Текст книги "Петербургские крокодилы"

Глава II
Экзамен

– Как прикажите доложить, ваше превосходительство? – обратился к Борщовой слуга, во фраке и белом галстуке, подобострастно смотря ей в глаза, как собака, алчущая получить подачку.

Варвара Григорьевна порылась в портмоне, достала оттуда двугривенный, и подала лакею.

– Скажи, батюшка, вдова Борщова с сыном, из Москвы, он про нас знает, мы писали…

– Слушаю-с… Только вряд ли наш вас примет, сударыня, сегодня, – проговорил с оттенком иронии лакей, которого возмутил до глубины души ничтожный двугривенный.

– А все-таки, батюшка, ты доложи.

– Доложу, отчего не доложить… по мне что… лакей вышел хлопнув дверью…

– Каков скотина… проговорил Андрей Юрьевич, когда он остался наедине с матерью… видно, что здешний, петербургский, избалованный народ.

– Да, Андрюша, вижу… тут за двугривенный не благодарят, а грубости делают! Столица.

– Madam [Мадам (фр.)], взгляните какая обстановка, какие чучелы, какие птицы!.. Чего это стоит!..

Вошедший лакей прервал его разговор…

– Иван Иванович, – начал он очень нагло и самоуверенно, – просит извинить, они теперь заняты, у них берет урок князь Бехтыбеев, – если угодно, пожалуйте позднее, а то если угодно, пожалуйте в приемную, там подождете…

Мать с сыном переглянулись…

– Уж мы лучше подождем… любезнейший, – заговорила Варвара Григорьевна первая, и подала лакею целковый, – а вы, любезный, как только князь уйдет… не забудьте напомнить…

– Покорнейше благодарю, ваше превосходительство, – осклабляясь и низко кланяясь, проговорил цербер и отворил дверь в приемную.

Они вошли.

Взглянув кругом себя, и мать и сын не могли удержаться от изумления, при виде такой коллекции редких и невиданных предметов. Они ходили от гравюр к картинам, от картин к фантастическим бронзовым и золотым цветам, подходили к громадному аквариуму, любовались на рыб и земноводных, и долго бы пробыли в таком созерцательном настроении, но дверь из кабинета отворилась, и на пороге явилась колоссальная фигура хозяина.

– Прошу! – проговорил он хриплым басом, приглашая жестом посетителей следовать за собой.

Варвара Григорьевна вздрогнула от неожиданности, но тотчас оправилась, тихонько перекрестилась, и взяв сына за руку, пошла за хозяином…

Когда они очутились в кабинете, хозяин вежливо пододвинул стул посетительнице, а сам уселся в широкое, мягкое кресло у стола.

– Вы мне писали о вашем сыне, – начал он, – закуривая сигару, – что же… готов выучить… насколько сумею. – Он лукаво улыбнулся.

– Ах, как это было бы хорошо, – вздохнула Варвара Григорьевна.

– Что же, можно, можно… – пуская колечками дым, говорил капитан, – а позвольте узнать, сударыня, чему именно вам угодно, чтобы я выучил вашего сына?

– Всему… всему… вот о чем пропечатано, – как-то нерешительно проговорила Борщова, и покраснела от душившего ее волнения.

– Всему?! – глубокомысленно произнес капитан. – Не много ли это будет… не лучше ли бы было держаться одной какой специальности?..

– Как хотите… будьте отцом благодетелем, доставьте кусок хлеба…

– О, что касается до этого, – с надменным и самоуверенным видом, подчеркивая слова, добавил Цукато, – то мои ученики без места не сидят. Вот Побываев техником на заводе Шульца, Ильин электро-гальванопластом в экспедиции, Шишкин профессором в академии… да всех и не пересчитать… оклады генеральские… теперь электро-гальвано-фотографо-металло-техников очень немного. На них цена высокая, в месяц рублей триста-пятьсот!

