Текст книги "Классика зарубежного рассказа № 27"

Классика зарубежного рассказа № 27

© Волжина Н. А., перевод на русский язык

© ИП Воробьёв В. А.

© ООО ИД «СОЮЗ»

W W W. S O Y U Z. RU

* * *

Томас Б. Олдрич
Марджори Доу

I

Доктор Диллон – Эдварду Дилейни, эсквайру

«Сосны», близ города Рэй, Нью-Гемпшир

Августа 8-го 1872 года

Уважаемый сэр!

Рад сообщить вам, что опасения ваши совершенно напрасны. Флеммингу придется, конечно, пролежать на кушетке три-четыре недели, а встав, он должен будет двигаться первое время с большой осторожностью. Что поделаешь! Подобные переломы – история долгая и томительная. К счастью, хирург, оказавшийся в аптеке, куда принесли Флемминга после падения, вправил кость весьма искусно, и я не думаю, чтобы этот несчастный случай имел сколько-нибудь серьезные последствия. Физически Флемминг чувствует себя превосходно; но я должен признаться, что раздражительность и угнетенное состояние духа, в котором он находится, внушают мне немалые опасения. Кому другому, а ему ломать ногу совершенно не стоило. Вы ведь знаете, как порывист ваш друг, какой у него непоседливый характер, какая бездна энергии, – он всегда готов ринуться вперед к намеченной цели, словно бык, увидевший красную тряпку; впрочем, это не мешает ему быть милым и приветливым. Сейчас от былой приветливости не осталось и следа. Характер у него испортился до неузнаваемости. Мисс Фэнни Флемминг приехала ухаживать за братом из Ньюпорта, где их семья проводит лето, но на следующее же утро была изгнана и отправилась восвояси, вся в слезах. У Флемминга под рукой лежит возле кушетки полное собрание сочинений Бальзака – двадцать семь томов, и он швыряет их в Уоткинса, стоит только этому безупречному слуге появиться в дверях с подносом. Вчера я без всякой задней мысли принес своему пациенту в подарок небольшую корзинку лимонов. Как вы уже знаете, причиной его несчастья послужила лимонная корка, валявшаяся на тротуаре. Так вот, не успел он увидеть мои лимоны, как его обуяла такая ярость, что я просто не в силах описать ее. Но припадки буйства еще не самое страшное. Большей частью он лежит молча и занимается созерцанием своей забинтованной ноги, лежит хмурый, погруженный в отчаяние. Когда на него находит такой стих – а иногда это длится целыми днями, – ничто не может рассеять его меланхолию. Он отказывается от еды и даже не заглядывает в газеты; книги существуют для него только как метательные снаряды, предназначенные для Уоткинса. В таком состоянии он поистине достоин жалости.

Будь Флемминг человеком без всяких средств, обремененным семьей, зависящей от его заработка, тогда это раздражительность и уныние были бы вполне оправданы. Но для двадцатичетырехлетнего юноши, обладающего большими деньгами и, по-видимому, не знающего никаких забот, такое поведение просто чудовищно. Если он будет потворствовать своим капризам, это кончится костным воспалением в месте перелома, а сломана у него малая берцовая кость. Я совершенно не знаю, как пользовать такого пациента. В моем распоряжении имеются болеутоляющие средства и примочки, которые действуют как снотворное и умеряют физические страдания, но я не знаю такого снадобья, которое пробуждало бы у моих пациентов здравый рассудок – здесь я бессилен, но, может быть, вам удается что-нибудь придумать? Вы близкий друг Флемминга, его fidus Achates[1]1
  Верный Ахат (лат.) – Здесь и далее примеч. переводчика


[Закрыть]. Пишите ему как можно чаще, займите чем-нибудь его ум, подбодрите его сделайте все, чтобы уберечь вашего друга от хронической меланхолии. Возможно, что этот несчастный случай помешал выполнению каких-то намеченных им планов. Если это так, они, должно быть, известны вам, и вы можете дать ему надлежащий совет. Надеюсь, что перемена места оказала благотворное влияние на здоровье вашего батюшки.

Примите, уважаемый сэр, мое глубочайшее и проч. проч.

