Текст книги "Классика зарубежного рассказа № 27"

Нет, Джек, цветок гвоздики не мой подарок. Двадцативосьмилетний адвокат не станет вкладывать цветочки в свои письма – во всяком случае в письма к мужчинам. Но не придавай этому слишком большого значения. Она дарит гвоздику лейтенанту, дарит и ректору. Однажды она отколола розу с груди и преподнесла ее твоему покорному слуге. Таково уж ее обыкновение – она рассыпает вокруг себя цветы, точно Весна.

Если мои письма кажутся тебе беспорядочными, знай, что я никогда не пишу их за один присест и берусь за перо всякий раз, когда у меня бывает настроение.

Сейчас настроение это улетучилось.

IX

Эдвард Дилейни – Джону Флеммингу

Августа 23-го

Несколько минут назад вернулся к себе после очень странной беседы с Марджори. Она почти призналась, что ты очень интересуешь ее. Но с какой скромностью и с каким чувством собственного достоинства это было сказано! Стараюсь изложить наш разговор на бумаге, но слова ускользают у меня из-под пера. Да дело не в самих словах, а в том, как она их произносила, а это я не способен передать. Может быть, все тут связано одно с другим, и необычность этой истории и это признание без слов признание постороннему лицу в любви к человеку, которого она никогда не видела! Но с твоей помощью я потерял способность удивляться. Я покоряюсь событиям, как покоряются им во сне. Когда я снова очутился у себя в комнате, все это показалось мне только игрой моего воображения – черные рембрандтовские тени под деревьями, светлячки, мелькающие среди кустов в вихре воинственного танца, море вдали, Марджори, покачивающаяся в гамаке…

Сейчас уже за полночь, меня одолевает сон, и я не в силах продолжать письмо.

Четверг, утро

Отцу захотелось провести несколько дней на островах. Следовательно, писем от меня пока не жди. Я вижу, как Марджори прогуливается в саду с полковником. Хорошо бы поговорить с нею наедине, но вряд ли такая возможность представится мне перед отъездом.

X

Эдвард Дилейни – Джону Флеммингу

Августа 28-го

Так, значит, ты впадаешь в детство? Значит, интеллект твой настолько ослаб, что даже мой эпистолярный талант кажется тебе достойным внимания? Но я презрел насмешки, которыми наполнено твое письмо от 11 августа, ибо вижу, что пятидневного молчания с моей стороны вполне достаточно, чтобы повергнуть тебя в бездну тоски.

Сегодня утром мы вернулись с Эпплдора, с этого волшебного острова. (Пансион четыре доллара в день!) у себя на столе нахожу три письма! Ты-то, видимо, не сомневаешься, что твои послания доставляют мне огромное удовольствие. Письма эти без даты, но в том, которое, по моим подсчетам, последнее, есть два места, требующие внимательного рассмотрения. Извини меня за откровенность, Флемминг, но я волей-неволей убеждаюсь в том, что, по мере того как нога твоя крепнет, голова у тебя работает все хуже и хуже. Ты просишь его совета по одному вопросу. Изволь, вот он. Написать записочку мисс Доу и поблагодарить ее за присланный цветок – чистейшее безрассудство. Такая вольность оскорбит ее, и прощенья нам с тобой не будет. Она знает тебя только по моим рассказам, ты для нее абстракция, существо, промелькнувшее в сновидениях; малейший толчок – и сновидения как не бывало. Разумеется, если ты вложишь свою записочку в письмо ко мне и потребуешь, чтобы я передал ее, я передам, но советую тебе не делать этого.

Ты говоришь, что можешь теперь ходить по комнате, опираясь на палку, и собираешься приехать к нам в «Сосны», как только Диллон отпустит тебя в такое путешествие. Но я еще раз повторяю – не делай этого. Неужели тебе не понятно, что пока ты вдалеке, чары Марджори увеличиваются для тебя с каждой минутой, а ты сам все больше и больше значишь для нее. Поспешность погубит все дело. Повремени до тех пор, пока не окрепнешь окончательно, во всяком случае не приезжай, не уведомив меня об этом заранее. Я не уверен, что при данных обстоятельствах твой неожиданный приезд будет уместен.