Проговорив всю эту галиматью единым духом, капитан взглянул на Варвару Григорьевну, чтобы видеть, какое впечатление произвела на нее перспектива генеральского оклада… Пораженная неслыханными словами, обстановкой, тоном говорившего, его наглой самоуверенностью, она была потрясена и поражена. Видеть своего Андрюшу на высоте всех этих гальвано-металло-фотографо-гальванопластик, стало её мечтой, её идеалом и она со слезами обратилась к Ивану Ивановичу.

– Не знаю, как вас и просить… войдите в мое положение, мы теперь люди бедные… собрали все остатки, все крохи, приехали сюда… ради Господа Бога умоляю вас, выучите его, дайте нам кусок хлеба.

Каким бы ни был самоуверенным и наглым капитан, но при виде этих слез и волнений ему даже стало жутко, и он чтобы оправиться, переменил разговор.

– Да, да, кстати… Мы еще не познакомились, – обратился он к молодому человеку, который с той минуты, как вошел не проронил ни слова и рассматривал с видимым изумлением роскошную и фантастическую обстановку кабинета.

– Подойдите сюда, молодой человек… Вот с матушкой вашей мы уговариваемся, как повыгоднее устроить вашу карьеру, а я еще ни слова не слыхал от вас как вам самим-то нравятся технические занятия…

– Я готов исполнить волю матушки… Каждый труд сам по себе честен и благороден… И по мне все равно, чем ни заниматься, только чтобы добыть ей кусок хлеба…

Проговорив эту фразу залпом, молодой человек покраснел и потупился. Варвара Григорьевна вскочила со стула и горячо поцеловала его в голову. Иван Иванович, при виде этой родственной сцены, иронически улыбнулся и снова обратился к Борщову.

– А скажите, молодой человек, учились вы где-нибудь, и чему? Кончили курс?

Борщов замялся и покраснел еще больше.

– В школах не был… У нас жил гувернер… Читать, писать и первую часть арифметики знаю… – проговорил он, стесняясь и потупясь.

– Только-то?

Молчание…

– Не много… – капитан прикусил ус. – Следовательно, – начал он, – докторально – вам надо будет брать параллельно, с обучением технике, приватные уроки по общим предметам… Так ли сударыня? – обратился он уже к Варваре Григорьевне.

– Как хотите, что хотите, то и делайте.

– Но ведь это потребует дополнительных расходов.

– Мы решились на все жертвы… – произнесла она, как-то глухо… – говорите… Бога ради, говорите, что нужно, я ни перед чем не состою… себя заложу… только выучите

– Выучим!.. – отрезал капитан… – только стоить это будет дорого… даром наука не дается, да и время упущено.

– Упущено… сама знаю, упущено… – прошептала вдова.

– Ну, а позвольте поинтересоваться, сударыня, сколько вы примерно ассигновали употребить на это дело.

– Я, право, не знаю, ваше дело назначить.

– Назначить… гм!.. назначить… Но для этого нужно сначала подробно условиться… И так, вы желаете, чтобы ваш сын под моим руководством изучил электротехнику?.. Так-с?..

Вдова кивнула головой в знак согласия…

– И гальванопластику?

– Конечно.

– И металлографию? И бронзирование? И никелирование, и серебрение, и золочение, и фотометаллографию? И фоторельефографию? И цинкографию… И вообще все науки, необходимые ученому технику.

При каждом новом названии вдова наклоняла голову и говорила «так, так», а капитан писал карандашом новую строчку и ставил против не фантастическую цифру.

– Итого десять предметов! – торжественно закончил он и подвел итог…

– По пятидесяти рублей за предмет, надеюсь будет не убыточно ни вам ни мне… По этой цене я могу иметь сколько угодно учеников… и только снисходя к вашему положению…

– Извольте… я согласна… – вдруг с твердой решимостью произнесла Варвара Григорьевна…

– Позвольте, сударыня, еще не все, а уроки по общим предметам?.. – Заговорил Цукато, заметив из слов вдовы, что он запросил слишком мало.

– А сколько составит?..

– Гм?!.. По четыре часа в неделю… полтора рубля в час – 6 рублей… в месяц… 24 рубля… да, так именно, – вычисляя и соображая, – говорил Иван Иванович, – в 6 месяцев ровно 150 рублей… Согласитесь сами, что с четырьмя правилами арифметики нельзя приступать к электротехнике, или фото-электро-механике.

