Текст книги "Великий перелом"

Когда он сказал это вслух, Наоми Каплан подняла бровь.

– На Британских островах достаточно дел, которыми следует заняться прежде, чем пройдут миллионы лет, – сказала она.

Ветер с Северного моря унес ее слова прочь. То же самое он попытался сделать с ее шляпой. Наоми спасла шляпку и плотнее надела на голову. Гольдфарб не знал, радоваться, что она поймала ее, или печалиться, что ему не представился шанс проявить галантность и поймать ее. Конечно, ветер мог перемениться и унести шляпку через утес, тогда с галантностью будет плоховато.

Изображая удивление, он сказал:

– Почему вы так решили? Только потому, что последние несколько лет нас бомбили немцы и на нас напали ящеры? – Он легкомысленно помахал рукой. – Это мелочи. Теперь, если теперь одну из этих атомных бомб, или как там они ее называют, сбросят на нас, как на Берлин…

– Боже, не допусти! – сказала Наоми. – Вы правы: с нас уже хватит.

Ее акцент – устойчивый верхнеанглийский, накладывающийся на немецкий,

– очаровывал его. Многое в ней восхищало его, но в данный момент он сосредоточился на произношении. Ее речь была улучшенным или более изысканным вариантом его собственной: английский язык низшего или среднего класса, наложенный на идиш, на котором он говорил до начала учебы в средней школе.

– Я надеюсь, вы не очень замерзли?

Погода была свежей, в особенности вблизи моря, но далеко не такой промозглой, как зимой. Только безудержный оптимист мог поверить, что весна начнется в один из ближайших дней, пусть даже не сразу.

Наоми покачала головой.

– Нет, все в порядке, – сказала она. Словно желая опровергнуть ее слова, ветер попытался задрать юбку из шотландки. Она лукаво улыбнулась, поправляя одежду. – Благодарю вас за приглашение погулять.

– Благодарю вас за то, что вы согласились, – ответил он.

Многие парни, которые заходили в «Белую лошадь», приглашали Наоми на прогулку; некоторые делали ей и более откровенные предложения. Она всем давала от ворот поворот, исключая Гольдфарба. Его зубы уже начинали стучать, но он не признавался себе, что мерзнет.

– Как приятно здесь, – сказала Наоми, тщательно подобрав слова. – До того как я попала в Дувр, я никогда не видела и не могла себе представить утесы, подобные этим. Горы я знаю по Германии, но утесов на краю земли, обрывающихся вниз более чем на сотню метров, – а там ничего, только море,

– я не видела никогда.

– Рад, что они вам понравились, – сказал Гольдфарб с таким удовольствием, будто он был персонально ответственным за самую знаменитую природную достопримечательность Дувра. – Трудно найти в эти дни приятное место, куда можно пригласить девушку. Например, кино не работает из-за отсутствия электричества.

– И скольких девушек вы водили в кино и в другие приятные места, когда было электричество? – спросила Наоми.

Она могла вложить в этот вопрос некий дразнящий смысл. Тогда Дэвиду было бы легче ответить. Но в вопросе прозвучали серьезность и любопытство.

Он не мог просто отшутиться. В его жизни была Сильвия. Ее он тоже не водил в кино – он укладывал ее в постель. Она относилась к нему достаточно дружелюбно, когда он заглядывал в «Белую лошадь» за пинтой пива, но он не знал, как она охарактеризует его, если Наоми спросит. Он слышал, что женщины могут быть разрушительно искренними, когда говорят друг с другом о недостатках мужчин.

Поскольку он сразу не ответил, Наоми наклонила голову набок и бросила на него понимающий взгляд. Но вместо того, чтобы загнать спутника в угол, она произнесла:

– Сильвия сказала мне, что вы совершили что-то очень смелое, чтобы выручить одного из ваших родственников – кажется, кузена, она не была уверена – из Польши.

– В самом деле? – сказал он с радостным удивлением: возможно, Сильвия не говорила о нем слишком уж плохо.

Но если Наоми уже знала о нем что-то, рассказать еще будет не вредно.

– Да, это мой кузен, Мойше Русецкий. Помните? Я рассказывал вам когда-то в пабе.