II

Эдвард Дилейни – Джону Флеммингу,

38-я Западная улица, Нью-Йорк

Августа 9-го

Дорогой Джек!

Сегодня утром я получил письмо от Диллона и очень обрадовался, узнав, что твой перелом не так уж серьезен, как говорили. Подобно небезызвестному персонажу, ты не так страшен, как тебя малюют. Диллон поставит тебя на ноги недели через две-три, если только ты наберешься терпения и будешь в точности следовать его указаниям. Получил ли ты мое письмо, которое я отправил в среду? Меня очень обеспокоило известие о твоем несчастье.

Могу себе представить, сколько спокойствия и кротости духа проявляешь ты, лежа с забинтованной ногой! Слов нет, тебе дьявольски не повезло, ведь мы с тобой собирались чудесно провести время на побережье; но ничего не поделаешь, с этим надо примириться. Скверно и то, что здоровье моего отца не позволяет мне оставить его. По-моему, он чувствует себя гораздо лучше. Морской воздух – его родная стихия, но ему все еще требуется моя поддержка во время прогулок и внимательный уход, чего нельзя ждать от слуги.

Я не могу приехать к тебе, дорогой мой Джек, но у меня уйма свободного времени, и я завалю почтовую контору письмами, если они могут развлечь тебя. Писать мне не о чем, призываю небо в свидетели. Если бы мы жили на взморье, тогда другое дело, тогда я посылал бы тебе зарисовки с натуры, я занял бы твое воображение портретами местных богинь, распространялся бы о том, как черные, словно вороново крыло, или льняные кудри (собственные, а может быть, и накладные) волной спадают им на плечи. Ты увидел бы Афродиту в пеньюаре, в вечернем туалете или же в кокетливом купальном костюме. Но все это очень далеко от нас. Мы сняли деревенский домик у перекрестка дорог, в двух милях от приморских отелей, и ведем самый тихий образ жизни.

Как жаль, что я не писатель! В нашем старом домике полы отчищены до блеска песком, вдоль стен идут высокие панели, а из узких окон видны стройные сосны, которые превращаются в Эоловы арфы при малейшем дуновении ветерка, вот где надо писать роман! Роман, напоенный лесными ароматами и дыханием моря. Роман в стиле того русского писателя – как его? – Tourguénieff, Turguenel, Turgenil, Toorgunilf, Turgénjew – никто не знает правильного написания этой фамилии. Но я не уверен, что Liza или Alexandra Pavlovna могут тронуть сердце человека, у которого не утихает боль в ноге. Не уверен я и в том, что даже самые очаровательные из наших соотечественниц – существа, как известно, надменные и spirituelles[2]2
  Остроумные (франц.)


[Закрыть], способны утешить тебя, когда ты находишься в столь бедственном положении. В противном случае я помчался бы в отель «Прибой» и разыскал бы там предмет, достойный твоего внимания, или – что еще лучше я нашел бы его по соседству с нами…

Представь себе большой белый дом по ту сторону дороги, почти напротив нашего коттеджа. Вернее, не дом, а особняк, построенный, быть может, в колониальный период, просторный, с четырехскатной крышей и широкой верандой, опоясывающей его с трех сторон, образчик архитектуры, полной чувства собственного достоинства, аристократизма и высокомерия. Он стоит несколько отступя от дороги, окруженный раболепной свитой вязов, дубов и плакучей ивы. Утром, а чаще всего днем, когда солнце оставляет восточную часть дома, на веранде появляется девушка с какой-то загадочной для меня паутинкой вышиванья в руках – ни дать, ни взять Пенелопа! – или же с книжкой. На веранде висит гамак, – отсюда кажется, что он сплетен из тончайших ананасовых волокон. Гамак – чрезвычайно выигрышная вещь, когда вам восемнадцать лет и у вас золотистые кудри и темные глаза, легкое платье изумрудного цвета с подборами, как у фарфоровой пастушки, и туфельки, как у придворной красавицы времен Людовика XIV. Все это великолепие ложится в гамак и покачивается в нем, словно водяная лилия в золотистых лучах солнца. Окно моей спальни смотрит на эту веранду, то же самое делаю и я.