Мисс Доу, очевидно, обрадовалась нашему возвращению и порывисто протянула мне обе руки. Сегодня днем ее коляска задержалась у дверей нашего коттеджа; Марджори ездила в Ривермаус за фотографиями. К несчастью, фотограф пролил какую-то кислоту на негатив, и ей пришлось пересняться. По-моему, Марджори чем-то встревожена. Сегодня она была какая-то рассеянная, а с ней это редко случается. Впрочем, может быть, я даю волю своему воображению… Кончаю, не досказав всего, что хотелось сказать, и иду с отцом на одну из тех длинных прогулок, которые теперь служат ему основным лекарством, да и мне тоже!

XI

Эдвард Дилейни – Джону Флеммингу

Августа 29-го

Спешу сообщить тебе о событиях, происшедших здесь со вчерашнего вечера. Я в полном недоумении. Мне ясно только одно – не смей и мечтать о приезде в «Сосны». Марджори рассказала отцу все! Час тому назад я успел поговорить с ней в саду, и, насколько мне удалось понять из ее сбивчивых слов, дело обстоит так: лейтенант Брэдли – морской офицер из Ривермауса – последнее время ухаживал за мисс Доу, доставляя этим удовольствие не столько ей, сколько полковнику, который, как выяснилось, поддерживает дружеские отношения с отцом молодого человека. Вчера (я понял, что мисс Доу чем-то встревожена, когда она остановила экипаж у нашей калитки) полковник завел с ней разговор о Брэдли и, видимо, потребовал, чтобы она приняла его предложение. Марджори со свойственной ей прямотой высказала свою антипатию к лейтенанту и в конце концов призналась отцу… откровенно говоря, я не знаю, в чем она могла признаться. По всей вероятности, признание это было крайне неопределенное и сбило полковника с толку. А уж разгневало-то наверняка! Предполагаю, что мое имя впутано в эту историю и что полковник весьма недоволен мной. Не понимаю, почему: я не передавал вам записочек друг от друга и поведение мое было в высшей степени скромное. Я ни в чем не могу упрекнуть себя. И вообще никто ни в чем не виноват, разве только сам полковник.

Однако дружеским отношениям между нашими двумя домами, по всей вероятности, наступил конец. «Чума на оба ваши дома!» – скажешь ты. Постараюсь сообщать тебе о всех событиях у наших соседей. Мы пробудем здесь до половины сентября. Оставайся в Нью-Йорке, во всяком случае не вздумай приехать сюда… Полковник Доу восседает на веранде, и физиономия у него довольно свирепая. После той встречи в саду Марджори я не видел.

XII

Эдвард Дилейни – Томасу Диллону, доктору

медицины, Мэдисон-сквер, Нью-Йорк

Августа 30-го

Уважаемый доктор!

Если вы можете воздействовать на Флемминга, умоляю вас, употребите все ваше влияние, чтобы отговорить его от поездки в наши края. В силу некоторых обстоятельств, сущность которых я не замедлю вам разъяснить при встрече, ему ни в коем случае нельзя показываться здесь. Приезд в «Сосны» – я говорю это с твердой уверенностью в своих словах – окажется для него гибельным. Убедив Флемминга остаться в Нью-Йорке или поехать на какой-нибудь курорт в другие места, вы окажете и мне и ему громадную услугу. Мое имя, разумеется, не должно упоминаться во время этих переговоров. Вы хорошо меня знаете, уважаемый доктор, и поверите мне на слово, что, взывая к вашему тайному содействию, я имею на это достаточные основания, правильность которых подтвердите вы же сами, лишь только узнаете, в чем дело. Мы вернемся в город пятнадцатого следующего месяца, и я сочту своим долгом сразу же явиться в гостеприимный дом на Мэдисон-сквере и удовлетворить ваше любопытство в том случае, если мое письмо возбудило его. Рад сообщить вам, что мой отец чувствует себя значительно лучше, и сейчас уже никто не сочтет его больным.

С глубочайшим уважением остаюсь и проч. и проч.

