Текст книги "Человек ищущий"

– Так в чем заключается моя работа? – спросила Карина только для того, чтобы отогнать навалившуюся сонливость.

– Будешь командовать офисом по прокату машин. Записывать клиентов, считать выручку, следить за состоянием машин. Первые три месяца плачу полторы тысячи, если справишься – две с половиной. Если месяц окажется удачнее предыдущего – надбавка.

Сбежавшая от него без оглядки Валери получала три тысячи, но Балаян вполне справедливо для себя решил, что неопытной приезжей достаточно жалованья и поскромнее. Тем более, он не сомневался, что отец со всей присущей ему обстоятельностью выполнит просьбу брата, поселив к ним домой. Для него приезд Карины – отрада и чудесный повод изречь любимые им трактаты о сплоченности армян и незыблемых традициях, для Джозефа – тягостная, совершенно нежелательная работа по обеспечению этой сплоченности. Как бы ни противилось его нутро, он знал, что отступит перед первым же отцовским словом. Как он недавно понял, отец – причина его неудач и узурпатор его личности.

Машина свернула на узкую улицу, обсаженную с обеих сторон деревьями, за которыми ютились, теряясь в окладистых кронах, одно-и двухэтажные домики. Их отделяли от узкого тротуара сеточные заборы в человеческий рост, переходящие местами в каменные, и обвитые кое-где вьющимися растениями. Тихая улица еле дышала. Если бы не покоящиеся у тротуаров машины, могло показаться, что она совершенно пуста. Сердце Карины сдавило сильнее; внезапно она осознала с устрашающей отчетливостью, что ей придется жить в чужой семье, в этом усыпленном Гипносом захолустье, работать неизвестно где, тянуться к своей мечте неизвестно как. Господи, молилась она мысленно, только бы Балаяны-старшие оказались порядочными!

– Приехали! – оповестил Джозеф. – Выходи, скорее, у меня куча дел.

Они стояли между двухэтажным квадратным строением цвета только вылупившегося цыпленка, и одноэтажным особнячком мандаринового цвета и тремя двускатными крышами, одна из которых, задняя, словно навалилась на две поменьше впереди в попытке вытеснить их. Высокие деревья бросали на дорогу островки теней, напротив обоих зданий стояли прямоугольные мусорные баки грязно-зеленого цвета.

Джозеф не стал дожидаться, пока испуганно озирающаяся Карина изучит округу и убедится, что выходить не опасно, схватил с багажника ее чемодан, и поволок в сторону особнячка.

ГЛАВА 4

Между Кариной и Вильгельмом развернулись упорные дебаты о месте ее жительства. За ужином состоялась телефонная беседа с родителями, во время которой Балаян посетовал на несговорчивость их дочери, попросив их убедить ее не жить отдельно хотя бы полгода. Утомленная суточным перелетом, попаданием в совершенно иной мир, истощающими переживаниями, она, тем не менее, не намеревалась отступать.

– Мистер Балаян, всех слов благодарности не хватит, чтобы выразить вам мою признательность. Но вынуждена, к моему огромному неудовольствию, не согласиться с вами. Поймите меня, пожалуйста. Мне гораздо легче и приятнее будет жить неподалеку от вас, и видеться так часто, как это позволят обстоятельства. Устраивать же свою жизнь за счет вашего спокойствия мне вовсе не хочется.

– Милая моя, прекрати эти глупости, и успокойся, – напирали старшие Балаяны. – Наша родственница покинула родину не для того, чтобы мы позволили ей жить не под нашим присмотром.

Неуступчивость Карины в соединении с необъятным уважением к старшему Балаяну, позволившим ей крайне тактично и терпеливо отстаивать свою волю, в итоге победила. Стороны пришли к соглашению, что Карина поселится в соседнем доме, и обязуется навещать их по вечерам. Взять деньги она наотрез отказалась:

– Спасибо, мистер Балаян! У меня есть деньги, и завтра же я иду на работу к Джозефу.

Узнав об этом, великодушное лицо Вильгельма помрачнело, лоб увлажнился.

