Текст книги "Петербургские крокодилы"

«Любовь и побег»

Прошло около двух недель. Иван Васильевич был не промах, и хотя совершенно запустил свою работу на заводе, но повел так удачно атаку сердца Прасковьи Федоровны, что она не долго защищалась, и сдалась на капитуляцию безусловно!..

С этой минуты молодая девушка стала окончательно рабой ловеласа, и покорялась ему слепо и без ропота. Но самое трудное было впереди, надо было во что бы то ни стало уломать мать на этот брак… А она просто из себя выходила, если при ней смели только намекнуть о каком-нибудь «мезалианесе»…

Петр Петрович, как-то раз начавший речь на эту тему, получил на первых порах такой резкий отпор, что не решался больше беспокоить свою старую приятельницу… Паша с каждым днем становилась все задумчивее и грустнее… она так далеко зашла и своих симпатиях к молодому человеку, что можно было ожидать в отдаленном будущем даже худых последствий… Мало ли на что способна пылкая юность… Но не было никакой надежды получить согласие матери… Имение было все ее, деньги при ней, – и она могла ими распоряжаться бесконтрольно.

Оставался один выход – бежать… и обвенчаться тайком. Но целым часам, гуляя в пустынном кремлевском саду, молодые люди обсуждали планы бегства… Но тотчас являлся вопрос: Чем жить? – И они расходились встревоженные и недоумевающие… Конечно, бежать и обвенчаться. Мать могла простить, – а если нет?.. тогда что?

В этом положении были их дела, когда однажды, в конце июня, зайдя «пить чай» к тетушке Ивана Васильевича (которая жила недалеко от сада и всегда уступала свою квартиру, когда молодые люди заходили с гулянья), между молодыми людьми происходила следующая сцена: Василий Иванович ходил по комнате в сильном волнении. Паша истерически рыдала на кресле.

– Дура! Тебе говорят, что ты дура, – резко выкрикивал молодой человек, а еще говоришь, что любишь, лизаться поминутно лезешь… Ну, где же твоя любовь!..

– Но, Ваня, сам посуди, могу ли я взять деньги у матери… могу ли… ведь, это будет воровство…

– Воровство!.. Свои-то деньги взять воровство!?

– Как, свои деньги? Что ты говоришь, Ваня?..

– Коли ты глупа и понять не можешь, так слушай, что тебе будут умные люди говорить…

– Говори, Ваня, говори, я слушаю…

– Именье-то чье было?..

– Мамино…

– Мамино, заладила одно мамино, а на чьи деньги куплено… на чьи…

– Я не знаю, я, право, но знаю… Мама покупала, – шептала бедная девушка.

– То-то мама, да мама… А что у тебя отец калека, что ли, был?.. Разве не он деньги добывал, да на имя жены купил?..

– А, может быть… Я не знаю…

– Ну, а я-то знаю. Инженер он был… генерал, а инженеры, известно, какие деньги наживают, пойми ты его деньги были… а для отвода на жену имение купил…

– Может быть, Ваня… может быть.

– А если может быть, то после отца кто наследники, ты – ты одна дочь?

– Я… я одна… ну а мама.

– А мама что? Седьмая часть ей, вот и все, и опять говорю – деньги все твои – и взять их не грех… твои они и вольна ты ими владеть.

– Страшно, Ваня, очень страшно, как же это брать тайком.

– И тайком возьмешь – если открыто не дают!.. не пропадать же тебе в самом деле… Но мне, как хочешь – мне наплевать, а ты погибнешь, это твое дело… потом поздно будет…

– Ваня… Ваня… но ведь, как же мать? Она проклянет!! Страшно!

– Ну, что с тобой, дурой, говорить – прощай, мне некогда. Не хочешь слушать, когда тебя добру учат, пропадай ты пропадом, – и, схватив со стола картуз, Гребешков пошел к двери, но лишь только он взялся за ручку, как, словно брошенная сильной пружиной, Паша вскочила со своего места и повисла у него на шее!..

– Ваня, Ваня, не ходи, не оставляй меня, мне страшно, мне страшно!

– Ну а про что я говорил?..

