Текст книги "Ричард Длинные Руки – властелин трех замков"

Замок почти у горизонта, мрачным скопищем камня высится на высоком холме, а вокруг разместились, образовав звезду, пять крупных деревень. К замку только одна дорога, да и та поднимается на холм в противоположной от ворот стороне, чтобы всякий, кто бы ни двигался к замку, проходил под самой стеной, откуда могут не только бить прицельно из луков и арбалетов, но даже лить кипящую смолу, вар или сбрасывать камни.

Сам замок, с высокими башнями и толстыми стенами, надменно и гордо возвышается не только над деревнями, но и, казалось, над всем этим плоским равнинным миром бескрайних пашен, лугов, плесов, небольших рощ.

– Хорошая защита, – проронил я. – Удачное место.

За спиной задвигалось, слабый голос сказал с дрожью:

– Это не холм… вернее, холм потом насыпали. Там скала, на ней первые рыцари построили башню. Простую, деревянную. В ней и держались первые годы против сил Тьмы. Потом, когда силы Хаоса отступили, сюда началось переселение. К башне приделали еще пристройки, а когда места стало не хватать, собрали крестьян из окрестных селений и насыпали холм. На нем и возвели замок. Сперва из дерева, потом уже ломали камень и строили эти несокрушимые башни.

Я сказал уважительно:

– Это же целая крепость!

– Теперь да, – донесся из-за спины голос, – ее вокруг замка строили уже потом. С каждым поколением что-то добавляли, перестраивали.

Я сам чувствовал, что крепость перестраивалась много раз, всякий раз становилась выше, шире, мощнее. Первые рыцари, выстроившие деревянную башню на утесе, ахнули бы, не поверив, что эта мощь выросла из зароненного ими зерна, ведь даже скалу ту не отыскать, ставшую краеугольным камнем.

Сейчас это замок из серых массивных глыб, по углам высокие башни, что острыми крышами царапают проплывающие чуть выше тучи. Есть даже ров, хотя и без воды. В массивных воротах угрюмо блещет опускная решетка, а дальше, похоже, еще одна, чтобы въезжающих можно было остановить, расспросить досконально, а то и обыскать, отбирая оружие.

Зайчик, уловив мою мысленную команду, пошел легким галопом, замок начал отодвигаться в сторону, а когда почти миновали, я увидел, почему ворота с этой стороны всегда заперты: северная часть стены обвалилась, уничтоженная странным ударом, словно исполинский кулак размером с башню проломил брешь, задев еще пару зданий внутри. Там обнажились внутренности, свисают стропила. С этой стороны замок почти весь затянут буйным плющом, камни покрыты зеленым мхом.

– Никто не живет?

Брат Кадфаэль вроде бы покачал головой.

– Дурное место.

– Чем?

– Дурное место, – повторил он убежденно. – Мало ли, что там…. Зато сразу за ним и расположился Плессэ, благословенный город. Здесь я учился у местных братьев смирению и послушанию.

Мы обогнули холм, взору открылся яркий беспечный город, который я принял бы, скорее, за постоянно действующую ярмарку. Несколько десятков домов, с полсотни хаток и еще сотни палаток и даже шалашей по всему периметру. В середине этого пестрого базара, естественно, замок, однако больно невзрачен, зато следом за его стенами три дома, настоящие дворцы.

Несколько телег ползут к распахнутым воротам, возчики нахлестывают лошадей, спеша попасть в город до наступления темноты. Зловещий красный свет пал на стены, на землю, удлинив наши тени так, что они добежали до ворот и трусливо юркнули в город раньше, чем мы подъехали к воротам.

Глава 4

Дюжие стражники с обеих сторон, крепкий старшой, ветеран и два священника, что окропляют въезжающих святой водой. Стражники внимательно и цепко следили, чтобы никто не увильнул от святого очищения. На моих глазах впереди возникла брань, одного перехватили и заставили еще раз вытерпеть кропление, да еще и потребовали, чтобы прочел «Аве, Мария».

Когда мы приблизились, я поклонился и сказал первым:

– Хорошая мера, святые отцы! Суровая, но необходимая.

Стражники никак не среагировали, ведь лесть – тоже подкуп, а один из монахов спросил строго:

– Кто будешь, странник на черном коне? Это твой пес?

