Текст книги "Человек ищущий"

Джозеф, сидевший с опущенными глазами и насупленными бровями, издал томный вздох. Еще один псевдо-философ, считающий себя мыслящим. Ты никто, увязший в своих проводочках горемыка. Вот, к чему приводят безденежье и нужда. Пытаясь ее преодолеть, незаметно попадаешь в жернов беспощадной мельницы судьбы, перемалывающей тебя и все твои детские мечты, если они были, и смешивающей с миллиардами ничем не различимых от тебя крупинок. Нет, как бы ни противились либералы, коммунисты, демократы, а общественное расслоение существовало с самой зари человечества, и не исчезнет никогда, ни под каким давлением современных, ультрамодных и иных теорий. Бедным суждено молоться в муку, из которой богатые пекут себе необходимые для жизни булочки. Принадлежать к высшему классу – его врожденная черта. Ведь жили древние греки и римляне, не задаваясь вопросом, почему рабство и нобилитет – естественное разделение. Такое же несомненное, как мнение Платона и Гесиода, Катона, Папиниана и великого множества древних мыслителей, юристов и деятелей о подчиненном положении женщин по отношению к мужчинам, об их полном бесправии, существующих вне общества, и только ради служения мужу.

– Я понимаю тебя, – сочувственно произнес Вильгельм. – Сколько зданий ты оснастил? У тебя есть портфолио?

– Последний – кинотеатр «Регал» на Альтон-роуд.

– Весьма достойно для столь малого срока.

– Кажущегося мне минутой, – со вздохом дополнил Теван. – Я боюсь этой дикой скорости, она так же внезапно подкинет меня к концу. Я умру, осознав, что прожил так, как установлено природой для всех таких же животных. Добыча пропитания, поиск крыши над головой, распространение своих генов. Даже вершина пирамиды Маслоу – по сути, как и у наших предков – потребность в наслаждении, в какой бы форме оно ни выражалось. Всю жизнь мы боремся за то, чтобы ничего не делать, так и умираем. И ходить сюда я стал за маленькой остановкой.

Вильгельм несколько секунд обдумывал ответ, затем улыбнулся с какой-то глубокой, пронзившей Тевана в самую душу, проникновенностью, и изрек торжественно:

– Видел я все дела, какие делаются под солнцем, и вот, все – суета и томление духа. И возненавидел я весь труд мой, которым трудился под солнцем, потому что должен оставить его человеку, который будет после меня. И кто знает: мудрый ли он будет, или глупый? И это – суета.

– Именно, сэр! – воскликнул Теван. – Позвольте тост за наше знакомство!,

Теван и Вильгельм провозгласили дружное «Cheers!». Джозеф едва поднял свой стакан, все хуже уживаясь с распирающей его досадой. Попав в самое свое ненавистное состояние – потери штурвала – он внезапно открыл единственную, истинную причину неприязни к отцу. Конечно! Рядом с ним я превращаюсь в невидимую мышь. Вязну в трясине неуверенности и стеснительности. Он поглощает меня, блокирует всякое мое шевеление, и вот я больше не крутой наглец, а бледный молчун. Черт, и угораздило же иметь столь строгого отца!

– Чьи строки вы процитировали? – спросил Теван, пораженный точностью передачи его состояния.

– Книга Экклезиаста, мой друг. Читай Библию. Если есть вопрос, на который она не даст тебе ответа, значит, это незначительный вопрос, и ты со спокойной душой пойдешь дальше.

– Она поможет мне одолеть мизантропию?

– Это ее предназначение.