Она кивнула.

– Да, вы рассказывали. Это тот, который вел передачи но радио для ящеров, а затем против них, после того как увидел, каковы они на самом деле.

– Правильно, – сказал Гольдфарб. – Они поймали его, посадили в тюрьму в Лодзи и стали думать, что с ним делать дальше. Я пошел туда с несколькими парнями, помог ему освободиться и переправил его сюда, в Англию.

– У вас это прозвучало так просто, – сказала Наоми. – А вы не боялись?

В том бою он впервые испытал себя в наземной битве, пусть даже ящеры и польские тюремные охранники были застигнуты врасплох и не могли оказать серьезное сопротивление. Но когда ящеры напали на Англию, он был призван в пехоту. Тут все было гораздо хуже. Он просто не мог себе представить, как люди, находящиеся в здравом уме, могут выбрать карьеру в пехоте.

Он сообразил, что не ответил на вопрос Наоми.

– Боялся? – спросил он. – На самом деле я просто окаменел.

К его облегчению, она снова кивнула: он боялся, что чистосердечие отпугнет ее.

– Когда вы рассказываете мне о подобных вещах, – сказала она, – вы напоминаете мне этим, что вы вовсе не англичанин. Немногие английские солдаты заметят в разговоре с кем-то, кто не принадлежит к их кругу – как вы это называете? «В кругу своих товарищей»? – что они чувствуют страх или что-то такое личное.

– Да, я замечал, – сказал Гольдфарб. – И я тоже этого не понимаю. – Он рассмеялся. – Но что я вообще знаю? Я всего лишь еврей, родители которого сбежали из Польши. Я не смогу хорошо понимать англичан, если даже доживу до девяноста лет, а это не особенно-то вероятно – вон как пошатнулся мир в наши дни. Может быть, только мои внуки научатся держаться, как англичане.

– И мои родители вовремя вывезли меня из Германии, – сказала Наоми. Ее озноб не имел ничего общего с бризом, дующим с моря. – Там было плохо, и мы сбежали до Хрустальной ночи note 6Note6
  В ночь с 9 на 10 ноября 1938 года по всей Германии прокатилась волна еврейских погромов. Погибли 36 человек. Из-за огромного количества разбитых магазинных витрин эта ночь и получила такое название. – Прим. ред.


[Закрыть]. А что… – Она заколебалась, вероятно, из-за того, что стала нервничать. Через мгновение она закончила вопрос: – А как это было в Польше?

Гольдфарб задумался.

– Следует помнить, что нацисты оставили Лодзь примерно за год до того, как я попал туда. Я думаю сейчас о том, что видел, и стараюсь представить, что там творилось при немцах.

– Ну? – поторопила его Наоми.

Он вздохнул. Выдох в холодном воздухе поднялся облачком пара.

– Из всего, что я видел, из всего, что я слышал… Если бы не пришли ящеры, могло не остаться в живых ни одного еврея. Я не видел всей Польши, конечно, только Лодзь и путь к морю и обратно, но если бы не пришли ящеры, во всей стране могло не остаться ни одного еврея. Когда немцы говорили «свободно от евреев», они ведь не шутили.

Наоми закусила губу.

– То же самое я слышала по радио. Теперь я слышу это от того, кто, как я знаю, видел все своими глазами. Ваши слова делают картину более реалистичной. – Она насупилась еще больше. – И немцы, как сообщает радио, снова наступают в глубь Польши.

– Я знаю. Я тоже слышал. Мои друзья – мои друзья-гои – радуются таким сообщениям. Когда я слышу их, я не знаю, что думать. Ящеры не смогут выиграть войну, но и проклятые нацисты – тоже.

– Не должны, – сказала Наоми – с точностью человека, изучавшего английский язык специально, а не выросшего среди него. – Они могут. Ящеры могут. Немцы могут. Но не должны. – Она с горечью рассмеялась, – Когда я была маленькой девочкой и ходила в школу, до прихода Гитлера к власти, меня учили, что я немка. И я верила в это. Разве не странно – если подумать об этом теперь?