Разрешив эти вопросы, семейство отужинало барбекю из говяжьих ребер, пожаренном на заднем дворике. Жена Вильгельма, статная, костистая, с густой шапкой седеющих курчавых волос, и высокими крылатыми бровями, приготовила к нему соус по рецепту какого-то мишленовского шеф-повара по имени Гордон Рэмзи. Сраженная невиданными яствами, растерявшаяся среди трех диковинного вида салатов, Карина наелась до усталости, но самое приятное ждало ее впереди. Эвелина Балаян поставила на стол лаймовый пирог.

– Миссис Балаян, пирог необыкновенный. Признаться, подобного праздника у меня не было никогда.

– You are welcome! – улыбнулась Эвелина. – Тебе, наверняка, хочется лечь?

– О, нет, благодарю вас. Меньше всего мне хочется спать.

После ужина старший Балаян пересел в широкое угловое кресло в противоположной части комнаты, служащей гостиной, и окунулся в пестрящийся экран плоского настенного телевизора; Карине, видевшей такой экран только над барной стойкой «Каллиопы», он показался апофеозом технического прогресса. Эвелина грозно сморщилась, отогнав возникшие у нее порывы помочь в уборке стола. Она приказала Карине сесть обратно, наспех сложила посуду в умывальник, и села рядом с девушкой.

– Если не хочешь спать, значит, рассказывай о себе. Начни с самого начала.

Джозеф, устремив махровое лицо свое куда-то вверх с сильно углубленным в размышления выражением, шевеля водяными обрубками бровей на квадратном лбу, удалился сразу после ужина, неестественно выпятив грудь, отчего плечи и руки подались назад. Усердно старающийся походить на распустившего хвост павлина, он больше напоминал ряженую в павлиний костюм курицу. Беспредельно успокоенная его уходом, Карина стала обстоятельно излагать Эвелине свою историю. Ей нравились мягкие, открытые черты миссис Балаян, скрытая в них одновременно некая суровость, не стреляющая даром, а словно настороженно высматривающая шероховатости в поведении ее ближнего, чтобы с добродетельной силой указать на них.

Снова образы-отзвуки родины заиграли щемящую музыку тоски; как нестерпимо Эвелина напоминает госпожу Арфению! Больше двух лет прошло с их того разговора, в котором преподаватель учила буйную студентку не спешить; дождаться, пока весы качнутся десять раз подряд в одну сторону. Что-то знакомое, уже точно пережитое, сверлило ее, пытаясь, пробиться на поверхность ее памяти. Это что-то с обжигающей силой сближало тот день и нынешний. Ну конечно, это окно! Такое же большое, вытянутое, с коричневой деревянной рамой, пускающее золотистый поток света и летнего дыхания. Сейчас она выглянет в него, как тогда, и взору откроется сквер Комитаса, растекающуюся вокруг дымного памятника оживленную речку щебечущих студентов. Но вот я здесь, сгоряча наполнившая только одну чашу весов, не потрудившаяся взвесить, какое количество жертв, лишений, трудностей необходимо поставить на вторую чашу. Привлекательный покров безоговорочной победы над всеми сомневающимися в ее успехе сходил медленно, и только сейчас, рассказывая миссис Балаян о себе, она поняла всю громадную тяжесть предстоящих ей испытаний. Она осознала, что стыдится заявить о своей цели. Уповать на то, что незнакомые, в сущности, люди, изумятся ее смелости, было бы наивно. Или восполнят ее маниакальную потребность гулять между обсаженной лохматыми деревьями, между которых скрылись под их светло-зелеными кронами ресторанчики, площадью Свободы и двумя взмывающими рядами новенького Северного проспекта, этой вульгарной дамы в леопардовом пальто посреди рабочего квартала. Даже его рыже-желтые фасады с черными пятнами балконов и арок словно подобраны для этой схожести. Сбоку от высокого серого овала оперного театра разливалась цветом бирюзовой лагуны застывшая гладь лебединого озера. В этих местах она и встретила Тевана, оставившего эту зияющую дыру в ее душе.