– В том-то и дело. Может, со мной не все в порядке, но я стал таким после смерти отца, а ко всему, чего достиг, меня привело именно это чувство. Позвольте раскрыться перед вами, мистер Балаян. Я ненавижу людей. Их трусливую, себялюбивую, глумливую сущность, растоптавшую все то, что когда-то считалось святым и как-то разделяло нас от мартышек. Повсеместное раболепство по принципу «я буду лизать тот зад, который считаю вкуснее». Я ненавижу панегирики чести и совести, когда поющие их оскверняют свои слова подлостью и корыстью. Я ненавижу всякое общественное устройство, потому что цель всегда заключается в порабощении одних другими; коммунисты проклинают капиталистов, те обвиняют коммунистов в тех же пороках, какими больны сами. Беда в том, что суть любого общественного строя одинакова, если вскрыть ее корень. Я ненавижу такой порядок, при котором мой отец, сжимая зубы, честно служил каждую минуту ради выполнения задач больших боссов, не смысливших в его профессии ничего, лишь повышавших план, чтоб выглядеть молодцами перед своим начальством. Он выполнял план безропотно, он просто не мог отказаться. Итог – разрыв аорты, и будь мне всего на пять лет меньше – бродяжничать нам с мамой по приютам и молиться на «Армию спасения». Несколько раз я собирался взяться за Библию, но остановился именно по этой причине. С другой стороны, пропалывать мои собственные пороки, не зная Священного писания – вероятнее всего, невозможно. И вот я стою на месте, жизнь моя вполне обеспечена, я же не двигаюсь никак.

На минуту воцарилось молчание, наполненное резвым соло трубы, мерным гулом публики, и нетерпеливыми окриками официантов. Вильгельм смотрел на собеседника пристально, время от времени подергивая верхней губой, как бы собираясь что-то сказать, но сомневаясь. Поникший было вконец Джозеф заметно оживился, и тоже вперил в Тевана испытующий взгляд. Вот оно, олицетворение его насмешек; муравей осознал неблагодарность своего муравьиного труда, но выйти из гнезда не может, и в царицу не превратится. Он надеялся поставить Карамяна в тупик вопросом «по-твоему, классовое расслоение естественно?», и какой-нибудь насмешливой репликой вроде «да, муравей-рабочий не станет муравьем-маткой», поглумиться над ним. Но как обычно, находясь во власти стеснения рядом с отцом, он лишь вздохнул со скучающим видом, подпер голову ладонью, и застыл в ожидании продолжения.

– Позвольте привести метафору, и моя речь закрыта, – заговорил Теван. – Посмотрите на младенцев. Оставшись голодными, они плачут. Задержите им молоко на полчаса – добьетесь истошного вопля. Дайте им поесть, и они тут же уснут. Вырастая, в нас не меняется ровным счетом ничего, только вместо вопля – войны и преступления, вместо молока – богатство и власть. Вторжение в Ирак, и кормление младенца – в основе один процесс. Но ведь мы отказались от беспорядочных половых связей, столь необходимых для выживания нашего вида, а теперь порицаемых. Почему таким же колпаком не заткнуть и алчность? Простите мои наивность и фамильярность, но ведь мы все имеем право помечтать.

– Учитывая, сколько раз ты произнес слово «позвольте», трудно разглядеть в тебе такого рьяного мизантропа, каким ты представился, – задумчиво сказал Вильгельм. – Ты женат?

– Нет, сэр.

Балаян улыбнулся:

– Не удивительно.

– До недавнего времени мне претили мысли о любви. Как и всякая нежность, она смягчает нрав человека, меняет его в миролюбивую сторону. Мне она не нужна, вы уже знаете почему. Но два года назад, отдыхая в Армении, я встретил девушку, мысли о которой с тех пор мучают меня. Это происходит обычно по вечерам, после работы. Мне вдруг хочется бросить все, остановить мир, и найти ее. При всей моей убежденности в людской двойственности, когда за порядочным фасадом ютится гадкий лицемер, я не то, чтобы не нашел в ней ничего подобного, но был поражен ее прямотой. Если у цинизма есть граница, то она стоит на ней в сложном эквилибристическом трюке. Нормы общества она презирает подчеркнуто вызывающе. Она добивается своей цели с рвением безумной, не замечая ни родительских угроз, ни предстоящих трудностей. Я увидел в ней себя, точно так же, семь лет назад, я три дня напролет ждал встречи с управляющим складом, чтобы он отпустил товар для моей пещерки. От него зависели моя и мамина жизни. Та девушка хотела устроиться певицей в клубе моего друга. Поначалу он был против, но я убедил его не лишать себя такой удачи. С тех пор я сожалею, что отпустил ее.