– Это более чем странно. Это… – Гольдфарб стал искать подходящее слово. – Как называются такие странные картины, где идет дождь из буханок хлеба или на которых вы пилите часы, капающие вниз с чурбана, словно они сделаны изо льда и тают?

– Сюрреалистические, – сразу же ответила Наоми. – Да, это так и есть. Совершенно точно. Я – немка? – Она снова засмеялась, затем встала по стойке смирно, вытянув прямую правую руку. – «Один народ, одно государство, один фюрер!» – громовым голосом имитировала она высказывание Гитлера, и это была неплохая имитация.

Он подумал, что это шутка. Может быть, она и собиралась пошутить. Но когда ее рука опустилась вниз, все ее тело задрожало. Лицо скривилось. Она заплакала.

Гольдфарб обнял ее.

– Все в порядке, – сказал он.

Конечно же, нет. Они оба знали, что не все в порядке. Но если вспоминать о прошлом слишком долго, как можно продолжать жить? Дэвиду стало ясно, что он гораздо ближе к «истинному британцу», чем он себе представлял.

Наоми прильнула к нему, словно к спасательному кругу. Будто она была матросом корабля, в который только что попала торпеда подводной лодки. Он прижимал ее к себе с таким же отчаянием. Когда он наклонился, чтобы поцеловать ее, ее губы раскрылись. Глубоко в горле девушки родился стон, и она притянула его к себе.

Наверное, это был самый странный поцелуй в его жизни. Он не пробудил в нем вожделения, как многие менее значимые поцелуи с девушками, о которых он заботился меньше. Тем не менее он был рад поцелую и почувствовал сожаление, когда тот закончился.

– Я должен проводить вас обратно к вашему жилью, – сказал он.

– Да, наверное, стоит, – ответила Наоми. – Вы сможете познакомиться с моими родителями, если пожелаете.

Он боролся с ящерами с оружием в руках. Неужели теперь он струсит? Неужели он побоится принять такое предложение? Конечно, нет.

– Превосходно, – сказал он, изо всех сил стараясь говорить обычным тоном.

Наоми взяла его под руку и улыбнулась ему так, словно он только что сдал экзамен. Может быть, он и в самом деле сдал экзамен.

* * * Большая группа темнокожих Больших Уродов стояла неровными рядами на травянистой поляне рядом с флоридской авиабазой. Теэрц увидел еще одного тосевита такого же цвета, который вышагивал перед ними. Пилот вздрогнул. Своим бессмысленным расхаживанием и свирепым видом Большой Урод с тремя полосками на каждом рукаве покрытия верхней части тела напоминал ему майора Окамото, который был его переводчиком и тюремщиком в японском плену Самец с полосками на рукаве прокричал два слога на своем языке.

Остальные тосевиты резко застыли в вертикальном положении, плотно прижав руки к бокам. Теэрцу это казалось нелепым, но, похоже, вполне устроило или по крайней мере успокоило Большого Урода с полосатым покрытием верхней части тела.

Этот самец снова прокричал что-то, на этот раз целую фразу полнейшей чепухи. Теэрц в японском плену научился понимать тосевитский язык, но во Флориде это не помогло. В Империи на всех трех мирах использовался один и тот же язык: встреча с планетой, на которой говорили на десятках различных языков, требовала от самцов Расы значительного умственного напряжения.

Темнокожие Большие Уроды маршировали туда и сюда по травянистому полю, повинуясь командам, которые подавал самец с полосками. Даже их ноги двигались назад и вперед в одинаковом ритме. Когда они сбивались, командовавший самец сердито кричал на тех, кто ошибался. Теэрцу не надо было быть ученым по психологии других видов, чтобы понять, что командующий самец был не очень доволен.

Теэрц повернулся к другому самцу Расы, который также наблюдал за упражнениями тосевитов. У него была раскраска тела, положенная специалисту по разведке. По своему рангу он примерно соответствовал Теэрцу. Пилот спросил:

– Можем ли мы на самом деле доверять этим Большим Уродам бороться по нашему поручению?

– Наш анализ показывает, что они будут воевать храбро, – ответил самец из разведки. – Другие местные тосевиты настолько плохо относились к ним, что теперь они видят в нас гораздо лучшую альтернативу продолжительной власти Больших Уродов с более светлой кожей.