– Раба твоя – делай со мной, что хочешь… Иван Васильевич горячо стиснул Пашу в своих богатырских объятьях…

– Давно бы так, – прошептал он, и сколько торжества слышалось в этих словах!..

Эта сцена случилась ровно за день до покушения шайки Рубцова на ограбление казначейства.

После свиданья с Пашей, торжествующий и довольный пошел Иван Васильевич в Летний сад у реки, и, пройдя целую линию яличников, подошел к самому красивому из яликов, окрашенному в яркие цвета с надписью на корме «Нептун».

– Кто хозяин? – спросил он, показывая на ялик.

– Я хозяин – отвечал толстенький человечек, со смеющеюся физиономией, поднимаясь с травы.

– Хозяин… Ну, хорошо… а что возьмешь ты с меня, свезти меня сейчас в село «Красные прясла».

– Садитесь, лишнего не возьму…

– Ну, нет, без торгу не сяду…

– Ну, целкового не жалко будет!..

– Целковый не целковый, а за полтиной не постою.

– Ну, хорошо – вижу барин добрый, на водку пожалует… пожалуйте – мигом доставлю…

Сели поехали…

– Смотри «Воробей», не утопи барина, – кричали оставшиеся на берегу лодочники…

– Не боись, не утоплю!.. Врите больше – огрызнулся гребец и налег на весла…

Село «Красные прясла» было от города Т. в восьми верстах, но лежало за изгибом реки и потому не было видно от пристани.

Дорогой гребец и Иван Васильевич разговорились, и «Воробей» так понравился молодому человеку, что тот стал нанимать его и на следующий день ехать уже вдвоем. Гребец, разумеется, с охотой согласился, и только все допрашивался зачем, да куда везти?

– Обратно поедем – скажу, – отвечал на все расспросы Гребешков… сам ничего не знаю.

Добравшись часа за полтора до села, Иван Васильевич тотчас пустился отыскивать священника, и в два слова кончил с ним дело, надо было только представить бумаги невесты, его документы были при нем, и тогда в полчаса. «Исайя ликуй!» [Песнопение, которое поется при венчании. – Здесь и далее прим. редактора] и сам архиерей не разведет… Священник оказался премилый и превеселый вдовец, и, получив от жениха четвертную в задаток, напотчевал его таким коньяком, и такой «вишневкой», что Иван Васильевич, хотя и благополучно сошел к реке, но дорогой без умолку болтал и целовался с гребцом, и поведал ему за великую тайну, что послезавтра в понедельник, в 6 часов вечера, он выкрадет из богатого дома девицу, и поедет венчаться на лодке… обещал гребцу десять целкачей – только что бы все было в аккурате.

– Значит, барин, приданого много берете?..

– Много – и не говори – много.

– Так другую лодку под приданое не нужно ли?

– Зачем другую… мы в одной… Билеты, брат, легки, давай я тебе миллион один донесу… говорил уже заплетающимся языком Гребешков, и скоро заснул крепким сном.

Насилу разбудил его Воробьев на пристани, и довел до извозчика… Конечно, в тот же день весь этот разговор был известен от слова до слова Рубцу, и тот нарочно сам отправился к семи часам следующего дня в сад, чтобы увидать в лицо Ивана Васильевича не перепутать…

Действительно, около 8 часов вечера, Гребешков явился в сад, он не был вполне уверен, сумел ли он спьяна объясниться вчера с лодочником, и не забыл ли чего сказать о времени и месте.

– Эй ты, хозяин – крикнул он, подходя к яликам.

– Я за него! – с улыбкой отвечал Воробьев и поднялся из травы…

– Ну что же, друг любезный… лодку приготовил?

– Что ее готовить… проконопачена, окрашена, хоть самого короля немецкого вези…

– Ну хорошо… значит, завтра в шесть…

– Как сказано господин… только вот что, батюшка…

– Что еще…

– Не лучше бы было взять еще гребца мигом бы доставили…

– Да по мне, бери хоть троих!.. на всех хватит!.. хвастливо промолвил Гребешков и пошел обратно. Он был счастлив, и сиял и торжествовал… Паша решилась, она дала слово… завтра он богач!..

– Ишь ты, какой щедрый! – оскалив зубы, тихо проговорил Рубцов, поднимаясь со дна лодки, в которой лежал… видно чужие деньги руки жгут!.. Да долго ли жечь будут!..