– Что может быть больнее сожаления, умноженного на любовь? – произнес старший Балаян, сочувственно кивая и глядя на собеседника. – Это мне напомнило историю Шопена и Жорж Санд. Она была в мужском костюме, с сигарой в зубах, и эмансипационными речами на устах, когда они познакомились. Правда, в отличие от тебя, Шопен влюбился не сразу, однако это не помешало им прожить вместе десять лет, и если бы дети Санд не разрушили союз, может, и умереть в один день. – Он разлил себе виски, сыну джин, взял свой стакан, и несколько секунд крутил в руке с грустной задумчивостью, остановив взгляд на густо стекающем со стенок напитке. Затем поднял стакан, приглашая выпить.

– Для меня большая радость встретиться с тобой, – изрек он, когда стаканы опустились. Он находился на той ступени опьянения, при которой внимание расплывается, все тяжелее собираясь в голове. Ему уже хотелось не слушать, а просто сидеть за приятной беседой, и с высоты накопленного жизненного опыта награждать юнца мудрыми ремарками. – Ты смел, честолюбив, напорист. Но послушайся стареющего семьянина, тебе необходимо жениться. В Библии есть ответ и на этот вопрос: «Кто найдет добродетельную жену? Цена ее выше жемчугов. Уверено в ней сердце ее мужа, и он не останется без прибытка». Тобой обуревает беспокойство, раздели же его с женой, и очень скоро оно исчезнет.

– Сожалею, сэр, что вынужден с вами не согласиться. Я не хочу рушить ее мечты. Мистер Балаян, много раз вы отступали от своего слова? Не отвечайте, разумеется, ни разу. Так вот, я тоже не могу отступить от убеждения давить мои страсти. Одно из модных нынче правил гласит «слушайся сердца». Я же настаиваю: «не слушайся его никогда». Идущее из сердца – это наше животное начало. Так, следуя сердцу, человечество дошло до ядерной бомбы, и стоит на пороге самоуничтожения. Управлять человеком должен мозг. Мы – единственные животные, понимающие это, не связанные инстинктами. И разумность наша определяется тем, насколько хорошо мы ими управляем. Так что как бы меня ни душила страсть, я не поддамся ей, потому что прекрасно отдаю себе отчет, что за этим последует. Я разрушу ее мечты, искалечу здоровую душу, и, может, лишу мир гениальной певицы. Упомянутая вами Жорж Санд так и не свыклась с семейной жизнью. Спокойный брак и домашний уют – это не про гениев. Она гений, и ей нужна свобода, так пусть остается свободной.

Джозеф издал тяжкий вздох. Разгоряченное джином, взбунтовавшееся окончательно нутро решительно потребовало напомнить о себе.

– Мне пора, – вскочив, возвестил он визгливым, взбалмошным тоном. – Нужно еще успеть кучу дел. – И стрелой вылетел из ресторана, едва удостоив сидящих прощанием.

***

Сразу после пункта оплаты проезда на мосту, соединяющем остров Бискейн с городом, открылась россыпь прибрежных огней, плавающих по черной глади залива резвыми мотыльками, и разливающих тусклый теплый свет на расположенный впереди яхт-клуб. Пришвартованные под отелями лодки с призрачными очертаниями исполняли незатейливый танец под музыку океанской волны. Каждый раз, проезжая это место, его завораживают виды тянущихся к небу столбов огней, мысли о бурлящей в этих отелях жизни многих сотен людей, им овладевают жгучие мысли о богатстве, и одновременно скребущее, тяжкое ощущение его недостижимости. Словно в нем недостает чего-то важного, неопределенного, без чего невозможно и помышлять об успехе.

Низкопоклонный раб, но очень, очень остроумный, этакий Джордж из «Хижины дяди Тома». Как он умеет обретать доверие, бойкий прохвост, слизняк. Я уверен, сегодня же, вернувшись домой, отец примется тыкать мне в нос этого негодяя, завороженный его россказнями. Когда я разбогатею, буду неистово резвиться над вашей убогостью.