Эвелину всерьез заинтересовала профессия Карины, и она попросила что-нибудь спеть. Марьян исполнила один из своих любимых куплетов «Диоклетиана» Перселла «Пусть сражаются монархи».

– У тебя поистине великий талант, – изрекла пораженно Эвелина. – Никогда не встречала обладателя стол густого, крепкого голоса. – Она подалась к Карине, ее сухая ладонь легла девушке на руку.

– Сейчас иди спать, но пообещай кое-что: ты будешь хотя бы раз в неделю петь мне по несколько минут что-нибудь из репертуара оперных композиторов.

Особнячок Балаянов оказался весьма просторным. Из кухни-гостиной в глубь дома шел коридор, ускользнувший из внимания уставшей путницы. По обе его стороны располагались в шахматном порядке четыре комнаты. Из полуоткрытой двери первой комнаты доносился надорванный голос Джозефа, говорящего по телефону:

– В неконтролируемом росте населения нет ничего опасного. Более того, это полезно. Да, людская масса слишком тупа, чтобы регулировать свою популяцию. Она тупее клеток, делящихся тоже непрерывно, но всегда по законам мейоза и митоза. Тупее птиц, откладывающих яйца только после того, как приготовили гнездо. Остановить неразумную толпу можно только террором. И людям он присущ в виде врожденной агрессии. Когда ресурсов, власти и земель становится мало, они начинают истреблять друг друга. Война освобождает землю от массы лишних, и одновременно обогащает узкий круг управляющих процессом. Затем, постепенно, деньги направляются на развитие экономики и технологии, чтобы к тому моменту, когда придет время вновь подстричь население, выдумать более массовое оружие уничтожения.

Карина совершенно не удивилась речам, вылетающим из этих уст, доносившимся до последней, отведенной ей, комнаты. Ей не хватало сил ни на что, тем более на оценку услышанного. Отгоняя сон, она поблагодарила Эвелину, и, только закрылась дверь, упала на кровать. Окаменевшие веки падали на глаза, смертельная усталость, как настырная хозяйка во время уборки, вычистила все беспокоящее ее душу, и единолично воцарилась в голове. «Завтра, все завтра. Может еще случиться, что это все сон, и я проснусь утром, а мне пора на учебу», – только и успел подумать стремительно угасший мозг.

В этот день она проспала, не шелохнувшись, шестнадцать часов; из забвения ее вытащил одуряющий голод. Дома была одна Эвелина; только после плотного завтрака вчерашним барбекю, и внушительного куска лаймового пирога с тройным кофе Майами открылся ей заново, но уже не в смазанном свете пугающего тумана, а всем манящим богатством ожидающих ее приключений, привлекательных призывов скорее начать покорение намеченных высот. Вернулась уверенность, воинственная сила духа, готовность с разбойничьим чутьем замечать слабости в людях и обрушивать на свои жертвы пронзительную тучу словесных стрел, с воодушевлением и негодованием она приняла новость о том, что в соседней двухэтажке сдается квартирка на втором этаже, и что Вильгельм уже договорился об аренде и даже внес плату за полгода.

– Я ведь сказала мистеру Балаяну, у меня есть деньги! – сетовала Карина.

– Только полгода, детка, – успокоила Эвелина. – Он не смог упустить удобный случай. Квартира чистая, мебелирована, мы рядом. Встреча с владельцем назначена на пять. Побудь под нашим присмотром, а дальше ты вольна решать сама, остаться или найти другое жилье.

