Текст книги "Белый Бим Черное ухо (сборник)"

Все детали машины он называл необычно, по-своему: шестеренки – «зубовые колесики», сошники – «клевцы», высевающие катушки – «рубельки» (видимо, от слова «рубель»). Только колеса сохраняли свое настоящее название, известное еще прадедам Митрича. К слову сказать, и тракторист, молодой малый, тоже ничего не понимал в тракторной сеялке. Вот так и сеяли в те давно ушедшие в прошлое времена. Трудно тогда было агроному, а еще труднее председателю колхоза и все-таки по настоянию Сучкова на заседании сельсовета вынесли Ивану Степановичу выговор «за срыв сева исправной сеялкой» и предложили – Митрича «снять с сеялки как сомнительного в политической плоскости вопроса». Сучков голосовал это предложение трижды, то есть до тех пор, пока не получилось большинства.

Вскоре в районной газете появилась моя статья «Самодур Сучков». Я решил заехать к Митричу домой и показать ему статью самолично. Но он встретился мне по дороге. В руках у него был посошок, за спиной – сумка.

– Далеко? – спрашиваю.

– В райком.

– Не ходи, Митрич. Вот, смотри. – И я показал газету.

Он здесь же медленно прочитал, шевеля губами и время от времени почесывая висок. Потом расправил бороду, надвинул картуз плотнее и сказал:

– Здорово. А все-таки пойду. Это дело, – он указал на газету, – потянется далеко. А надо сразу.

Отговаривать его я не стал – знал, что бесполезно. Секретарь райкома Некрасов принял Митрича хорошо. Усадил его в кресло.

– Как вас величать? – спросил он вначале.

– Василь Митрич Коршунков – кавалер Георгиевского креста.

– Постой, постой! Что-то я вспоминаю… Где-то я слышал…

– «Контра», – напомнил Митрич.

– Гм… Да. Точно – «контра». – Теперь уже Некрасов смотрел на Митрича испытующе. – Что же вы хотели?

– Повидать вас хотел.

– Ну, вот я.

– Значит, такое дело. Не получится ничего из колхоза: без хлеба можем остаться.

– Не понимаю.

– Тут и понимать нечего.

– Вы что, против колхоза?

– Нет. Не против. Но сумлеваюсь.

– В чем?

– И в вас вот сумлеваюсь.

– Это дело ваше, – с оттенком недружелюбия сказал Некрасов.

– Ясно, мое. Только не обижайтесь. Я правду говорю. К примеру, вы главный райком. А почему Сучкова допустили к Советской власти?

– Выбрали, – неопределенно ответил Некрасов.

– То-то вот и оно. Вам же и поверили. Вы же тут обсуждали, а мы вам верим. Вот я и сумлеваюсь теперь.

– Вот оно что! Да-а, – протянул Некрасов.

– Да. Были, значит, кулаки – Сучкову надо было их осаживать. Осаживал. Нас не касался. Теперича кулаков нету, а он привык осаживать. Ну и… не туда прет. Не может простого сумления отличить от контры.

– Так, так. Говорите, говорите!

– А я все сказал: сумлеваюсь и в вас. Должны видеть все до тонкости.

Некрасов развернул газету со статьей о Сучкове, Митрич внимательно следил за собеседником и молчал. Потом секретарь райкома посмотрел в окно и, задумавшись, сказал:

– Да… Сучков часто говорит, что он «стоит на платформе Советской власти»… А получается вот как.

– Не верьте вы ему. Не верьте. Он, может, и стоит на платформе, да поезд-то давно уж ушел дальше, а он все стоит.

Некрасов рассмеялся. Но Митрич не улыбнулся. Он сказал:

– Ничего тут смешного. Все правильно. – И, кажется, даже обиделся: взял картуз, сумку и встал, приготовившись уходить.

Некрасов тоже встал из-за стола, усадил Митрича, отнял картуз и сумку и сказал:

– Все рассказывайте подробно. Все. С самого начала. Как жили до колхоза, как дела в колхозе, дома.

– Так, значит. Кобылу я отвел в колхоз жеребую. Теперича ее помаленьку стал забывать. Ну, трудно забыть такую лошадь: иной раз заскребет в душе так нудно – не без того…

И Митрич рассказал обо всем, что случилось в его жизни за последний год.