Но довольно болтать глупости, они совсем не к лицу степенному молодому адвокату, который проводит свои вакации в обществе больного отца. Напиши мне несколько строк, дорогой Джек, и сообщи, как ты себя чувствуешь. Изложи все полностью. Жду от тебя длинное, обстоятельное письмо. Если ты буйствуешь или изрыгаешь проклятия, я приму против тебя судебные меры.

III

Джон Флемминг – Эдварду Дилейни

Августа 11-го

Твое письмо, дорогой Нэд, было для меня даром свыше. Представь себе, каково мне приходится, – мне, который с минуты рождения и до сей поры не знал, что такое болезнь. Моя левая нога весит три тонны.

Она пропитана всякими снадобьями и закутана в тончайшее полотно, точно мумия. Я не могу шевельнуться. Я лежу без движения пять тысяч лет. Я современник египетских фараонов.

«Твой друг с раннего утра и до позднего вечера валяется на кушетке, глядя в окно на раскаленную улицу. Город опустел, все уехали наслаждаться на лоне природы. Темные каменные фасады домов напротив похожи на уродливые гробы, поставленные стоймя. Имена покойников, выбитые на серебряных дверных дощечках, начинают покрываться зеленью. Коварные пауки затянули замочные скважины паутиной. Повсюду безмолвие, пыль и пустота… Прерываю письмо, чтобы швырнуть в Уоткинса вторым томом «Цезаря Бирото». Мимо! Будь у меня под рукой Сент-Бев или Dictionnaire Universel[3]3
  Всеобщий словарь (франц.)


[Закрыть], я уложил бы его на месте. К маленьким томикам Бальзака как-то не приноровишься, но Уоткинсу в конце концов несдобровать! Я подозреваю, что он потягивает тайком отцовский шато-икем. Второй ключ от винного погреба. Веселые пирушки в подвальном этаже. Наверху молодой Хеопс, покоящийся в погребальных пеленах. Уоткинс входит ко мне, ступая чуть слышно, и его бесцветная ханжеская физиономия вытянута, как аккордеон, но я прекрасно знаю, что по дороге вниз он ухмыляется во весь рот, радуясь, что я сломал ногу. Разве моя несчастливая звезда не была в зените, когда я поехал в город на этот обед у Дельмонико? Цель поездки заключалась не только в этом. Заодно я хотел купить у Франка Ливингстона чалую кобылку Марго. А теперь в ближайшие два месяца мне нечего и мечтать о верховой езде. Я пошлю кобылку к тебе в «Сосны» – так, кажется, называется это местечко?

Старик Диллон вбил себе в голову, будто мне не дают покоя какие-то тревожные мысли. Он приводит меня в бешенство своими лимонами. Лимоны в качестве успокоительного средства для помраченного рассудка! Вздор! Я прикован к постели и беснуюсь из-за этого, как дьявол, потому что не привык к такому времяпрепровождению. Возьми любого человека, у которого за всю его жизнь не было ни головной, ни зубной боли, втисни ему ногу в нечто, напоминающее водосточный желоб, продержи его две недели в городе в самую жару, а потом потребуй, чтобы он улыбался, мурлыкал и чувствовал себя наверху блаженства! Это чудовищно! Я не могу оставаться веселым и спокойным.

За последние десять дней, с тех пор как со мной стряслась эта беда, письмо от тебя – единственное мое утешение. Оно вдохнуло в меня бодрость по крайней мере на полчаса. Нэд, если ты любишь меня, пиши, как можно чаще. Я буду рад всему. Расскажи мне о девушке, покачивающейся в гамаке. Все это было очень мило – и про фарфоровую пастушку, и про водяную лилию. Тебя можно упрекнуть в смешении образов, но все же это очень мило. Я и не подозревал, что у тебя на чердаке имеется такой запас сентиментального хлама. Выходит, можно знать годами гостиную своего соседа и не иметь ни малейшего понятия о мебели, хранящейся у него в мансарде. Я думал, что твой чердак завален сухими юридическими документами, всякими там ипотеками и показаниями под присягой, но берешь из этой кипы бумаг рукопись и какая неожиданность! – поэмы, сонеты, канцоны. У вас рука мастера, Эдвард Дилейни, и я подозреваю, что вы помещаете в журналах анонимные рассказики на любовные темы.

