Текст книги "Петербургские крокодилы"

Гавриил Хрущов-Сокольников
Петербургские крокодилы

© ИП Воробьёв В.А.

© ООО ИД «СОЮЗ»

Пролог первый
Атаман Рубцов

Атаман

Хорош заяц да тумак,

хорош парень да туляк.

– Пословица

Александр Павлович Трехгубный, полицеймейстер города Т. сидел в своем кабинете, в глубокой задумчивости. Около него, на письменном столе, заваленном массой всевозможных бумаг, в официальных синих и серых обложках, с печатными заголовками, лежало около разорванного конверта, как видно, только что полученное письмо, а рядом валялся исписанный синим карандашом листок телеграммы. И то, и другое было от одного и того же лица, от его закадычного приятеля полковника Вершова, полицеймейстера города К. лежащего верстах в полутораста от резиденции Александра Павловича.

«Любезный друг и коллега», писал он в письме, «у нас вчера ночью из собора сделана очень крупная кража, выкрадены ризы с образов, и все св. сосуды. Весь город в неописанном волнении, дума назначила 2.000 р. за раскрытие и поимку виновных, или хотя розыск похищенного… Пишу тебе об этом для соображения, так как известно, что воровские шайки в нашем городе постоянно пополняются из твоего богоспасаемого города, который снабжает ворами и мазуриками всю великую, малую и белую Россию… Потормоши хорошенько твоих коноводов, не откроются ли где концы и нашей пропажи… дело стоящее, есть из чего похлопотать… весь твой Н.Вершов.

Телеграмма была еще короче, в ней было только несколько слов. «Сейчас узнал, вещи переправлены в Т., пошарь в пригородах. Вершов.»

Письмо и телеграмма были получены почти в одно и то же время и они-то повергли Александра Павловича в глубокое раздумье. С одной стороны, отличие по делам службы, с другой перспектива заполучить две тысячи рублей, как ни глянь, а дело со всех сторон заманчивое… Только как, откуда, с какого конца приступить к нему?

Александр Павлович ломал голову и так, и эдак, но ничего придумать не мог, и потому тотчас же отправил вестового за приставом I-й части Шершневым, опытным и ловким сыщиком.

Тот не замедлил явиться, и между начальником и подчиненным началась интимная беседа, результатом которой была немедленная, несмотря на позднее время, поездка господина полицеймейстера в тюремный замок.

В остроге по камерам огни давно уже были погашены и только фонари кое-где горели по коридорам. Когда Александр Павлович взошел по лестнице на второй этаж, предшествуемый смотрителем, то остановившись у одной камеры, над которой была прибита черная доска с надписью: «Секретная», приказал открыть двери.

Заржавленный ключ скрипнул в массивном замке, и из открытой двери пахнуло гнилью и холодом. При мерцающем свете фонарей, принесенных служителями, можно было в глубине небольшой камеры, рассмотреть на ничем непокрытых нарах, человека лет 25–30 в сером арестантском халате, и кандалах.

Это был подследственный арестант, обвиняемый в нескольких убийствах, Григорий Рубцов, больше известный всем жителям Г. Т. под кличкой «Рубец».

Высокого роста, с красивым смелым лицом, слегка окаймленным, теперь, темной бородкой, (на воле он ее не носил) с усами красивого рисунка и формы, с большими темно-карими, умными глазами, в которых светилось больше ума и хитрости, чем зверства и злости, этот человек с первого взгляда не внушал никакого подозрения, и люди знавшие его в частной жизни, в течении многих лет, никогда не могли предположить, что их знакомый, такой милый и обходительный человек и есть тот самый страшный «Рубец», не смотря на молодость, уже несколько раз сбегавший с каторги, хладнокровный убийца и атаман страшной шайки грабителей, наводившей трепет и ужас на всю Т. губернию.