XIII

Эдвард Дилейни Джону Флеммингу

Августа 31-го

Только что получил твое письмо, в котором ты сообщаешь о своем безумном решения приехать сюда. Одумайся, умоляю тебя! Этот шаг погубит вас обоих. Ты только разгневаешь Р. В. Д. Правда, полковник горячо любит Марджори, но перечить этому человеку нельзя: он способен на все. Вряд ли ты захочешь послужить причиной, которая заставит его отнестись к ней со всей строгостью. А при данных обстоятельствах других результатов твое пребывание в «Соснах» не даст. Мне неприятно втолковывать тебе все это. Надо действовать с большой осторожностью, Джек, положение весьма серьезное, и малейшая ошибка погубит всю игру. Если ты считаешь, что выиграть ее стоит, наберись терпения. Доверься моему здравому смыслу. Жди писем. Кроме того, насколько я понимаю, Диллон не соглашается отпускать тебя в такое длинное путешествие. По его словам, морской воздух вреден тебе. Уж если ехать куда-нибудь, так подальше от моря. Послушайся моего совета. Послушайся советов Диллона.

XIV

Телеграммы

Сентября 1-го

1. Эдварду Дилейни.

Письмо получил. К черту Диллона. Считаю приезд необходимым.

2. Джону Флеммингу.

Оставайся Нью-Йорке. Приезд осложнит все дело. Сиди дома. Жди письма.

Дж. Ф.

3. Эдварду Дилейни.

Приезд «Сосны» можно сохранить тайне. Я должен увидеться ней.

Дж. Ф.

4. Джону Флеммингу.

Перестань думать приезде. Бесполезно. Р. В. Д. Запер М. комнате. Свидание невозможно.

Э.Д.

5. Эдварду Дилейни.

Запер комнате. Боже. Решено. Выезжаю экспрессом 12. 15.

Дж. Ф.

XV

ПРИЕЗД

Второго сентября 1872 года, как только экспресс, прибывающий в Кемптон в 3.40 дня, отошел от станции, какой-то молодой человек спустился с платформы, опираясь на плечо слуги, которого он называл Уоткинсом, сел в двуколку и приказал везти себя в «Сосны». Подъехав к калитке скромного коттеджа, стоявшего в нескольких милях от станции, молодой человек с трудом вылез из экипажа и, бросив быстрый взгляд через дорогу, по-видимому, был поражен чем-то в открывшемся его взорам пейзаже. Опираясь о плечо Уоткинса, он подошел к дверям коттеджа и спросил мистера Эдварда Дилейни. Старик, вышедший на его стук, сказал, что мистер Эдвард Дилейни уехал вчера в Бостон, но мистер Джонас Дилейни дома. Это сообщение, видимо, ни в коей мере не удовлетворило незнакомца, и он тут же спросил, не оставил ли мистер Дилейни письма на имя мистера Джона Флемминга. Да, письмо для мистера Флемминга оставлено, если он и есть Флемминг. Старик ушел и вскоре вернулся, держа в руках запечатанный конверт.

XVI

Эдвард Дилейни – Джону Флеммингу

Сентября 1-го

Потрясенный, я смотрю на дело рук своих! Затеяв эту переписку, я хотел рассеять скуку, царившую в комнате больного. Диллон просил подбодрять тебя. Я попробовал выполнить его просьбу. Мне казалось, что ты вошел во вкус моей затеи. Я до самых последних дней не верил, что ты принимаешь все это аux sèrieux[4]4
  Всерьез (франц.)


[Закрыть].

Что мне сказать еще? Я надел власяницу и посыпал главу свою пеплом. Я пария, я шелудивый пес. Мне хотелось заинтересовать тебя романтическим пустячком, придумать что-нибудь идиллическое и умиротворяющее. Увы, эта затея слишком хорошо удалась мне. Отец ничего не знает, и, если можешь, пощади старика. Я бегу от неминуемой грозы, которая разразится надо мной, как только ты приедешь. Увы, Джек! По ту сторону дороги нет никакого старого дома, никакой веранды, никакого гамака… никакой Марджори Доу!

Генрик Сенкевич
Комедия ошибок

Картинки американской жизни

Случай, о котором я хочу рассказать, произошел, как говорят, на самом деле в одном американском городке. На западе это было или на востоке, я так и не узнал, – да в сущности это все равно. Возможно также, что какой-нибудь американский или немецкий новеллист уже до меня использовал этот сюжет, но я полагаю, что моим читателям это так же безразлично, как и вопрос, где именно было дело.