После того, как Сучкова сняли с поста председателя сельсовета, он, выпивши, встретил меня по пути в правление колхоза, остановился, посмотрел в упор и произнес презрительно:

– Писака. Хуже контры. – Потом взялся рукой за затылок, смяв фуражку, скривил тонкие губы и воскликнул: – Была Советская власть – нет Советской власти! Все! – и пошел дальше, покачиваясь.

Он, бедняга, и не подозревал, что кроме меня в его катастрофе виноваты и Митрич, и секретарь райкома, и Иван Степанович, с которым беседовал наедине Некрасов. Мне почему-то было жаль Сучкова, опоздавшего, по выражению Митрича, на поезд и не понявшего этого. Он не стал пьяницей. Нет. Он просто попил несколько дней с горя и бросил. Из колхоза никуда не ушел и работал заведующим фермой, а несколько лет спустя – кладовщиком.

А Митрич так и жил – с виду спокойный, но внутренне напряженный.

Шли годы.

Колхоз «Заря» жил неровной жизнью: иной год на трудодень дадут подходяще, а при недороде – граммов триста – пятьсот хлебом и около полтинника деньгами. В такие годы Митрич становился угрюмым. На общих собраниях он говорил мало, коротко, но всегда ругался: и председателю Ивану Степановичу, и райкому, и агроному – всем доставалось. На одном из отчетных собраний, когда Иван Степанович сообщил о недороде яровой пшеницы как причине маловесного трудодня, Митрич попросил слова и спросил:

– Зачем сеем яровую пшеницу, если она у нас спокон веков не родила?

– План, – коротко ответил Иван Степанович.

– Так и будем без хлеба, – заключил Митрич при общем одобрительном гуле собравшихся.

– Надо искать пути повышения урожая яровой пшеницы, – вступился я за Ивана Степановича, – а это не так просто.

– Вот и ищи эти самые пути. Найдешь – тогда и давай, сей, – сразу возразил кто-то из задних рядов.

И вдруг Митрич неожиданно вышел к столу и сказал, обращаясь к президиуму, будто говоря от имени всех:

– Значит, так: деды пробовали сеять – не родилась, мы пробовали – не родилась, а вы на моем пузе опыты с яровой пшеницей… Не будет дела из нашего колхоза.

Ну что ему ответить? Мы переглянулись с Иваном Степановичем. Потом он посмотрел в окно и застучал пальцами о стол: дескать, нечего ему ответить, попробуй ты. Приходилось говорить о том, что мы не сделали всего, что надо сделать для урожая яровой пшеницы, что виноваты и мы, и колхозники. Но Митрич еще раз встал и сказал в заключение:

– Уж как апельсин хорош! Да нельзя же его у нас, в Воронежской, сажать. Нельзя? Конечно, нельзя. А скусно. Ой, скусно!

Сдержанный шепот прокатился по собранию. Послышался легкий смешок.

А вечером, после собрания, мы сидели с Митричем на завалинке и разговаривали по душам.

– Кто виноват? – спрашивал Митрич прямо без обиняков.

– Планы не те, – отвечал я.

– А ты пиши, стучи, говори там наши слова: «Не родит, мол, спокон веков». Пиши в газеты – ты умеешь. Ты напишешь, другой напишет – сразу поймут. Ведь хотят же там, вверху, хорошей жизни народу? – спрашивал он и поднимал палец вверх. – Хотят, – отвечал он, и я поддержал его кивком головы. – Хотят, – подтверждал Митрич еще раз с полной уверенностью. – Откуда же у вас такой рыбий закон: «Плыви – молчи, лежи – молчи»?

– Не в этом дело, Митрич. Ученые говорят, что яровая пшеница будет по пласту родить, что «белое пятно», где она якобы не давала урожая, выдумано, что она должна родить. Надо пласт создавать из многолетних трав.

– Не будет она родить, – категорически заявил он. – Народ лучше знает. Не будет. Ее «швейка» заедает (так он называл вредителя яровой пшеницы – шведку). А «белое пятно»-то не у нас, а в мозгах того ученого, который народа не слышит. А мы от этого в сумленье входим.

