Текст книги "Петербургские крокодилы"

В дальней тайге

Едва ли во всей восточной Сибири был человек с большей силой воли, с более твердым и энергичным характером, как Федор Максимович Карзанов, старший приказчик купца Щукина, вот уже десять лет за счет и риск своего хозяина с приисковой партией, истаптывающий вдоль и поперек и ближнюю и дальнюю тайгу, и Забайкалье и при Амурские россыпи…

Наконец, после неимоверных трудов и лишений, ему удалось, в местности, которая, казалась исследована раньше и вдоль и поперек, напасть на россыпь с громадным содержанием золота, вода была близко, доставка рабочим провианта и машин, очень удобна, словом, новый прииск названный «Богатым», вполне оправдывал свое название… Купец Щукин, дела которого за последние годы сильно пошатнулись, пошел в гору и от радости, сам предложил своему приказчику руку единственной дочери Марфы… Тот, разумеется, не заставил повторять себе это предложение дважды, и через месяц откормленная, дебелая, но видная и красивая Марфа Никитична выходила за Карзанова, который под венцом казался сущим молодцом богатырем.

Большие проницательные черные глаза, высокий рост, черные, густые, курчавые волосы, делали его слегка похожим на цыгана, а резкие линии очертания губ указывали на твердый, решительный характер… И действительно, раз задавшись целью найти в самых сокровенных лабиринтах тайги те неимоверные сокровища, которые тайком зарыла них природа, Карзанов не мог удовольствоваться успехом первой находки… Прииск «Богатый» давал в 100 пудах содержания около одного золотника, что было богатство… тысяч 75—100 годового дохода, а Федор Максимович грезил миллионами!..

Зная, что тесть сам человек очень деятельный и энергический, управится с новооткрытым прииском, Федор Максимович не засиделся дома, и через три месяца, несмотря на слезы и попреки жены, при первой пороше собрал своих верных спутников и двинулся в «тайгу»…

Здесь надо оговорится. «Тайгой» называют те дикие и болотистые пространства, которые составляют почти исключительно территорию Восточной Сибири. Под словом «тайга» подразумеваются и дикие недоступные топору леса, и огромные залежи лозняка, ивняка и корявой березы, которые и тянутся на бесконечные пространства, чуть ли до берегов Ледовитого океана и луга покрытые никогда некошеной травой… Доступа в летнее время в эти «дикие места» нет. С весны замерзшие поляны лугов превращаются в болота, леса и непроходимые дебри, цепкий ивняк и лозняк в какие-то гигантские сети, ставящие бесконечные преграды всякому, кто осмелится дерзко попытаться проникнуть и их тайны.

Мириады комаров, в жаркие месяцы, составляют еще одну, и, пожалуй, самую страшную и неодолимую преграду, и вряд ли кто, из не побывавших в «тайге», может себе представить, что-либо подобное… – есть места, где буквально все живущее бежит от этих почти микроскопических врагов, и даже самые привычные люди не дерзают выходить из своих избушек без волосяных сеток на лице и толстых варежек (перчаток) на руках…

Для приисковой партии, цель которой пробив колодезь, до золотосодержащего слоя, лежащего обыкновенно под «турфом», т. е. позднейшим наслоением, летние работы представляют еще и то затруднение, что подпочвенная вода, в этой болотистой местности очень велика, и потому нет никакой возможности углубиться в землю больше как на аршин [Аршин – 7,11 м], на полтора, а затем вода заливает колодец… и никакие вычерпывания не помогут… вся тайга представляет из себя на известной глубине словно какую-то подземную реку… Следовательно, работать можно только зимой, когда мороз скует в своих ледяных оковах землю и воду.

