопавшейся от холода в груду шерстяных одеял. Она пошевелилась. Рукой коснулась теплого обнаженного бедра лежащего рядом мужчины. Отдернула руку, словно коснулась чешуи гадюки.

Он мой сводный брат, в тысячный раз подумала она. Сын моего собственного отца. Мы совершаем смертный грех. Но как я могу им всем сказать? Я не могла рассказать даже священнику, который нас обвенчал. Альфгар сказал ему, что мы согрешили во время бегства от викингов и теперь молим о прощении и просим божьего благословения нашего союза. Его считают святым. И короли, короли Мерсии и Вессекса, они прислушиваются к тому, что он говорит об угрозе викингов, о том, что они сделали с его отцом, и как он сражался в лагере викингов, чтобы освободить меня. Думают, он герой. Говорят, что сделают его олдерменом и дадут собственный округ, привезут сюда его бедного изувеченного отца из Йорка, где по-прежнему стоят осквернители-язычники.

Но что произойдет, когда отец увидит нас вместе? Если бы только Шеф был жив...

И сразу по щекам Годивы медленно покатились слезы, как и каждое утро, полились сквозь закрытые ресницы на подушку.

* * *

Шеф шел по грязной улице между рядами палаток, которые установили викинги, чтобы в них греться от зимней непогоды. На плече его лежала алебарда, он надел свои металлические рукавицы, но шлем остался в кузнице Торвина. На хольмганге не разрешается надевать кольчугу и шлем, объяснили ему. Дуэль – дело чести, поэтому вопросы целесообразности, самосохранения здесь не учитываются.

Это не значит, что на хольмганге не убивают.

Хольмганг – поединок четверых. Каждый из двух основных участников наносит удары по очереди. Но он же прикрывается от ударов соперника щитом второго участника, носителя щита; тот подставляет щит, закрывающий от ударов. Твоя жизнь зависит от искусства твоего помощника.

У Шефа помощника не было. Бранд и его экипаж еще отсутствуют. Торвин яростно дергал себя за бороду, раздраженно снова и снова бил молотом по земле, но как жрец Пути не имел права принимать участие. Даже если бы он вызвался, его помощь была бы отклонена судьями. То же самое касалось и Ингульфа, хозяина Хунда. Единственный человек, которого Шеф мог попросить, был Хунд, и как только Шеф об этом подумал, то понял, что Хунд согласится. Но он уже сказал другу, что не нуждается в помощи. Помимо других соображений, он был уверен, что в самый критический момент, когда на них должен будет обрушиться удар меча, Хунд отвернется, чтобы посмотреть на цаплю на болоте или на тритона в луже, и оба они будут убиты.

– Я справлюсь сам, – сказал он жрецам Пути, которые собрались со всей Армии, чтобы наставить его, – к большому удивлению Шефа.

– Не для этого мы говорили о тебе со Змееглазым и спасли тебя от мести Айвара, – резко сказал Фарман, жрец Фрея, известный своими посещениями другого мира.

– Значит, вы уверены в судьбе? – ответил Шеф, и жрецы замолчали.

Но его, когда он шел к месту хольмганга, беспокоила не сама дуэль. Он думал, позволят ли судьи ему сражаться по-своему. Если не позволят, тогда во второй раз в жизни ему придется полагаться на коллективный приговор армии – vapna takr. И при мысли о реве и звоне оружия, которыми сопровождается решение, у него оцепенело внутри.

Он прошел через ворота и оказался на утоптанном лугу, где собралась Армия. Когда он появился, начался гул, зрители расступились, давая ему возможность пройти. В центре было кольцо, огороженное ивовыми прутьями, всего в десять футов в диаметре.

– Хольмганг проводится только на речном острове, – сказал ему Торвин, – но там, где подходящего острова нет, обозначают символический. Во время хольмганга не может быть никакого перемещения. Участники стоят и бьют друг друга, пока один не умрет. Нельзя прекратить схватку, нельзя предложить выкуп, бросить оружие и выйти за пределы площадки. Последние два поступка означают сдачу на милость победителя, который может потребовать смерти или увечья противника. Если борцы проявляют трусость, судьи обязательно приговаривают одного из них или обоих к смерти.

Шеф видел, что его противники уже стоят возле ивовых прутьев. Гебридец, которому он выбил зубы. Теперь он знает, что его зовут Магнус. Он держит в руке обнаженный широкий меч, начищенный так, что змеи на лезвии извиваются и ползут в утреннем свете. Рядом с ним второй: высокий мощный воин средних лет, весь в рубцах. У него огромный щит из раскрашенного дерева, с металлическими ободом и шишкой. Шеф поглядел на них, потом поискал взглядом судей.

Сердце его дрогнуло, когда он узнал в небольшой группе из четырех человек высокую фигуру Бескостного. Тот по-прежнему в алом и зеленом, но серебряный шлем снял; светлые глаза с невидимыми бровями и ресницами смотрят прямо на него. Но на этот раз в них не подозрительность, а уверенность, интерес, презрение. Айвар увидел, как невольно вздрогнул Шеф и тут же постарался принять независимый вид.

Айвар зевнул, потянулся, отвернулся.

– Я снимаю с себя обязанности судьи на этот случай, – сказал он. – У нас с этим петушком свои счеты. Не хочу, чтобы говорили, что я воспользовался своим положением и судил несправедливо. Пусть его прикончит Магнус.

Ближайшие зрители одобрительно загудели, гудение распространялось по всей толпе, когда новость передавалась в дальние ряды. Все в Армии, снова понял Шеф, есть дело общего согласия. Всегда хорошо иметь Армию на своей стороне.