Я буду киснуть до тех пор, пока не получу от тебя письма. Напиши все, что знаешь о прекрасной незнакомке, которая живет по соседству с тобой. Как ее зовут? Кто она такая? Кто ее отец? Где ее мать? Кто ее возлюбленный? Ты не можешь себе представить, какое это доставит мне удовольствие! Чем больше пустяков, тем лучше. Тюремное заключение до такой степени притупило мои умственные способности, что даже твои эпистолярные таланты кажутся мне достойными внимания. Я впадаю в детство. Недели через две мне потребуется соска и слюнявчик. Если ты подаришь мне серебряную чашку с соответствующей надписью, я не удивлюсь и сочту это знаком нежного внимания с твоей стороны. А пока что – пиши!

IV

Эдвард Дилейни – Джону Флеммингу

Августа 12-го

Занемогший паша желает развлечься. Bismillah! – воля его священна! Если рассказчик окажется многословным и скучным, тонкая бечевка, мешок и двое нубийцев сбросят его тело в Пискатакуа! Кроме шуток, Джек, ты задал мне нелегкую задачу. Здесь у нас буквально никого и ничего нет кроме девушки, которая живет через дорогу. Сейчас она передо мной, на веранде. Я считаю себя вознагражденным за многие жизненные невзгоды, видя, как ее туфелька, обтягивающая ножку, точно перчатка, упираясь в стену, раскачивает гамак. Кто она и как ее зовут? Ее фамилия Доу. Единственная дочка мистера Ричарда В. Доу, полковника в отставке, банкира. Мать умерла. Один брат в Гарварде, другой старший – погиб в сражении при Фер-Оуксе девять лет тому назад. Состоятельная, почтенная семья. В этом поместье отец и дочь проводят восемь месяцев из двенадцати; остальную часть года – в Балтиморе и Вашингтоне. Старый джентльмен не переносит здешней зимы. Дочку зовут Марджори – Марджори Доу. На первых порах это имя кажется таким обыкновенным, не правда ли? Но, повторив его про себя раз десять, привыкаешь к нему, и оно начинает даже нравиться. В нем есть что-то простодушное, чистое, как в фиалке. Надо быть очень славной девушкой, чтобы иметь право называться Марджори Доу.

Вчера хозяин наших «Сосен» был вызван мною для дачи показаний, и сведения, изложенные выше, я выудил у него. Он ухаживает за огородом мистера Доу и знает их семью тридцать лет. Само собой разумеется, что в ближайшие же дни я постараюсь познакомиться со своими соседями. Мистер Доу или мисс Доу должны обязательно встретиться мне во время моих прогулок. У девушки есть одна излюбленная тропинка, по которой она всегда ходит к морю. Как-нибудь утром я подстерегу ее там и, проходя, коснусь рукой шляпы. В ответ на это принцесса с вежливым удивлением и не без некоторого высокомерия склонит свою очаровательную головку. Другими словами, поставит меня на место одним-единственным взглядом. И на все это я иду ради тебя, о Хромоногий Паша!

…Как странно иногда складываются обстоятельства! Десять минут назад меня позвали вниз, в гостиную, – ты представляешь себе гостиную в маленьком коттедже на побережье? Комната-амфибия с морскими раковинами на каминной доске и охапкой сосновых веток в камине. Там я застал отца и мистера Доу, которые обменивались старомодными любезностями. Мистер Доу пришел засвидетельствовать свое почтение соседям. Представь себе высокого худощавого джентльмена лет пятидесяти пяти, краснолицего, с белыми, как снег, усами и бакенбардами. Похож на мистера Домби, вернее, мистер Домби был бы похож на него, прослужи он год-другой в английской армии. В последнюю войну мистер Доу командовал полком, в котором его сын был в чине лейтенанта. Бравый старикан, высеченный из нью-гемпширского гранита. Прежде чем откланяться, полковник отчеканил приглашение, точно отдал команду перед фронтом. Мисс Доу ожидает гостей к четырем часам дня (ноль-ноль минут); на лужайке (на плацу) состоится игра в крокет, после крокета на веранде будет сервирован чай (рацион походный). Не будем ли мы любезны примкнуть к обществу? (в противном случае марш на гауптвахту!) Отец отклоняет это предложение, ссылаясь на нездоровье. Его сын, отвесив учтивейший поклон, выражает свое согласие.