Теэрцу показался знакомым голос этого самца.

– Вы ведь Ааатос, не так ли? – спросил он неуверенно.

– Истинно так, – отвечал самец. – А вы Теэрц.

В отличие от Теэрца он не испытывал сомнений. Если бы он не знал, кто есть кто на базе, он не смог бы отработать свое содержание – или сохранить репутацию разведки о всеведении.

Эта репутация сильно пострадала после того, как Раса пришла на Тосев-3.

Теэрц сказал:

– Я надеюсь, вы простите меня, но я всегда нервничаю в присутствии вооруженных Больших Уродов. Мы давали оружие местным жителям других частей этой планеты, но, как я слышал, часто результаты оставляли желать лучшего.

Он не мог придумать более вежливого способа сказать, что Большие Уроды имеют привычку поворачивать оружие против Расы.

– Истинно так, – снова сказал Ааатос. – Мы улучшаем процедуры контроля и не позволим этим тосевитам независимо перемещаться в больших количествах и с оружием: мы будем постоянно использовать значительное количество самцов Расы вместе с ними. Они предназначены дополнить наши меры безопасности, а не заменить их. Таким образом, у нас не будет беспокойства, о котором вы напомнили; сразу приходит в голову польское дело.

– Польша – да, это название я слышал, – сказал Теэрц.

Он с трудом нашел бы ее на карте. Его познания в тосе-витской географии ограничивались Манчьжоу-Го и Японией, причем он знал их гораздо лучше, чем ему бы хотелось.

– Ничего такого здесь случиться не может, – сказал Ааатос, добавив сочувственное покашливание.

– Может, вы и правы, – закончил разговор Теэрц.

Его личный опыт на Тосев-3 убедил его в двух вещах: Большие Уроды гораздо более нечестны, чем большинство самцов Расы в состоянии представить, пока не ткнутся в этот факт мордой, но пытаться убеждать самцов, пока они сами не ткнутся в этот факт мордой, – все равно что терять время на старте.

А на поляне продолжали маршировать Большие Уроды, они меняли направление движения, поворачивая под прямым углом.

Самец с полосками на рукавах шагал рядом с ними, руганью добиваясь более слаженного движения. Действительно, их ноги двигались так, словно находились под контролем единого организма.

– Это любопытно наблюдать, – сказал Теэрц Ааатосу, – но в чем смысл? Любой самец, который применит эту тактику в настоящем наземном бою, будет быстро уничтожен. Даже я, пилот истребителя, знаю, что самцы должны рассеиваться и искать укрытия. Так диктует простой здравый смысл. – Он застыл с открытым ртом, – Но здравый смысл для тосевитов не существует.

– Мне дали понять, что эта маршировка способствует групповой солидарности, – ответил самец из разведки. – Я не совсем понимаю, почему так получается, но, кажется, это неоспоримо: все местные военные используют подобную дисциплинирующую практику. Одна из теорий, популярных ныне, объясняет, почему Большие Уроды, будучи видом унаследование менее дисциплинированным, чем Раса, используют эти процедуры для внедрения порядка и подчинения приказам.

Теэрц задумался. В этом было больше смысла, чем в большинстве теорий, которые он слышал от разведки.

Он снова вернулся к наблюдению за марширующими тосевитами. Через некоторое время они прекратили движение и остановились, образовав ровный строй, снова неподвижно вытянувшись, в то время как самец с полосками обращался к ним с речью. И время от времени они выкрикивали какие-то ответы хором.

– Вы понимаете их язык, – спросил Теэрц Ааатоса, – что они говорят?

– Их лидер описывает качества боевых самцов, которые он хотел бы, чтобы они приобрели, – сказал Ааатос. – Он спрашивает их. есть ли у них желание иметь эти качества. Они отвечают утвердительно.

– Да, я вижу, что они могут, – сказал Теэрц, – у нас никогда не было случая сомневаться в боевых качествах тосевитов. Но я по-прежнему упорствую в своих мыслях: будут ли эти качества использованы ради нас или против нас, в конце концов?