Тогда только пускаются в путь отважные партии золотоискателей… Они кирками и ломами разбивают мерзлую землю, и в течении дня углубляются на аршин и на два, – там на этой глубине земля еще не замерзшая, и вода быстро начинает наполнять колодец, но мороз заковывает ее в течение ночи, а на утро опять работают кирки и ломы и опять углубляют яму до новой воды… Подобная операция продолжается до тех пор, пока наконец не начнут попадаться признаки золота, «Кварц», «Шлихт» и другие спутники благородного металла! Тут начинается уже другая работа: исследование добытых слоев… Сколько напрасных и разбитых надежд, сколько обманутых ожиданий! А на завтра опять бесконечный переход по бесплодной «тайге», новые места, новые попытки, новые надежды, – и новые разочарования… И так изо дня в день, из месяца в месяц, пока лучи солнца не начнут превращать белые глыбы снега в какую-то рыхлую массу, не держащую людей даже на лыжах… Те лишения, которые приходится переносить этим, закаленным в бою с природой, людям, достойны подробного описания, но мы должны в сжатых рампах рассказа коснуться их только вскользь.

С такой-то приисковой партией, из десяти человек и начал Федор Максимович свой второй период поисков золота… на этот раз он шел на собственный риск, зная, что его жена, единственная наследница тестя, да и тесть, разбогатев его работой, души в нем не чают! Федор Максимович на этот раз направил свой путь туда, куда до него ни один самый отважный «штейгер» не решался идти, он пошел на далекий север, почти к берегам Ледовитого Океана, рассчитывая, что по берегам Лены и ее притоков могут, и должны быть богатейшие россыпи…

Первый год не принес никаких благоприятных результатов, второй и третий тоже… Находились, правда, золотосодержащие слои, но разработка их не представляла выгоды, и Федор Максимович с каждым годом шел все дальше и дальше! А между тем, возвращаясь ежегодно в марте, а то и апреле домой неутомимый искатель почти каждый год радовался приращению семейства, два сына и две дочери утешали старика деда и мать во время его многомесячных отлучек… Но жажда золота, какая-то безумная алчность богатства, охватывали молодого человека. С первыми летящим по воздуху крупинками снега, он молча целовал жену, детей, брал давно уже собранный дорожный набор вещей вскидывал на плечо винтовку и уходил в тайгу…

Шли годы… Тесть умер, оставив все состояние дочери и зятю. Тот два года занимался делами, привел их в порядок, и в один прекрасный день внезапно ушел на прииски… и опять потянулись бесконечные годы бродяжничества в бесплодной тайге, при сорокаградусном морозе, в заледенелой одежде, среди мертвой, унылой природы, в бесконечных, трудах и лишениях. Почти все спутники Федора Максимовича остались прежние, но они заметно постарели, да и он сам из молодого красивого мужчины превратился седого старика, немудрено, со времени свадьбы прошло двадцать два года, а жизнь в тайге надо считать вдвое!

В обледенелом, угрюмом овраге, окаймленном со всех сторон вековым сосновым лесом, прижатая к подветренной стороне снегового уступа устроено из ветвей и ивняку что-то вроде палатки… она совершенно засыпана снегом, – он прекрасно удерживает теплоту. Несколько человек угрюмого, дикого вида, в нагольных полушубках в меховых шапках и варежках, толпятся около колодца, вырытого в пяти шагах от шалаша, и достают из ямы с помощью бадьи и мешка целые вороха какой-то грязноватой массы, которая тотчас же стынет на морозе…

Высокий человек с сильной проседью, в густых волосах, видимо, направляет рабочих, которые сами с лихорадочной поспешностью заканчивают работу…

– Васильев, сколько прошел слоя? – кричит он рабочему, усердно рубящему киркой замерзшую глинообразную массу в глубине колодца…

– Десятую четверть ниже турфа идем, – кричит он… – Господи помилуй! – вдруг послышался опять его голос, и он быстро наклонившись, поднял с земли что-то блестящее. – С вас, Федор Максимович, магарыч, да какой!..

– Что случилось, что случилось?.. – закричал заинтересованный Карзанов… Между тем, копавший землю рабочий спрятал поднятый предмет в рот, и поднимался по лестнице из ямы.