Материала на следующее письмо у меня будет достаточно. Я встречусь с юной красавицей лицом к лицу. Предчувствую, что папаша Доу окажется редкостным экземпляром. Не падай духом, дружище, и жди от меня весточки, а сам не забудь на писать, как твоя нога.

V

Эдвард Дилейни – Джону Флеммингу

Августа 13-го

Компания, дорогой мой Джек, собралась на редкость унылая. Флотский лейтенант, ректор епископальной церкви из Стиллуотера и денди из Нагента. У лейтенантика такой вид, точно он проглотил пару пуговиц с собственного мундира и убедился, что переварить их нельзя; ректор – задумчивый молодой человек, напоминающий чем-то полевой цветочек; а денди из Нагента – не бог весть что. Женщины, как и всегда, оказались гораздо лучше: сестры Кингсберри из Филадельфии – они живут в отеле «Раковина» – очень живые и привлекательные девушки. Но Марджори Доу!

Вскоре после чая гости разошлись, а я остался выкурить сигару в обществе полковника. Мисс Марджори заботливо опекала старого вояку, оказывая ему тысячу мелких услуг. Это было как на картинке! Она принесла сигары, зажгла свечи своими тонкими пальчиками – и все это с такой упоительной грацией движений! Мы сидели на веранде, а мисс Марджори то исчезала в летних сумерках, то снова появлялась, словно легкий золотоволосый призрак в белом одеянии, возникающий из завитков дыма. Если б она растаяла в воздухе, как статуя Галатеи в пьесе, я огорчился бы, но не нашел бы в этом ничего странного.

Нетрудно было подметить, что старый полковник и его дочка боготворят друг друга. По-моему, отношения между стареющим отцом и юной дочкой – самое прекрасное, что есть на свете. В них чувствуется та неуловимая прелесть, какой не может быть в отношениях матери и дочери или матери и сына. Но я, кажется, совсем зарапортовался.

Я просидел с ними до половины одиннадцатого и видел, как над морем поднялась луна. Темная водная гладь, протянувшаяся до самого горизонта, точно по волшебству превратилась в поле сверкающего льда, кое-где прорезанное серебристыми фиордами. Вдали, словно громадные надвигающиеся на нас айсберги, маячили острова. Июньская оттепель в полярных просторах! Какое это было прекрасное зрелище! О чем мы говорили? Мы говорили о погоде и… о тебе! За последние дни погода никуда не годится – так же, как и ты. Мне ничего не стоило перевести разговор с одной темы на другую. Я рассказал моим новым друзьям о твоем несчастье, о том, как оно расстроило все наши планы на лето, рассказал и об этих планах. Я с воодушевлением исполнил соло на малой берцовой кости. Потом описал тебя; впрочем, это не совсем так. Я говорил о твоей доброте, о том, с каким героизмом ты переносишь свои страдания, о том, с какой трогательной благодарностью ты принимаешь от Диллона фрукты, о твоей нежной любви к сестре Фэнни, которой ты не позволил ухаживать за собой и мужественно отослал ее обратно в Ньюпорт, предпочитая остаться с кухаркой Мэри и лакеем Уоткинсом, пользующимся, кстати сказать, твоей горячей привязанностью. Ты бы не узнал себя, Джек. Будь я защитником, меня ждал бы большой успех на этом поприще, но, к сожалению, я избрал другую отрасль юриспруденции.

Мисс Марджори закидала меня наводящими вопросами о тебе. Тогда я не обратил на это особого внимания, но потом меня поразил интерес, который она проявляла к нашему разговору. Я вернулся к себе и вспомнил, как вслушивалась она в мои слова, вся подавшись вперед, вытянув свою круглую белоснежную шейку, посеребренную луной. Сомнений нет, я заставил ее заинтересоваться твоей персоной. Такая девушка, как мисс Доу, безусловно должна понравиться тебе. Красавица, которая держится без всякого жеманства, существо возвышенное и нежное – если можно судить о душе человека по его лицу. А старый полковник! Сколько в нем благородства! Я рад, что наши соседи оказались такими милыми. «Сосны» – местечко безлюдное, развлечений у меня мало. Через несколько дней жизнь здесь, вероятно, покажется мне весьма однообразной, поскольку я пользуюсь только обществом моего почтенного родителя. Правда, можно было бы открыть огонь по одному беспомощному калеке, но я плохой артиллерист.