По вечерам, отдаляясь от океана, его охватывала странная печаль, схожая с тоской по любимой девушке. Она окружает его весь день; встречая рассвет и закат между Майами-Бич и Даунтауном, проводя едва ли не больше времени за променадом по Брикелл Ки, мечтательным шатанием в парке Бейфронт, куда часто приезжает после пары погубленных в конторе часов за бумагами и цифрами, которые и сами знают, в какую сторону меняться. Как некогда феодалы не вспахивали землю собственноручно, а занимались масштабными задачами войны и завоевывания новых земель, так и ему слишком мелко было бы вникать в столь суетную природу бумаг, состояния машин, клиентского потока. Иногда он ставит машину на отведенную для его конторы парковку первого этажа, и неспешно отправляется в один из прибрежных баров за порцией придающего сил, живительного коктейля. Несколько минут эйфорического всплеска, когда он представляет себя маршалом с орлиным взглядом и всесокрушающей поступью, соединившим доблесть Александра Великого, свирепость Атиллы, божественность Эхнатона, и сметливость Цезаря, грозно надвигающимся на заполонивших город трусливых сусликов, и он принимается за неторопливую прогулку по пляжу, дымя сигаретой и пряча лицо в солнечных очках с каплевидными линзами, спускающимися ниже носа. Так и проходят его дни, под ласковый шум набегающей на золотистый песок волны, лазуритовое сияние океана, сдобренные несколькими стаканами «Папа Добле».

Едва досада от мерзкого типа стала спадать, как запевший телефон с выскочившей на экране надписью «отец» вернул назад всю бурю негодования, испытанного в клубе.

– Да, – сухо вымолвил Джозеф, не ожидая приятной беседы.

– Где ты, сынок? – спросил отец тихо, скрывая горькую досаду от очередной выходки скороспелого сынишки.

– Еду домой. Что-то случилось?

– Нет, порядок. Приятель недавно ушел. Похоже, был недоволен твоим внезапным уходом.

– О хрупкая душа был недоволен, – съязвил Джозеф. – И что же?

– Я посижу еще немного. Скажи маме, чтобы не волновалась.

– Окей.

Наступило короткое, напряженное молчание. Отец безнадежно надеялся, что сын продолжит разговор, сын нетерпеливо приближал завершение разговора.

– Я ведь забыл сказать, – продолжил Балаян-старший. – Сегодня мне звонил Рома.

– Кто?

– Твой дядя. К нам едет двоюродная племянница его жены.

– К нам домой? Мы теперь мотель для бездомных?

– Не будь так груб, сын. Она хочет найти здесь на работу. Я согласился принять ее на некоторое время, помочь устроиться.

– Прекрасно! Никакой помощи нищим родственникам мне оказывать некогда.

– Прошу тебя, Джои, будь же милосерднее.

– Я не чертов Джои! – проорал Джозеф. – Не называй меня этим идиотским словом!

– Хорошо, прости.

– И про милосердие не нужно. Ты стер его во мне своими правильными, как тебе казалось, жерновами. Пусть Рома не устраивает дела того, кого сюда отправил, за мой счет, а занимается сам. Если же он хочет попросить меня об услуге, то следует позвонить и попросить, а не договариваться с тобой о том, что делать мне.

– Ни о чем он тебя не просил, – ответил отец с усиливающимся раздражением. – Я всего лишь хотел попросить тебя забрать ее завтра из аэропорта.

– Завтра некогда, нужно сводить бумаги в конторе. Забыл, Валери ушла?

– С твоим отношением к людям – не удивительно.

Джозеф вероломно бросил трубку. Внимание привлекли грохочущее эхо концертов с прибрежных отелей и устремленные ввысь, растворяющиеся в черном небе, несуразно танцующие лучи света, вновь окунув в тщеславные мечтания. Где же та чудодейственная формула, открывающая людям путь к богатству? Терзаемый мыслью, что она, невидимая, плавает почти у носа, он вдался в уныние. Вдруг его осенила неожиданная мысль. Он взял телефон. Отец ответил почти сразу.

– Во сколько она прилетает? Я ее встречу, мне как раз нужна сотрудница.