– С Божьим даром!.. с подарочком Господним, честь имею поздравить, батюшка Федор Максимович! – говорил рабочий, низко кланяясь хозяину, и поднося ему на шапке что-то маленькое, до того маленькое, что странно было видеть радость и торжество на лицах всех свидетелей сцены, но дело в том, что этот, крошечный кусочек, был маленьким самородком золота.

– Самородочек!.. Мал золотник, да дорог, не побрезгайте, батюшка – и рабочий подал Федору Максимовичу свою находку.

– Без обману? – спросил он, пристально всматриваясь в глаза подносившего.

– Да покарай меня Бог!.. Да что ты, батюшка, двадцать третий год с тобой хожу, да душой кривить…

Рабочий даже обиделся. Федор Максимович, вдруг словно просиял. Он перекрестился, взял у рабочего самородок величиной с горошину и быстро пошел в шалаш. Там он попробовал его на оселке и положил на весы. Вышло 2 золотника 15 долей.

Не было сомнения, перед искателем был прииск, но надо сделать еще опыт и вычислить содержание… Самородки – вещь случайная, и на них нельзя рассчитывать.

– Ну, братцы, теперь, аккуратнее, взвешивай землю, да ставь большой котел, – проговорил он, обращаясь к своим товарищам. – Коли здесь не «гнездо», а россыпь, тогда вашими трудами и молитвами работе конец… Нут-ко, ребятушки, за работу, – авось Бог даст последнюю!..

Дружно принялись товарищи за работу. Одни кипятили воду, другие отвешивали землю, добытую из нижних слоев золотосодержащего слоя. Началась промывка… Страшный трескучий мороз мешал работе, поминутно сковывая промывочные воды, но как бы то ни было, через два часа десять пудов земли было промыто, и тяжеловесный осадок от шлихта и мелких кусочков кварца один только оставался в чашке. Теперь мыл уже сам хозяин.

Осторожно отбросив щипчиками кварц, он ловким движением отмыл шлихт и сполоснул остаток теплой водой из чайника и слил воду. На дне осталась, щепотка каких-то темных, неправильных зерен металлического вида. Привычный взгляд приисковых рабочих тотчас узнал золото.

– Ура! – закричал, словно по команде, десяток мужских голосов, только один Федор Максимович не кричал и не говорил ни слова. Губы его были бледны глаза сверкали неестественным огнем, колена и руки дрожали. Он уже видел по количеству намытого золота, что «содержание» будет беспримерное, но хотел точно, ощутительно убедиться в своем счастье. Быстро положив просушенный остаток на весы, он с лихорадочной дрожью всматривался в стрелку весов, вздрагивающую от каждой новой добавки микроскопических гирек, которые он бережно, словно наслаждаясь, клал на другую чашечку очень точных и маленьких весов… 50, 40, 45, 50 долей!.. Это невозможно, это ошибка думалось ему – и он снова пересмотрел все положенные гирьки, не было никакого сомнения… На весах, лежало 50 долей, а золотой порошок еще перевешивал чашку… Глаза всех рабочих так, казалось, и приросли к его рукам. Они видели и сознавали, что перед ними совершается нечто необычайное, что страшная, невидимая сила золота, скрытая в недрах земли, выступит наружу.

Федор Максимович положил еще гирьку, чашечки заколебались, качнулись, и сравнялись, и чашке гирь было 55 долей.

Какой-то торжествующий, дикий, чисто-животный крик вырвался из груди всех присутствующих. На этот раз кричал также и сам хозяин. Он победил, он торжествовал, он нашел ту Голконду, которая ему являлась только в сновидениях!

И все это произвела маленькая щепотка золота, несколько больше ползолотника, да дело в том, что эти ползолотника, намытые из 10 пудов, означали более 5 золотников в ста пудах, а это такое содержание, про которое еще не слыхивали в Сибири, где моют от ползолотника на сто пудов песка, и считают один золотник уже богатством.