Лет пять-шесть тому назад в округе Марипоза были открыты нефтяные источники. Слухи об огромных барышах, которые приносят такие разработки в Неваде и других штатах, побудили несколько предпринимателей сразу же организовать товарищество для эксплуатации новооткрытых источников. Навезли сюда всякие машины, насосы, краны, лестницы, бочки и бочонки, буры и чаны, построили дома для рабочих, назвали этот участок «Страк-Ойл», и через некоторое время в пустынной и безлюдной местности, где еще год назад единственными обитателями были койоты, вырос поселок – несколько десятков домиков, в которых жило несколько сот рабочих.

Прошло два года, поселок «Страк-Ойл» стал уже именоваться «Страк-Ойл-Сити». И в самом деле, это был настоящий сити, в полном смысле слова. Примите во внимание, что к тому времени здесь имелись уже портной, сапожник, столяр, кузнец, мясник и врач-француз – правда, у себя на родине этот француз занимался ремеслом брадобрея, но как-никак был человек ученый и притом безвредный, а для американского доктора это уже очень много.

Доктор, как это часто бывает в маленьких американских городках, одновременно был аптекарем и почтарем и, таким образом, подвизался сразу на трех поприщах. Аптекарь он был такой же безвредный, как врач, так как в его аптеке можно было получить только два лекарства: сахарный сироп и леруа. Тихий и добродушный старичок говаривал своим пациентам:

– Вы можете принимать мои лекарства совершенно спокойно. У меня правило – раньше, чем дать больному лекарство, я для проверки принимаю такую же дозу. Сами понимаете, если оно не повредит мне, здоровому, так, значит, и для больного оно неопасно. Верно?

– Верно, – соглашались успокоенные обыватели. Им почему-то не приходило в голову, что врач обязан не только не вредить, но помогать больным.

Мистер Дасонвилль – так звали доктора – в особенности верил в чудодейственные свойства леруа. Не раз он на собраниях, сняв шапку, обращался к своим согражданам с такой речью:

– Леди и джентльмены, убедитесь своими глазами, как действует леруа! Мне пошел восьмой десяток, я уже сорок лет ежедневно употребляю это средство – и вот смотрите: у меня ни единого седого волоса на голове!

Леди и джентльмены могли бы, конечно, возразить, что у доктора не только седых волос, но и вообще ни единого волоса на голове нет, ибо череп его был гол, как колено. Но так как подобные замечания никак не послужили бы к чести и славе Страк-Ойл-Сити, то их никто не делал.

А Страк-Ойл-Сити между тем все рос и рос. Еще через два года сюда провели железнодорожную ветку. В городе уже были свои выборные должностные лица. Всеми любимый доктор, как представитель интеллигенции, был избран судьей, а сапожник, польский еврей, мистер Дэвис (бывший Давид), – шерифом, то есть начальником полиции, которая состояла из него одного. Выстроили школу, где начальствовала специально для этого выписанная учительница, старая дева весьма древнего возраста и с вечным флюсом. И, наконец, появилась первая гостиница под названием «Отель Соединенных Штатов».

Чрезвычайно оживилась в городе торговля, «бизнес». Нефть приносила большие барыши. Мистер Дэвис поставил перед своей мастерской стеклянную витрину вроде тех, какие украшают обувные магазины в Сан-Франциско. Это всеми было отмечено, и на очередном собрании жители Страк-Ойл-Сити публично выразили ему благодарность за «новое украшение города», на что мистер Дэвис отвечал со скромностью великого гражданина: «Благодарю! Благодарю!»

Где есть судья и шериф, там неизбежны судебные процессы. А где тяжба, там и бумагомарание, и следовательно, требуется бумага. Поэтому на углу Первой улицы и улицы Койотов открылся писчебумажный магазин, где продавались также газеты и политические карикатуры, изображавшие президента Гранта в виде крестьянина, доящего корову (корова символизировала Соединенные Штаты). Шериф не считал нужным запрещать продажу таких изображений, ибо это не входило в обязанности полиции.