Вот так Митрич всегда и сомневался, всегда искал разрешения своего сомнения. Иногда мучительные вопросы оставались неразрешенными, и он надолго замолкал. Но работал ежедневно – от зари до зари. Даже если уходил на охоту в дни особо сильных сомнений, то только на зорьку, а к утру – в колхоз, на работу. Сомнения же свои он мог высказывать любому. Приедет например, какой-нибудь уполномоченный из области, Митрич и с ним может сразиться.

Однажды после такого спора уполномоченный из области в присутствии Некрасова спросил у Ивана Степановича о Митриче:

– Что за колхозник?

– Работник хороший, – ответил Иван Степанович коротко, как всегда, – но… с душком.

– Это как понять?

– Работает хорошо, но всегда недоволен чем-нибудь…

– Чем именно? Точнее.

Иван Степанович помялся. Ответил не сразу:

– Недостатками, неправильным руководством… планированием. Мало ли чем…

– Был раскулачен?

– Нет. До революции – бедняк. С двадцать шестого года – середняк.

– Странно! – удивлялся приезжий руководитель. – Колхоз уже десять лет существует, а у вас такие… митричи. Запустили. Массовую работу запустили.

– Ничего странного, – не особенно смело, но с достаточной уверенностью возразил Иван Степанович. – Ему почти никогда невозможно возразить – всегда в точку.

– Значит, и против планирования агитирует тоже «в точку»? – И уполномоченный в упор рассматривал Ивана Степановича.

Иван Степанович решился:

– В точку, да. Не родит же яровая пшеница? Нет. А кукуруза родит, да ее нам не дают. Колхозники-то в годы недородов живут усадьбой. А что на усадьбе? Картофель… кукуруза.

После этого и уполномоченный, и Некрасов, и Иван Степанович замолчали. Они смотрели в разные стороны, поочередно барабанили пальцами по бочке, около которой стояли на току, потом закурили и начали говорить о погоде, о сроках уборки, о заготовках – в общем, о самых важных делах. Интересно, что Некрасов совсем не вмешивался в этот разговор – он изредка улыбался, будто говоря: «А посмотрим, что извлечет уполномоченный из таких прений». Потом-то они, может быть, между собой и говорили на ту же тему – не знаю. Наверно, говорили. Умный был человек!

А Митрич в тот день продолжал скирдовать снопы. Он стоял на скирде, пропуская через свои руки, может быть, шестую тысячу снопов за день, и, конечно, ругал своих помощников-скирдоправов:

– Ну, как кладешь гузырь?! Куда затянул? Ямкой сложишь – мокрость пройдет до дна… Я чего сказал?! Надо все планово делать. Планово, – повторял он несколько раз, подразумевая под этим «хорошо», «толково». Никто не видел Митрича уставшим. Никогда он не спешил, но и не сидел без дела. И все-таки ему никто из приезжавших (уполномоченных или другого начальства) не доверял, видя в нем человека ненадежного. Этому отчасти способствовал и Сучков, работавший с тысяча девятьсот тридцать восьмого года кладовщиком колхоза; он при всяком удобном случае произносил свое слово «контра» и добавлял:

– У нас народ – беда! Любому руководителю шею свернут. С таким народом выйдешь в передовые – держи карман шире!

Но, несмотря на утверждение Сучкова о народе, свертывающем шею «любому руководителю», Иван Степанович бессменно оставался председателем колхоза. Каждый год на отчетных собраниях его разбирали «по косточкам», ругали напрямик, обвиняли в смертных грехах – «сеет не то, что надо сеять», «денег мало дает на трудодень», «свиньи убыточны». Послушает иной раз такое кто-либо из районного руководства да и поставит вопрос в райкоме о переизбрании председателя. Так действительно и случилось однажды, когда сам Некрасов чуть-чуть не ошибся, но колхозники его поправили.

Дело было так. Приехал он на отчетное собрание. Сначала, как и полагается, сделал доклад о работе Иван Степанович. Потом критиковали председателя по всем швам. Сильно ругали! Видит Некрасов – недоволен народ. Открылись ему и недостатки, которых он не замечал раньше. Вот и поставил вопрос о замене председателя. Тут-то и началось.

– Кто имеет слово по вопросу о замене? – спросил председательствующий на собрании старший конюх Егор Ефимыч Ермолов.