– Я не думаю, что опасность настолько велика, как вы полагаете, – сказал Ааатос. – В любом случае мы должны использовать эту возможность – или рискуем проиграть войну.

Теэрц никогда не слышал столь прямого заявления, и это его обеспокоило всерьез.

Глава 6

Городок Ламар, штат Колорадо, был хорош тем, что достаточно было отойти на милю за границу предместья, и уже казалось, что он как бы и не существует. Вокруг ничего, только вы, прерия и миллион звезд, заливающих вас светом с неба, – и еще человек, который вместе с вами отошел на милю за окраину города.

Пенни Саммерс прижалась к Рансу Ауэрбаху и сказала:

– Я хотела бы поступить в кавалерию, как это сделала Рэйчел. Тогда бы завтра утром я скакала вместе с тобой, вместо того чтобы сидеть здесь.

Он обхватил ее за талию.

– Я рад, что ты не в кавалерии, – ответил он. – Если бы я отдавал тебе приказания, сейчас я поступил бы нечестно…

Он нагнулся и поцеловал ее. Поцелуй затянулся.

– Тебе не нужно отдавать приказ, чтобы заставить меня захотеть этого,

– сказала она чуть дыша, когда их губы наконец разделились. – Мне это нравится.

Затем она поцеловала его.

– У-ух! – сказал он немного погодя – шумный выдох поднялся паром.

Весна была близка, но ночью этого не ощущалось. Зато холод давал ему дополнительное оправдание, чтобы так крепко прижимать ее к себе.

После очередного поцелуя Пенни откинула назад голову и стала смотреть в ночное небо чуть прикрытыми глазами.

Она не могла бы сделать ему более явное предложение, даже если бы выгравировала его на тарелке. Ее шея была белой, как молоко, в свете звезд. Он начал нагибаться, чтобы поцеловать ее, затем остановился.

Она заметила это. Ее глаза широко раскрылись.

– В чем дело? – спросила она уже не хрипловатым, а несколько сварливым голосом.

– Здесь холодно, – сказал он, что было правдой, но не всей правдой.

Теперь она негодующе выдохнула.

– Нам не холодно, – сказала она, – особенно когда мы делаем… вы знаете.

Он хотел ее. Они оба были в длинных теплых пальто. Но он помнил, через что она прошла. Она, конечно, не героиня сказки о принцессе на горошине, но у него и в мыслях не было стянуть с нее грубое одеяние и уложить девушку в грязь, независимо от того, сколько он об этом думал, когда приглашал ее прогуляться с ним.

Он пытался изложить это словами, понятными и ему, и ей.

– Кажется, как-то не очень честно, не потому, что ты очень долго была в таком бедственном положении. Я хочу быть уверен, что с тобой все в порядке, прежде чем я…

«Прежде чем я – что?»

Если бы он хотел уложить ее в постель, все было бы просто. Но его безумно интересовала она сама.

– Я прекрасно себя чувствую, – негодующе сказала она. – Да, я тяжело перенесла смерть отца, но теперь я с этим справилась. Мне хорошо, как никогда.

– Я понимаю, – сказал он.

Он не хотел спорить с ней. Но когда люди поднимаются из трясины к облакам слишком быстро, они плохо отдают себе отчет в происходящем. Похоже, ее поездка еще продолжалась.

– Тогда решено, – сказала она, как будто все и вправду было решено.

– Постой, давай сделаем так, – сказал он. – Подожди, когда я вернусь со следующего задания. Будет достаточно времени, чтобы сделать все, что мы захотим.

«И у тебя будет больше возможностей разобраться с собой и убедиться, что ты не просто бросилась на первого попавшегося парня».

Она надула губы.

– Но ведь ты будешь отсутствовать долгое время. Рэйчел сказала, что это следующее задание – не просто рейд. Она сказала, что вы собираетесь попытаться повредить космический корабль ящеров.

– Ей не следовало говорить этого, – рассердился Ауэрбах.