***

Не покидающее Карину двойственное ощущение тяги к приключениям, и сжимающего сердце страха, непрерывно возрастало. И как она ни крепилась все последние дни перед вылетом, оказавшись в международном аэропорту Майами, щемящая тоска по дому, родителям, подругам, стареньким дворам родного города, переросшая в ужас, одолела ее. Казалось, будто она выброшена на самый край земли, откуда никто не услышит ее криков о помощи. Стараясь усмирить неуемные слезы, она озиралась по сторонам, на развешанные по стенам узоры из рыбьих фигур, ракушек. Светлый, просторный зал украшали громадные плакаты с счастливыми лицами и золотистыми пляжами, возбужденные толпы прибывших спешили завершить формальности и очутиться, наконец, в городе сердец миллионов. Ее пришиб взгляд роботоподобного офицера паспортного контроля со стекшимися уголками глаз. Бесстрастно изучив ее визу, он оглядел ее с вымученной любезностью, и стал расспрашивать о просившем за нее работодателе, наличии родственников в Штатах, целях поездки и планах. Карина отвечала твердо, но раз дрогнула под его пытливым взором, сквозь который, как надумала ее трепещущая душа, проскользнули вожделенные нотки.

Но настоящее испытание обрушилось на нее при встрече с Джозефом. С первой секунды, с первого взгляда ей стало ясно, что этот человек – все то самое, что она презирает и над чем насмехается. Он встретил ее с холодностью очень делового человека, принужденного тратить время на незначительных людишек с их мелкими заботами. Бегающие жиденькие глаза проскальзывали мимо ее лица, не останавливаясь для прямого взгляда. Кожа лица казалась матовой из-за ровного загара, подчеркивая белизну зубов. Чересчур ровный квадратный подбородок и выпирающие скулы наводили на мысли о хирургическом вмешательстве. Он не взял ее чемодан, не улыбнулся и не представился, а лишь пробубнил под нос несколько быстрых фраз, и зашагал большими, спешными шагами.

– Ты Джозеф? – догоняя его, прямодушно спросила Карина при выходе из аэропорта.

– Я Джозеф. А ты очень настырная?

Карина подавила приступ возмущения, постаралась отвлечься на невообразимый узел эстакад, открывшийся сразу на выезде, слоившихся друг на друга в каком-то сложном сочетании. Они проехали по одному из мостов, пересекли какую-то узкую реку, и покатили по шоссе, оставив аэропорт за спиной. Карина жадно оглядывала раскинувшийся под ними, пока вполне обычный, город, обширную парковку у внушительного торгового центра, размером с площадь у Оперного театра в Ереване. Остропалые и раскидистые, насыщенно-зеленые листья пальм, кажущиеся издалека мохнатыми клочками раскрашенной ваты, заполняли прогалины между шоссе и зданиями. Влажный воздух врывался в легкие удушающим паром, так что в первые минуты Карина всерьез опасалась задохнуться.

– Какую тебе дали визу? – спросил Джозеф после нескольких минут езды с грузным выражением.

– Туристическую, – сказала Карина, дивясь отвратительности новоявленного родственника. В ее голове, приученной к безусловной сплоченности армян, бился вопрос, на самом ли деле этот чванливый нувориш такой, или его грубость лишь напускная, как бывает у некоторых мужчин при встрече с красивой девушкой.

– Разве ты не намерена остаться здесь? – издевательски уточнил он.

– Намерена.

– На какой срок ее дали?

– На год.

Джозеф хмыкнул. Справа открылись лужайки с ровной травой и какими-то ветвистыми, извилистыми деревьями.

– Чем же планируешь заняться?

Карина подумала, что ответ «собираюсь стать певицей» вызовет уничижительный смех, и решила перевести тему:

– Вся сложность в том, чтобы найти работодателя, который подаст заявление на выдачу мне рабочей визы.

– Мы говорим про визу О1-В? Для нее необходимы исключительные данные и множество подтверждений твоей избранности.

– Если позволишь, мне бы не хотелось сперва отдохнуть. Долго нам ехать?

– Хочешь уснуть?

– Поняла, больше никаких вопросов.