Айвар отошел от троих сущей, явно опытных воинов, хорошо вооруженных, на шеях, руках и поясах у них блестит серебро, свидетельствуя о высоком статусе. Среднего он узнал, это Халвдан Рагнарсон, старший из братьев. Он имеет репутацию свирепого человека, настаивает на сражении, даже если в этом нет необходимости, он не так умен, как его брат Сигурт, и не так страшен, как Айвар, но от него милосердия ждать не приходится.

– Где твой второй? – спросил Халвдан, нахмурившись.

– Мне он не нужен, – ответил Шеф.

– У тебя он должен быть. Ты не можешь биться на хольмганге без щита и носителя щита. Если ты выступишь без него, то это все равно, что сдаешься на милость противника. Магнус, что ты хочешь с ним сделать?

– Мне не нужен второй! – На этот раз Шеф закричал, выступил вперед, ударил древком алебарды в землю. – У меня есть щит. – Он поднял левую руку, на которой висел маленький круглый щит, прикрепленный к локтю и сделанный исключительно из железа. – И у меня нет меча. Мне не нужен второй, я не датчанин, а англичанин.

Снова поднялся ропот – ропот интереса. Шеф знал, что Армия любит драмы. И ради такой драмы можно и нарушить правила. И Армия поддержит более слабого, если он смел.

– Мы не можем принять его предложение, – сказал Халвдан двум другим судьям. – Что скажете?

В толпе началась какая-то сумятица, кто-то пробивался к Шефу. Еще одна крупная мощная фигура в серебре. Гебридцы, нахмурившись, стояли чуть в стороне. Шеф с удивлением увидел своего отца Сигварта. Сигварт взглянул на сына, потом повернулся к судьям. Вытянул свои толстые руки.

– Я хочу быть носителем щита этого человека.

– Он тебя просил об этом?

– Нет.

– Тогда какое отношение ты имеешь к этому делу?

– Я его отец.

Снова шум среди собравшихся, с ноткой растущего возбуждения. Жизнь в зимнем лагере скучна и холодна. И это лучшее развлечение, какое было у Армии после неудачи штурма. Как дети, воины Армии боялись, что представление слишком быстро окончится. Они подходили поближе, старались услышать новость и передать тем, что стояли сзади. Их присутствие действовало на судей. Те должны принять правильное решение, но при этом учесть и настроение толпы.

Они начали тихонько совещаться, а Сигварт быстро повернулся к Шефу. Подошел ближе, пригнулся на один-два дюйма, чтобы быть на одном уровне, и заговорил просительным тоном.

– Послушай, парень, однажды в трудном положении ты уже отверг меня. Должен сказать, это свидетельствует о смелости. И посмотри, чего это тебе стоило. Глаза. Не делай этого снова. Мне жаль – жаль того, что случилось с твоей матерью. Если бы я знал, что она родила такого сына, я бы этого не сделал. Многие рассказывали мне, что ты сделал во время осады с тараном, – вся Армия говорит об этом. Я горжусь тобой.

– Позволь мне держать щит. Я делал это уже. Я лучше Магнуса, лучше его приятеля – Колбейна. Со мной никакой удар до тебя не дойдет. А ты – ты уже ударил этого гебридца, как собаку. Сделай это снова. Мы прикончим эту пару!

Он крепко сжал плечо сына. Глаза его сверкали чувством, смесью гордости, замешательства и чего-то еще, может, жажды славы, решил Шеф. Никто не может в течение двадцати лет быть победоносным воином, ярлом, предводителем боевых отрядов без стремления быть первым, чтобы все глаза устремлялись на него, чтобы уметь вырвать у судьбы успех силой. Шеф почувствовал неожиданное спокойствие, собранность, сумел даже подумать о том, как спасти лицо отца и в то же время отказать ему. Он знал, что худшие его опасения не оправдаются. Судьи разрешат ему сражаться одному. Слишком будет разочарована Армия, если они решат по-другому.

Шеф освободился от хватки, почти объятия отца.

– Я благодарю ярла Сигварта за предложение держать мой щит в этом хольмганге. Но между нами кровь – он знает, чья. Я верю, что он надежно и преданно поддерживал бы меня в этом деле, и помощь его много бы значила для такого молодого воина, как я. Но я не показал бы drengskarp, если бы воспользовался его предложением.

Шеф использовал слово, означающее воинскую честь, мужество – это слово говорит, что воин стоит выше мелочей и не заботится о выгоде. Это слово – вызов. Если один из противников проявит drengskarp, другой не может не сделать того же.

– Я снова говорю: у меня есть щит и есть оружие. Если это меньше, чем я мог бы иметь, тем лучше для Магнуса. Скажу больше. Если я не прав, это покажет поединок.

Халвдан Рагнарсон посмотрел на двоих других судей, они кивнули, и он тоже кивнул. Двое гебридцев сразу вошли в круг и заняли позицию один возле другого: они знали, что дальнейшие колебания и попытки спорить не найдут одобрения у Армии. Шеф встал перед ними, увидел, как две судей заняли свои места по сторонам, а в это время Халвдан посредине повторял правила поединка. Краем глаза Шеф видел Сигварта, тот стоял впереди, теперь к нему присоединился молодой человек с выступающими вперед зубами, которого Шеф уже видел. Хьорварт, сын ярла, отвлеченно подумал он. Его сводный брат. Сразу за этими двумя стояла группа во главе с Торвином. И хоть Шеф старался внимательно слушать Халвдана, он заметил, что каждый из этих людей выставил на всеобщее обозрение свою подвеску. Торвин собрал людей в поддержку – на всякий случай.