Секретность для него была естественной – всю свою взрослую жизнь он был солдатом. Он знал, что Пенни не побежит болтать к ящерам, но кому еще Рэйчел рассказала о запланированном ударе? А куда пошел слух дальше? В Соединенных Штатах люди не часто шли на сотрудничество с ящерами, по крайней мере в тех местностях, которые оставались свободными, но и такое случалось. И Рэйчел, и Пенни сталкивались с предателями. Тем не менее Рэйчел проболталась. Это было не очень хорошо.

– Может быть, ей и не следовало этого говорить, но она сказала, и поэтому я знаю, – сказала Пенни, качнув головой. Показалось, она добавила: «Так что давай сейчас». – А если я найду кого-нибудь еще, пока ты отсутствуешь, мистер Ране Ауэрбах? Что тогда?

Ему хотелось рассмеяться. Он старался быть заботливым и разумным – и куда он попал? На сковородку.

– Если ты это сделаешь, – сказал он, – ты не станешь рассказывать ему о нас, не так ли?

Она посмотрела на него.

– Думаешь, у тебя есть все ответы, не так ли?

– Помолчи-ка минутку, – сказал он.

Он не собирался обрывать разговор: причина была в другом.

Пенни собралась ответить резкостью, но затем она тоже услышала далекий гул в небе. Он становился все громче.

– Это самолеты ящеров, так ведь? – спросила она, словно надеясь, что он будет ей возражать. Ему бы хотелось, чтобы она ошиблась.

– Наверняка они, – сказал он. – Очень много. Обычно они летят выше в начале пути, затем снижаются, чтобы нанести удар. Не знаю, почему они на этот раз действуют иначе, разве что…

Прежде чем он смог закончить предложение, начала бить зенитная артиллерия, сначала к востоку от Ламара, а затем в самом городе. Трассы снарядов и их разрывы осветили ночное небо, перекрыв сияние звезд. Даже вдали от Ламара грохот стоял ошеломляющий. Шрапнель сыпалась вниз, словно горячие зазубренные градины. Если такая попадет в голову, дело кончится расколотым черепом. Ауэрбах пожалел, что на нем нет каски. Когда приглашаешь красивую девушку на прогулку, обычно о таких вещах не беспокоишься.

Он увидел боевые самолетов ящеров только тогда, когда они закончили бомбежку и обстрел ракетами Ламара. Он разглядел пламя, вырывавшееся из труб. После нападения они встали на хвосты и взлетели ввысь, как ракеты. Он насчитал девять машин, три звена по три.

– Мне надо вернуться, – сказал он и поспешил в сторону Ламара.

Пенни побежала рядом с ним, ее туфли вскоре стали чавкать по грязи так же, как его сапоги.

Самолеты ящеров вернулись к Ламару раньше, чем гулявшие добрались до цели. Самолеты нанесли по городу еще один удар, а затем улетели на восток. Зенитная артиллерия продолжала палить и после того, как они улетели. Так было всегда после воздушных налетов. А когда орудия били по настоящим целям, попадали крайне редко.

Пенни тяжело дышала и едва переводила дух, когда они с Ауэрбахом добрались до предместья Ламара, но держалась стойко.

– Иди в госпиталь, чего ты ждешь? Там наверняка требуются лишние руки.

– Хорошо, – ответила она и поспешила прочь.

Он кивнул ей вслед. Если даже позднее она и не вспомнит о том, что сходила по нему с ума, все равно лучше видеть ее занимающейся делом, чем прячущейся в жалкой маленькой комнатке наедине с Библией.

Едва она исчезла за углом, как он сразу забыл о ней. Он рванулся к баракам через хаос, воцарившийся на улицах: Цепочки людей передавали ведра с водой и заливали огонь. Не каждый пожар можно было потушить: в эти дни Ламар зависел от воды из колодцев, и ее было недостаточно, чтобы погасить пламя. Раненые мужчины и женщины кричали и плакали. И раненые лошади тоже – по крайней мере одна бомба попала в конюшню. Несколько лошадей вырвалось наружу. Они носились по улицам, шарахались от пожаров, лягались в панике, мешая людям, которые старались помочь им.

– Капитан Ауэрбах, сэр! – прокричал кто-то прямо в ухо Раису.