Джозеф не скрывал ликования. Упиваясь превосходством, он продолжил:

– Итак, год позади, положение твое нелегально, работы нет, а жить где-то нужно. Как долго ты планируешь жить у нас?

– Я не планирую жить у вас. Сегодня же я найду жилье, а с завтрашнего дня займусь поиском работы.

– Не обижайся ты так, – с притворным примирением сказал постылый тип. – Я очень даже рад, если ты поживешь у нас. – Как насчет образования?

– Окончила четыре курса Консерватории.

– Английский?

Тут Карина не смогла не сыронизировать:

– Я что, говорю на арамейском?

– Ясно, – бросил Джозеф с недовольством. – У меня для тебя замечательная новость: могу взять к себе на работу.

Он чуть не задохнулся от возмущения, когда в следующую секунду Карина не кинулась в его объятия с оглушительным визгом. Напротив, предложение явно оттолкнуло ее. И хоть она готовилась к трудностям, но никак не ожидала их от принявших ее людей.

– Хорошо, – просто ответила она.

– Хорошо? – опешил Джозеф. – И ни одного вопроса? Какая работа, график, жалованье? И вообще, не думай, что твое согласие стало для меня одолжением.

– Послушай, Джозеф. – Постепенно к Карине вернулась прежняя самоуверенность. Первые потрясения прошли, а нахальный вертопрах только раззадорил ее. Она села к нему вполоборота, и заговорила нарочито медленно, с паузами, чтобы слова как следует оседали в его мозгу. – Или прямо сейчас остановись, я выйду, или больше никогда не позволяй себе подобных обращений. Ты совершенно меня не знаешь. Зачем я здесь, чем планирую заниматься, где жить, работать – это мое, и только мое дело. Я бы рассказала тебе кучу всего о высокомерии, но не хочу, в отличие от тебя, портить отношения с самого начала. И поверь, моя жизнь никак не связана с тобой. Так что остынь, спусти спесь, и если действительно хочешь что-то спросить – валяй.

Смелость Джозефа заканчивалась при первом же угрожающем звонке, и хоть внешне он не выказал смятения, но сжался душевно.

– Решать, конечно, тебе, я только хотел помочь. Так у тебя есть некий план?

Довольная быстрой победой, Карина нашла в себе силы создать видимость благодушия, как сделал он под действием испуга.

– По правде говоря, я ищу одного человека. Мы познакомились в Армении два года назад. Его зовут Теван Карамян. У вас тут диаспора небольшая; ты, случаем, не знаешь его?

– Теван Карамян? – Джозеф задумался, и в этот миг глаза его забегали быстрее привычного, придав им схожесть с рывками клопов-водомерок. – Не знаю такого. Диаспора, конечно, маленькая, но все-таки больше полумиллиона жителей в обоих городах.

– Каких обоих?

– Майами и Майами-Бич. Это два совершенно разных города.

– Может, твой отец знает? Как никак, возглавляет банковский офис.

– Если я не знаю, то он тем более.

Бесконечное шоссе, с безупречно ровными отбойниками, соединяющимися вдалеке густо нанесенными линиями разметки, казалось, пробивало себе путь с той стороны горизонта. Непримиримо чередующиеся пейзажи зеленых проплешин с причудливо вывернутыми ветвями деревьев, и рядов приземистых домиков словно грызлись между собой за право господствовать на всем путти. Карина смотрела в небо, в раскиданные на сияющей лазурью ткани обрывки облаков, спрашивая себя, те ли самые они, как в Армении, или какие-то другие, американские? А деревья? Их диковинные ветви изогнуты, скручены будто по чьему-то замыслу. Указатели направлений огромные, цветные, чтобы самый отъявленный слепец, самый отпетый ленивец не смел жаловаться на то, что его налоги тратятся не по назначению. Раскаленное шоссе розовато-льняного цвета местами покрывалось белоснежными пятнами от палящих лучей. Они подъехали к очередному хитросплетению эстакад.

– Все одинаковое, как ты определяешь, куда ехать? – спросила Карина, только чтобы нарушить молчание.