Несмотря на переполнявшую Карину признательность к Балаянам, ей неодолимо хотелось во всей полноте своего возмущения выразить Эвелине презрение к ее сынишке. Но все эти мелочи меркли перед главным – она добилась своего! Пусть у нее всего год, пусть придется какое-то время работать у высокомерного ничтожества, все ерунда! Она вышла, наконец, из удушающего стеснения на бескрайний простор. Теперь-то ее голос услышат всюду! Она покорит эту пошленькую американскую публику, для которых Кармен – это не оперная героиня Бизе, а пышногрудая модель, Дон Жуан – не извечный образ в искусстве и опера Моцарта, а любой щеголь, расплывшийся на диване ресторана с кальянным шлангом в зубах, тянущий дым с энтузиазмом воришек, каких она не раз в детстве наблюдала, когда те высасывали шлангом бензин из машин. Вспоминая сбитую кучку подпевающей толпы, взмахивающей руками под ее захватывающее пение, бескрайне влюбленную в нее публику, уныло-однообразная жизнь которой надолго озарилась ее ослепительно мощной вспышкой, Карина чувствовала возбужденное шевеление внутри себя, желание скорее броситься навстречу трудностям, стремительно тающим в ее глазах под влиянием уже достигнутых высот.

***

Солнце взобралось на зенит, вспрыскивая на город огненные струи, проникающие в асфальт, крыши, раскаляющие воздух, и лениво поднимающиеся над землей расплывчатыми, искажающими картину языками. Еще раз поблагодарив Эвелину за превзошедшую самые смелые ожидания заботу, Карина вышла из дома, прошла по выложенной красно-серой брусчаткой дорожке, и остановилась на тротуаре. По обе стороны улицы тянулись, затеняя дорогу, согнутые точно под тяжестью густых малахитовых копён, деревья с какими-то округлыми, пухлыми листьями, походящими на нарезанные вдоль огурцы. По ту сторону дороги, за ограждением из металлической сетки, виднелось серое здание с тремя лестничными маршами, расположенными на фасаде друг над другом; перед ним на залитом асфальтом участке отдыхали от жары мини-грузовички и несколько пикапов. Несмотря на не уступающую, а то и превосходящую Ереванскую жару, дышится там несравненно легче: вдыхаемый воздух только слегка покусывает ноздри, а Майамский расползается по телу обжигающей сыростью, будто в груди открыли кран с горячей водой.

Оставшиеся до осмотра квартиры два с небольшим часа казались Карине сладостной вечностью. Ей не хотелось немедленно развивать события, хотелось остановить время, насладиться испытываемым чувством довольства собой. Несмотря на восстановившуюся храбрость, нахрапный нрав, и огненную нетерпеливость, ей хотелось отдохнуть. Этот день – первый в стране, куда она стремилась, прикладывая все силы в минувшие два года – как площадка для отдыха на лестнице, с которой Горький сравнил пьесу. Сегодня можно предаться даже нелюбимому занятию – хождению, представить себя Самсоном, только что одолевшим льва.

Карина взяла путь в сторону главной дороги, откуда они приехали, и очень скоро поняла, почему улица так пустынна – из-под кожи роем вылезли капли пота, и заструились по спине, подмышкам, опрыскивали лоб упрямо возникающей, несмотря на ежеминутные протирания платком, влажной пленкой. Машины были не похожи на себя – чрезмерно подтянутые, без единой провисающей или болтающейся детали, без серых пятен грунтовки, словно ее угнали прямо из цеха покраски, не испещренные лоскутами ржавчины. Напротив, только глянцевитая поверхность кузовов, с почти зеркальной чистотой отражающая движения деревьев и хаотичные игры теней. За ровными, толсто окрашенными прутьями оград нежились заботливо подстриженные газоны, обсаженные мохнатыми кустами и молодыми пальмами. От калиток до входов вели изогнутые дорожки из волнистых плиток, электрические линии натянуты на деревянных столбах почти без прогиба, каждому отведены своя высота и путь, не перемешивающийся с другими; пресловутое американское уважение личного пространства относится и к проводам, с усмешкой подумала Карина. Ей вспомнились косматые гроздья запутанных проводов в Ереване, напоминающие свисающую с палочек китайскую лапшу. Как все упорядоченно и чисто! Фасады домов, как хвастающие новым платьем студентки, щеголяют свежей краской, отражающиеся на солнце желтые и белые полосы дорожной разметки не оставят провинившимся надежды оспорить нарушение. На перекрестке под тенью высокого лохматого дерева спрятался от жары одноэтажный домик с синей полукруглой вывеской: «99-ти центовый магазин Челси». Карина попыталась заглянуть внутрь, но окно и дверь были сплошь оклеены разноцветными листками с рекламой. Пара легких расчетов, и небольшое сопоставление цен привели Марьян к огорошивающему выводу – цены в Ереване и Майами вполне сопоставимы! Какой же неописуемо богатой должна быть жизнь местных!