Никто не отвечал. Молчали. А потом из заднего угла при общем молчании послышались громкие возгласы, совсем не относящиеся к повестке дня:

– Мишка!

– А?

– Ты быка загнал?

– Загнал. А что?

– Как что? Бык же.

– Ясно, бык.

– Кто имеет слово? – повторяет вопрос Егор Ефимыч. Он стоял за столом президиума, чисто выбритый, высокий, жилистый, очень крепкий, несмотря на свои полсотни лет, и ждал ответа. – Кто имеет слово?

В ответ – голоса:

– Покурить бы.

– Уши попухли от недокура!

– Перерыв! Надо перекур.

А от стены кто-то заговорил с этакой тонкой иронией:

– И что это у нас за председатель колхоза! На собрании – не покури, в клубе – не ругнись, в коровнике – фартуки белые на доярках. Тьфу!

– Конешно, перерыв надо, – перебил его другой голос без всякой, казалось, связи.

– Объявляю перерыв! – крикнул Егор Ефимыч густым басом, отлично идущим к нему.

Да и что оставалось делать председательствующему, если поднимается галдеж и никакого укороту сделать нельзя – хоть звонок разбей. Егор Ефимыч хорошо знал народ своего колхоза.

Почти все вышли из клуба, разбились на группы и разговаривали уже тихо. Потом от одной из таких групп отошел Митрич и направился прямо к Некрасову. Он подошел к нему и заговорил, отведя его чуть в сторону:

– Я прошу слова насчет председателя.

– Пожалуйста! Вот начнем сейчас – первым и выступите.

– Нет, я вам хочу сказать. Одному. – И, не обращая внимания на удивление собеседника, начал так: – Иван Степаныч – человек партейный. Знаем мы его с самого малу, с пастушонка. В подпасках он у меня ходил. Понимаете: сирота. – И замолчал, ожидая того, какое действие произведут эти слова.

– Таких биографий много, – сказал Некрасов. – Но надо смотреть, как руководит. Свиноводство-то в плохом состоянии? В плохом. В поле…

Но Митрич перебил без стеснения:

– Конешно. Географиеф таких много. И толк не из каждого выходит. – И продолжал начатую ранее речь: – Сирота, значит.

В комсомолах ходил – телят пас, до колхоза. В партию поступил, тоже до колхоза – на «фордзоне» работал в СОЗе.[1]1
  СОЗ – артель совместной обработки земли.


[Закрыть] А пото-ом уж, потом выбрали в председатели. Правильно: география его без образования. Но скажу: книжек у него полон дом. И такие толстючие есть – как саман. Прямо – саман!

– Да вы же сами уничтожили его своей критикой! – воскликнул Некрасов.

– Ну, что вам сказать! – воскликнул уже и Митрич, хлопнув руками по бедрам.

Подходили к ним поодиночке и другие. Прислушивались. Курили, конечно, весьма сосредоточенно. А Митрич, оглядываясь на подходивших, продолжал убеждать собеседника:

– Разве ж мы его изничтожили? Нет. Саду у нас сорок гектар: при ком посажено? Коровы: где лучше? А? Мы все это понимаем, видим. А раз видно, то чего об этом и говорить! Нечего об этом язык чесать.

– Вы же, вы сами ругали его десять минут назад, – обратился Некрасов к окружающим.

Все почувствовали некоторую неловкость. По взглядам было видно, что каждый так и думал: «А ведь и правда – сами же разделали Ивана Степановича под орех». И вот уже большинство собрания окружило Митрича и Некрасова. Лишь Иван Степанович не выходил из клуба, догадываясь, что разговор идет о нем, да счетовод из учтивости оставался с ним в помещении. От такого скопления свидетелей в разговоре «с глазу на глаз» Митрич постепенно терял дар речи, как и всегда: в этих случаях он мог сказать разве две-три фразы. И он сказал напоследок, незаметно перейдя на «ты»:

– Такое дело, понимаешь… Был у меня сын, Павел. Помер он – двое внучат при мне выросли. И мать ихняя померла. Помер. – Он прямо смотрел в глаза Некрасову и закончил: – А ведь я его раза два порол ремнем, Пашутку-то. Разве ж я его не любил… сына?