– Просто странник, – ответил я. – Я им и хотел бы остаться. И собачка тоже моя. Она тихая, ласковая. Но за моей спиной человек, который поручится за меня. Вы ему наверняка поверите больше…

Брат Кадфаэль с трудом сполз с коня, с Зайчика спускаться – все равно что со второго этажа без лестницы, вид жалкий, хоть рубаха еще не успела истрепаться или даже испачкаться.

Тот же монах спросил меня требовательно:

– Почему мы должны верить этому человеку больше, чем тебе?

Второй монах подошел и махнул в мою сторону метелкой. Несколько капель попали мне на руки, на ноги, остальные потекли по коже Зайчика. Я ответил вежливо:

– Потому что он не может по уставу ездить на коне. А я здесь намереваюсь купить ему мула.

Кадфаэль приблизился к ним, что-то сказал вполголоса. Они заговорили втроем, причем второй монах и на Кадфаэля брызнул вроде невзначай: доверяй, но проверяй, как говорил товарищ Сталин, молодец, бдительный, такой не даст объехать себя на кривой козе.

Наконец старший монах повернулся ко мне, строгий голос прозвучал удивительно мягко:

– Прямо по этой улице неплохой постоялый двор. Там всегда, правда, не хватает мест, но скажите, что вас прислали братья из монастыря святого Себастьяна.

– Спасибо, – ответил я.

– Вам спасибо, – сказал монах.

Мы раскланялись, я слез с коня и взял его под уздцы, раз уж брат Кадфаэль пойдет пешим. Второй монах все же спросил, указывая на пса:

– А это… это не…

Брат Кадфаэль сказал живо:

– Это пастуший пес, потерявший хозяина!.. Он помогал пастырям собирать овец.

Мы прошли в ворота, упоминание о пастыре – почти лицензия на любые бесчинства: ведь Христа и человечество часто сравнивают и рисуют в образе пастуха, что со здоровенной клюкой в руке пасет дурных овец. А сторожевые волкодавы, по мнению церкви, это как раз они – смиренные слуги Божьи.

Ведя Зайчика в поводу, мы неспешно шли по середине улицы, на нас оглядывались. Все четверо: конь, пес, я и даже Кадфаэль – весьма отличаемся от обычных горожан. Кадфаэль – аскетичным лицом и великанской мужской рубахой, что явно накинута на голое тело, а остальные – ростом, статью, играющими мышцами.

Постоялый двор завидели издали, ворота еще распахнуты, во дворе виден трехэтажный каменный дом с множеством пристроек. Мы неспешно двигались к нему, чувствуя, как усталость дает о себе знать, как вдруг за спиной послышался топот копыт, крики, свист.

Со стороны городских ворот, под аркой которых мы недавно прошли, на полном скаку несутся, громыхая железом, всадники на тяжелых конях. Не меньше десяти, все весело гикают и улюлюкают, стараясь достать разбегающихся прохожих плетьми, стучат на скаку в плотно закрытые ставни.

Мы оказались застигнуты посреди улицы. Конечно, мы бы успели убраться, но у меня слишком уж развито чувство собственного достоинства, а брат Кадфаэль просто растерялся, остановился с раскрытым ртом и растопыренными руками. Зато пес насторожился, под гладкой кожей вздулись тугие мышцы. Он стал похож на отлитую из металла статую.

Всадники налетели с грохотом и топотом, но я все хоть не в доспехах, но в одежде, что причисляет к благородному сословию, стоптать не решились, только один замахнулся плетью:

– Ты глухой, сосунок?

Я поднырнул под руку, ухватил за кисть и с силой дернул на себя. Он вывалился, как куль, земля дрогнула и застонала от удара закованной в железо туши. Не ожидая, когда поднимется, я повернулся к другому, у меня в самом деле длинные руки, ухватил и точно так же сдернул с коня. Здоровяк грохнулся с таким звоном, будто весь склепан из плохо скрепленного железа. Первый попытался приподняться, но захрипел и снова распластался в пыли, картинно раскинув руки.

– Я сосунок, – согласился я. – Это видно, правда? А кто вы?

Не отвечая, они подали коней, беря нас в полукольцо, а затем окружили полностью. Открытые окна и двери на нижних этажах захлопывались, но из верхних выглядывали любопытствующие горожане. Старший из всадников, огромный красавец в дорогих, но сильно поношенных и с боевыми отметинами доспехах, быстро огляделся, на красивом породистом лице проступало бешенство.

– Ты кто? – заорал он.