Всю ночь не спали обрадованные рабочие. Их судьба на всю жизнь была обеспечена!.. Не спал также и Федор Максимович, его еще мучили сомнения не гнездо ли это, не попал ли он случайно своим штурфом в уголок гнездового золота…

Произведенные на утро и в следующие дни раскопки подтвердили вчерашний блистательный результат. Штурф, битый ниже на целые пять верст по долине той же речки, дал результаты ни в каком случае не худшие. Не было никакого сомнения, Карзанов открыл новую Калифорнию. Теперь надо было постараться оформить это открытие, чтобы кто другой не заявил приисков… А это дело нелегкое и надо быть крайне осторожным и этих делах. Федору ли Максимовичу не знать этих порядков!..

Тотчас собравшись, выкопав ямы, засыпав их углем, сделав зарубки на близлежащих деревьях, отправился он искать кочевых инородцев, довольно редких и этой местности, и, найдя какой-то поселок полуголодных лопарей, заявил их старосте о находке, указал зарубки и быстро двинулся в обратный путь. Он рассчитывал к лету закончить все формальности, а с осени или ранней весной приступать к работам.

Но Бог судил иначе.

Помпадур и Помпадурша

Тогдашний Помпадур мест «столько отдаленных» был настоящий, без примеси провинциализма бюрократ «Pure sang» [Чистая кровь (англ.)], и потому, передав бразды правления своим ближайшим помощникам, сам всецело посвятил себя насаждению и культивированию в Иркутске эстетических вкусов, олицетворяемых сценическим искусством, и в особенности опереткой. Перед каждым новым созданием Оффенбаха, всесильный администратор чувствовал всю свою ничтожность, а каждая каскадная ария с особенным шиком исполненная примадонной местного театра мадмуазель Разбутоновой, приводила его в какое-то сладостное неистовство, и он, шамкая дрожащей нижней челюстью, восклицал:

– Божественно! Бесподобно!.. и энергично хлопал, подавая своим верным подчиненным пример поощрения такого исключительного таланта…

Граф Поспело-Машновский был истинный Помпадур в старом смысле: он любил карать и миловать… но всегда эффектно, торжественно… Декорацию и обстановку приемов он довел до легендарной пышности, а обращение с чиновниками, даже с самыми ближайшими, до формализма и деспотизма чисто турецкого… Никто не смел сесть в его присутствии, а еще больше начать говорить, пока граф не удостаивал вопросом…

Зато при встрече с мадмуазель Разбутоновой, он окончательно терялся, а у нее, в интимном будуаре, иначе не объяснялся, как на коленях!..

Хитрая женщина прекрасно понимала своего поклонника, она сознавала, что видя вокруг себя только бессловесных рабов ему и самому хочется быть чьим-то рабом и она приняла на себя роль повелительницы… и никогда, ни один деспот Персии и Турции не требовал такого слепого исполнения своих приказаний и капризов.

Об этом знали все в городе, но, как люди трусливые, не решались явно переманить на свою сторону Помпадуршу, а если и делали попытки, то настолько пошлые и неудачные, что они только злили молодую женщину и кроме вреда не приносили никаких результатов просителям.

В это самое время наш знакомый Караульцев, под фамилией Клюверса, поступил на службу, и был зачислен и штат Главного Управления. Человек ловкий и чуткий, он тотчас смекнул, в чем дело и в ком сила. Один из членов главного управления, приютивший его, протежировал ему не даром, – сам плохо образованный, он видел в нем молодого, образованного человека и без стыда эксплуатировал его труды, выдавая их за собственные. Место помощника столоначальника было для Клюверса не наградой, а только ступенькой к достижению высших должностей в губернской иерархии, и он внутренне решил одолеть эту лестницу как можно скорее.

Смекнув, кто легче всего может устроить его судьбу, он наметил мадмуазель Разбутонову, и на нее то и повел атаку. Как человек методичный и практичный, он повел атаку издали. Узнав, что мадмуазель Разбутонова обожает кошек, он целый месяц бился, пока не достал от кого-то, из Забайкалья, чудного ангорского кота, которого и препроводил в роскошной китайской корзинке ко всесильной Помпадурше, с заднего крыльца, разумеется, без карточки и даже без записки… Такая деликатность очень польстила артистке, которая без труда узнала фамилию приславшего, и она велела передать ему поклон и «спасибо».

Горничная, повар и кучер мадмуазель Разбутоновой были у него давно на жалованье, и достаточно было Лидии Александровне изъявить какое-либо желание, как оно словно, по волшебству быстро исполнялось… Надо заметить, что Клюверсом начинали интересоваться и другие члены правления и очень часто поручать ему написание разных «докладов» и «мнений» и платили щедро и за труд, и за тайну… И весь этот заработок целиком шел на удовлетворение тех прихотей и капризов куртизанки, которых не успевал или не умел исполнить сам Помпадур.

Личность анонимного поклонника очень заинтересовала Лидию Александровну, и она однажды сама назначила ему рандеву. Последствия были быстры и решительны… Через месяц Клюверс был назначен столоначальником, а через полгода «исправляющим должность члена правления», того отдела, который ведает прииски…

Это быстрое возвышение ничтожного чиновника, на котором лежало еще клеймо «политической неблагонамеренности» вызвало много жалоб и нареканий, а также доносов в Петербург, которые целостью были пересланы оттуда графу Поспело-Машновскому и тот в таких блестящих выражениях аттестовал своего нового любимца, что все завистники умолкли и преклонились перед восходящим светилом.

В таком положении были дела, когда Карзанов вернулся с поисков за золотом, и собрав все документы, и отобрал доверенности от всех ближних и дальних родственников, подал одновременно 18 прошений об отводе участков по старому руслу, все одной и той же, давно переменившей течение речки малой Индигирки. Старый и опытный золотопромышленник боялся, чтобы кто-либо не воспользовался его трудами и не предъявил бы требований на один из земельных участков… Прося отвода 18 участков, он обезопасил себя окончательно от всякой конкуренции и оставался единственным владельцем открытых сокровищ..

С самым невинным видом явился он в правление, и направился к заветной двери, за которой должна была решиться его участь… Он знал Клюверса и по слухам, и лично, и боялся этого умного и проницательного человека, про неподкупность которого ходили даже легенды. Он застал его за письменным столом, углубленного в изучение какой-то очень запутанной и испещренной цифрами карты. Увидев вошедшего Карзанова, он быстро поднялся к нему на встречу.

– Сколько лет, сколько зим – начал он, усаживая его на диван – давно ли с приисков… что хорошенького… Нашли «Колхиду» что ли?.. Ну уж признавайтесь – смеясь, расспрашивал он золотопромышленника.

– Живем помаленьку… Вот приисчек нашел заявить, от себя да и по доверенностям… извольте получить, – говорил Карзанов, подавая бумаги.

– Ой! Ой! Ой! Сколько! Все по одному?

– Вблизи… по соседству.

– Однако, далеко вы забрались, – добродушно улыбнулся чиновник, просмотрев первое прошение – ишь ты… вон, куда, он уже приникнул к карте. – Чуть не у самой Лены…

– Далеко, батюшка… далеко!..

– Вижу, вижу… ну, а содержание какой фунт!?

– Пуд?! – в свою очередь улыбнулся Карзанов…

– А все-таки?

– Жить можно!..

Чиновник начал просматривать план, и сличать его с прошениями… Тонкая, резкая складка легла между его броней… Карзанов с замиранием сердца всматривался в его лицо…

– А богат прииск? – твердо, уже без шутки в голосе – спросил чиновник.

– Посредственный… самый посредственный, только прокормиться…

– Странно, почему же это Степанов бросил, иди хочет бросить его… Ведь он тут же заявлял!..

Это известие как громом поразило Карзанова, он знал, что Степанов, действительно, ходил в дальнюю тайгу уже два года тому назад, но не знал, не только, что он заявил прииск, но, что даже вернулся…

– Степанов, – говорите вы! Степанов золотопромышленник?

– Да, Степанов, Николай Ильич… Вот, поглядите – чиновник указал на карту… Да, что это вы так побледнели? Вдруг, – вскрикнул он, заметив мертвенную бледность, покрывшую лицо Карзанова…

– Что с вами, что с вами…

– Пропал! – как-то потерянно молвил несчастный и грустно опустился на диван.

– Не тревожьтесь очень, дорогой Федор Максимович… дело в наших руках… поправимое…

– Отец благодетель!.. Устрой, оборудуй, озолочу, озолочу…

Сватовство

Указывая Карзанову возможность спасения, хитрый Клюверс хотел выпытать у него, стоит ли это дело того, чтобы им заняться… Радостное восклицание золотопромышленника, которого и без того считали в двух миллионах, не оставляло больше никакого сомнения, что новооткрытые россыпи действительно заключают несметные богатства, но Клюверс, даже в самом широком предположении не достигал мысленно действительного их богатства.

– Слушайте, Федор Максимович, – начал он после паузы… все дело зависит теперь от меня. Если я дам сию минуту знать Степанову, он завтра или самое большое через неделю представит свидетельство, что производил работы на отведенном прииске, – если же нет… то смотрите, время заявления 19 мая, сегодня 28 апреля… если через 21 день вы не будет представлено свидетельство, то прииск этот, как по разработанный два года поступает в казну и вы можете его получить… Поняли?.. Но мне странно, почему Степанов, заявивший прииск, не работал на нем?..

– Не знаю, видит Бог, не знаю… – прошептал золотопромышленник, – слышал я, что дела его плохи, да и кредит того… может и не решился в такую даль… Там без цельного, а то полутора хоть в гроб ложись.

– Неужели и на свидетельство не хватило?.. Что-то непонятно?.. Впрочем, подождем, увидим…

– Батюшка, Казимир Яковлевич, не выдайте… Христом Богом молю не выдайте… Тридцать три года искал, по тайге ползал… не выдайте!

– А что, иди богат прииск то…

– Посредственный… Посредственный.

– Слушай, Федор Максимович, коли вести дело, так вести на чистоту… Я сам никогда в делах не шучу, и шуток не люблю… ну, признавайся, богат прииск?

Карзанов ничего не ответил и только махнул рукой… Чиновник понял этот жест… Теперь оп был уверен, было из-за чего и трудиться.

– Ну, теперь мы переговорим серьезно, – начал он, усаживаясь на диван рядом с просителем.

Дело это серьезное, можно получить, можно и мимо рта пропустить, не так ли, достоуважаемый Федор Максимович?

– Истина, святая истина, – лепетал Карзанов.

– Вы теперь сами видите, помимо меня сделать ничего нельзя…

– Вижу и чувствую…

– Стоит мне только шепнуть Степанову-то.

– Отец родной, не выдай!.. Помилосердствуй!..

– Да из-за чего же мне вас покрывать… Вы мне ни сват, ни брат, и Степанов тоже… только правда на его стороне, сами видите…

– Да ведь он не работает, видит Бог, не работает!..

Слезы показались на глазах у Карзанова, он видел, что хитрый чиновник, поняв всю суть дела, завязывает нерастяжимую петлю над его головой. Надо было на что-либо решиться, он быстро встал и подвел Клюверса к окну.

– Пять паев! – шепотом быстро произнес он.

Ответа не последовало. Хитрый чиновник только улыбался своей злой, иронической улыбкой.

– Десять паев!..

Молчание. Карзанов побледнел. Он схватил Клюверса за руку и нервно прошептал:

– Говори, ну, говори сам, сколько? Сколько тебе надо!..

– Успокойтесь, достопочтенный Федор Максимович, – говорил, сладко улыбаясь, Клюверс, – никаких паев ваших мне не надо… Я и сам имею средства, а я вам уже имел честь докладывать, что, не состоя с вами ни в родстве, ни в свойстве я не стану кривить для вас совестью…

Слова о родстве я свойстве были сильно подчеркнуты.

– Отец родной, благодетель, виноват, не пойму… объясни… Бога ради объясни, – бормотал совсем растерявшийся золотопромышленник.

– Вам угодно, чтобы я говорил прямо и откровенно, извольте… Я прошу у вас рука вашей дочери Марьи Федоровны…

Карзанов вскочил со своего места, испуг, обида так и засверкали в его взгляде, он не мог сказать ни слова от душившего его волнения.

– Впрочем, – продолжал Клюверс словно не замечая впечатления, произведенного на собеседника – я не настаиваю на своем предложении… Я знаю и других невест, которые не откажут мне, вот, хоть мадмуазель Степанова, – я это так, к слову говорю, время терпит… Я жду ответа до 17 мая, до 8 часов вечера… А теперь, Бога ради, извините, достопочтенный Федор Максимович, 12 часов, мне надо идти с докладом, и, собрав, наскоро несколько бумаг, Клюверс вышел, оставив Федора Максимовича, еще не могущего вполне собраться с мыслями, в своем кабинете.

Припертый к стене, не видя и не имея другого выхода, Карзанов не стал сопротивляться… хотя ему очень претила как самая фигура Клюверса, так особенно то обстоятельство, что он был по бумагам католик и «полячишка», как все люди с сильным характером, решился сразу, и когда чиновник через полчаса вернулся с «доклада», Федор Максимович твердо подал ему руку, и назвал любезным зятем…

Решено было держать дело о приисках в строжайшем секрете, который теперь одинаково касался обоих и устроить обручение только 17 мая, накануне последнего дня срока заявлению Степанова…

Вернувшись из правления домой, и объявив о своем решении выдать дочь за Клюверса, жене и семейству, Карзанов встретил сопротивление именно там, где всего меньше ожидал, именно старшом сыне.

Дикий и взбалмошный по природе, весь пропитанный «купецкой» идеей, он возмутился при мысли отдать сестру за приказного крючка, да еще из полячков, и резко заявил свой протест отцу… но Федор Максимович был в семье не таков, как при объяснениях с начальством, он «сгреб» сынка и собственноручно так наломал ему бока, что тот от испуга и боли слег и постель и провалялся три дня… Дочь тоже наотрез отказалась повиноваться отцу, и в свою очередь, была крепко побита… Жена не смела пикнуть, и только один младший сын вполне был согласен с тем, «что прикажет тятенька».

Прошло несколько дней, роковой срок приближался, и Казимир Яковлевич заехал к Карзанову, чтобы официально познакомиться со своей невестой, которую он видал мельком, на купеческих свадьбах и крестинах.

Это была высокая, не красивая девушка, с угловатыми, почти мужскими чертами лица. По манере держать себя, она ничем не отличалась от своих подруг, купеческих девиц дальней провинции, и привлекательного в ней были только одни глубокие, черные глаза, смотревшие как-то грустно и трогательно…

После первого визита жениха, она украдкой пошла в комнату брата, который едва оправившись от отцовских побоев, еще не выходил из дому, и стала со слезами рассказывать про то отвращение, которое возбудил в ней один вид человека, который предназначен быть ее мужем…

– Не бывать твоей свадьбе!.. – резко крикнул брат. – Я сказал не бывать– так не бывать! Через мое тело и церковь пусть тебя ведут… Посмотрим, пойдет ли на это отец…

Марья Федоровна, рыдая, поцеловала брата в лоб и руку… тот отдернул…

– Помни Машура, если отец в слове крепок, так и я от слов не прячусь!.. Беру Бога в свидетели, не бывать тебе за чинугой!

Прошло еще несколько дней… От Степанова не было ни весточки, ходили слухи, что он болен, а дети без него не смеют носа совать в его дела, наступило уже 12 мая и по всем именитейшим домам города было разослано роскошно отпечатанное приглашение первой гильдии купца Федора Максимовича Карзанова, пожаловать к нему на бал и вечерний стол по случаю помолвки его дочери Марии Федоровны, с коллежским асессором Казимиром Яковлевичем Клюверсом… Ни для кого это приглашение не было новостью, с первого дня сватовства, сам жених постарался разгласить этот факт, и все только удивлялись, как это такой блестящий чиновник берет такую некрасивую девицу, и без особо большого приданого. Никому, разумеется, не были известны результаты последних приисковых работ Федора Максимовича, и многие купеческие невесты в тайне завидовали Марье Федоровне…

Совсем не так относилась невеста к своему положению, она целыми днями плакала, и выводила отца из терпения… и тому же и брат Иван запил, и не показывался домой… Не с кем было отвести душу, не с кем было погоревать на судьбу… Только однажды, за три дня до помолвки, Иван Федорович вернулся домой… Он был совершенно трезв, и только несколько красные глаза да матовая бледность говорили про бессонницу ночи. Вернувшись домой, он прямо направился к отцу в кабинет, и там резко и долго доказывал невозможность брака сестры.

Федор Максимыч слушал, не прерывая сына и когда тот кончил, также молча встал со своего места и ударом кулака по лицу бросил его на диван. Собственное оскорбление, злость, обида, все это пришло к нему и голову, все это душило убивало его… Оп видел в сыне не сына, а живой укор, врага, раскрывающего, бередящего его самые болезненные раны, и он кинулся на него, как на врага, и стиснув зубы, в каком-то бешеном опьянении осыпал его страшными ударами. На глухие стоны сына прибежала прислуга, сбежалось все семейство, и они общими усилиями вырвали окровавленное тело Ивана Федоровича из рук обезумевшего отца.

Бережно отнесли они несчастного в его комнату и уложили в кровать, – он потерял сознание… Он очнулся только вечером 17 мая, в комнате никого не было, но по улице ежеминутно раздавался треск подъезжающих экипажей. Не было никакого сомнения, пышный «сговор» не был отложен… Иван Федорович поднялся через силу со своей кровати и начал прислушиваться… из внутренних комнат доносился неясный шум голосов съехавшихся гостей. Он накинул на себя халат, и цепляясь за мебель, добрался до двери… Лакеи во фраках и белых перчатках теснились в коридоре, и от них он узнал страшную новость – сейчас начнется сговор, – ждут только приезда Помпадура, который обещал быть посаженым отцом у своего любимца… Ни остановить, ни воспрепятствовать сговору молодой человек не мог… Слезы досады, злобы и отчаянья душили его… он раздумывал не долго, хватаясь за мебель, спотыкаясь и падая, он добрался до письменного его стола, судорожным движением отпер ящик, и вынул револьвер… Какая-то страшная решимость сверкнула в его взоре, он смело приставил пистолет к груди и два раза нажал собачку, – послышался резкий двойной удар выстрела… Пистолет выпал из рук молодого человека, и он как подкошенный без движения рухнул на пол.

Поднялась страшная суматоха… Гул выстрелов долетел и до зала – несколько дам упало в обморок… Федор Максимович вбежал в комнату сына бледный и потерянный, и сжимая его в своих объятиях, только повторял – спасите, спасите, спасите моего сына! Миллиона не пожалею – спасите!.. спасите!..

Доктора сделали Ивану Федоровичу перевязку, и немного успокоили отца, давая легкую надежду на возможность выздоровления… Этого только и было нужно… Помолвка состоялась, а через три дня и сама свадьба.

Об Степанове не было ни слуха, ни духа и Федор Максимович сделался законным обладателем целого ряда приисков, окрещенных общим названием «Индигирских». Надо было теперь приступить к эксплуатации скрытых природой богатств…