Он подпрыгнул и повернулся на месте. Его помощник, лейтенант Билл Магрудер, стоял рядом с ним. Свет пожара осветил лицо Магрудера, покрытое таким слоем сажи, что его можно было принять за актера в гриме негра.

– Рад видеть вас целым, сэр.

– Я в полном порядке, – сказал Ауэрбах. Как ни абсурдно, он чувствовал себя виноватым за то, что не оказался под бомбежкой ящеров. – Что происходит?

– Сэр, все не очень хорошо, и мы понесли порядочные потери – в людях, лошадях…

Мимо пробежала лошадь с тлеющей гривой. Билл махнул рукой в ее сторону.

– Боеприпасы, которые мы накопили, тоже пропали. Эти ублюдки так по Ламару еще не били.

Он хлопнул руками по бедрам. Ауэрбах понял. Из-за того, что чужаки не очень часто поступали по-новому, можно было подумать, что они вообще не делают ничего нового. Такой вывод может стать последней ошибкой в жизни. Потеря боеприпасов была невосполнима.

– Похоже, мы можем забыть о завтрашнем задании, – сказал Ауэрбах.

– Боюсь, что так, капитан. – Магрудер скривился. – Пройдет немало времени, прежде чем мы снова сможем об этом подумать. – Его мягкий акцент уроженца Виргинии делал его слова еще печальнее. – Не знаю, как там с производством, но доставка из одного места в другое теперь не слишком сложна.

– Расскажи мне что-нибудь, чего я не знаю, – сказал Ауэрбах. Он ударил кулаком по бедру. – Черт побери, если бы мы взорвали один из их космических кораблей, мы по-настоящему заставили бы их задуматься.

– Я тоже так думаю, – сказал Магрудер. – Кто-то это сделает – тут я с вами согласен. Только, похоже, это будем не мы. – Он процитировал военную поговорку. – «Никакой план не выживает после контакта с противником».

– Досадная и печальная истина, – сказал Ауэрбах. – Враг, эта грязная собака, идет и действует по собственным планам. – Он рассмеялся, хотя испытывал боль. – Сегодня этому сукину сыну повезло.

– Наверняка. – Магрудер оглядел развалины, которые были Ламаром. – Их нынешний ночной план сработал прекрасно.

Ламар превратился в развалины.

* * * Зэки, пробывшие в гулаге рядом с Петрозаводском в течение какого-то времени, описывали погоду, как девять месяцев лютой зимы и три – плохого катания на лыжах. А это ведь были русские, привыкшие к зиме в отличие от Давида Нуссбойма. Он не мог понять, взойдет ли когда-нибудь солнце, перестанет ли когда-нибудь падать снег.

Ночью было плохо. Даже когда в печи, стоявшей посередине барака, горел огонь, его все равно донимал жестокий холод. Нуссбойм был новичком, политическим заключенным, а не обычным вором, и вдобавок к тому еще и евреем. За это ему достались нары на самом верху, вдали от печи и вплотную к щелястой стене, так что ледяной сквозняк постоянно играл на его спине или груди. Ему также досталась обязанность приносить среди ночи и высыпать в печь угольную пыль – а еще побои, если он не просыпался вовремя и остальные тоже замерзали.

– Заткни пасть, проклятый жид, или потеряешь право на переписку, – предупредил его один из блатных, когда он застонал после пинка под ребра.

– Как будто у меня есть кому писать, – сказал он Ивану Федорову, который попал в этот же самый лагерь и, не имея связей среди блатных, получил такие же незавидные нары.

Хотя и наивный, как всякий русский, Федоров понимал лагерный язык гораздо лучше Нуссбойма.

– Ты – глупый жид, – сказал он без ненависти, которую вкладывал в это слово блатной. – Если тебя лишают права переписки, этот значит, что ты слишком мертв, чтобы кому-то писать.

– О! – сказал Нуссбойм упавшим голосом.

Он крепко обхватил себя за бока и задумался, не сказаться ли больным. Короткого размышления было достаточно, чтобы отбросить эту мысль. Если ему не поверят, его опять побьют. А если поверят, так борщ и щи в больнице будут еще более жидкими и водянистыми, чем та ужасная еда, которой они кормят обычных зэков. Может быть, существует теория, согласно которой больной человек не сможет переварить то, что дается при обычном питании. Так что если зэк поступал в больницу слишком больным, живым он оттуда вообще не выходил.

Он свернулся калачиком под потертым одеялом, не снимая одежды, и постарался не обращать внимания на боль в ребрах и на вшей, которые ползали по нему. Вши были у всех. Нет смысла переживать по этому поводу – хотя это и противно. Он никогда не думал о себе, что слишком привередлив, но жизненные принципы, к которым он был приучен, слишком отличались от гулаговских.

Постепенно он погрузился в тяжелую дремоту. Труба, возвестившая утренний сбор, заставила его дернуться, словно он схватился за электрическую изгородь. Лагерь возле Петрозаводска такой роскошью не обладал: колючей проволоки было достаточно, чтобы удерживать подобных ему зэков.

Кашляя, ворча и ругаясь, зэки построились, чтобы охранники могли пересчитать их и убедиться, что никто не исчез в разреженном воздухе. Снаружи все было черно, как смола, стоял чертовский холод: Петрозаводск, столица Карельской Советской Социалистической Республики, находился гораздо севернее Ленинграда. Некоторые из охранников плохо считали и заставили повторить перекличку. В результате процедура затянулась и стала еще отвратнее. Охранников это не волновало. У них были теплая одежда, теплые бараки и вдоволь еды. Что им было беспокоиться?

Щи из лагерной кухни, которые предстояло проглотить Нуссбойму, могли быть горячими, но к моменту, когда их налили в его жестяную миску, они были чуть теплыми: еще через пятнадцать минут они превратились бы в мороженое со вкусом капусты. К щам он получил ломоть черствого черного хлеба – обычный паек, недостаточный, чтобы наесться. Часть хлеба он съел, остаток убрал в карман своих ватных штанов на будущее.

– Теперь я готов пойти рубить деревья, – произнес он звенящим голосом, который прозвучал бы фальшиво, даже если бы он позавтракал бифштексами с яйцом, столько, сколько могло в него влезть.

Некоторые из зэков, понимавшие по-польски, рассмеялись. Это было забавно. Было бы еще забавнее, если бы он не сидел на голодном пайке, недостаточном даже для человека, которому не надо заниматься тяжелым физическим трудом.

– Работайте лучше! – орали охранники.

Наверное, они ненавидели заключенных, за которыми должны были наблюдать. Хотя им не приходилось работать самим, все равно они должны были идти в холодный лес, вместо того чтобы вернуться в бараки.

Вместе с остальными людьми из своей группы Нуссбойм поплелся получать топор: большой, неудобный, с тяжелым топорищем и тупым лезвием. Русские могли бы более эффективно использовать труд зэков, если бы снабдили их инструментом получше, но, похоже, о таких вещах они не беспокоились. Если вам придется работать чуть дольше, значит, так и надо. А если вы повалитесь в снег и умрете, другой заключенный встанет на ваше место на следующее утро.

Когда зэки двинулись в сторону леса, Нуссбойм вспомнил анекдот, который он слышал, когда один немецкий охранник в Лодзи рассказывал его другому. Он переделал его на советский лад.

– Летят в самолете Сталин, Молотов и Берия. Самолет разбился. Никого в живых. Кто спасся?

Иван Федоров наморщил лоб.

– Раз никого в живых, как кто-то мог спастись?

– Это шутка, дурак, – присвистнул один из зэков и повернулся к Нуссбойму. – Ладно, еврей, сдаюсь. Так кто?

– Русский народ, – ответил Нуссбойм.

Федоров по-прежнему не мог понять. А второй зэк скривился, узкое лицо его растянулось, чтобы вместить улыбку.

– Неплохо, – сказал он так, словно сделал большую уступку. – Вообще-то надо поменьше болтать. Пошутишь там, где слишком много политических, и кто-нибудь из них выдаст тебя охранникам.

Нуссбойм закатил глаза.

– Я и так уже здесь. Что еще они могут сделать мне?

– Ха! – хохотнул второй зэк. – Это мне нравится.

После некоторого размышления он протянул руку, одетую в рукавицу.