Капитан знал, с кем говорит, и врал не стесняясь.

– Что же, куда ни шло!.. Как ты думаешь, Андрюша? – обратилась Варвара Григорьевна к сыну, – который стоял поодаль, и, словно пораженный каким-либо сверхъестественным видением, не сводил глаз от двери во внутренние апартаменты, плотно завешенные спущенными драпировками.

Дело в том, что в ту минуту, когда вдова и капитан были заняты серьезным деловым разговором, драпировка чуть распахнулась, и на пороге показалась женщина такой дивной, ослепительной красоты, что молодой человек, всю юность пробывший в глуши провинции, был просто поражен и уничтожен… Чудное видение исчезло так же тихо и беззвучно, как и появилось, а молодой человек все еще находился под её чарующим впечатлением.

– Что же, Андрюша, решаться, что ли? – повторила вопрос Варвара Григорьевна.

Молодой человек вздрогнул.

– Ваша воля, матушка… Я согласен!..

– Вот и прекрасно… Значит, по рукам? – весело проговорил капитан.

– Видно, так Богу угодно, что же, я согласна; я могу еще перебиться год – полтора… А там, авось, и он кормить меня будет… не правда ли?!

– О, конечно, конечно… за местами задержки не будет, – успокаивал ее Иван Иванович… – И так, по рукам?..

– По рукам… – вдова протянула руку и Иван Иванович крепко ее потряс.

– Посмотрите, какого мы из него за год техника сделаем.

– В год?.. вы говорили – полгода?..

– О, да, да, конечно, все зависит от способностей и прилежания, – поправился капитан.

– Слышишь, Андрюша, учись, старайся…

Молодой человек ничего не отвечал, он украдкой поглядывал на дверь, за которой скрылось чудное видение.

Варвара Григорьевна встала, чтобы проститься, но капитан удержал ее.

– Извините, многоуважаемая Варвара Григорьевна, так кажется, – начал он, – вот, видите… вакансий у меня теперь всего одна, а желающих учиться много… Так, я… извините, хотя и вполне доверяю вам, но все-таки следовало бы… получить задаточек… впрочем, я напишу расписочку, – дополнил он еще слаще.

Варвара Григорьевна инстинктивно опустила руку к карману, в котором были зашиты деньги… что-то кольнуло под сердцем.

– Сколько? – тихо спросила она.

– Обыкновенно, дают половину, – отчеканил Цукато, – но с вас, извольте, я возьму двести рублей, остальные: половину после начала занятий, а другую через три месяца. Впрочем, я не принуждаю, как угодно, мне учеников не искать стать, – ухмыльнулся он, видя, что вдова колеблется…

– Есть ли у вас ножичек или ножницы… знаете, в дороге спокойнее, когда карман зашит, – говорила Варвара Григорьевна, решившаяся идти до конца.

Цукато подал просимое, и через минуту две радужные бумажки лежали пред ним на письменном столе… Он взглянул на них искоса, и потом, словно не обращая на них никакого внимания, оставил их лежать на том же месте, написал расписку и пошел проводить посетителей.

Когда он вернулся в кабинет, у письменного стола стояла красавица, так поразившая Борщова. Роскошный пеньюар ловко обхватывал её чудный стан. Она держала в руках только что полученные Цукато бумажки.

– Браво, браво, мой коханый! Мне на бархатное платье добыл, браво! Браво!

– Юзя… ради Бога! Ради Бога, оставь деньги, они мне необходимы, – умолял капитан.

– Опять на опыты!.. Не дам, не дам… мне нужнее, нужнее, – говорила красавица, вертясь по комнате с бумажками в руках…

– Что же я буду делать… Чтобы учить этих болванов, мне нужны материалы, нужны машины…

– Не говори вздор… Твои глупые москали верят в тебя, как в Бога, показывай им фокусы, морочь, все сойдет, а денег я не отдам, не отдам… Ты их не возьмешь от своей маленькой Юзи, – и она, вдруг превратившись в ласковую кошечку, подкралась к нему и обняв за шею, поцеловала в губы.