«В Константинополь»

К шести часам вечера следующего дня у пристани для яличников стоял всего один ялик, остальные случайно ли, нарочно ли, но все были разобраны. Около ялика расхаживал и сам хозяин лодки Воробьев, и изредка перебрасывался словами с молодым, красивым мужчиной, в черной свитке, который, развалясь в высокой траве, рассеянно курил папироску. Гуляющих и саду было мало, а желающих кататься еще меньше. Подбежала только какая-то маленькая барышня с гувернанткой, но, получив ответ, что лодка «занята», еще быстрее убежала. Время шло, было уже шесть часов, а Гребешков со своей дамой не показывались. Воробьев начал выражать свое нетерпение.

– Сбрендит… не придет!.. – сплевывая, произнес он.

– Погоди чуточку… разве скоро девку уломаешь, – отвечал лежащий молодой человек, – одна мука с ними!.. Да ты верно знаешь, что ровно в шесть?

– При тебе же вчера рядились… Раньше еще, говорит, приду… Это еще кого несет нелегкая?

Воробей насторожился.

К лодке подходили двое полупьяных купцов.

– Эй, ты… рожа… ты будешь хозяин? – крикнул один из них, обращаясь к Воробьеву.

– Я хозяин.

– А коли хозяин, тап вези нас в Носкову слободу!

– Извините, господа почтенные, лодка на весь вечер занята, никак не могу…

– Кто нанял?

– Господа заняли… кататься поедут…

– И мы кататься хотим!.. Подавай лодку…

Один из купцов попьянее занес ногу, чтобы шагнуть в лодку.

– Подавай лодку, – кричал он, – а не то!..

– Не могу, господин купец, лодку наняли, деньги получил, никак но могу, – говорил крайне недовольный всей этой историей Воробьев.

Он знал, что может выйти скандал, вмешается полиция, а этого вмешательства особенно сегодня он должен был опасаться пуще всего. Тем более, он увидал, что из аллеи показался Гребешков, с какой-то дамой, закрытой вуалью.

– Нет, повезешь… повезешь… – настаивал упрямый лабазник. – Как ты смеешь меня не уважать, ты знаешь кто я?.. Ты знаешь?..

– Очень знаю, видит Бог, готов бы служить со всем уважением, да сегодня не могу, лодка нанята, вон и наниматель идет… Пожалуйте, господин, господин! – крикнул он показавшемуся из аллеи Гребешкову.

– Наниматель… вот как, а мы ему отступного дадим… Денег у нас, что ли, нет!..

Купец пошел навстречу Ивану Васильевичу и его даме.

– Господин… господин… начал он приподнимая Фуражку… отступитесь от лодки… уважьте… отступного возьмите… уважьте коммерсанта… честью прошу…

Паша бледная и дрожащая, едва переломившая себя на такой страшный и решительный шаг совсем растерялась, и жалась к Ивану Васильевичу… тот в свою очередь не ожидавший такого пассажа, не знал на что решиться… На, крик могли сбежаться люди… момент был критический. Он решил не отвечать ни слова купцу, и быстро пошел к лодке, увлекая за собой свою даму… В два шага они были уже в лодке, Воробьев, и его товарищ вскочили на весла, полный купец, не хотевший их пустить, наклонился, чтобы схватить лодку за борт, но потерял равновесие, и упал, его фуражка сорвалась с головы и поплыла по реке…

– Караул, караул! – кричал он, поднимаясь весь измазанный в грязи и тине… Народ начал сбегаться, – городовой словно из земли вырос, а «Нептун» был уже далеко, быстро рассекая воды под могучим напором двух ловких гребцов…

Паша, которую эта сцена сильно встревожила, сидела ни жива, ни мертва… она видела, что теперь возврата нет… не большой саквояжик с деньгами и документами висел на ее руке, на стальной цепочке, еще полчаса, час, самое большее, проснется мать… хватится ее и денег… Боже мой, Боже мой, что будет!.. А, если догонят, поймают: пока они не повенчаны!..