VI

Джон Флемминг – Эдварду Дилейни

Августа 17-го

Сдается мне, друг мой, что человек, считающий себя плохим артиллеристом, бьет без промаха по возведенным мною внутренним укреплениям. Но продолжай в том же духе. Цинизм – это маленькая мортира, которая в конце концов разрывается на части и убивает того, кто из нее стреляет. Можешь бранить меня сколько угодно, жалоб не услышишь. Просто не знаю, что бы я стал делать без твоих писем. Они исцеляют меня. Я ничем не швырял в Уоткинса, вероятно потому, что твои поучения несколько смягчили мой нрав, а кроме того, как-то ночью Уоткинс забрал мои метательные снаряды и снес их в библиотеку. Он быстро отвыкает от своей манеры кидаться в сторону, едва я вздумаю почесать ухо или сделать легкое движение правой рукой. Однако от него все еще попахивает винным погребом. С Уоткинсом можно сделать все что угодно – разнести его вдребезги, стереть в порошок, но запах редерера по-прежнему будет витать над ним.

Нэд, мисс Доу очаровательное существо, в этом не может быть ни малейшего сомнения! Я уверен, что она понравится мне. Да она мне уже нравится. Как только ты написал про девушку, покачивающуюся в гамаке за окном твоей комнаты, я сразу же почувствовал какую-то тягу к ней. Чем это объяснить, не знаю. Твои дальнейшие письма только укрепили мое первое впечатление. Мне кажется, что ты описываешь женщину, которую душа моя знала давным-давно, в одно из своих первых воплощений, или же мечтала о ней в теперешнем своем воплощении. Честное слово, если бы ты прислал мне фотографию мисс Доу, я бы узнал эту девушку с первого взгляда. Ее манеры, ее поза, когда она внимательно слушает собеседника, черточки ее характера, проскальзывающие в твоих описаниях, золотистые волосы и темные глаза – все это знакомо мне. Так она забросала тебя вопросами? Интересуется мною? Как это странно!

Ты стал бы посмеиваться над своим приятелем, старый ты циник, если бы узнал, что он лежит ночами без сна, убавив газ, так что на рожке остается только маленькая звездочка, и думает о «Соснах» и о доме по ту сторону дороги. Как там у вас прохладно, должно быть! Мне хочется вдохнуть соленого морского воздуха. Я рисую себе полковника, покуривающего сигару на веранде. Днем я посылаю тебя и мисс Доу бродить по берегу моря. Иногда вам разрешается гулять под вязами при свете луны, потому что, насколько я понимаю, вы уже успели подружиться за это время и встречаетесь каждый день. Знаю я тебя, старого греховодника! Потом меня охватывает ярость, и я готов убить первого, кто подвернется под руку. Не замечал ли ты там каких-нибудь поклонников, слоняющихся вокруг этих ларов и пенатов колониального периода? Часто ли бывает у них этот лейтенант с погибшего корабля или молодой ректор из Стиллуотера? Я вовсе не стремлюсь узнать, как они поживают, но все же такие сведения будут очень кстати. Удивляюсь тебе, Нэд! Неужели ты не влюбился в мисс Доу? Что касается меня, то я на грани этого. Кстати о фотографиях: не можешь ли ты стащить из альбома ее карточку – наверно, у мисс Доу есть альбом, – и прислать мне. Я верну ее, прежде чем пропажу успеют заметить. Будь другом! Как моя кобылка перенесла дорогу? На ней не стыдно будет показаться осенью в Центральном парке.

Да, – моя нога… Я совсем забыл про нее. Гораздо лучше.

VII

Эдвард Дилейни – Джону Флеммингу

Августа 20-го

Ты не ошибся в своих догадках: я в большой дружбе с нашими соседями. Полковник и мой отец выкуривают свою послеобеденную сигару у нас в коттедже или на веранде по ту сторону дороги, а я провожу час-другой днем или вечером с его дочкой. Меня все больше и больше очаровывает красота, скромность и ум мисс Доу.