Невыносимая жара вскоре заставила девушку повернуть обратно в лоно спасительного кондиционера. Короткая прогулка окончательно взбодрила ее и напомнила о важнейшем вопросе, висевшем под самым носом, но не удостоенным ее внимания из-за усыпляющей усталости – с чего начать? Трех с небольшим тысяч долларов, вероятно, хватит на два-три месяца. Придется принять предложение пробыть какое-то время говорящей утварью за грошовые деньги. При одной мысли об этом Карину охватило отвращение, вспомнилось ее устоявшееся представление о клетках и продаже самого дорогого и невосполнимого, что есть у человека – его времени. Добравшись до дома, она первым делом достала из чемодана свежие белье и футболку и переоделась. Затем жадно выпила две кружки воды, попутно делясь с Эвелиной о тягостности местной влажности.

– Дело привычки, – сказала миссис Балаян. – В дневное время я готовлю лаймовый лимонад, он прекрасно спасает от жары. Главное – укрыться от солнца.

– У вас, вижу, любят лайм, – заметила Карина, крепко обхватив ледяной стакан. Остаток времени они провели за беседой о городе, его особенностях. Эвелина принесла из спальни весьма подробную карту города.

– Наш район называется Винвуд, – объясняла она, то и дело закладывая спадавшие пучки волос за ухо. – Ниже Даунтаун, а вот эта вытянутая полоса – это город Майами-Бич. До офиса Джозефа лучше ехать по Венецианским островам, до пересечения Либерти-авеню и 20-й стрит. Посмотри, – заботливо продолжала она, – между аэропортом и Даунтауном. Видишь район «Маленькая Гавана»? Держись оттуда подальше. Там живут неблагополучные потомки центральноамериканских беженцев. – Отодвинув карту на край стола, миссис Балаян взглянула на Карину внимательным, испытующим взором, чуть склонив голову набок, будто прислушиваясь к собственным мыслям, и спросила вполголоса:

– Милая, надеюсь, ты понимаешь, сколько красавиц ежедневно притягивает сцена? – Голос ее, слегка дребезжащий, выдал весь мучительный интерес женщины к этой неоднозначной, на вид замкнутой девушке. Вопрос стал для Карины неожиданностью, больше всего ее возмутила холодная заботливость, прогремевшая в вопросе. Такая заботливость, при которой опекун, удрученный бездарностью подопечного, не оставляет попыток воззвать к его разуму. Еще вчера Эвелина восхищалась ее выдающимися голосом, без стеснения, как с подругой, изъявила желание слушать ее пение. Видимо, молчаливость Карины, вызванную истощенностью, она приняла за обыкновенную глупость. Недалекая мечтательница, еще одна в бесчисленной армии наивных девочек, вообразивших, что их голос лучше, чем у соседки, личико милее, выведавших где-то о том, что Харви Вайнштейну нравятся девушки со вздернутыми носиками. Сама деликатность ее тона была уничижительной. Конечно, она пыталась ее скрыть под снисходительной улыбкой историка, которому молодой выпускник кичливо заявил, что его знания истории ошибочны. Вместе с тем Карина соскучилась по спорам, парящему чувству превосходства над поверженным ее неистовыми доводами соперником. С приходом в «Каллиопу» она вынужденно подавляла ретивый Везувий, чтобы не наговорить лишнего коллегам, про каждого из которых, могла бы выдать неплохой пасквиль с подробным анализом пороков и их причин. И спрятанная за дырявой шторой, звенящая насмешливость в вопросе Эвелины всколыхнула долго томившийся вулкан, разъярила ее, как стаффтерьера звон связки ключей. Как она смеет! Смеяться надо мной, после тех толп, орущих оды моему голосу, завораживающему танцу, непревзойденному чувству музыки! А вы, госпожа Балаян, что имеете, кроме дневного лимонада, умения готовить соус, и изнеженного никчемного сынишки?