– Легко. У вас в Армении есть GPS-навигатор?

– Движущаяся карта?

– Вроде того. Вы о ней едва слышали. А кто такой Теван Карамян?

– Мы встретились в Армении случайно. Он помог мне получить нужную мне работу. Я его так и не отблагодарила.

– Ищешь только для того, чтобы сказать «спасибо»? – Съежившаяся от неожиданного для столь хрупкой на вид девушки ответа, душа Джозефа быстро выпрямилась, как бывает у малодушных натур со свойственной им забывчивостью. Мгновенное смягчение спутницы после взрыва он расценил как извинение за оплошность, вызванную усталостью и переживанием. Вернулся прежний издевательский тон, и Карине пришлось буквально прикусить язык.

– Да. Я считаю, достойные люди должны видеть, что их заслуги не остаются незамеченными, иначе исчезнут и эти ничтожные крохи порядочности на Земле.

– Ты делишь людей на достойных и недостойных?

– Да.

– Ты обладаешь всеми качествами, знаниями, опытом, чтобы верно судить, кто есть кто?

– Это просто. Сравни человека с животным, и ты поймешь, что мы хуже. Они не делают деньги на слабостях членов своего стада. Имея мощнейшее в природе оружие – душу, мы не только не захотели им воспользоваться для мирной жизни, а сунули себе глубоко в зад, чтобы никто вдруг ее не увидел. У некоторых оно там когда-нибудь выстреливает, так появляется достоинство, выход из гроба своей личности, как сказал Толстой.

Нечто неопределенное, как все его прозрачное лицо, мелькнуло в глазах Джозефа, сменилось задумчивостью, и вновь появилось. Поглядев несколько секунд на него, Карина разглядела в этом взгляде неудачливого карьериста. За деланной бравадой и деловитостью зияла необъятная пустота, охватывающая и душу, и ум, словно когда-то очень рано, в самом начале созревания, зачаточного честолюбца раздавило настигнувшее вдруг осознание неготовности к схватке с трудной жизнью, а довершили дело, окончательно запорошив имевшиеся некогда способности, врожденная лень и избалованность.

Машина взяла правее, и влилась в реку съезжающих с шоссе. Карину наполняли поочередно воодушевление и тревога. Оба чувства временами достигали зенита в ее душе, разливая в ней то вспышку решительного энтузиазма, то сковывающую трескучим морозом пугливость. Карина посмотрела вправо – за стеной густых кустарников, над которыми крепостными башнями возвышались стройные пальмы, виднелись лоскуты продолговатого приземистого строения с подъемными воротами по всей длине. На краю площадки перед зданием покоился потускневший от старости пикап цвета обледеневшей лужи. Дальше располагалось двухэтажное здание с выступами на открытой кровле, поддерживаемые балками, которые формой напоминали повернутые рукоятками вверх пистолеты. Чем-то этот неприметный дом показался Карине схожим с недавно построенным в Ереване бизнес-центром «Цитадель». И вновь при этих мыслях ее настигла тоска по родине.

Заскучавший в трафике Джозеф не сразу продолжил разговор. Несколько минут он сидел неподвижно, затем обернулся к Карине и небрежно спросил:

– Значит, по-твоему, есть какое-то оружие, люди спрятали его себе в зад, иногда оно стреляет, так появляется достоинство.

– Именно. Но поскольку оружие очень качественное, оно очень редко стреляет случайно.

– Что вообще такое это достоинство? – Балаяна не на шутку увлекло сочетание прямодушия, невинности собеседницы и ее умения дать решительный отпор.

Карина размышляла долго, но так и не придумала лаконичный ответ.

– Ты читал «Атлант расправил плечи»?

– Разумеется, – с апломбом ответил Джозеф, впервые услышавший о такой книге.

– Поступать так, как Дагни, когда она предлагала помощь конкуренту, пострадавшему от несправедливого решения правительства вместо того, чтобы злорадствовать, как поступил бы любой предприниматель. Ты мог бы представить такое в действительности?

Балаяну нечего было ответить, и даже умелый вид притворной учености не обманул Карину, заподозрившую его в жалком обмане.

– Сложно сказать… Все неоднозначно…

– Не мучайся. Не читал – признайся, я бы не расстреляла тебя.

В нем заклокотала ярость. «Стерва, напыщенная мерзавка, она еще будет кичиться своим превосходством. Я тебя быстро на землю спущу!».

– Читал давно! – бросил он запальчиво.

– И обрати внимание на столь незначительный факт, что Дагни – женщина, – отметила Карина. В иных условиях она разнесла бы вертлявого сноба на куски, но временная зависимость от него заставляла говорить мирно, натужено улыбаться, выказывать ему то уважение, которого он и близко не стоит. – Женщина – бизнесмен, ничем не уступающая коллегам.

– Спешу тебя расстроить! – воскликнул Балаян, – она всего лишь персонаж. Выдумка писателя, фантазия! Я тоже, знаешь ли, могу сочинить сказку с говорящими обезьянами. Этому писателю стоило бы вправить мозги за распространение своих глупых мыслишек среди глупеньких людишек! Он мошенник, автор этой Дагни, вот кто! Или педераст. Никогда женщина не сравнится с мужчиной.

– Автор – женщина, – глухо проговорила Карина. Ей не терпелось вырваться из трафика, и оказаться скорее где-нибудь подальше от тупоумного родственника. Он что-то жевано крякнул под нос, и шумно втянул воздух. Несущий от него холод, выпяченное презрение разили Карину, даже когда она отвернулась от него, и уставилась в окно. Вскоре после съезда, среди разноцветных домиков, уставленных вдоль дороги, показалось двухэтажное квадратное строение с большими круглыми вырезами окон. Сердце Карины вновь защемило – в Ереване есть здание с таким же круглым вырезом посредине фасада. Этот круг будто бы прилетел оттуда, чтобы от имени ее родного города помахать напоследок, и завещать не забывать его. Подобно трепещущему во взбуровившихся водах Одиссею, обложенному беспощадными бурями, ей вдруг с ослепительной ясностью представилась участь одинокого странника, непреодолимо желающего вернуться домой. Чтобы избавиться от вкравшейся в нее панической язвы, она стала вспоминать недавние успехи: маленькую, но обожающую ее, распирающую стены «Каллиопы» в эйфорическом танце публику; пришибленные, стыдливо склоненные, проникновенно слушающие взгляды, порожденные ее обличительными и секущими правду речами; победа над родителями, благословившими-таки ее на это путешествие; восхищенные лица подруг, беззаветно следующих за каждым словом и шагом своей героини. Ей вспомнилось, как некогда Маша назвала ее Кариной Палладой, сравнив с воительницей-богиней. Имея столь блестящую эгиду, может ли она тушеваться перед этим недалеким смутьяном? А ее повергающий всех в восторг голос? Чистый, мощный, величественный без усилия, тонко понимающий все оттенки замысла автора той песни, которую она решит спеть. Артистическое чутье, позволяющее ей улавливать настроение собеседника по интонации, как бы ловко он ни пытался его скрыть или исказить – ее несомненное преимущество. А чем может блеснуть новый жизненный попутчик? Успокоенная, почти набравшаяся прежней безрассудной храбрости, она любовалась зеленым клочком посередине авеню, обсаженным четырьмя молодыми пальмами. От их стволов тянулись, исчезая в густой мураве, по две деревянные дощечки, поддерживающие неокрепшие деревья в ровной линии. Вид этих хиленьких пальм навел ее на мысль, что так же взрослые наставляют своих отпрысков, поддерживая их, пока те не способны шагать сами. Когда же приходит время убирать распорки, выясняется, что чадо – к великому удивлению – лишено заложенных в нем природой способностей, они просто погасли за ненужностью, как хвост у человека. Так, из поколения в поколение, человек превратил себя в конформистскую массу, и успешно продолжает дело. Глянув украдкой на насупившегося от позорного промаха Джозефа, Карина сонно вздохнула. Да, поистине, судьба – женщина, как сказал Макиавелли. С девичьим легкомыслием, так насмехательски бросить ей в попутчики столь малодушного верхогляда, и заставить казаться услужливой!