Ты спрашиваешь, почему я до сих пор не влюбился в нее. Буду с тобой откровенен, Джек: я и сам задавал себе такой вопрос. Она молода, богата, образованна, я не вспомню ни одной своей знакомой девушки, в которой сочеталось бы столько привлекательных черт, моральных и физических, но в ней нет того «нечто», без которого я не могу воспылать к женщине нежными чувствами. Женщина, наделенная этим не поддающимся точному определению качеством, – пусть она будет некрасива, бедна и не первой молодости, – способна повергнуть меня к своим ногам. А мисс Доу – нет. Очутись мы с ней после кораблекрушения на необитаемом острове, скажем, где-нибудь в тропиках, – что мне стоит нарисовать самую живописную картину? – я построил бы ей бамбуковую хижину, кормил бы ее плодами хлебного дерева и кокосовыми орехами, жарил бы для нее бататы, словил бы доверчивую черепаху и приготовил бы питательный суп, но ухаживать за ней я бы не стал – во всяком случае первые полтора года. Мне бы хотелось иметь такую сестру, охранять ее, давать ей советы, тратить половину своих доходов на старинное кружево и шали из верблюжьей шерсти. (Мы уже покинули необитаемый остров.) Но если б я питал к этой девушке не братские, а более пылкие чувства, – моя любовь все равно встретила бы препятствие на своем пути. Влюбиться в мисс Доу? Да больнее несчастье для меня трудно представить. Флемминг! Я хочу поделиться с тобой одним своим открытием, и оно, вероятно, сильно удивит тебя. Возможно, что основные посылки моего рассуждения неправильны, следовательно, и выводы будут ошибочны, но посуди сам. Вернувшись домой после партии в крокет и перебирая в памяти незначительные события этого вечера, я вдруг задумался над тем, с какой жадностью мисс Доу слушала мой рассказ о твоем несчастье. Я, кажется, писал тебе об этом. Ну так вот, на следующее утро я пошел отправить письмо и, нагнав мисс Доу по дороге в город, где находится почтовая контора, прогулялся с ней туда и обратно, – такая прогулка занимает приблизительно час времени. Разговор снова зашел о тебе, и я снова подметил, что глаза ее зажглись, как и вчера вечером. С тех пор я видел мисс Доу раз десять, а может и больше, и при каждой встрече мне приходилось наблюдать одно и то же: если речь идет не о тебе, не о твоей сестре, не о людях или местах, как-то связанных с тобой, – она не внемлет моим словам. Вид у нее в таких случаях бывает рассеянный, взгляд то останавливается на мне, то устремляется вдаль, к морю, пальцы перебирают страницы книги, и я сразу же убеждаюсь в том, что мисс Доу не слушает меня. Стоит только мне переменить тему беседы – я уже несколько раз проделывал этот опыт – и сказать несколько слов о моем друге Флемминге, как помрачневшие было синие глазки снова удостаивают меня вниманием.

Ну, не удивительно ли это? Да, весьма! Но бывают вещи и поудивительнее. Впечатление, которое произвели на тебя несколько случайных слов о незнакомой девушке, покачивающейся в гамаке, не менее странно. Ты представляешь, как поразило меня это место в твоем последнем письме? Неужели возможно, чтобы двое людей, которые никогда не видались и живут на расстоянии нескольких сот миль друг от друга, слали бы встречные магнетические токи такой силы? Мне случалось читать о подобных психологических феноменах, но я не верил в них. Предоставляю решать эту задачу тебе. Что же касается меня, то даже при самых благоприятных обстоятельствах я не мог бы влюбиться в женщину, которая внимает моим словам только тогда, когда я рассказываю ей о своем друге. Я не берусь судить, уделяет ли кто-нибудь особое внимание моей прекрасной соседке. Лейтенант флота – он квартирует в Ривермаусе – заходит к ним по вечерам, иногда появляется и ректор из Стиллуотера; лейтенант бывает чаще. Он был у них и вчера. Я нисколько не удивлюсь, если узнаю, что он имеет виды на богатую наследницу, но с ним справиться нетрудно. Мисс Доу вооружена легким копьем иронии, и бедняга лейтенант то и дело натыкается на его острие. Нет! Его опасаться не стоит. Правда, мне известен один случай, когда женщина высмеивала своего поклонника несколько лет под ряд и в конце концов вышла за него замуж. Ректор, разумеется, совершенно не страшен, и все же кому из нас не случалось видеть, как скромная сутана выходила победительницей, повергнув в прах блистательный мундир?