– Вы читали «школу жен» Мольера? – спросила она с каменной невозмутимостью. – Моя цель заключается в том, чтобы не стать Агнессой. Не знаю, где я окажусь завтра. Совершенно точно я здесь не из-за голубой американской мечты. Не сочтите за грубость, но я привыкла молчать обо всем, что намереваюсь делать, потому что иначе я превращусь в глазах людей в Дон Кихота, воюющего с мельницей. Как только у меня появились свои мысли, я стала жить под стрелами повсеместного порицания. Очень скоро я поняла, что эти стрелы будут лететь всегда, они исходят из страха перемен. Людям, как правило, не нужно ничего. Я здесь потому, что ищу трудности. Если вам интересно, есть ли у меня проект моего становления – то его нет. Считайте меня кем угодно, я привыкла.

Это был последний вечер в доме Балаянов. В назначенное время состоялся осмотр квартиры под чутким надзором Вильгельма. Карина приняла условия без обсуждений – лучше платить в месяц семьсот долларов, и иметь возможность петь и танцевать по вечерам, чем хмуро ежиться в ожидании утра, чтобы вырваться из этого прокрустова ложа «благожелательных» родственников. Владелец каморки, седобородый рыбак с приплюснутым черепом, и плавающим взглядом, знакомил с домом небрежными мазками. Его плавные движения, неспешная манера речи и движения вразвалку – он весь походил на свою лодку, покачивающуюся на волнах лагуны Эверглейдс.

– Этот дом служил кладовкой для моих снастей и рыбацкой одежды. Ручаюсь вам, единственные, кто тут жил – это пивные дрожжи. О, да, я делаю свое пиво!

– Где же теперь все это добро? – вежливо поинтересовался Вильгельм, стоя посредине единственной комнаты, служащей и кухней, и спальней, и гостиной.

– Я купил большую лодку, док, – гордо заявил рыбак. – Переехал в Хомстед, и собираюсь каждый чертов день ловить марлина и помпано в Эверглейдс под музыку Вилли Нельсона. Но не думайте, что я, как добрый несчастный Сантьяго, уступлю мой улов жадным акулам! Нет, док, я собираюсь переплюнуть самого Аростеги. Если какому-то бывшему врачу покорилась сотня мировых рекордов, то чем хуже лодочник вроде меня!

Не обращая внимания на крохотность квартирки, а вернее, комнаты размером с неплохую спальню, где на одной стене приютилась пара кухонных шкафчиков с плитой, на другой – кровать с квадратной низкой тумбой, а к стене с окном прислонился серый диван из грубой ткани, в остальном жилье вполне сносное. Перед диваном стоял овальный стол с вогнутыми внутрь ножками, и три деревянных стула, как красноречивое указание о количестве гостей, которых квартирка может принять. Второе окно, также открывающее прямой вид на дом Балаянов, находилось в туалете, что особенно изумило Карину. Благо, в проеме окна предусмотрительно имелись жалюзи, сквозь погнутые и покосившиеся ламели которых пробивались крупные просветы, как бы упрашивая новую хозяйку скорее сменить их.

В десятом часу вечера в дверь раздался звонок, пронзительно-электрический и громкий. Задремавшая на грубом диване после утомительной уборки, Карина с усилием отогнала сон, открыла дверь.

– Ну, как пентхаус? – взвизгнул Джозеф, и прошел внутрь, властно утопив руки в карманах. – Неплохо. Уютно. – Он умело пользовался навыком, повергающим людей в сомнения о том, искренни ли его слова, или маскируют насмешку. Впрочем, следующая фраза развеяла надежду Карины на то, что этот человек может быть серьезным: – И места достаточно, даже для одного раздутого рэпера, любимца девочек.

Он обошел комнату, заглянул в ванную, вернулся в комнату и подошел к окну.

– Недалеко же ты съехала. – Повернувшись к Карине, сказал, выполняя унизительный долг: – контора открывается в девять. Обычно я выезжаю раньше, но завтра могу сделать исключение и подвезти тебя. Заодно расскажу, каким транспортом добраться. В пол девятого жду тебя внизу. Спокойно ночи!

Он покинул каморку, уткнувшись глазами в пол, грузным шагом под тяжестью взваленного на себя долга.

Вот с кого Мольер списал Тартюфа, только и пронеслось у Карины. Не в состоянии побороть свинцовую усталость, она вернулась на диван, забыв, что его можно разложить, и провалилась в сон, хлещущий наплывом пережитого, перемешанного с неясными, сладостными образами родителей, звонкого хохота Эдиты, и мудрого взгляда госпожи Арфении.

***

Контора представляла собой помещение с серыми стенами, обклеенными постерами спортивных и представительских машин, чуть больше комнаты Карины, в глубине его находился стол с приставленной широкой тумбой, покрытый взбитыми слоями бумаг. Посетителям предназначался угловой диван у входа, и стеклянный столик с так же разбросанными, пережившими не одну сотню листаний, журналами с надтреснутыми страницами. Из больших окон с южной и западной сторон сочились золотистые лучи, и казалось, само солнце собирается пожаловать сюда.

Работа предстояла не сложная: знакомить клиентов с ценами, марками машин, составлять график их проката, после возврата машины осматривать ее, проверять уровень топлива, вести несложную бухгалтерию.

– Вот каталог. – Джозеф бросил перед ней лист, в углу которого красовалось коричневого цвета кольцо – след днища кружки. – Распечатай новый, на этот я вчера пролил кофе, – пояснил Джозеф. Склонившись к компьютеру, открыл программу «Easy rent», ткнул в нее пальцем. – Всю информацию о рейсах заносить сюда.

Обучение программе продлились не дольше десяти минут. В начале одиннадцатого вошли первые клиенты, радушная молодая пара туристов, по виду, откуда-то с индонезийских островов. Джозеф внимательно, исподлобья следил за действиями Карины, высматривая в них изъяны, чтобы затем вылить ушат уничижительных упреков. Прождав больше часа, он клевал носом на диване, и был одновременно счастлив возможности покинуть скучный офис, и огорчен столь скудным урожаем ее промахов, что о них не стоило и заводить речь.

– Великолепно! – воскликнул он, когда парочка улыбчивых добряков с закопченными лицами ушла. – Завтра отвезу тебя в сервис, познакомлю с оставшимися процессами. Вникай, набивай опыт. Мне же нужно срочно отъехать по делам.

– Как насчет обеда?

– Когда упадешь в обморок, закрой контору на сорок минут, и иди в бургерную «К. Рамен», она ниже по 20-й улице, перед круговым тупиком.

Каждое движение его жидких бровей, серых глаз, вечно заволоченных какой-то неестественной пеленой, исторгало насмешливое высокомерие. Его отрешенность от мира, далекость от простых основ человеческого общения, вкупе с протяжными вздохами безнадежной неудовлетворенности всем окружающим, дерзко-капризными речами превращали его в нечто вроде противного компота из самых кислых фруктов.

В следующие два часа в конторе воцарилась невозмутимая тишина, сдобренная звуками праздного течения жизни за окном – ленивым шелестом проезжающих машин, и изредка покрикивающих пешеходов. Привязанная к месту, Карина за час досконально выучила программу, после чего была вынуждена коротать время, прохаживаясь по залу, скрипя кроссовками по кафельному полу, чувствуя себя пленницей Кносского лабиринта. К обеду появился еще один клиент, темнокожий стиляга в джинсах шириной с хорошую трубу, опущенных, видимо, до пояса из-за налегающих по всей длине друг на друга плотных складок, и безрукавке, оголяющей круглые выпученные плечи и толстенные руки. Черная косынка с какой-то каллиграфической надписью плотно стягивала черную, покачивающуюся голову. Речь его была развязна и быстра, будто слова обжигают ему горло, и он стремится скорее их выплюнуть.