Общее молчание прорвалось сразу со всех сторон;

– Мы ругали, мы и уважаем!

– Не желаем менять Ивана Степановича!

– Только колхоз поднялся на ноги и – менять!

– Не на-адо!

Из зала клуба вышел счетовод и зазвонил колокольчиком, приглашая к продолжению собрания.

Входили, переговариваясь, балагуря, спеша докурить остатки цигарок, чуть задержавшись для этого в дверях.

В зале стоял шум. Казалось, собрание будет бурным.

Еще раз прозвонил звонок. И снова тот же вопрос Егора Ефимыча, заданный уже со вздохом:

– Кто имеет слово? В зале тишина.

– Кто имеет слово?

Слышно – жужжит муха на стекле окна. Вслед за вопросом Ермолова послышался полушепот женщины:

– Осподи! Вот уж еще пристал!

Сказано это тихо-тихо, но все услышали и поняли, что относится это к председательствующему. Сразу – взрыв хохота! Некрасов смеялся со всеми вместе. Егор Ефимыч тоже смеялся, хотя и позванивал вяло звонком, и наконец спросил:

– Что же будем делать?

– Резолюцию писать, – ответил за всех Митрич.

– Сперва работу надо признать, – вставил Сучков, ожидавший бури и втайне мечтавший о председательском месте (работать кладовщиком он считал ниже своего достоинства, не подозревая того, что находился именно на своем месте).

– Как признаем работу? – спросил у собрания Егор Ефимыч.

– Хорошей! – крикнуло сразу несколько голосов, будто сговорившись.

– Голосую!

Признали работу хорошей, а дальше, в резолюции, шел длинный перечень недостатков, такой длинный, что не укладывался на двух листах.

Вот так и получалось: Иван Степанович оставался бессменным председателем колхоза с начала его организации.

Уже сад стал доходным, а там и на конопле, в низах, стали получать до двухсот тысяч дохода, бахча приносила не один десяток тысяч. Год от году доходы росли и уже переваливали через два миллиона, трудодень через восемь рублей перескочил, не считая хлеба, – колхоз стал самым лучшим в районе, а Митрич… все ругался и всегда был чем-либо недоволен. Он даже и на Ивана Степановича ходил жаловаться в райком, этот беспощадный старик.

…Внуки Митрича, Николай и Петр, выросли, казалось, незаметно: то были недавно мальчишки, а то уже оба на машинах – Николай на тракторе, Петр на комбайне штурвальным. Оба плотные, коренастые – «в дедову породу пошли», как говорил Митрич не без удовольствия. Может быть, им иной раз и хочется поспать подольше, да дед теребит. У него правило: вставать до восхода солнца. Людей, которые встают после солнышка, он просто считал лентяями, недостойными земной жизни. Такая уж философия была у Митрича. Но как бы там ни было, а жизнь все улучшалась и улучшалась. Ребята стали хорошо зарабатывать. Митрич не хотел от них отставать – в дом пришел достаток. И Митрич стал подумывать, что пора женить внуков. Он высказал мне эту мысль спокойно, как решенное, выкладывал расчеты по расходам на это важное дело и заключил:

– Иначе нельзя. Разве ж это работа? Ему вставать на смену, а он только-только от соловьев прибыл… Да и старуха моя… того… слабеет: молодую хозяйку надо в дом.

И все это говорилось просто, обыденно, без тени намека на то, что и самому Митричу идет шестьдесят восьмой год, что он воспитал двух внуков, что это было трудно, что были годы бесхлебья, когда выручала усадьба. Ничего этого Митрич не говорил и, видимо, об этом не думал. Он только частенько ругал ребят, которые, как ему казалось, работают вполсилы. Да все так же высказывал свое недовольство непорядками в колхозе, в районе, в области и, прямо скажу, добирался иной раз до самого правительства. Так однажды он мне сказал:

– Дали нам трактора и разные машины – спасибо! В ноги могу поклониться за то. Вот могу поехать в самый Кремль, стать на коленки и поклониться. Но. – тут он разводил руками, поднимал мохнатые брови в удивлении, – но налог-то с колхозников неправильный: с земли надо брать, а не со скотины. И еще скажу: да дайте же нам возможность сеять то, что нам хочется. Ну? Как? – спрашивал он в упор, не опуская бровей, глядя открыто и доверительно мне в лицо и отряхивая колени так, будто он только-только встал с земли.