Да, фотография! Нам каминной доске стоит дагерротип – великолепный портрет Марджори. Его пропажа будет обнаружена немедленно. В пределах разумного я готов сделать для тебя все, Джек. Но мне не так уж хочется предстать пред здешним судом по обвинению в мелкой краже.

Р.S. При сем прилагаю цветок гвоздики и советую обращаться с ним как можно нежнее. Да, вчера вечером мы снова говорили о тебе. Мне это начинает уже несколько надоедать.

VIII

Эдвард Дилейни – Джону Флеммингу

Августа 22-го

Твой ответ на мое последнее письмо все утро не выходил у меня из головы. Я не знаю, что и подумать. Неужели ты действительно готов влюбиться в женщину, которую ни разу не видел – влюбиться в тень, в химеру, – ведь для тебя мисс Доу ничем другим быть не может. Я отказываюсь понимать что-либо. Я не понимаю ни тебя, ни ее. Вы оба эфирные существа, вы дышите совсем другим воздухом, чем тот, что наполняет мои простецкие легкие. Такая тонкость чувств вызывает во мне восхищение, но понять ее трудно. Я сбит с толку. Будучи человеком в высшей степени прозаическим – из земных земным, я чувствую себя крайне неловко, затесавшись в общество призраков – натур настолько утонченных, что каждое мое неуклюжее движение может погубить их. Я словно Калибан среди духов!

Поразмыслив над твоим письмом, я решил, что продолжать нашу переписку будет неразумно. Впрочем, нет, Джек! Кто смеет сомневаться в том, что в основе твоей натуры лежит здравый смысл! Ты заинтересовался мисс Доу, тебе кажется, будто, познакомившись с этой девушкой, ты придешь в восхищение от нее, и в то же время ты ни на минуту не забываешь, что она может оказаться очень далекой от твоего идеала и не пробудит в тебе никаких чувств. Постарайся рассудить здраво, и я ничего не стану скрывать от тебя.

Вчера днем мы с отцом поехали в обществе наших соседей в Ривермаус. Сильный дождь, ливший с утра, освежил воздух и прибил пыль. Дорога на Ривермаус все восемь миль вьется среди зарослей барбариса. Я не видел ничего прекраснее этих кустов с зеленой листвой и красными ягодками, ставшими еще ярче после дождя. Полковник правил лошадьми, мой отец сел рядом с ним, мы с Марджори устроились позади. Я твердо решил не произносить твоего имени первые пять миль. Меня забавляли хитрые уловки, на которые пускалась мисс Доу, с тем чтобы сломать мое упорство. В конце концов она погрузилась в молчание, потом вдруг повеселела. Когда на язычок ей попадался лейтенант, я приходил в восторг от остроумия этой девушки, но испытать его на себе оказалось далеко не так приятно, характер у мисс Доу мягкий, но подчас она способна наговорить вам колкостей. Помнишь ту молоденькую особу с локоном на лбу, про которую поется в детской песенке:

 
Если девочка смеется.
Лучше нет и на примете,
Но когда надует губки,
То капризней всех на свете.
 

Однако ничто не могло поколебать меня. Я сдался только на обратном пути и заговорил о твоей кобылке. Мисс Доу хочет покататься на Марго в дамском седле. Я тяжеловат для такой лошадки. Да, чуть не забыл: в Ривермаусе мисс Доу зашла к фотографу. Если негатив получится хороший, мне будет подарена карточка. Так что мы с тобой добьемся своей цели, не совершая преступления. Правда, мне хотелось бы послать тебе тот дагерротип, который стоит у них в гостиной; он очень искусно подкрашен, и ты мог бы иметь представление о ее волосах и глазках, тогда как от фотографической карточки этого требовать нельзя.