Деньги остались у Юзи.

Глава III
Восставший из мертвых

Прежде чем продолжать нам рассказ, вернемся несколько назад, и поищем в прошлом капитана Цукато данные, по которым можно было бы определить последующие развитие этого представителя крокодилов, хотя еще не самой опасной породы.

Лет двадцать тому назад, в Тихвине, уездном городе Новгородской губернии, происходила следующая сцена…

В довольно прилично обставленной квартире поручика квартировавшего там полка, Василия Егоровича Перекладина, на покрытом белой скатертью обеденном столе, в зале, стоял, обитый темным глазетом, гроб. Кругом гроба высились в высоких церковных подсвечниках восковые свечи. В комнате пахло ладаном. Зеркала были завешены, а шторы спущены. Неясный полусвет царил в комнате, и производил на каждого входящего тяжелое, подавляющее впечатление… Чувствовалось присутствие смерти… Но что могло больше всего изумить каждого, это то обстоятельство, что гроб был пуст, в нем не было покойника, да и во всей квартире, кроме двух мужчин, сидящих за чайным столиком, в столовой, ни живых, ни мертвых представителей человеческой породы не оказывалось.

Один из распивавших чай был одет, как на бал, в мундире, эполетах и новых штиблетах, другой же, облеченный в темно-зеленый, восточный халат и туфли, очевидно, был у себя дома, и действительно, это был хозяин квартиры Василий Егорович Перекладин, более известный в полку под кличкой «Васеньки», враль и балагур первой руки.

Офицер в мундире был его ротный командир штабс-капитан Цукато, живший с ним на одной квартире.

– Декорации готовы, роль выучена, – говорил Цукато, прихлебывая чай с ромом. – Одно сомнительно, поедут ли статисты по приглашению?

– Не тужи, брат, тотчас явятся. Особенно твой мерзавец Шельмензон… Он просто умрет с горя, когда узнает о твоей смерти…

– Ха, ха, ха! – покатывался Цукато. – Этому мерзавцу больше пяти копеек не давай, не стоит.

– Уж меня не учи, – улыбаясь, промолвил Перекладин.

– Да, да, давай-ка подочтем, сколько долгов, чтобы не пропустить какого. Список у тебя?

– Вот он… давай считать!

– Давай. Шельмензону 3.000 рублей, клади на счетах.

Косточки щелкнули.

– Вараксину 1.500, с процентами 1.700… Положил?

– Положил.

– Гребешкову 1.600, Инокову 2.200, портному 800, Шлемке Гринбергу… ха, ха, ха… 1.500… дал 300, в полторы вексель… этому пяточек… ха, ха, ха!.. Положил?

– Положил.

– Сколько?

– 10.000… Цифра!.. – многозначительно проговорил Перекладин.

– Да… да-а!.. Всем писал?

– Всем… вчера и сегодня…

– А сколько наличных остается… на уплату?

– 510 рублей, – пересчитав пачку, ответил поручик.

– Как 510, было 560?

– Вот все счеты… Гроб 35 рублей, свечи и церковь 8, священнику 5 рублей, марки, извозчик, посланному с письмами.

– Так, так, верно, верно… В тебе ли мне сомневаться… Знаешь что, Васенька, если нам удастся, тогда всю жизнь, до гробовой доски располагай мной, я твой неоплатный должник… А то съели меня эти проклятые кредиторы, словно черви могильные, заживо съели!..

Раздавшийся в это время в прихожей робкий звонок прервал беседу приятелей. Они быстро оба кинулись в зал. Цукато с ловкостью, которой позавидовал бы любой гимнаст, вспрыгнул на стол, и быстро лег в гроб, сложил руки на груди, и закрыл глаза. Губы его мгновенно приняли мертвенно-спокойное выражение, ни один мускул его не дрожал… Перекладин бережно укрыл его покровом, и закрыл лицо кисеей… осмотрел, все ли в порядке, и затем уже пошел отворить посетителю.