– Эу, красотка, подгони мне тачку как из шоу Эксзибита! Мой кореш прилетел с Вест-сайда, хотим махнуть с братками на Ки-Уэст, замутить такую вечеринку, чтоб у мудил-туристов ноги выкрутило, будь они трижды прокляты! – Глаза его, с подернутыми сплошной красной сеткой белками, пьяно плыли по залу, слова, кажется, предназначались стенам и мерно гудящему на потолке вентилятору, а не Карине. Заскучавшую от безделья, ее тем более позабавил и заинтересовал не виденный прежде типаж. Какой лакомый объект для выплеска накопившегося негодования!

– Советую вместо выкручивания ног посетить дом Хемингуэя.

– Дом кого?

– Эрнеста Хемингуэя, глухая тетеря! – нравоучительно возвысила голос Марьян.

– Кто такой Эрнест Хемингуэй, чтоб у него руки отсохли? – с раздражением воскликнул рэпер, язвительно повторив ее интонацию.

– Как, ты не знаешь самого известного автора текстов для рэперов? – делано изумилась Карина. – Стыдно, док. Ты очень обрадуешь своих братков, познакомив их с ним.

– Что ты несешь, обдолбанная курица! Ты можешь дать мне тачку или нет? Решить, ехать к Хемингуэю, или к какому мудиле, я могу и сам! – Гость возбужденно махал руками, покачивался на пружинных ногах, ругаясь, однако, без злости, а скорее, красуясь густым мужественным голосом перед красивой девушкой, демонстрируя не само возмущение, а его шутливую разновидность. Тонкое чутье Карины, безошибочно отличающее артистизм, уловило эту обезоруживающую особенность в накачанном юнце.

– Какая тебе тачка нужна? – с таким же наигранным передразниванием спросила Карина.

– Дай мне хорошее корыто с откидной крышей.

– У нас таких нет.

Гость опешил.

– Вы работаете в Майами, и у вас нет тачек с откидной крышей? Черт, вы какое-то сборище тупых задниц! В Майами и без клевых тачек! – Резко толкнув дверь, парень исчез, оставив в зале дымок своего негодования.

Тягучие часы, казалось, заковали ее в замерзшую, наполненную отвратительно-склизкими, и одновременно царапающими частицами грязи, муть. Являлись клиенты, поодиночке и парами, в основном молодые и радушные туристы, с одинаково широкими улыбками, и неопределенно барахтающимися планами; бронируя машину на завтра в десять, один из них вдруг сокрушенно взводил глаза кверху, вспоминая что-то важное, и незадачливая, расслабленная припекающим солнцем парочка, слепив извиняющиеся улыбочки, спешила сменить время или дату брони. Вяло крутящийся под потолком вентилятор не помогал рассеять каменную жару, и остудить распаренное тело Карины. Только увидев Джозефа, ступившего в контору в начале девятого, она поняла, что не обедала, и не ощущает голода из-за непосильной жары.

– Как дела? – спросил он как бы невзначай, приближаясь к столу мерным шагом. Белоснежная рубашка со строгим, стоячим воротником, оголяла тонкую кожу рук, столь округло-нежную, что кажется, от легкого нажима на ней появится яма. Щеки его, окрашенные матовым румянцем, в густом жире желтого света поблескивали как у пухлого мальчишки после утомительного бега. Карина сопровождала его внимательным взглядом, пытаясь понять, чем был занят весь его день, почему он так же свеж, как утром, почему на него, лелеемого в шелковых тканях родительской опеки, что видно по его не тронутому ни заботами, ни хотя бы порывистым ветром, лицу, не ложится печать каких-либо дум.

– Могло быть гораздо лучше, но, по сравнению со вчерашним днем – на три заказа больше.

– Это сколько? – раздался его капризно-требовательный тенорок.

– Шестнадцать. Но у нас проблема.

– Какая?

– У нас нет тачек – цитирую одного клиента – с откидной крышей. Для Майами это примерно так же, как если бы в пекарнях Армении не готовили лаваш. Узнав об этом, люди негодуют. Один, особенно прямой, назвал нас сборищем тупых задниц, а меня – обдолбанной курицей.