Иван Васильевич был счастлив и доволен… еще час, и он будет законным мужем, и если не законным, то Фактическим владельцем крупного капитала… Простит или не простит мать – этот вопрос был для него второстепенным… он бы даже с охотой взял один капитал – и без невесты…

Лодка мчалась быстро, вот за изгибом реки скрылись последние строения города, и лодка вошла в целый лабиринт небольших островков, поросших высокой травой и камышом… Место было довольно пустынное, изредка наезжали в эту местность охотники, да и то «в охотничью пору», а теперь только испуганные дикие утки с шумом и плеском вырывались из крепей, и хлопая крыльями, уносились вдаль!

Весь занятый успокоением, и уговариванием своей подруги, Иван Васильевич и не заметил, что лодка съехала с прямого пути, и повернула и самую чащу камышей, и тростника. Дичь и глушь были страшные… Толчок о землю заставил молодых людей очнуться…

– Шабаш, приехали! – проговорил совсем незнакомый голос, и второй гребец поднялся со своего места и быстро выпрыгнул на берег, раздался резкий свисток, и из камышей тотчас появился еще человек, это был уже знакомый нам Найденов…

– Что случилось, что случилось? – вся дрожа, лепетала Паша, прижимаясь все больше и больше к Ивану Васильевичу и парализуя его движения… Тот сразу не сообразил в чем дело, и потерялся… у него не было никакого оружия… а злодеев было трое!..

– Ну, господа хорошие, пожалуйте – приехали – улыбаясь, с поклоном промолвил Рубцов (второй гребец был он) не заставляйте силой высаживать… Иван Васильевич и Паша стояли в лодке как окаменелые… только теперь они поняли весь ужас своего положения, ни защищаться, ни бежать было невозможно!

– Не хотите, честь честью, силой выведем – эй вы! – крикнул атаман, и в ту же минуту Воробей и Найденов кинулись на Ивана Васильева и, несмотря на его отчаянное сопротивление, скрутили веревкой, и вытащив из лодки бросили на берег около камышей. Паша потеряла сознание и ее на руках вынесли из лодки.

– А хороша девка – с видом знатока, осматривая свою добычу, произнес Рубцов, – тащи ее и шалаш.

При виде этой сцепы Иван Васильевич захрипел и дико вскрикнул, эхо подхватило этот крик и прокатилось с ним далеко, далеко!..

– Прикончи! Чтобы не ревел… а то вороны слетятся! – скомандовал атаман, и пошел за Найденовым, который нес в шалаш бесчувственную Пашу. Иван Васильевич лежал связанный в скрученный по рукам и ногам, он не мог сделать ни малейшего движения, чтобы защищаться, он мог только кричать, но страх парализовал его голос… Он видел, как Воробьев со своей веселой усмешкой вынул из-за голенища сапога большой, кривой в роде сапожного нож и нагнулся к нему…

– Пощади – помилосердствуй, – чуть простонал несчастный… за что, за что? – Но разве были на человеческом языке слова, которые могли тронуть разбойника? Воробей даже не задержался на секунду, он с той же глупой, но дикой улыбкой, схватил его сзади за волосы, отогнул голову назад и полоснул ножом по горлу… Нечеловеческий дикий крик вырвался из груди несчастного, но послышался не крик, а хрипение… из зияющей раны рекой хлынула кровь, орошая берег и траву…

– Ну, теперь больше кричать не будешь!.. – промолвил разбойник и толкнул ногой валяющегося в предсмертных судорогах Гребешкова… Ишь ты крови то сколько… словно у барана!.. И оставив истекать кровью зарезанного, он направился в другой конец острова, куда удалился атаман с Найденовым и Пашей.

– Кончил? – спросил атаман, увидав своего помощника, который с той улыбкой обтирал нож о траву.

– Готов! Кричать не будет!..

Найденов, положил Пашу, которая все еще была без чувств, в шалаш, очевидно когда-то служивший пристанищем утиных охотников, вылез оттуда, и в почтительной позе ожидал распоряжений своего начальника. Тот достал кармана саквояжик, бывший на руке Паши, начал считать деньги… Большинство их было в билетах.

Билеты Рубцов откладывал в сторону и считал только наличные деньги… их было около шести тысяч.

– Ну, вот, братцы, каждому из вас по три тысячи!.. Хорош кусок… Жить можно безбедно всю жизнь!..