Посмотрит, посмотрит Митрич так – и улыбнется. А я высказывал ему свое искреннее убеждение в том, что в социалистическом государстве необходимо планировать сверху. Мы спорили, но Митрич оставался при своем мнении, настойчиво высказывая его из года в год.

А некоторые люди, из районного руководства, услышав такое, не спорили с ним, а утверждали, что «митричи» – люди опасные, подрывающие доверие к общественному плановому хозяйству. И Сучков со всей категоричностью произносил снова свое неизменное «контра». Не было доверия к Митричу со стороны начальства.

Но мы с Иваном Степановичем понимали, что Митрич очень хорошо знает землю колхоза, помнит тысячи разных местных примет, почти точно определяет сроки сева разных культур, поэтому и шли к нему сами за советом. И кроме того: куда ни поставь Митрича в колхозе – он все сделает только отлично. Он в совершенстве владеет мастерством скирдоправа, знает толк в выпасах, точно знает, в каком поле можно пахать глубоко, а в каком нельзя; никто лучше его не наладит упряжь или телегу. А к его «особым» мнениям и постоянным сомнениям волей-неволей прислушивались, обсуждали между собой, иной раз спорили. Иногда Митрич сам приходил в правление и спрашивал у нас с Иваном Степановичем:

– Никак завтра собираетесь просо сеять?

– Даем наряд, – отвечаем.

– Обождите: бобовник не зацвел.

– Задержим же сев! – воскликнет Иван Степанович.

– И правильно задержите. Бобовник, он зацветает, когда земля нагреется. А просу в холодной земле – могила.

Митрич уходит, а мы решаем: часть посеять «по Митричу», а часть – по-своему. И получается «по Митричу» лучше – урожай больше.

Но Митрич старел. Незаметно, но старел помаленьку, белели все сильнее волосы, баритон стал отдавать хрипотцой. И все же это был еще сильный старик: по-прежнему он ежедневно работал так, что дай бог молодому так сработать. А по праздникам надевал очки с ниточками вместо заушников и читал газету или слушал хороводные и протяжные песни. Сидел на завалинке, закрыв глаза, и, не снимая очков, слушал. Послушает, послушает, встряхнет головой, скажет:

– Ух ты! Какой голосище-то у Мариши. Вот ведь какие девки бывают на белом свете! – и снова почитает газету.

Водки он не пил совсем никогда. А Кольку, внука, явившегося раз пьяным в хату, выпорол ремнем без каких-либо раздумий, несмотря на то что парню шел двадцать первый год. Мало того что Николай два дня подряд украдкой почесывал зад, Митрич еще и припугнул его:

– Вот пойду в этот самый твой комсомол да скажу: напился, мол, сукин кот, – они тебе там на собрании гуртом еще добавят ремня.

– Ну уж… Ладно, – ворчал Николай.

– То-то вот и ладно. Иван Степанович поумней тебя, а видал ты его пьяным?

Николай молчал.

– Не видал, – отвечал за него дед и задавал вопрос: – Понятно?

– Понятно, – сдавался внук.

– Ее, дуру чертову, водку, пить-то надо с умом. Без настоящего ума к ней и прикасаться нельзя… Молод еще.

После этого случая у них в семействе ремень получил особое название – «вытрезвитель».

Так вот и жил Митрич со своими правилами, простыми и четкими: любя внуков, он их не баловал; работая не покладая рук в колхозе, возмущался недостатками; любя Советскую власть, иногда поругивал и ее, если считал что-то неправильным согласно своему убеждению и хозяйственным соображениям. При этом ему совершенно было не важно, что о нем подумают (по крайней мере, так казалось со стороны).

В те памятные дни Митрич был оживленным – он еще и еще раз обсуждал с ребятами вопрос о свадьбе. Купил дополнительно кабана, откармливал бычка, ездил за покупками. Для меня все же оказалось неожиданностью, когда он, войдя к Ивану Степановичу, сказал:

– Ну что ж… К тебе, Степаныч. Ребята просят в сваты. Маришу сватать за Николая.