Культурный рост Страк-Ойл-Сити на этом не остановился. Американский город не может существовать без прессы; и вот прошел еще год – и в Страк-Ойл-Сити начала издаваться газета «Saturday Weekly Review», то есть «Еженедельное субботнее обозрение», имевшая подписчиков ровно столько, сколько в городе насчитывалось жителей. Редактор этого «Обозрения» был одновременно его издателем и заведующим редакцией, сам его печатал и сам же и разносил. Выполнять последнюю обязанность ему было нетрудно, потому что он, кроме того, имел корову и каждое утро носил молоко по домам. Это, однако, ничуть не мешало ему писать политические передовицы, начинавшиеся примерно так:

«Если бы наш ничтожный президент послушался совета, который мы дали ему в предыдущем номере…» – и так далее, и так далее.

Как видите, в благословенном Страк-Ойл-Сити было все, что городу требуется. К тому же рабочие нефтепромыслов не такой грубый и необузданный народ, как золотоискатели, так что в городе было спокойно. Никто ни с кем не дрался, о линчеваниях и слуху не было, жизнь текла мирно, и один день был как две капли воды похож на другой. По утрам каждый занимался своим делом, вечерами обыватели жгли на улицах мусор и, если не было никаких собраний, ложились спать в счастливой уверенности, что завтра так же будут вечером сжигать мусор.

Единственной заботой и огорчением шерифа было то, что он никак не мог отучить жителей Страк-Ойл-Сити от стрельбы из карабинов по диким гусям, пролетавшим по вечерам над городом. Стрельба на городских улицах запрещена законом. «В какой-нибудь паршивой захолустной дыре – это еще куда ни шло, говаривал шериф. – Но в таком большом городе, как наш, постоянные пиф-паф, пиф-паф! – это же просто безобразие!»

Граждане слушали, кивали головами, поддакивали шерифу, но, когда к вечеру на розовеющем небе появлялись белые и серые вереницы гусей, летевших с гор к морю, все забывали о своих благих намерениях, хватали карабины и опять начиналась стрельба вовсю.

Мистер Дэвис мог бы, разумеется, препровождать виновных к судье, а судья – брать с них штраф. Но не следует забывать, что эти правонарушители, когда заболевали, были пациентами доктора, а когда им нужно было починить или сшить обувь, являлись заказчиками шерифа. И, поскольку рука руку моет, рука руки не обидит.

Итак, Страк-Ойл-Сити наслаждался мирным благополучием. Но неожиданно счастливым дням наступил конец.

Бакалейщик воспылал смертельной ненавистью к бакалейщице, а она к нему.

Тут, пожалуй, придется вам объяснить, что в Америке называется бакалейной торговлей, или, по-ихнему, «гросери». Это – лавка, где продается решительно все; здесь вы можете купить муку, рис, шляпу, сигары, метлу, пуговицы, сардины, рубашку и брюки, сало, семена, ламповое стекло, топор, сухари, тарелки, бумажные воротнички, вяленую рыбу – словом, все, что требуется человеку. В Страк-Ойл-Сити сначала открылась только одна такая лавка. Хозяин ее, Ганс Каске, был флегматичный немец из Пруссии, мужчина лет тридцати пяти, лупоглазый, не тучный, но довольно-таки солидной комплекции. Он всегда ходил без сюртука и не выпускал изо рта трубки. По-английски умел говорить лишь то немногое, что ему нужно было для «бизнеса», а больше – ни в зуб. Торговлю свою он, впрочем, вел умело, и через год в Страк-Ойл-Сити уже поговаривали, что Ганс Каске «стоит» несколько тысяч долларов.

Но вдруг в городе появилась вторая «гросери».

И удивительное дело: хозяин первой был немец, и вторую открыла тоже немка!

Кунегунда и Эдуард, Эдуард и Кунегунда!

Между ними сразу же вспыхнула война. Началась она с того, что мисс Нейман (или, как она себя называла на американский лад, Ньюмен) в первое же утро продала посетителям лепешки из муки, смешанной с содой и квасцами. Наибольший вред это причинило бы ей самой, восстановив против нее общественное мнение, если бы она не утверждала, ссылаясь на свидетелей, что муку для лепешек купила у Ганса Каске, так как свою не успела еще распаковать. Выходило, что Ганс Каске – завистник и негодяй, который хотел сразу же осрамить и погубить конкурентку.

Правда, легко было предвидеть, что две «гросери» будут конкурировать между собой, но никто не ожидал, что соперничество их хозяев перейдет в страшную взаимную ненависть. Ненависть эта скоро дошла до того, что Ганс жег мусор только тогда, когда ветер нес дым в лавку его конкурентки, а конкурентка в глаза и за глаза называла его «этот дачмэн», что Ганс рассматривал как величайшую обиду.

Вначале покупатели только подсмеивались над обоими, тем более что ни Ганс, ни мисс Нейман не умели говорить по-английски.

Но, когда ежедневно покупаешь в одной лавке и общаешься с ее хозяином или хозяйкой, трудно сохранить нейтралитет, – и постепенно в городе образовались две партии: гансистов и нейманистов. Представители противных партий уже начинали косо посматривать друг на друга, а это могло нарушить мир и благополучие в республике Страк-Ойл-Сити и в будущем вызвать грозные осложнения. Шериф, мистер Дэвис, как глубокомысленный и тонкий политик, всегда считал нужным искоренять зло в самом зародыше и потому старался помирить конкурентов. Не раз, остановившись среди улицы, он увещевал обоих на их родном языке:

– Ну, зачем вам ссориться? Разве не у одного сапожника вы покупаете башмаки? А у меня как раз сейчас есть такие, каких во всем Сан-Франциско не найдете!

– Что толку выхваливать свою обувь перед тем, кто скоро будет ходить босиком? – кисло возражала мисс Нейман.

Ганс отзывался флегматично, как всегда:

– Ко мне покупатели ходят не ради моих ног.

Надо вам сказать, что у мисс Нейман были очень красивые ножки, и колкие намеки Ганса наполняли ее сердце яростным возмущением.

Обе враждующие партии и на городских собраниях начали поднимать вопрос о Гансе и мисс Нейман. Но в Америке тот, кто вздумает воевать с женщиной, никогда не может рассчитывать на защиту правосудия. Большинство граждан перешло на сторону мисс Нейман, и Ганс скоро увидел, что его торговля едва окупает расходы.

Впрочем, и у мисс Нейман дела шли не блестяще, так как все женщины города были на стороне Ганса, с тех пор как они подметили, что их мужья что-то уж слишком часто ходят за покупками к хорошенькой немке и подолгу засиживаются у нее в лавке.

Когда в обеих лавках не было покупателей, Ганс и мисс Нейман стояли друг против друга, обмениваясь злобными взглядами. Мисс Нейман напевала на мотив немецкой песенки «Мой милый Августин»:

– Дачмэн, дачмэн, да-ач-мэн!

А Ганс мерил ее взглядом с головы до ног с таким же выражением, с каким рассматривал убитого месяц назад койота. Потом, разражаясь сатанинским смехом, восклицал:

– О господи!

Ненависть этого флегматика дошла до того, что, если он утром, выходя на порог, не видел мисс Нейман, он беспокойно топтался на месте, как человек, которому чего-то недостает.

Между ними давно дошло бы до столкновений, если бы Ганс не был уверен, что ни один представитель власти его не поддержит, тем более что мисс Нейман нашла себе защитника в лице редактора «Субботнего обозрения». В этом Ганс убедился, когда распустил слух, будто мисс Нейман носит фальшивый бюст. Собственно, в этом не было ничего неправдоподобного – в Америке это принято. Но в ближайшую субботу в «Обозрении» появилась громовая статья, в которой редактор распространялся о клеветнических замашках некоторых «дачмэнов» и в заключение, «как человек, хорошо осведомленный», торжественно заверял читателей, что бюст у некой оклеветанной дамы не фальшивый, а настоящий.

С того дня мистер Ганс пил по утрам кофе без молока, потому что не желал больше покупать молоко у редактора. Зато мисс Нейман стала брать молоко в двойном количестве. Кроме того, она заказала портному платье такого фасона, который помог ей окончательно убедить всех, что Ганс – недостойный клеветник.

Теперь Ганс чувствовал себя беззащитным против женской хитрости. А немка каждое утро, выходя на порог лавки, напевала все громче:

– Дачмэн, дачмэн, да-ачмэн!

«Чем бы таким ей насолить? – думал Ганс. – Есть у меня для крыс пшеница с мышьяком, так не отравить ли ее кур? Нет, нельзя, меня заставят за них заплатить!.. А, знаю, что делать!»

Вечером мисс Нейман, к своему крайнему изумлению, увидела, что Ганс сносит целыми охапками кустики дикого гелиотропа и укладывает их под решетчатыми окнами погреба. «Любопытно, что это он затевает? – сказала она себе. – Наверное, что-нибудь против меня!»

Между тем стемнело. Уложив зелень двумя рядами, так что посередине оставался свободный проход к окну погреба, Ганс вынес из дому какой-то предмет, прикрытый тряпкой, повернулся спиной к соседке и только тогда развернул этот таинственный предмет и прикрыл его листьями, после чего подошел к стене и стал что-то на ней писать. Мисс Нейман сгорала от любопытства.

«Не иначе, как это он обо мне что-то пишет, – думала она. – Пусть только все уснут, тогда я пойду погляжу. Умру, а узнаю, что он там такое написал!»

Окончив таинственные приготовления, Ганс ушел к себе наверх и скоро погасил свет. Тогда мисс Нейман поспешно надела халатик и туфли на босу ногу и побежала через улицу. Дойдя до рядов гелиотропа, она двинулась прямо по проходу к погребу, чтобы прочитать надпись на стене.

Но вдруг у нее глаза полезли на лоб. Она откинулась назад и жалобно вскрикнула: «Ай! Ай!» Потом отчаянно завопила: «Помогите! Спасите!»

Наверху открыли окно.

– Что такое? – послышался спокойный голос Ганса. – Что случилось?

– Проклятый дачмэн! – завизжала мисс Нейман. – Убил меня, убил! Завтра тебя за это вздернут! Спасите! Спасите!

– Сейчас сойду, – сказал Ганс.

И действительно, через минуту он появился внизу со свечой в руке. Посмотрел на мисс Нейман, которая стояла, как пригвожденная к месту, и, подбоченясь, захохотал:

– Что я вижу? Мисс Нейман? Ха-ха-ха! Добрый вечер, мисс! Ха-ха-ха! Поставил капкан на скунсов, а поймал девицу! Зачем это вы, мисс, вздумали заглядывать в мой погреб? Я же нарочно написал на стене, чтобы никто не подходил близко. Ну, теперь можете кричать во все горло, пусть люди сбегутся! Пусть увидят все, что вы по ночам ходите к моему погребу подглядывать! Кричите, сколько сил хватит, – вы у меня постоите тут до самого утра. Доброй ночи, мисс, приятных снов!

Положение мисс Нейман было ужасно. Кричать? Нельзя, сбегутся люди, срам! Молчать? Стоять целую ночь пойманной в капкан и завтра стать посмешищем для всего города? Да и зажатая в капкан нога болит все сильнее…

В голове у нее помутилось, звезды сливались перед глазами, а среди них мигал месяц со зловещей физиономией Ганса… Мисс Нейман упала в обморок.

«Господи Иисусе! – ахнул про себя Ганс. – Если она умрет, меня завтра линчуют без суда!»

Волосы у него встали дыбом от страха.

Делать было нечего. Ганс поспешно разыскал отмычку, чтобы открыть железный капкан. Но открыть его было нелегко, – мешал халат мисс Нейман. Пришлось его немного приподнять, и… несмотря на всю ненависть и страх, Ганс не мог не взглянуть на прелестные, словно мраморные, ножки своего врага, освещенные луной.

Кажется, в нем заговорила жалость. Он торопливо открыл капкан, и, так как девушка все еще была без памяти, взял ее на руки и быстро понес к ней в дом. И пока нес, испытывал все то же чувство жалости.

Он вернулся к себе, но всю ночь не мог сомкнуть глаз.

Наутро мисс Нейман не появилась в дверях лавки, чтобы, как всегда, спеть свое любимое «Дачмэн, дачмэн, да-ачмэн!» Может быть, ей было стыдно, а может быть, она обдумывала план мести.

Оказалось, что она замышляла месть. Вечером того же дня редактор «Сатэрдэй уикли ревью» вызвал Ганса на кулачный бой и сразу же подбил ему глаз. Но доведенный до отчаяния Ганс задал ему такую трепку, что после недолгого и тщетного сопротивления редактор во весь рост растянулся на земле и закричал: «Довольно! Довольно!»

Неведомо как – не от Ганса – весь город узнал о ночном происшествии с мисс Нейман. А из сердца Ганса после драки с редактором испарилась жалость к противнице и осталась одна лишь вражда.

Он предчувствовал, что ненавистная рука нанесет ему какой-то внезапный удар. И удар не заставил себя долго ждать.

Лавочники часто вывешивают на улице перед лавкой объявления о различных полученных ими товарах, и эти объявления начинаются со слова «Объявление». И еще надо вам знать, что в американских «гросери» обычно продают для ресторанов и баров лед, без которого ни один американец не станет пить ни пива, ни виски. И вот Ганс вдруг заметил, что у него совсем перестали брать лед. Огромный запас, привезенный им по железной дороге и сложенный в погреб, растаял, убытку было больше, чем на десять долларов. В чем же дело? Почему так вышло? Ганс видел, что даже его сторонники каждый день покупали лед у мисс Нейман, и не мог понять, что бы это значило, тем более что он ни с кем из буфетчиков не ссорился.

Он решил выяснить дело.

– Отчего вы не берете у меня льду? – спросил он своим ломаным английским языком у бармэна Питерса, когда тот проходил мимо лавки.

– Очень просто: оттого что вы им больше не торгуете.

– Как так не торгую? Почему?

– А я откуда знаю почему?

– Но это же неправда! У меня есть лед!

– А это что? – Питерс ткнул пальцем в объявление, наклеенное на стену.

Ганс посмотрел и позеленел от злости. В его объявлении кто-то в слове «Notice» вырезал букву «t» и получилось «No ice», что по-английски означает «Льда нет».

– Ах, негодяйка! – крикнул Ганс; весь посинев и дрожа, ворвался он в лавку мисс Нейман.

– Это подлость! – кричал он с пеной у рта. – Как вы смели выцарапать у меня в середке букву?

– Что я у вас выцарапала в середке? – с невинным видом спросила, притворяясь удивленной, мисс Нейман.

– Я же вам сказал – букву «t», не слышите, что ли? Это вы ее выцарапали! Нет, черт возьми, этому надо положить конец! Вы мне заплатите за весь лед!

Обычное хладнокровие изменило Гансу, он вопил, как сумасшедший, а мисс Нейман тоже в долгу не оставалась. На крик сбежались люди.

– Спасите! – визжала мисс Нейман. – Немец взбесился! Твердит, что я у него внутри что-то выцарапала, а я ничего у него не выцарапывала. Что я могу у него выцарапать? Видит бог, я охотно выцарапала бы ему глаза, если бы могла, а больше ничего. Я одинокая беззащитная девушка! Он тут меня со свету сживет! Он меня убьет!

Крича это, она заливалась горючими слезами. Американцы так и не поняли, в чем дело, но они не выносят женских слез, – и Гансу надавали тумаков и вышвырнули его вон. Он попробовал упираться, но – где там! – вылетел пулей, перелетел через улицу, влетел к себе в лавку и грохнулся на пол.

Через неделю над дверью его лавки висела огромная ярко размалеванная вывеска. На ней была изображена обезьяна в полосатом платье и белом фартуке с лямками – словом, одетая точно так, как мисс Нейман. А ниже красовалась надпись большими золотыми буквами:

БАКАЛЕЯ «ПОД ОБЕЗЬЯНОЙ»

Набежало множество любопытных – всем хотелось посмотреть вывеску. Услышав хохот на улице, мисс Нейман вышла, взглянула, побледнела, но, не растерявшись, воскликнула громко:

– Бакалея «Под обезьяной»? Ну что же, это верно – ведь над лавкой живет мистер Каске. Ха-ха-ха!