– Много благодарны, Григорий Григорьевич, – низко кланяясь, словно в один голос, проговорили разбойники.

– Куда же нам теперь идти? Ведь в городе больше жить нельзя. Чай, взыщутся этих то? – проговорил Воробьев, указывая на шалаш.

– Ну уж за это не беспокойся… Концы я схороню, а если что – помни, одна дорога – Питер… Город большой… там словно в темном лесу спрятаться можно… Понял?..

– А твою милость где там искать?.. – говорил уже Найденов, очевидно не разделявший своей судьбы от участи своего товарища…

– Хороши вы?! Или моего столичного прозвища не знаете… Спроси в «адресном» отставного поручика барона Клякса – всякий укажет… Небось… паспорт самый настоящий. Сам Шершнев носа не подточит… Поняли!?

– Как не понять!

– А теперь ступайте… Надо с красоткой перемолвиться, да тоже в путь-дорогу!..

– Покараулить что ли? – спросил ухмыляясь Воробьев.

– Не к чему. Вот, он, караульщик, – Рубцов вынул из кармана шестиствольный револьвер хорошего калибра. Воробьев попятился.

– Сторож! – пробурчал он.

– Неподкупный… Ну, с Богом, братцы… меня не забывайте… если понадобитесь – кликну…

– Рады стараться… отец атаман… все в твоей воле, – отвечали разбойники, и с низкими поклонами удалились. Чрез минуту их легонькая лодочка, спрятанная до того времени в камышах Найденовым, мелькала, в тени наступающего вечера, к противоположному берегу… Рубцов огляделся, и пошел взглянуть на свою лодку.

«Нептун» стоял привязанный цепью к небольшому колышку, вбитому в землю, а в нескольких шагах валялся уже окоченевший труп Гребешкова… Атаман взял его за ноги и оттащил немного подальше в камыши. В это мгновение послышался какой-то необычайный звук, стоп иди вопль, Рубцов насторожился и бросился к шалашу. Картина, которую он увидал, была потрясающая. Паша, пришедшая в себя, рвала на себе волосы, и оглашала воздух дикими рыданиями. Рубцов кинулся к ней, зажал ей рот рукой и утащил в шалаш… Стоны смолкли… слышался только твердый, но тихий голос Рубцова, который старался убедить, и доказать что-то, совершенно потерявшейся несчастной женщине…

Наступала тихая летняя ночь… Месяца не было и только миллионы звезд искрились на темном небе. Тишина и безмолвие царили кругом… только из шалаша раздавались тихие рыдания, да злостный шепот…

– Боже мой! Боже мой, что я буду делать несчастная, – говорила, заливаясь слезами, Паша… – Поймите, ведь я мать обокрала… вернуться к ней нельзя… Куда мне деться? Куда спрягаться… Бога ради… ради Создателя… убейте, убейте меня, – и она стала на колени пред Рубцовым…

– Убить… да за что же?.. не за что!

– Что мне делать, – что мне делать? – ломая руки, причитала несчастная. Рубцов, казалось, соображал что-то…

– Слушай, вот что я тебе скажу… Девка ты в силе, в теле, кровь с молоком… он потрепал ее по плечу… Есть одно средство у меня… Только сумеешь ли ты справиться… и мать не достанет, и никто ничего не сделает!.. хочешь?..

– Говорите, ради Бога… руки ноги вам расцелую… говорите, что мне делать?

– Махни в Туретчину… и концы в воду!..

– Как в Турцию? Я не понимаю…

– Да очень просто… дам я тебе записочку, к одному еврею в Одессе… он тебя на пароход да в Константинополь!.. А там уже судьба твоя, с такой красотой – да с таким телом не пропадешь!

– А как же в Одессу попасть? – говорила Паша, начавшая понимать, что в этом плане ее единственное спасение…

– Ну, уж это надо постараться… Я не скуп… Не сквалыжник какой… Доставлю на полустанок, «радужную» на билет… Поезжай хоть в первом классе!.. У нас тоже сердце есть!..

Молодая женщина задумалась… Весь ужас, вся безысходность ее положения вырисовалась пред ее глазами… Проклятье матери!.. арест… суд… она не может идти на это… не может… бежать, бежать…

– Я согласна. – Согласна… Шлите меня хоть в Константинополь, хоть на край света, все равно… я готова… Когда же ехать?..

– Ну, красавица, сегодня поздно… завтра вывезу тебя на полустанок, здесь всего версты четыре, – а то из города боязно, там теперь небось вся полиция рыщет, да тебя ищет… Ну, а что же мне за это будет… Что я спасаю тебя… Ну, целуй же крепче… а то брошу здесь, да уеду.

Паша не противилась больше ласкам разбойника.

На другой день, на полустанке «Волчье Логово», брала билет в Одессу молодая дама, под густой черной вуалью… и подала 100 рублевую бумажку, другая такая же виднелась в ее портмоне… Видно разбойник щедро сдержал свое слово…

Внезапное исчезновение дочери генеральши Рохшевой, похищение ею денег у матери, и побег вместе с ней Гребешкова, долго волновали все общество Т. Судили и рядили, и вкривь, и вкось, особенно когда нашли на острове труп Ивана Васильевича.

Толкам и догадкам не было конца, пока Раиса Валерьяновна, окончательно убитая этим двойным ударом, не получила от дочери, из Константинополя письмо, в котором та чистосердечно винится в своем поступке и просит прощения… Она пришлась как раз по турецкому вкусу и ныне находится в гареме одного из самых знатных и богатых турецких сановников.

Рубцов, имея в запасе весь остаток капитала, ограбленного у Паши, перебрался в Петербург, где, по его словам, как в темном лесу – среди бела дня схорониться можно. Мы еще встретимся с ним, на этой новой арене.

Пролог второй
Золотой негодяй

Эх ты горечь, злая мачеха Сибирь!

(песня)

По этапу

К одному из этапных домов, лежащих на большом сибирском тракте, около Ишима, под сильным конвоем приближалась этапная партия.

Глухо звучали оковы арестантов и погромыхала по замерзлой дороге телеги, заваленные всяким арестантским добром. На одной из телег, прислонясь спиной к тюку с какой-то рухлядью, лежал еще молодой челочек, лет двадцати двух – двадцати трех, с красивым и выразительным лицом. Тонкие стиснутые губы его были бледны и безжизненны, а в полузакрытых глазах, окаймленных темными кругами, порой вспыхивал какой-то больной, лихорадочный огонь. Видно было, что молодой человек серьезно болен, и что его надо оставить где-нибудь в больнице на дороге.

Рядом с его телегой, пристально всматриваясь в черты умирающего, шел также очень молодой арестант-каторжник, в традиционном сером халате, с большим бубновым тузом на спине, позвякивая на ходу ручными и ножными кандалами. Он казался одних лет с больным, и случайное, довольно разительное сходство могло навести каждого на мысль, что эти двое – братья. А между тем, никакого родства между арестантами не было. Больной был безродный шляхтич Витебской губернии, Казимир Яковлевич Клюверс, идущий в «места столь отдаленные» на поселение за побег «до лясу» из варшавского университета, а идущий рядом был человек в своем роде далеко недюжинный, и обладающий энергией и предприимчивостью положительно безграничными.

Одинокий сирота заштатного дьячка какого-то затерянного в Закавказье прихода, он, благодаря своим, из ряда выходящим способностям, меньше чем за три года стал правой рукой у одного из тамошних администраторов, при котором состоял в качестве домашнего, личного секретаря, и мог считать карьеру совершенно обеспеченной, но рожденный по природе разбойником, никем и ничем не задерживающимся, решился сразу обогатиться и составил для этого дьявольский план. Сопровождая всюду своего патрона, который, как человек одинокий, возил всюду с собой шкатулку, в которой хранился его громадный капитал что-то около двухсот тысяч рублей, Орест Андреевич Караульцев (так звали героя рассказа) на одной из ночевок в довольно пустынном ауле, застрелил ночью своего патрона, а сам, выскочив из сакли, стал призывать на помощь, крича, что на них напали… Сначала этому рассказу поверили, и целых две недели Караульцев был на свободе, и успел ловко спрятать выкраденные деньги, но затем история эта как-то огласилась, следователь нашел концы не только преступления, но и спрятанных денег, и Орест Караульцев предстал пред судом, который и приговорил его к 20-летней каторге. – Все деньги или почти все были отобраны, и только три радужных, каким-то путем уцелевшие в двойной подошве сапога, составляли теперь весь капитал каторжного… Но у него был другой капитал, капитал неоценимый – ум и смекалка, и он не отдал бы их за все сокровища мира.