Ходили слухи, хотя, впрочем, ничем не подтвержденные, что Григорий Рубцов было имя вымышленное, или купленное на каторге, и что под ним скрывается совсем другой преступник, человек и высшего общества, и высшей интеллигенции… Попавшись в Т., на каком-то глупом преступлении, он был узнан и уличен в остроге двумя мещанами города, знавшими его лично и как обвиняемый в других, гораздо более серьезных преступлениях посажен и «секретную», и находился под особенно строгим надзором острожного начальства. На первых допросах, он поставил в тупик Александра Павловича логичностью и смелостью своих ответов, и просто в глаза смеялся и над следствием, и над допрашивающим. Не добившись от него тогда никакого толку, он вынес только убеждение, что «Рубцов» далеко не то, чем он себя выказывает и потому решился сколько возможно проследить его прежнюю деятельность… Из дознания, произведенного под рукой, открылось, что Рубцов давно уже считался атаманом правильно организованной шайки мошенников, подвизавшейся в Т., и в соседних губерниях. Между прочим, было известно, что до ареста он жил около года в К-ге, следовательно, ему должны быть знакомы все мошенники в К.

Александр Павлович хотел попытаться, не удастся ли ему путем обещаний разузнать от Рубцова, что-либо об организации мошеннической шайки в К-е.

– Поставьте здесь фонарь, и оставьте нас наедине – скомандовал Александр Павлович сопровождавшему его смотрителю – я позову, когда нужно будет.

Арестант, при виде полицеймейстера и вошедших с ним лиц, встал с нар, но не с той поспешностью, которая присуща почти всем арестованным мелким преступникам. Он поднялся тихо, запахнул полы халата, и без признака какого бы то ни было искательства, поклонился Трехгубному, которого знал давно. Послушные приказанию, смотритель и стража удалились, полицеймейстер и разбойник остались с глазу на глаз.

– Хорошо ли живешь? Всем ли доволен? – спросил Александр Павлович, чтобы чем-нибудь начать разговор…

– Всем довольны… спасибо милости вашей… – кланяясь, и не без юмора отвечал Рубцов. – Только вот стены толсты, окна высоки, да дверь крепка!..

– На волю захотел?

– Теперь зима, зачем? Мне и в остроге хорошо… Вот одно скучно… Одиночка… «Секретная!..» Выпустите в «общую», раскаиваться не будете, Александр Павлович. При последних словах арестант своими умными глазами так и впился в полицеймейстера, хорошо сознавая, что, если тот явился к нему в камеру ночью, так значит по делу, и делу серьезному.

– Я затем приехал к тебе – словно отвечая на его мысли, вдруг проговорил полицеймейстер – услуга за услугу… Поможешь мне найти одну пропажу – проси, чего хочешь – в какую хочешь камеру переведу!..

– А очень хочется вам знать, Александр Павлович, кто в К – е собор обокрал?.. – усмехнулся Рубцов…

– Ты почем знаешь? Ты как узнал? Здесь в «секретной»?! – проговорил, ушам своим не веря, Трегубный… Он не мог сообразить, как, каким путем «Секретный» арестант, сидящий больше месяца в «замке», может знать то, что случилось всего пять дней тому назад в 150 верстах от города.

– Не удивляйтесь, Александр Павлович, – мало ли я что знаю, мне даже доподлинно известно, где все ризы и сосуды спрятаны… И не следовало бы говорить, да они меня, мошенники, и позапрошлом году обделили, так разве в отместку сказать… Говорить, что ли?..

– Скажи, скажи, пожалуйста, Григорий, голубчик, очень тебя прошу – говорил Александр Павлович, у которого как-то вдруг сладко и отрадно на душе стало, при одной мысли о назначенном вознаграждении…

– Вот то-то, теперь скажи, да Григорий, да голубчик, а помните, как к белым медведям грозились послать – то-то – не стоило бы вам говорить, право, не стоило бы говорить… Небось, как две тысячи целкачей заполучите, на нас опять наплюете, да в «секретную» на «мелкозвон» посадите… Все вы такие!

– Слово даю!.. Моему слову все верят… – говорил Трегубный, – у кого хочешь спроси… если дал слово – сдержу – говори вперед, что хочешь получить за раскрытие пропажи…

– Да что с вас взять? – денежки вам самим нужны, из-за того служите… да здесь в остроге и держать их нельзя… извольте… одно прошу… выпустите из «секретной», больно здесь скучно в общую к «подследственным».

Александр Павлович колебался не долго…

– Согласен – произнес он решительно.

– Слово?

– Слово!..

– Ну так помните… уговор лучше денег… никому ни слова, а то ведь и свои убьют… у нас на этот счет просто…

– Где же, где же спрятаны вещи?..

– Ишь какой вы прыткий!.. все чередом… людей не ловить, облавы не делать… Забирай вещи и шабаш… Только на том условии и открою… Слово?

– Слово!..

– Ну, так слушайте…

И арестант, нагнувшись, сказал несколько слов полицеймейстеру… Тот слушал его с возрастающим интересом и только повторял:

– Так, так!..

– Все ли поняли, Александр Павлович? Так ли я рассказал?.. Найдете ли? – говорил уже, улыбаясь, Рубцов.

– Ночью разыщу… спасибо… ай да молодец! Как же ты узнал?.. Откуда, как?

– Ну уж этого в уговоре не было…

– Ну, скажи по дружбе! – приставал Трегубный.

– Сорока на хвосте принесла, и потеряла!

– Ты все смеешься, Григорий…

– А то разве плакать?.. Ну, так и быть, слушайте, Александр Павлович – Трегубный насторожился – когда буду на воле, все вам подробно опишу…

– А ты скоро надеешься опять на волю?

– Скоро сказка сказывается, еще скорей дело делается, – ухмыльнулся Рубцов.

– Пословица-то не так говорится, – отшутился, в свою очередь, полицейский.

– Пословица-то, батюшка, Александр Павлович, старая, а мы то люди новые… она к нам и не подходит…

– Ну там как знаешь… а я слово мое крепко держу, – найду по-твоему указанию вещи, завтра же тебя в общую, не найду – не прогневайся, прощай!

Полицеймейстер пошел к выходу.

– Ваше высокоблагородие, – остановил его Рубцов.

– Что тебе?..

– Простите, больно давно не курил, всю душу мутит, цыгарочку бы в задаток с вашей милости…

Полицеймейстер улыбнулся, вынул серебряный портсигар и подал две сигары Рубцову. Тот низко поклонился.

– Век буду Бога молить за вас Александр Павлович, сердце у вас есть, вот что…

Полицеймейстер вышел из камеры и еще до света успел сделать обыск в доме, указанном Рубцовым.

Все похищенное в К-м соборе было найдено в целости, и тотчас же отправлено в К., а Рубцов на следующее утро переведен в «общую камеру» к обыкновенным подследственным арестантам.

Ученые галки

Весть о том, что Григорий «Рубец» переводится из «секретной» в «общую камеру» произвела сильную сенсацию во всех обитателях тюремного замка. Слухи о его подвигах, о неоднократных побегах с каторги, о ловкости, с которой он умел выпутываться из самых критических обстоятельств, придавали ему яркий ореол в глазах этих отверженных от общества личностей, и возвеличивали его личность до грандиозных размеров.

Общая камера № 5, в которую он был переведен по распоряжению полицеймейстера, тотчас приняла какой-то торжественный вид… Каждый из заключенных в ней спешил к нему навстречу с рукопожатиями и изъявлением уважения и готовности исполнить все его распоряжения…

Из числа семи арестантов, помещавшихся в камере № 5, было двое, которые раньше знали Рубцова даже больше, состояли в его шайке грабителей. Один высокий, худощавый, с длинным, рябоватым лицом, обрамленным рыжеватой бородкой, был городской мещанин, по профессии лодочник, по фамилии Найденов. В острог угодил он недавно по подозрению и грабеже с убийством, вместе с товарищем, таким же лодочником, низеньким толстеньким человечком, с черной курчавой бородкой и заплывшими, маленькими, бегающими глазками. Звали его Фрол Воробьев, а чаще просто «Воробей». Кличка эта очень шла к его маленькой подвижной фигурке и крайне беспокойному характеру. Остальные пять были из тех темных личностей, которые известны всей крещеной Руси от Камчатки до Вислы под общей кличкой «непомнящих».

Что скрывается под личностью подобного «Ивана, Иванова сына, Иванова», составляет всегда точку преткновения для каждого следователя, покамест этот самый «Иван Иванов», наскучив сидением и данном тюремном замке, не заявит, что он такой-то губернии, такого-то уезда, такой-то волости, крестьянин (имя рек). И посылают «имярека», в такую-то губернию, уезд и волость этапным порядком, предъявлять родным и знакомым… Но тут, по пути «имярек», излюбивши какой-нибудь из острогов, заявляет опять, что он совсем не «имярек», а по-прежнему «Иван, Иванов сын, Иванов, Ивановской губернии, Ивановского уезда, Ивановской волости, села Иванова», т. е. «Круглый Иван», и начинается опять дело о «Непомнящем бродяге» … и так до бесконечности!.. или до удачного побега.

Таких точно Иванов в камере № 5 оказалось пять человек. Они почему-то особенно полюбили Т-й острог, вероятно потому что, как ходила по острогам молва, из него особенно легко бывало совершить побег, и в особенности укрыться на первое время в «заречных частях города», среди почти нищенствующего населения, состоящего сплошь из фабричных, работающих на громадных чугунно-литейных и механических заводах, которыми изобилует город Т.

Первые двое обрадовались Рубцову, как старому знакомцу, даже больше – как атаману, остальные же отнеслись к нему в первое время совершенно пассивно, и только со временем, убедившись в его умственном превосходстве, сами собой покорились его влиянию.

Выбравшись из одиночного заключения, Рубцов тотчас задумал привести в исполнение грандиозный план: бежать из острога, но не одному, а всей шайкой, и вновь, сразу поставить себя в тоже положение, как до ареста. Ему надлежало, здесь, и остроге сформировать свою шайку, обучить ее, и затем выпустить уже совершенно организованной.

Дело Найденова и Воробьева он знал еще до ареста, и даже косвенно в нем участвовал, спасти этих двух не представляло большой трудности, стоило только с умением взять то преступление, в котором их обвинили, на себя, что же касается других, то нужно было подумать.

Рубцову было известно, от одного из благоприятелей случайно оправданного присяжными, что из камеры № 8, в настоящее время совершенно пустой, из-под нар, есть длинный подземный ход, вырытый еще года два тому назад, как под внутренней, так и под наружной стеной замка, и не доведенный до конца из-за смерти одного, и оправданием другого из арестованных. Надо было во что бы то ни стало попасть в эту камеру… Но как это сделать?.. Не Рубцу же было стесняться этой задачи.

Прошло не больше месяца, после его водворения в № 5-м вдруг вполне удобная до этого времени камера, оказалась непригодной для жизни. С окон и стен текло, печь страшно дымила, а главное, из-под половиц несло какой-то мертвечиной… Все это делало камеру в высшей степени «антигигиенической» … Бумага, написанная одним из непомнящих, именно в этих выражениях, была им почтительнейше вручена одному из юных «товарищей прокурора», который тотчас по праву начальства, обрадовавшись возможностью выказать свой авторитет, разнес смотрителя, долго гонял его, стращая всякими административными карами и наконец приказал немедленно перевести арестантов в более соответствующее помещение. Волей-неволей пришлось занимать № 8, который собственно считался почему-то «дворянским», и поместить туда всех пансионеров из № 5.

Первые дни «Рубец» и вида не подал, что ему известен почти готовый потайной ход, он не был еще уверен ни в товарищах, ни в том, что их долго продержат в этой камере, по главное не мог даже придумать, каким путем отвлечь внимание часового, стоящего, как раз невдалеке от места выхода подкопа в поле. Последнее обстоятельство окончательно сводило его с ума… Один, он ничего не боялся, он бы сумел ускользнуть и от трех часовых… Но товарищи, им не только надо дать возможность выбраться из замка, но даже время спрятаться. Так прошло еще месяца два, в воздухе по временам слышалось дыхание весны, вдруг случилось обстоятельство, по-видимому, совершенно ничего незначащее, но забросившее какую-то идею в голову проницательного и предприимчивого Рубца.

Однажды в начале апреля, гуляя с другими арестантами по внутреннему двору тюремного замка, арестант Воробьев заметил, что две старые самки с жалобным писком носятся над совсем оперившимися, но не умеющими еще летать молодыми галчатами, выпавшими из гнезда, и беспомощно бьющимися на земле возле самой острожной бани… Он подбежал к ним, и хотел раздавить их из присущего всем дурным испорченным натурам инстинкта зла и разрушения, но в ту же секунду почувствовал на своем плече тяжелую руку «Рубца».

– Ни коли!.. не тронь… возьми в шапку, и неси в камеру, спрячь под нарами, пригодится! Приказание было отдано таким повелительным топом, что, не смотря на гадливость, «Воробей» подобрал маленьких галчат, и завернув и шапку, понес в камеру.

– И на кой ляд понадобилась эта мразь атаману – думалось ему, но он не смел спрашивать разъяснений. Атаман не любил объяснять своих мыслей.

– Снес? – спросил его Рубец, когда тот вернулся.

Снес и спрятал, – отвечал «Воробей» – пищат, кусаются, тьфу!

– Не плюйся, добрый молодец, скоро за них Богу молиться будешь!..

– Ой ли?..

– Ты только помалкивай!..

С этого дня, ежедневно, часа по два по три проводил «Рубец» «атаман», как его знали уже жильцы камеры, под нарами, откуда слышится писк, и какой-то странный шорох: то предприимчивый атаман приручал своих питомцев, и обучал их каким-то невиданным штукам.

Наступил и прошел май месяц, вся природа оделась в свой роскошный убор, леса покрылись темной сплошной золенью, давая приют и убежище тем, кто боится оставаться под крышей в городах и селах… Встрепенулись сердца у всех этих бедных заключенных, уже много лет лишенных и воздуха, и солнца, и безбрежного простора полей и лугов, захотелось им до бешенства, до боли на вольную волюшку, на свободу… Они видели, что их «атаман» что-то замышляет… Могло ли быть какое сомнение, что за степами острога, это что-то могло быть чем-либо иным, как думой о побеге, – и припали к ногам его все эти люди, умоляя спасти и взять с собой и их… Они инстинктивно верили в его мощь и силу!

– Ну, ин быть по-вашему, ребята, – сказал «Рубец», – только уговор лучше денег, кто изменит, нож в бок!..

– Да мы его на части разорвем! – галдели острожники и подкрепили свои слова страшной клятвой…

В чу же ночь «Рубец» показал им проход, заложенный в полу, под нарами, двумя половицами, и с той же ночи началась усиленная работа в подкопе… Работало посменно по два человека, один копал, другой таскал в откуда-то добытом котелке землю, которую сначала рассыпала под половицами, а затем, когда уже не было места, арестанты выносили в карманах, и осторожно выбрасывали на дворе, во время прогулок, или частных работ. Сам атаман не занимался копаньем, он целыми вечерами возился со своими галчатами, и на все вопросы товарищей! Когда? когда? – отвечал односложно.

– Скоро, вам говорят скоро, ну и ждите!

Вдруг, однажды, совершенно неожиданно для лиц прокурорского надзора, и судебного следователя, Рубец заявил, что мучимый раскаяньем, готов сделать полное сознание. Разумеется, следователь вызвал его и себе и камеру, и он твердо и отчетливо повинился в преступлении, за которое сидели, по его словам, невинно «Воробьев» и «Найденов»…

Это признание настолько поразило следователя, что он положительно не знал, что и делать, и пошел посоветоваться с прокурором…

Показание его вполне форменное, и главное вполне сходное с обстоятельствами дела, совершенно оправдывало двух других подозреваемых… Судебный персонал засуетился, и не больше как чрез неделю (не смотря на каникулы членов суда) оба обвиняемые «Найденов» и «Воробьев» были освобождены из-под стражи, и дело об них прекращено. Имея, таким образом, двух самых верных друзей в городе, Рубцов решался, наконец, приступить к исполнению своего плана…

Все арестанты, ежедневно выводятся на прогулку, в стенах острога, под строгим караулом, и остаются на дворе около часу. В один прекрасный вечер, в начале июня все пять «круглых Иванов» остались в камере, отзываясь повальным нездоровьем, и один только «Рубец» прогуливался по двору, с какой-то лукавой миной. Заметив, что и смотритель острога, дежурный, и почти все сторожа на дворе острога, он незаметно выпустил из рукава двух галок, которые тотчас кинулись друг на друга, и тут же среди острожного дворика затеяли такую драку, что все обитатели острога, смотритель, сторожа, и даже часовой солдат, стоящий у решетчатых ворот замка занимались этой удивительной сценой… Галки оказались совсем ручными, шли на руку, ласкались к людям, но только их пускали на волю – как они кидались друг на друга, с таким остервенением, что перья летели… Они прыгали, кричали, взлетали, парировали и наносили удары с таким искусством, что пораженные, изумленные зрители просто глазам своим не верили еще долго, долго рассуждали об такой удивительной истории…

Но каков же был ужас смотрителя, когда весь бледный сторож внутренних коридоров донес ему, что камера № 8 пуста… Бросились туда – действительно никого, и только на нарах валяется записка на клочке бумаги.

«Когда-то гуси спасли Рим, а нас спасли галки!».

«До свиданья,

Рубцов и Ко»