В прихожей, торопливо сбросив пальто, пред Перекладиным предстал маленький человечек, с еврейского типа лицом, и с нервной суетливостью поздоровавшись с хозяином, тревожно проговорил.

– Вы, господин поручик, напугали меня своей запиской, что случилось?.. Бога ради говорите, что случилось?

Вместо ответа Перекладин приотворил дверь в зал и указал пальцем на гроб.

– Умер?.. Вей мир, кто умер?..

– Иван Иванович приказал долго жить.

– Что вы говорите… Иван Иванович, господин Цукатов… Вей мир!.. Не может быть… Он в воскресенье еще занял 300 карбованцев.

– Посмотрите…

Перекладин пошел в зал. Шелмензон (это был он), за ним.

Увидев сквозь кисею знакомые черты своего должника, Шельмензон побледнел… и совсем растерялся. Схватив за руку Перекладин, он прошептал:

– А как же мой долг… а мои пенензы[деньги (воровской жаргон)]?

– Тю, тю! Пропали…

– Как пропали… А движимость… а капитал? Ай вей мир… Мои денежки?

– Пойдемте отсюда, здесь, при покойнике так говорить не следует, пойдемте, – успокаивал его Перекладин, взяв под руку и уводя в кабинет…

– Ай вей мир… Вей мир! – на все лады повторял еврей… – Я к самому господину генералу от дивизии пойду, я жаловаться буду…

– Какой же суд над покойником!..

– У него есть недвижимость… я буду требовать… и найду…

– Да вы успокойтесь… Квартира моя по контракту, у нотариуса, жил он вот в той комнате, после него остались: один мундир старый, новый на нем.

– А зачем вы новый надели, зачем новый?! Я буду жаловаться!

– Кому угодно. – Перекладин улыбнулся. Цукато лежа в гробу и слыша разговор, едва удерживался от смеху…

– Да вот еще три чубука, пять рубашек, шестая на нем, сабля, кобура от револьвера, туфли, – пересчитывал недвижимость Цукато его наперсник.

– Нет, нет… Я буду жаловаться!! – Раздавшийся в это время звонок, заставил Перекладина идти отворять двери.

– Что случилось? Что случилось? – быстро спрашивал высокий, красноносый мужчина, по образу похожий на купца прасола [Оптовый скупщик в деревнях мяса, рыбы, скота и сельскохозяйственного сырья для перепродажи. (уст.)]… Это был кредитор Вараксин.

Как и Шельмензону, Перекладин ничего не ответил, но только приотворил дверь и показал на гроб… Прибывший остолбенел и открыл рот от изумления… но привычка взяла свое, он медленно перекрестился.

– Когда?.. – тихо спросил он…

– Вчера вечером… Вдруг сделалось дурно, через час готов… Доктор Самохвалов говорит удар!..

Гость и хозяин прошли через зал, и проходя мимо гроба, посетитель не преминул вторично перекреститься и поклониться покойнику. Они прошли в кабинет, где уже сидел Шельмензон.

Начался разговор, как, каким образом получить уплату по векселям, превращенным за смертью должника, в ничего не стоящие бумажки. Звонок раздавался за звонком. Один за другим являлись кредиторы, с каждым проделывалась та же пантомина [пантомима (уст.)], как с Шельмензоном и Вараксиным, все проходили через зал, всматривались в покойника и совсем ошеломленные являлись в кабинет. Не прошло и часа со времени прибытия Шельмензона, как все были в сборе.

Каждый по-своему выражал свое сожаление об утрате, один проклинал покойного, другой ругался, сжав кулаки, третий называя сам себя дураком, с отчаянием сидел, склонив голову на руки. Вдруг, среди общей тишины, последовавшей за общим возбуждением, раздался голос Перекладина.

– Господа, – говорил он, – вы все собрались сюда для того, чтобы найти какой-либо способ выручить хоть часть своих денег, – я, один только я состоял не кредитором, а должником дорогого товарища, царство ему небесное!..

При этих словах лица у всех прояснились, каждый почувствовал хоть слабую надежду получить частицу капитала.