Это был особый знак уважения и почтения. И Иван Степанович, несмотря на занятость, не отказал. Свадьба была назначена на последнее воскресенье июня – самое удобное время, когда и прополка закончена, и пары готовы, но уборка еще не начиналась, а сено в копнах. Все было предусмотрено, чтобы не нанести ущерба в тракторном отряде и в колхозе. Да и время хорошее – зелень, цветы, тепло: гуляй хоть сутки напролет.

О водке тоже договорились: гостям – до отвала, хозяевам – в меру, «по мере возможности», как выразился Митрич.

До свадьбы оставалась одна неделя. Все было готово.

И вот…

Среди дня, во время обеда, кто-то неожиданно застучал в окно, застучал кулаком в переплет рамы так сильно, что, казалось, сейчас посыплются стекла.

– Кто? – спросил я, вскочив из-за стола и подбегая к окну.

– Открывай! Беда! – крикнул Иван Степанович.

Я выскочил на улицу. Он положил мне на плечо руку и чуть сжал. Рука его слегка дрожала.

– Одевайся! Война!

Черная туча наплыла на солнце и мрачной тенью поползла над селом.

Кто-то проскакал по улице верхом. Где-то заголосила женщина. Беспокойный, тревожный, как при напасти, говор пошел по селу. Завыла собака, днем завыла. Очень редко воют собаки днем. Люди спешили с поля: тарахтели брички, звенело привязанное позади телеги ведро.

К правлению колхоза собирался народ. Люди шли туда, где определялась их судьба, шли так, будто там, в правлении, еще могли что-то сделать, чтобы предотвратить лихо. «А может быть, это еще и неправда», – думал каждый.

В правлении – уже битком. Репродуктор, потрескивая, молчал. Кто-то сказал, нарушив тяжелое молчание:

– Как же это так: мы с ним договор заключили, а он – вон что?

– Значит, подлый, собака, – ответил угрюмый голос.

И снова тишина. Курили. Изредка перебрасывались односложными фразами. Все ждали голоса из репродуктора. А репродуктор потрескивал и молчал.

Но вот все услышали позывные Москвы, потом голос Вячеслава Михайловича Молотова. Он обращался к народу.

Война…

Враг напал на Родину.

Митрич стоял рядом со мной. Картуз он держал перед собой, опустив руки. Белая прядь волос перекинулась на щеку. Он стоял молча, не шевелясь, склонив голову, будто сосредоточенно смотрел в землю.

Так он стоял все время, пока говорил Вячеслав Михайлович, не пошевелился и тогда, когда говорил Иван Степанович и другие. А когда закончился стихийный митинг, Митрич посмотрел на меня, откинул прядь волос, надвинул картуз. Он что-то хотел сказать, но, видимо, трудно это было ему сделать. Я тоже смотрел ему в лицо. Оно было сурово и… спокойно. И вот он сказал то, что хотел:

– Ребят собирать надо. Пойду. – И пошел размеренным шагом, совсем не по-стариковски.

А через день провожали новобранцев. Провожали всем колхозом – от мала до велика. Женщины плакали. Новобранцы пели песни. Играла гармонь. Старики шли молча, угрюмые, знающие, что такое война. Вдруг неожиданно все затихло, все шли молча, семейными группами растянувшись по дороге. Но вот… ударила снова гармонь. Ударила… плясовую. Русскую!

Ах, гармонь, гармонь! Простая гармонь! Великую службу несешь ты на нашей земле. Это твоя теплая радость струится в цветущем вишняке, когда первая любовь зарождается в душах молодых парней и девушек; это ты отщелкиваешь частушки, от которых парень краснеет, пьяница прячется на задворках, а лодырь волей-неволей идет на работу; это под твои залихватские переборы выскакивают обличительные четверостишия, такие, что самому господу богу становится тошно; это ты врезаешься «барыней» в человека, так что трясутся поджилки, и все равно не выдержать никому, кто родился в России, – все равно пыль из-под каблуков полетит!.. Это твои печальные звуки раздаются по осеннему заморозку, придавившему последнюю траву, и тогда кажется: идет где-то парень и тоскует о том, что не женился, а жениться край надо; идет этот парень и жалуется белому свету: ой, как надо жениться! Это ты, гармонь русская с заемными басами, бодришь народ на току в самые тяжелые страдные дни; это на твоих белых ладах, перекрывая дальний рокот тракторов, подыгрывает жаворонкам тракторист, свободный от смены. Да что там говорить! Тебя и соловей не боится: ты играешь любовную, а он рядом, тут же в кустах шиповника, поет свое, но очень похожее по настроению и смыслу. Но ты же, – ты, гармонь! – в предвечернем затишье боя, под глухую, далекую бомбежку прибавляешь силы утомленному солдату и напоминаешь ему о нежных и ласковых березах у колхозной околицы, о родных бескрайних полях, о милых сердцу людях, о Родине. Вот какая у нас гармонь!