Дело, которое он затевал, было для него так важно, что он, не колеблясь, решил расстаться с целой радужной, и только ждал возможности привести свой план в исполнение. В полуверсте от этапного дома, он вдруг закачался и грузно упал на мерзлую землю… Сделав несколько усилий подняться, снова упал, и остался на земле без движения…

– Ей, Артамонов! Кто у тебя там валяется? – крикнул сердито офицер партии уряднику, который тотчас нагнулся к упавшему арестанту.

– Ей ты, каторжный! Вставай! – толкнул в спину арестанта в свою очередь крикнул урядник… Чего валяешься?!

– Силушки моей нет… истомился! – простонал Караульцев, делая новые попытки встать… жжет меня, душит! Видно время умирать!..

– Ври больше, вот я тебя!.. новый толчок… На этот раз арестант ничего не отвечал и вытянулся на земле как мертвый…

– Ваше благородие, – рапортовал через, минуту урядник офицеру, – арестант Караульцев заболел и лежит в бесчувствии, как прикажете?..

– Сто раз тебе говорить что ли?.. Осел!

– Точно так, ваше благородие.

– Взвали на подводу к полячишке, до этапного авось дотащим… ступай.

– Слушаю, ваше благородие. Урядник побежал к валявшемуся на земле Караульцеву, и при помощи других арестантов взвалил его на подводу, уже занятую больным арестантом Клюверсом… Тот, при виде этого нового соседа, совсем почти придавившего его своей тяжестью, широко открыл свои полусонные глаза и закашлялся.

Партия, остановленная на несколько минут этой случайной задержкой, тронулась в путь и через четверть часа вступала в широко открывшиеся перед ней ворота пересыльного дома.

Это было длинное одноэтажное строение, выкрашенное темно-желтой краской, обнесенное высоким «тыном» (частоколом, состоящим из стоящих рядом заостренных кверху бревен, скованных между собой железными обручами).

Скоро разместились арестанты и конвойные по невзрачным, прокоптелым, сырым, и пропитанным каким-то промозглым запахом комнатам этого временного этапного пункта. В горенке смотрителя весело шумел самовар. Сидя за стаканами крепкого пунша, смотритель и этапный офицер, старые знакомые, дружески разговаривали, передавая друг другу те мелкие губернские и уездные слухи и сплетни, которым только и живет дальняя провинция… В маленькой прихожей послышалось шарканье ног и кашель.

– Кто там? – спросил, не оборачиваясь смотритель…

– Да я-с… Илья Денисович, – отвечал сиповатый голос, и на пороге показался приземистый сутуловатый «страж» в дубленном полушубке и валенках.

– А, это ты Орефий… ходил за фельдшером?

– Ходил… Илья Денисович… только они прийти не могут… они не в аккурате…

– Это как не в аккурате? – улыбаясь, спросил офицер.

– Точно так, Ваше Благородие, не в аккурате, вчерась у дьякона на именинах были, а сегодня не в аккурате.

– Вот и возись с такими людьми! – вздохнул смотритель… ну все равно, осмотрю сам… Коли плохи, оставим у вас, а коли можно, везите лучше в Тюкалу там и острог настоящий и доктор, и все, а у нас… «не в аккурате» передразнил он сторожа.

– Нет уж ты, Илья Данилович, руки развяжи, оставь больных у себя, – заговорил офицер – с ними мука одна… особенно с этим полячишкой… то ему не так, другое ему не так… тьфу!

– Ну хорошо… ладно, для старого друга изволь, черт их дери, пусть остаются! – Друзья выпили еще по два стаканчика пунша, и отправились на боковую.

Ранним утром на следующий день партия отправилась дальше, и только из статейных списков партии были исключены оставленных в Лушинском пересыльном доме: Орест Караульцев и Казимир Клюверс, оба заболевших острым воспалением легких… как значилось в рапорте капитана Потапенко, начальника этапа.

Но весь следующий день, обоих больных, оставленных только вдвоем, в одном из отдаленнейших №№ – камер, никто не навестил… Фельдшер был пьян, смотритель, проводивши капитана и на радостях усадивший еще стакана три-четыре пунша, спал целый день, два инвалида сторожа последовали их примеру, и вспомнили об арестантах только к вечеру…

Когда они вошли, наконец, предшествуемые полупроспавшимся фельдшером в камеру к больным, то один из них больше не нуждался ни в чьей помощи… Он был бледен и холоден, смерть так и поразила его с незакрытыми, большими глазами, в которых и замерло выражение бесконечного испуга… На руках и ногах его виднелись кандалы… но странное дело, когда сторожа подняли тело, чтобы отнести его в мертвецкую, ручные оковы с грохотом упали с его рук, видно покойник похудел за эту ночь!..

Другой же больной едва дышал, и на все вопросы фельдшера отвечал, чуть шевеля губами…

В это время вошел смотритель…

– Ну что, как больные? – спросил он у Фельдшера.

– С одним можно поздравить… тю-тю! – Фельдшер прищелкнул пальцами – приказал долго жить.

– Ну?.. недоверчиво переспросил начальник, – ну, а другой?..

– Другой – глубокомысленно протянул полу эскулап… Пуншу бы ему горячего! – вдруг буркнул он… Мигом бы поправился…

– Пуншу? – жирно будет… засмеялся смотритель – ну, которого же отмечать умершим? – спросил он… Эй! Как твоя фамилия? – обратился он к больному… тот лежал словно в забытьи…

– Эй ты! Болящая фигура! Как звать? – повторил вопрос.

– Казимир Клюверс… чуть слышным шепотом произнес больной и снова впал в оцепенение…

– Ну ладно… Подай сюда список Орефий – крикнул начальник, и вдвоем с фельдшером сделали напротив имени друга арестанта Ореста Караульцева пометку, что в ночь на такое-то октября такого-то года, каторжный арестант Орест Караульцев волею Божею помре…

– Черт подери… вот еще новые хлопоты, – говорил, уходя из каморы, смотритель – гроб покупай, за священником посылай, яму рой!.. Провалиться им пропадом!..

– А тризны справлять будем?.. с усмешкой проговорил фельдшер… Заходите Илья Данилович, у меня от вчерашнего бутылка «облепиховки» осталась, важно выпьем за упокой души!.. новопреставленного раба Божия…

– Ну хорошо… зайду… а пельмени будут?..

– Не без того… жду… Они расстались.

Сторожа вытащили тело умершего арестанта и, сняв оковы, заперли в отдельной мертвецкой в ожидании гроба и священника… Только они удалились из камеры, служившей временной больницей, как лежавший до того, как бы в летаргии больной осторожно огляделся и затем приподнялся до половины на постели… Радость и торжество блестели в его глазах.

– Ну, брат, Орест Караульцев… спи спокойно в сырой земле… твоя песенка спета… место Казимиру Клюверсу – восставшему из мертвых.

Читатели, вероятно, догадались, что пользуясь болезнью Клюверса, Караульцев задумал рискованный план обменяться фамилиями. Притворившись больным он слег в той же комнате с действительно умирающим Клюверсом, и воспользовавшись его смертью, а может быть даже ускорив ее, (это знает только темная ночь да совесть каторжника), он осторожно, снял с себя цепи, и одел на покойника, перетащил его на свою койку, и стал дожидаться утра..

Остальное известно…

Но, что же он выгадывал от такой перемены, могут меня спросить читатели?.. Очень много: Караульцев шел на каторгу на двадцать лет – Клюверс на поселение… Всякая дальнейшая карьера каторжника была уничтожена на всегда, а первая же амнистия, которую ждали со дня на день, возвращала политическому ссыльному Клюверсу все права честного гражданина – искушение было слишком велико!..

Через три месяца, после описываемого приключения, в Иркутск пришла новая партия ссыльных, и в их числе, как поселенец значился Казимир Клюверс… Год спустя, он поступил писцом в главное управление Восточной Сибири, а через три года, «за отличие ревностной службы» зачислился в штат и получил должность помощника столоначальника… Новая карьера была открыта пред ним!..