– Да, господа, бывали и у Ивана Ивановича более счастливые дни… он тогда был готов, делиться последним, и я несколько раз пользовался его услугами. Сколько я ему должен… не знаю, не помню – понимаете, между товарищами…

– Значит, вы нам уплотите?.. – вмешался Шельмензон.

– Вовсе не значит господин Шельмензон… Я только говорю, что мне тяжело у себя в квартире слышать проклятия и упреки, относящиеся к человеку, которого я глубоко любил и который много раз делал мне одолжения. Я не настолько богат, чтобы уплатить все его долги, но я готов был отдать все, что у меня есть, чтобы избавить память покойного товарища от оскорблений!..

– Браво, молодой человек, это честно, это очень честно, это по-военному! – воскликнул отставной интендантский протоколист Гребешков, считавший себя почему-то военным…

– Да! Да! Это очень благородно!.. Благородно!.. – заговорило несколько голосов…

– Но сколько же заплатить, – опять вмешался Шельмензон.

– Вам лично ничего! Всем вместе все, что у меня найдется… – отрезал Перекладин, уже заметивший, что его предложение встречает сочувствие.

– Не перебивайте, господин Шельмензон! Не перебивайте! – зашумели другие кредиторы.

– Хорошо господа, сочтемте сначала, сколько всего должен мой бедный Ваня?

Начали считать, оказалась уже известная цифра 10.600 рублей. Как ни спорил Шельмензон, но побоявшись окончательно рассердить Перекладина, тоже согласился слить свою сумму с общим итогом. Тогда Перекладин медленно открыл стол, достал бумажник и еще медленней стал считать деньги… Оказалось 510 рублей. Отложив обратно 10 рублей в бумажник, он кинул 500 рублей на стол…

– Вот, господа, я держу слово… все деньги, пятьсот рублей я готов отдать, чтобы выкупить честь товарища…

– Все молчали… Ничтожность суммы всех опечалила.

– Да ведь это ж выйдет по пятачку за рубль! – воскликнул Шельмензон, – я протестую…

– Очень – рад, – резко возразил Перекладин и взял пачку в руки, Шельмензон хотел ее вырвать…

– Нет, брат, атанде [От фр. attendez – подождите (устар.) – возражение, требование остановиться]… не из таковских… – проговорил поручик и стал укладывать деньги обратно… – желаю вам господа, получить за ваши векселя больше.

– Извольте… я согласен, – вдруг словно выпалил Вараксин… – все равно, что в печке сжечь вексель… пожалуйте деньги… – Он достал вексель…

– И я согласен! И я! И я! – заговорили все кредиторы, и Перекладин, убедившись, что все согласны, стал отбирать векселя, и уплачивать за рубль по пятачку… Шельмензон, получая деньги, сделал такой уморительный жест отчаянья, что все присутствующие улыбнулись… За несколько минут операция была кончена, деньги выданы, векселя получены и тут же сожжены в топившемся камине.

– А теперь, господа, позвольте предложить по рюмочке водки, помянуть покойника… – заговорил Перекладин, открывая буфет и показывая целую батарею бутылок.

– Что же, с горя не мешает! – заговорили голоса, – выпьемте по маленькой!..

– Так уж и меня не обнесите! – вдруг загремел голос штабс-капитана, который с улыбкой на губах стоял в дверях кабинета… При виде восставшего из мертвых покойника раздался общий, нечеловеческий крик ужаса и испуга, некоторые попадали без чувств, а Иван Иванович, словно не замечая переполоха, подошел к буфету, налил себе большую рюмку очищенной и подвал вверх.

– За ваше здоровье, господа! – рявкнул он во весь голос и опрокинул рюмку в горло…

Описать, что произошло после этой сцены, трудно, пусть каждый представит по-своему, но дело дошло до полиции, был найден гроб, и прочее. Форменного суда не было, но оба приятеля угодили с теми же чинами на Кавказ. Но приключения Цукато тем не кончились… Под тропическим солнцем Кавказа, началось его полное превращение в крокодила…