Только ведь это я сейчас так говорю, а тогда я просто услыхал плясовую и повернул лицо к Митричу. Рядом с ним шли оба внука. Митрич посмотрел на меня, потом на Петра и вдруг, как мне показалось, улыбнулся. Да, он улыбнулся, толкнул Петю в бок и сказал:

– А ну, Петруха, покажи нашу породу! – и неожиданно ударил картузом о дорогу.

Петя снял котомку, обеими руками поплотнее закрепил, на голове кепку и пошел в пляс. Нет! Никто в Лисоватом так задорно не плясал до рождения Петьки! А с виду – скромный белокурый паренек с удивляющимися всему на свете глазами. Он не знает, что такое война. И дед это чувствует, дед хочет, чтобы он подольше не знал этого, и кричит:

– Наддай, Петруха! Дроби! Дроби больше! Не плачь, бабы-девки, – Расею никто не поборет!

…Потом снова шли, то переговариваясь, то молча. Так и дошли до станции: плакали, плясали, молчали и думали, думали об одном: «Что-то будет?»

…Первый звонок. Тишина. Провожающие стоят у вагонов.

– А телушку продай, – говорит колхозник лет сорока своей тихонько плачущей жене. – Хлеб расходуй с умом… Война войной, а ребятишкам жрать надо. А обо мне что печалиться? Обуют, оденут, накормят. Не один иду – не плачь…

– Ничего, Коля! – говорит Митрич. – Придешь – оженим. – Он смотрит на невесту Николая, стоящую рядом, и спрашивает: – Ждать будешь, Мариша?

– Буду, – отвечает та и плачет.

У Николая навертываются слезы, и он, обнимая, целует невесту.

– Вот видишь: будет ждать. Не горюй – все будет, как и должно быть… планово, – произносит Митрич.

Второй звонок. Мертвая тишина. Гудок паровоза… Несколько женщин бросились с воплями к подножкам вагонов, а одна из них обняла поручни и запричитала старинное причитание:

– Улетает сизый голубь, улетает в бурю. На кого-то спокидает он свою голубку! На кого ж ты спокидаещь деток-голубяток да под той ли черной тучей – горькою судьбою? Ой вы, тучи, черны тучи, облаки небесны, схороните мого мила, спрячьте от напасти…

– Гражданка! Поезд отправляется, – строго и официально заявил кондуктор и решительно, силой, оттащил женщину от вагона.

Голос кондуктора был сухим, строгим, и многим было не по себе от этой строгости, пока не увидели, что по лицу кондуктора текли слезы. Все плакали. Только Митрич стоял, смотрел на ребят и советовал мягко, ласково и, казалось, спокойно:

– Главное дело – портянка должна быть сухой завсегда, постиранной. Нога в холе – телу вольно. Это – само главно для солдата. И окромя того: случаем придется с пищей туго, то в тот день затягивай «вытрезвитель» сразу на две дырки – способней в походе будет. Солдатская жизнь, она, брат, наука. – Последние слова он сказал уже тогда, когда поезд тронулся, и он немного прошел за ним по перрону.

И вот поезд отошел. А люди все стояли и стояли и смотрели вслед. И вдруг у Митрича тоже покатились слезы. Он не рыдал, даже не всхлипывал: просто катились слезы по внешне спокойному, суровому, трудовому лицу, которое каждый день видит восход солнца. Ребята уехали, не для кого казаться бодрым – вот и покатились слезы.

…Через две недели провожали на войну и Ивана Степановича. Всем колхозом проводили. Говорили речи, обещали, что колхоз останется передовым. А Ивану Степановичу надо было говорить ответное слово. Он встал на табуретку, сказал: