Текст книги "Петербургские крокодилы"
Автор книги: Гавриил Хрущов-Сокольников
Жанр: Крутой детектив, Детективы
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 8 (всего у книги 9 страниц)
Глава IV
Засада
Прошло два года. Отличившись, если не храбростью, то отчаянной дерзостью в делах с горцами, штабс-капитан Цукато получил эскадрон, и у него субалтерн-офицером [Младший офицер роты, эскадрона, батареи в русской дореволюционной армии] состоял все тот же неизменный друг – товарищ Перекладин.
Усмирение восточного Кавказа было только что окончено, но часто еще вспышки недовольства в рассеянных горских племенах заставляли русское правительство прибегать к силе оружия.
Цукато со своим эскадроном стоял в ущельях восточного Кавказа, и славился, у только что недавно покоренного населения, как богатырь и головорез.
Во время одной из экспедиций усмирения, он ворвался во главе своего отряда в аул Кара-Сарай, и выжег его дотла… Никто и ничего не пощадили… женщины, старики и дети убиты, девушки… да что и говорить о них… Война всегда имеет свою обратную сторону.
Возвратившись на пепелище своего аула, мужчины Кара-Сарая пришли в такой ужас и негодование, при виде зверств, учиненных русскими, что стали допытываться, кто ими командовал. Узнав, что это был Цукато, они поклялись на Коране и на шашках изрубить его в куски, живого или мертвого, а если горец даст клятву – он ее держит!
Недалеко от стоянки эскадрона Цукато, всего верстах в пятнадцати-двадцати проживал богатый грузинский князь Андремелек. Богат он был баснословно, но лучшим украшением его дворца была (как очень часто описывали в романах) его красавица дочь Тамара.
За красавицей увивались местные князьки и богатыри, но она увидала как-то Цукато, и пленилась его мужественной фигурой и прямым, резким разговором.
Однажды, накануне дня, в который должен был, во дворце князя Андремелека, справляться какой-то семейный праздник, к Ивану Ивановичу, крадучись, явился мирный черкес и за горсть полуимпериалов продал тайну, что абреки Кара-Сарая, зная, что Цукато должен будет ехать ночью по ущелью Копеек-Даг, решили сделать на него засаду, и убить его на обратном пути с праздника.
Пообещав мирному татарину вдвое, если известие справедливо, Иван Иванович принялся размышлять о своем положении.
Не ехать на бал было немыслимо, трусость на Кавказе не прощают, ехать значило подвергать свою жизнь смертельной опасности, так как, по словам татарина, в засаде должны были участвовать больше двадцати отборных абреков, как известно хороших стрелков… Но Иван Иванович, целью жизни которого было теперь во чтобы то ни стало покорить сердце горской красавицы-богачихи, решился на крайний риск, но принял свои предосторожности.
Долго обсуждал он со своим субалтерном план действий, и, наконец, решил, что взвод, под командой поручика Перекладина, выедет вечером, на проездку, и как бы случайно, часам к десяти, когда уже совсем стемнеет, будет, словно ненароком, у Копеек-Датского ущелья. Перекладину внушено, броситься в атаку, при первом выстреле.
Ровно в полдень, прифрантившись, как только возможно, Иван Иванович выехал на праздник к князю Андремелеку, на прекрасном белом карабахе [Старинная порода горных верховыхлошадей, выведенная на территории НагорногоКарабаха]. За ним следовал только один вестовой. Слух об этом отъезде с быстротой телеграфа распространился из аула в аул между горцами. Цукато никто не любил, и многие, зная о заговоре, только потирали руки да улыбались в густые бороды.
Как ни в чем не бывало, провел весь день штабс-ротмистр у ног красавицы, прихлопывал, как и все присутствующие, когда она танцевала лезгинку, сам отплясывал казачка, что не мешало ему опытным взглядом замечать, что кружок молодых людей, собравшийся во дворце князя, редеет, что многие из самых лихих абреков исчезали куда-то. Не было сомнения, они отправлялись на облаву.
Казалось, и красавица Тамара, если не знала о заговоре, то подозревала что-то недоброе, и когда Иван Иванович, не устававший говорить ей весь день любезности, начал в десятом часу собираться в обратный путь, она начала его упрашивать остаться у них переночевать. Старый князь повторил ту же просьбу, но в голосе его слышалась, помимо его воли, ирония. Он очень невзлюбил этого русского, который осмеливается иметь виды на его дочь. Иван Иванович был опять поставлен между двух огней, перспектива нападения, схватки вовсе не улыбалась ему, но мелькнувшая в эту минуту счастливая мысль заставила его прекратить все колебания.
– Я не ребенок, и не боюсь ни чертей, ни живых людей, князь, – ответил он отцу Тамары, – а если что случится, при мне шашка.
– А все-таки я бы посоветовал вам лучше остаться у нас на ночь. В крае не спокойно, на днях мои молодцы встретили шайку из шести мюридов [Здесь мюрид – простой мусульманин], лучше переночуйте… Никто из нас не сомневается в вашей храбрости, зачем же рисковать, – прибавил князь Андремелек.
– Риск благородное дело, князь, а против шести человек у меня шесть выстрелов в револьвере, – не без пафоса проговорил Цукато и вскочил в седло…
– Помните, господин офицер, я вас предупреждал, чтобы мне не быть в ответе.
– Кто же усомнится в вашей верности, князь, – тон в тон ответил Цукато и дал шпоры коню.
Через полчаса, вместе с вестовым, добрались они до начала ущелья. Было темно, как в могиле… Кремнистый путь едва виднелся, пролегая у самой скалы, покрытой густыми кустарниками – самое разбойничье место. Не говоря ни слова, Цукато осадил коня и спрыгнул с седла, вестовой последовал его примеру.
– Держи крепче свою лошадь за повод, – приказал офицер вестовому, и, выпустив поводья своего горячего карабаха, огрел его плеткой по крутым бокам. Лошадь дала страшную лансаду [Крутой и высокий прыжок верховой лошади] и стрелой помчалась к дому через ущелье.
Несколько минут был слышен звонкий топот её копыт, вдруг раздался дружный, страшный залп. Топот прекратился, послышалось падение чего-то тяжелого по камням на глубину ущелья, и почти в ту же секунду раздались дикие крики.
– Вур! Вур! И горские ругательства… Сидевшая в засаде толпа абреков, свалив залпом лошадь, думала, что всадник убит или ранен, и бросилась доканчивать его шашками и кинжалами.
Находившийся поблизости взвод, под командой Перекладина быстро выстроился, и согласно команде, бросился в атаку.
Произошла схватка. Двое драгун были ранены, но зато восемь горцев убито, а семеро взяты в плен и связаны.
Тем временем штабс-капитан, сев на лошадь своего вестового, потихоньку подъехал к месту побоища.
Выслушав от субалтерна рапорт, по форме, словно, ничего не зная и не понимая, Цукато обратился к вахмистру!
– Это что?.. – спросил он, указывая на связанных пленных.
– Пленные, ваше благородие! – отрапортовал усач.
– Кто приказал брать пленных?.. Могут быть убитые, но не пленные!.. Головы долой! – скомандовал он так повелительно, что через несколько секунд к восьми трупам прибавилось еще семь, а поутру, вокруг палатки эскадронного командира, воткнутые на высоких копьях, торчали головы абреков.
Дело получило огласку, назначено было следствие и по конфирмации суда, Цукато был лишен орденов «За храбрость» «за самоуправство и жестокость», как сказано в резолюции суда.
Но сердце красавицы загадка… Удаль Цукато произвела свое потрясающее действие. Дочь князя Андремелека влюбилась в него по уши, и не дальше, как через три месяца вышла за него замуж, несмотря на энергическое сопротивление отца.
Старик грозил ей всякими несчастиями, предсказывал ужасную будущность, но все напрасно, княжна Тамара стояла на своем, и старик должен был согласиться. К несчастию он был прав.
Глава V
Испытанное средство
Брак штабс-капитана Цукато с княжной Тамарой совпал с финалом суда над ним по поводу кровавой расправы с горцами, за нападение при Копеек-Даге. Оставаться на службе после подобного приговора было невозможно, и Иван Иванович вместе с женой и своим бессменным другом-товарищем Перекладиным уехал в Петербург, где сначала причислились куда-то, а затем оба вышли в отставку, Цукато в чине капитана, а Перекладин – поручика.
Первое время пребывания в Петербурге были самыми блестящими годами жизни Ивана Ивановича. Красота и семейные связи молодой жены открыли ему доступ во многие дома, а её богатое приданое, позволяло жить даже с некоторой роскошью.
Но капитан, выпив сладкого, захотел отведать и сладчайшего, и вот, тут-то началась та необузданная скачка за наслаждениями, в самом разгаре которой Цукато начал замечать, что у жениных сундуков есть дно, и что продолжать с таким же азартом проживать деньги немыслимо.
Но стремление по наклонной плоскости к разорению было неудержимо – надо было во что бы то ни стало добывать новые и новые суммы для уплаты по счетам и без счетов. Жадные и разлакомившиеся француженки, до которых капитан вдруг оказался большим охотником, не давали ни минуты покоя… Пошли в ход векселя, без бланка и с бланком жены, закладные на недвижимость, перезакладные, запродажные – словом, весь арсенал крючкотворственного лихоимства и ростовщичества, но и этого экстраординарного средства хватило только на несколько недель… Наконец, и оно иссякло, кредиторы и француженки делались все назойливее, все смелее, надо было придумать какое-либо новое средство.
Иван Иванович нашел его!..
– Мне нужно денег… Мы в долгах по уши, – обратился он одним прекрасным утром к жене…
– Что же, Ваня, я могу тут сделать?.. Я все тебе отдала, – отвечала покорно молодая женщина. – Вот разве, на, возьми сережки… заложить, можно…
– Наплевать мне на ваши сережки, мне денег нужно… Понимаете, много денег нужно…
– Но откуда же я их возьму?.. Как тебе, Ваня, не стыдно так говорить!..
Она заплакала.
– Попреки!.. Этого только недоставало… «Откуда я их возьму, откуда я их возьму?» – передразнил он ее. – Отцу напиши… пришлет… богат…
– Он уже итак присылал… сколько раз…
– А тебе жаль его денег, что ли… Умно…
– Он в последнем письме прямо пишет, что больше присылать не будет!
– Вот как?! Ну, мы еще увидим!.. Раскошелится! Напиши по нежней… попроси…
– И пробовать не стоит… Что он раз сказал, то свято… Не пришлет!..
– Напиши, что ты больна, что доктора советуют ехать заграницу, что деньги нужны!.. Необходимы… Будто ты не знаешь, как писать в таких случаях!..
Молодая женщина смотрела на мужа, широко раскрыв глаза. Она слышала от него в первый раз фразу, которая сразу подорвала у неё всякое доверие к нему.
– Лгать?.. Ты мне предлагаешь лгать, – с каким-то странным выражением произнесла она наконец. – Нет, Иван Иванович, помните, что я по рожденью княжна Андремелек, и что в нашей семье нет привычки лгать в лицо отцу.
С этими словами Тамара встала и, смерив мужа холодным, презрительным взглядом, вышла из комнаты.
Подобный же разговор повторялся еще несколько раз, и, наконец, взбешенный капитан потерял всякое самообладание и поднял руку на жену. Против всякого ожидания, взрыва отчаяния и негодования не последовало, в молодой красавице проснулась забитая, загнанная женщина востока… Письмо было написано! Письмо, говорящее об отчаянной болезни, о бесконечной любви и доброте мужа, о необходимости немедленной поездки за границу.
Старик отец, никогда и никуда не выезжавший с Кавказа, перепугался не на шутку, и пересилив свою врожденную скупость, выслал дочери сразу такую сумму, которая могла вполне оплатить хотя бы двухлетнее пребывание заграницей, но этих пятнадцати тысяч Ивану Ивановичу хватило всего на три месяца… Модные рестораны и француженки стоят дорого!
Приходилось придумать новое средство залезть в карман тестя.
Иван Иванович, когда женился, не очень-то заботился о приданом, он знал, что княжна Тамара единственная дочь, и что имея ее в руках, он может высасывать сколько угодно денег из старого князя, которого считали в нескольких миллионах. На этот раз он решился, на правильную осаду.
Жену свою он не любил, она была ему нужна только как средство наживы, совести он не признавал, стыда и публичного скандала не боялся, не мудрено, что с таким отрицательным арсеналом осадных орудий он не затруднялся в выборе средств и открыл кампанию немедленно.
Для приведения в исполнение задуманного плана, был необходим верный и неизменный помощник. Перекладин, как нельзя лучше, подходил для этой роли. Друзья условились, облава началась.
Давно уже Тамара Михайловна, так звали жену Ивана Ивановича, начала замечать, что Перекладин старался всеми силами оказать ей при всяком удобном случае внимание. Он провожал ее из гостей домой, когда бывало Иван Иванович, увлеченный затянувшейся пулькой в винт, засиживался до утра, сопровождал ее и на концерты, и на балы, словом, играл при ней роль адъютанта. Надо сказать, что Перекладин был очень нехорош собой, и в голову красавицы не могло прийти, чтобы он мог иметь на нее какие-либо виды. Она бывала с ним весела, шутлива, откровенна даже, и бывало, особенно в первое время после брака, вспоминая в Петербурге про горы и долины своей родины, только перед ним да перед мужем рисковала плясать лезгинку, которую недурно на гитаре аккомпанировал Перекладин.
В последнее время, замечая охлаждение мужа, она стала выказывать больше холодности и его задушевному приятелю, считая его злым гением, увлекающим мужа на кутежи и попойки… Она даже решилась ему высказать это однажды, и притом довольно резко… Вышла сцена. Мужа не было дома. Вернувшись, он принял сторону приятеля, и что всего оскорбительнее для жены, назвал эту сцену «ссорой влюбленных», и со своей стороны разыграл жене целую большую сцену ревности.
Жена не вгляделась хорошенько в лицо мужа, не вслушалась даже в интонацию его голоса, она видела, что он ревнует – значит любит еще, и этого было довольно, чтобы со своей стороны, со следующего же дня, начать кокетничать с Перекладиным, думая хотя этим средством возбудить любовь мужа, которого все еще любила, не смотря на его жестокое обращение с собой. У женщин иногда бывают странные вкусы.
Муж видел прекрасно всю эту маленькую комедию и торжествовал. Она сама играла в его руку и только ускоряла роковую развязку.
Сделав жене еще две три сцены ревности, из них одну даже при свидетелях, капитан вдруг словно стих и стушевался.
Наступили святки. Жена была со знакомыми в театре, муж по обыкновению у мадмуазель Нинич, рыжекудрой француженки, пользовавшейся в это время особым расположением капитана… Перекладин был днем у капитана, обедал и вышел от них раньше мужа, и затем, когда ни мужа ни жены не было дома, никем не замеченный, скользнул по лестнице, отпер дверь, ведущую прямо из кабинета капитана на площадку лестницы, ключом, который ему передал Иван Иванович утром, и пробравшись, как тень, через кабинет, юркнул в неосвещенную спальню жены и устроил себе из белья очень быстро довольно удобное ложе под кроватью.
Скоро раздался звонок, Тамара Михайловна вернулась из театра, быстро разделась, отпустила горничную и легла. Перекладин не подавал признаков жизни, он сколько мог сдерживал дыхание, чтобы не возбудить ни малейших подозрений красавицы.
Дыхание её сделалось ровнее, она заснула, даже и не подозревая о готовящейся ей сцене…
Прошло около часа. Перекладин начинал уже терять терпение. Вдруг в комнате мужа раздались крики и проклятия Ивана Ивановича, очевидно только что вернувшегося.
– Где жена?! Подавайте мне жену?! – кричал он, топая ногами.
Молодая женщина, привыкшая к подобным сценам, когда муж возвращался бывало домой навеселе, проснулась, инстинктивно вскочила с постели и заперла дверь на замок, чтобы оградить себя от появления мужа, которого в пьяном виде очень трусила.
– Где моя жена! Подавайте ее сюда?! – продолжал бушевать в кабинете Иван Иванович… Затем следовал сильный натиск на дверь, но дверь была заперта и тогда крики его удвоились.
– А, понимаю, – ревел он: – жена заперлась с любовником!! Я ее убью! Убью!.. Пошлите за дворниками, за полицией!
Несчастная слышала, как хлопали двери, как перепуганная прислуга бегала исполнять приказания расходившегося хозяина, и через несколько минут в кабинете раздались еще несколько незнакомых голосов, очевидно блюстители благочиния и благонравия явились по приглашению.
– Господа, – обратился тогда к ним капитан, – я давно уже подозревал жену в измене, сегодня я убедился в ней… Я вернулся из гостей раньше обыкновенного, и слышал шорох у неё в спальне, дверь туда заперта на ключ, я утверждаю, что она там не одна… с ней любовник…
Каждое слово, словно удар молота, поражало молодую женщину, которая дрожала как в лихорадке и до того растерялась, что не знала, что предпринять… она закрыла голову подушками и завернулась еще плотнее в одеяло…
– Господа, – опять обратился капитан к полицейским: – я прошу вас составить акт, и по моей просьбе сломать эту запертую дверь… я утверждаю, что за нею совершено преступление…
Полицейский подошел, посмотрел на дверь, и негромко постучал в нее.
– Сударыня, – заговорил он внушительным тоном: – потрудитесь отворить…
Ответа не последовало…
– Сударыня, не заставляйте прибегать к крутым мерам, – продолжал он, и постучал еще громче…
Ответа не было, только из спальни слышались судорожные рыдания…
– Слышите, они там! Они там!.. ломайте дверь, ради Бога, он убьет ее! Убьет ее! – кричал Цукато, бегая по кабинету, как всем казалось, в сильнейшем волнении.
Не получив ответа на третье приглашение отворить дверь, полицейский кликнул городового и, подналегши вдвоем на дверь, они заставили ее отвориться…
– А! Вот она где! – гремел Иван Иванович, бросаясь в спальню и схватывая обезумевшую от страху жену за руку… – а он где, он где?!?
Тамара истерически рыдала, не понимая, чего хотят от неё и муж, и все эти чужие люди с наглым любопытством столпившиеся у дверей…
– Где он? Где любовник! – дергая ее за руку, кричал муж… – А, ты не хочешь говорить, отсюда другого выхода нет… он здесь… здесь! Давайте искать… Давайте искать!! – и в сопровождении полицейских и прислуги, он начал обыскивать комнату.
Разумеется, Перекладин был скоро найден и вытащен из-под кровати… Увидав его, Иван Иванович с таким мастерством разыграл сцену ревности, что в натуральности ему бы позавидовал сам Василий Васильевич Самойлов [Русский актёр. Принадлежал к знаменитой актерской семье Самойловых]… Он осыпал своего бывшего друга самыми позорными эпитетами, грозил убить, вызывал на дуэль, и в конце концов потребовал протокола…
– Развод! Один развод только может смыть пятно позора, нанесенное мне вами… – с трагическим жестом обратился он к жене, которая, странное дело, с появлением Перекладина из-под кровати стала гораздо спокойнее…
– Протокол, протокол! – кричал Иван Иванович, – я завтра же подаю просьбу о разводе! В синод! В синод!..
Полицейский сел к письменному столу и стал писать протокол. Присутствующие глупо переглядывались и улыбались. Глупее всех было положение Перекладина, игравшего пассивную роль в этой возмутительной комедии…
Началось чтение протокола… Тамара Михайловна, укутанная теперь в пеньюар, принуждена была почти силой его выслушать… При каждом слове этого акта, которым узаконяется её незаслуженный позор, она нервно вздрагивала, глаза её сверкали сдержанным бешенством…
– Не угодно ли, сударыня, подписать протокол, – обратился к ней полицейский, после того как муж, твердым почерком, расписался под только что составленным актом…
Словно подброшенная невидимой силой вскочила красавица с мягкого кресла, на котором сидела, и нервно пошла к столу…
Проходя мимо мужа, который дал ей учтиво дорогу, жена дико взглянула ему в глаза.
– Подлец!! – произнесла она резко и отчетливо, и плюнула ему в лицо.
Глава VI
Развод
Телеграмма, которую получил на другой день происшествия старый князь Андремелек, от дочери, была, очевидно, самого грозного содержания, так как, недолго думая, он, на старости лет, никогда от роду не выезжавший из родного угла, собрался и через десять дней прибыл в Петербург.
Дочь встретила его на вокзале вся в слезах, целовала и орошала слезами его руки, каялась в своей невинности, и долго, долго, ехав до квартиры в карете, не могла и не решалась объяснить отцу, в чем дело. Все обстоятельства дела были против неё. Она сама подавала повод для ревности, муж несколько раз, при свидетелях, даже ей выговаривал и делал сцены, словом, надо было иметь особое, безграничное доверие к словам дочери, чтобы поверить ей на слово.
Старый князь, успокаивая дочь, говорил ей, что верит в её невинность, но в душе сомневался, и когда, наконец, приехал на квартиру, то самым подробным образом осмотрел место происшествия. Не было никакого сомнения, мужчина не мог попасть в комнату Тамары, без её согласия. Дверь из её спальни ведет в кабинет мужа, из кабинета есть выход на лестницу, запертый из кабинета, следовательно, вернувшись домой, и отпустив горничную, жена могла провести своего любовника, дожидавшегося на лестнице, прямо через кабинет, не давая никакого подозрения людям…
– А у кого был ключ от этой двери? – спросил он строго у дочери, показывая на дверь из кабинета на лестницу
– Всегда у мужа, он никогда не оставлял его дома…
– И у тебя не было другого ключа?.. – переспросил старый князь, всматриваясь в глаза дочери…
Та посмотрела на него с изумлением…
– Батюшка, – начала она, дрожащим от волнения и негодования голосом, – уж если ты меня подозреваешь, в ком же мне искать опору… и закрыв лицо руками, она вышла из комнаты и заперлась в спальне.
Иван Иванович, на другой же день после устроенного им скандала, переехал из своей квартиры и снял прекрасный номер в меблированных комнатах на углу Невского и Морской.
Призванный им для совещания адвокат Ословский, мастер по бракоразводным делам, выслушав все обстоятельства дела, и прочтя протокол, составленный полицией и свидетелями, покачал головой и прибавил, ухмыляясь.
– Для развода мало, а пугнуть можно!
– Я и сам это знаю, – хитро улыбаясь, отвечал капитан, – вот я и прошу вас приступить немедленно к делу. Пишите прошение погрознее и почувствительнее, а там мы посмотрим, мне развода совсем не надо.
Адвокат, хотя человек испытанный, и сам прошедший огонь, воду и медные трубы, взглянул на него с изумлением.
– Как вы изволили сказать, – развода не нужно…
– Совершенно верно… мне бы только пугнуть хорошенько.
– А разве они богаты? – улыбаясь, спросил брехач [Лгун, лжец], поняв, наконец, в чем дело.
– Не без того… разве я бы иначе женился…
– Пугнем… Отчего не пугнуть… на том стоим… а на какую сумму примерно пугать, – уже совершенно шутливым тоном острил бракоразводных дел мастер…
– Ну, дуй их горой – пугай на сто тысяч!
– Идет!
Перо заскрипело, строка за строкой грязнила бумагу и через час прошение было написано, подписано и отправлено в консисторию.
Уставший от долгой дороги, старый князь Андремелек, был к тому же крайне взволнован объяснением с дочерью, и хотя родное, хорошее чувство говорило и подсказывало ему, что она невинна, но искушенный опытом жизни, видя кругом себя такие частые примеры падения, князь не мог отогнать от себя злой мысли, что дочь его – тоже человек, с телом и кровью… что и она не безгрешна…
Робкий звонок прервал его размышления.
Через несколько секунд вошел лакей и доложил, что какой-то незнакомый господин желает видеть Тамару Михайловну Цукато… что, несмотря на объяснения, что она больна и не принимает, он настойчиво требует видеть ее по делу… Что у него под мышкой портфель, а в руках бумаги.
– Да кто он такой? – переспросил старик.
– Говорит по важному делу, а фамилии не сказывает.
– Ну, так зови сюда… Я приму…
Слуга ушел. Старый князь никак не мог сообразить, что это за человек, который смеет так назойливо врываться к нему в дом, к нему, от которого на Кавказе, трепещет целая область. Несчастный забывал, что он в Петербурге, а не в горах.
Вошел человечек маленький, невзрачный, в потертом виц-мундирчике, с бронзовыми пуговицами, с волосами, зачесанными наперед и с подбородком, когда-то бритым, но густо заросшим щетинистыми волосами.
– Имею честь рекомендоваться, с петербургской духовной консистории исправляющий должность протоколиста, коллежский регистратор Федор Тимофеев сын Неопалимский.
– Что же вам от меня угодно, милостивый государь? – заговорил грозно князь, приподнимаясь с места.
– К вашему сиятельству ничего-с, а к дочке вашего сиятельства, госпоже Цукато, Тамаре Михайловне, бумажка есть, наисекретнейшая, в собственные руки.
– Давай сюда! Какая бумага?
– Иначе, как по принадлежности, в собственные ручки, за должной распиской, выдать не могу.
– Бумагу! Тебе, говорят, бумагу? – сверкнув глазами, крикнул старик, выпрямившись во весь рост и наступая на струсившего приказного.
– Насилие, ваше сиятельство, по статье 142 устава строго воспрещается… Я человек маленький, ваше сиятельство, помилуйте!.. Чем же я виноват… наша должность…
– Какая бумага?.. Какая у тебя к моей дочери бумага, ни я, ни она никогда дел с судами не вели… Говори, какая бумага?
– Самая обыкновенная, разводная-с…
– Разводная? – бледнея, прошептал князь. – Давай ее сюда, давай ее сюда!..
– Видит Бог, не могу… По закону… Собственноручно…
Князь задумался, быстро расстегнул бешмет и достал бумажник. Две сторублевых бумажки мелькнули в его руке.
– Бумагу, дай мне бумагу, – говорил он шепотом.
Глаза у приказного заискрились. Он хотел что-то возражать, но инстинктивно рука его протянулась за сторублевыми, а другая также автоматически положила бумагу на стол. Старый князь быстро схватил ее и, кинувшись к окну, с замиранием сердца погрузился в чтение.
Это была копия с прошения капитана Цукато, поданного в консисторию. Наемный брехунец не пожалел красок для описания картины воображаемого преступления обвиняемой супруги, и старый князь с ужасом и омерзением читал эти строки, продиктованные алчностью и цинизмом. Губы его стиснулись в странную, горькую улыбку…
– Подлец! Подлец! – прошептал он, кончая чтение… – Я говорил ей, умолял, предсказывал… Подлец! Подлец!
– Ваше сиятельство, – вдруг прервал его тяжкое раздумье приказный… Позвольте попросит расписочку в получении и дозвольте откланяться…
– Слушай ты! Приказная крыса, – начал князь, не отвечая на просьбу чиновника… Говори мне сейчас, где живет этот подлец?! Где живет этот подлец?! Он тыкал пальцем на подпись под бумагой…
– В прошении, у заголовка прописано-с, ваше сиятельство.
– А, прописано, – князь снова пошел к окну и записал адрес… Хорошо… теперь вот тебе твоя бумага, и – он повернул приказного к двери лицом: – ступай вон!
Но, ваше сиятельство… моя обязанность… моя служба… не погубите…
– Приходи завтра… а теперь вон!.. И порывшись еще в бумажнике, князь швырнул чиновнику еще какую-то ассигнацию, тот схватил ее на лету, и мгновенно исчез.
Через девять минут старый князь ехал на извозчика по записанному адресу.
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?