– Тот, кто тебя уроет, – ответил я. – Но заупокойную не обещаю.

– Ты?

Не отвечая, я сказал громко:

– Брат Кадфаэль, ты испепели гневом двоих справа, а я вобью в землю по ноздри троих слева. Остальных сожрет наш пес, ему тоже надо чем-то кормиться!

Рука красавца уже выдернула меч из ножен до половины, но пес зарычал и сделал шаг вперед, слегка припал к земле, как перед прыжком, и все застыли, словно вмороженные в лед лягушки.

Красавец наконец сказал надменно:

– Я – Грубер, барон Дикого Поля, а также эрл Натерлига и Гунлара, владетель Дикси и Серых Сосен.

Я прямо посмотрел ему в глаза, и хотя он в седле крупного жеребца, но я смотрю на него, как будто с высоты крыльца взираю на замершего внизу лакея.

– Всего этого лишишься, если не повернете коней и не уберетесь немедленно.

Он ахнул:

– Я?

– Да, – ответил я. – Ты, Грубер, барон, эрл и чего-то там владетель.

– Нас девять человек, – заорал он. – Девять мечей и девять копий!

– Если хочешь попробовать, – ответил я как можно холоднее и небрежнее, – давай, пробуй. Но горожане, что смотрят сейчас, подтвердят, что я вас предупредил и давал шанс уйти живыми.

Голос мой начал вздрагивать, я блефую, как Миклухо-Маклай, что на вопрос туземца, смертный ли он, просто дал ему копье и сказал: а ты попробуй. Но тогда все туземцы рухнули к его ногам и признали богом, а здесь такое не пройдет, не пройдет.

Грубер пожирал меня взглядом, за его спиной всадники затаили дыхание. Он их сеньор, они верны, решает Грубер. А он смотрел на меня цепко, изучающе, и хотя морду старался держать непроницаемой, я читал как на бумаге, что если бы мир был весь отсюда и до горизонта, то никто бы не смел перечить ему, Груберу, но мир, к сожалению, велик, это здесь знает всех, а откуда-то могут забрести совсем странные, про одних говорят, что их тела из железа, другие вроде бы умеют исчезать от ударов, а появляются, как правило, за спиной, а у третьих такие доспехи, что не пробить никаким железом, а только веточкой омелы из подземного мира.

Он с шумом выдохнул воздух, сказал примирительно:

– Мы проделали долгий путь, устали, да еще в воротах нас мариновали чертовы монахи! Сейчас просто обрадовались возможности отвести душу.

Я вдруг понял: это никакие не рыцари, те бы из гордости ввязались в драку, а это простолюдины, для которых вполне весомы наши общечеловеческие ценности, как то: жизнь и кошелек. Более того, у этих людей такие приземленные ценности намного выше, чем рыцарская честь и достоинство.

– Значит ли это, – сказал я громко, – что вы приносите извинения?

Он угрюмо посмотрел на меня.

– Да… приносим.

– Ну тогда приносите, – сказал я так же громко. – Если сочтем удовлетворительными, примем. Если нет… пожалеете.

Лица его ватаги быстро бледнели. Он сам стал серым, все больше теряя блеск и уверенность и окончательно становясь похожим на простолюдина, укравшего рыцарские доспехи. Сильного, отважного, даже свирепого, но все же простолюдина, что не станет сражаться там, где может проиграть.

– Мы, – проговорил он с трудом, – приносим извинения… Да, мы были не правы, когда ворвались в мирный город вот так… будто здесь не добрые горожане, а воры и разбойники. Прошу простить нас, виной наше долгое путешествие…

– … и ваше дурное воспитание, – добавил я.

– И наше дурное воспитание, – повторил он едва слышно.

Я хотел было заставить повторить громче, но лицо Грубера из серого начинает багроветь, похоже, что и у простолюдина есть предел нагибания, я сказал громко:

– Ладно, извинения принимаем. А теперь настоятельно советую слезть с коней и, ведя в поводу, сходить к часовне и покаяться Господу в своих грехах. А уж потом можете по своим делам. Идите!

Это ударило, как хлыстом. Все заторопились, поспешно слезли с коней и, таща их в поводу, быстро ушли вдоль улицы. Из окон горожане выкрикивали что-то веселое, а нам похлопали в ладоши. Я уж побаивался, что брат Кадфаэль с его смирением начнет раскланиваться, как на сцене, но он зябко передернул плечами и с шумом перевел дыхание.

– Брат паладин, вот уж не думал, что так быстро сломятся…

– Разве мы не орлы?

Он вздохнул.

– Я нет…

– Но ты терпел пытки, – напомнил я.

– То другое, – ответил он с тем же вздохом. – Просто терпеть – одно, а вот так в схватке – я трус.

– Тогда считайте, что нам Дева Мария… все же помогает.

Он покрутил головой.

– Только не Дева Мария. Она милосердная и всепрощающая…

– Тогда сам Господь, – ответил я просто. – Гот мит унс, так кто же против нас? А вон постоялый двор. Как раз вовремя!

Солнце уже опустилось за городскую стену, багровое небо медленно становилось лиловым. На левой половине уже нехорошо блещет бледная луна, проступили первые звезды. Окна домов, как волчьи глаза, желтеют в ночи.

Вблизи постоялый двор показался еще солиднее: из хорошего отесанного камня, три этажа и один подвальный, немалая конюшня и пристройки попроще: своя булочная, кузница, даже кожевник, судя по запаху. Во дворе колодец с высоченным журавлем, длинная колода с водой, длинная коновязь для тех, кто забегает только перекусить и быстро едет дальше, большая свинья в луже, это уж непременный атрибут любого постоялого двора или трактира, своего рода реклама, пусть все видят, какое великолепное мясо подается к столу, у стены гребутся суетливые куры, тоже откормленные, толстые, как кабаны.

И хотя весь постоялый двор с немалым участком обнесен добротным забором, но ворота распахнуты так давно, что вросли в землю. Мы въехали, брат Кадфаэль тут же смиренно возблагодарил Господа, я пошел к крыльцу. Дверь распахнута, как и ворота, изнутри доносятся веселые мелодии, пение, удалые вопли. Распахнутая дверь показалась входом в ад: жаркое красное зарево и мощные волны запахов жареного мяса, кислого вина и свежего пива…

Я набросил повод на крюк коновязи, велел Зайчику никого и ничего не грызть, кивком указал брату Кадфаэлю на открытую дверь, а псу сказал строго:

– Рядом!.. Не отходи от меня ни на шаг! Понял?

Большой зал освещен ярко, что понравилось, не люблю этот дурацкий интим, когда за слабым освещением скрывают грязь и неубранный мусор, за пятью длинными столами веселятся местные гуляки, хотя мой взгляд вычленил и двух-трех, которые явно прибыли издалека.

Просторный зал, множество столов, кормление поставлено на поток: юркие ребята и поджарые женщины разносят на подносах жареное мясо, печеную дичь, рыбу, сыр и, конечно же, кувшины с вином, а также огромные кружки с пивом. Я оставил брата Кадфаэля с псом у входа, прямиком двинулся на хозяйскую половину.

– Привет, – сказал доброжелательно. – Я странствую по свету для расширения своего кругозора. Мой конь у коновязи, но о нем беспокоиться не стоит, накормлен, а вон мой пес… вон там он сидит, видишь?.. И при нем монах, он еще беднее меня. Видишь, в моей рубахе?

Объясняя, я взял его за рукав, пальцы у меня цепкие, вывел в зал к ожидавшим псу и Кадфаэлю. Хозяин хмуро глянул на обоих, с сомнением – на пса.

– Есть и пить вволю, – сказал он, – но комнаты заняты.

Брат Кадфаэль сказал суетливо:

– Да это ничего, мы со всем христианским смирением можем переночевать и на конюшне…

Я поморщился.

– Брат, говорите за себя. Это урон моему сану, если на конюшне или в коровнике! Ваш настоятель не спит в конюшне? Тем более епископ?

– Но ведь христианское смирение…

– …не имеет ничего общего с табелем о рангах, – прервал я.

Я бросил хозяину золотую монету и сказал, пристально глядя в глаза:

– Если нет двух комнат, найди одну! Чистую. Моя смиренность не настолько смиренна, чтобы спать на грязных простынях.

Хозяин подхватил золотой, брови полезли на лоб.

– Да ведь, ваша милость… Что на свете не грязь? Деньги вон тоже грязь… да еще какая. Но как приятно побыть свиньей!

Он ухмыльнулся, кивком пригласил меня наверх. Я кивнул брату Кадфаэлю:

– Брат во Христе, ты иди за стол и закажи поесть, а я осмотрю апартаменты! Судя по этажу, это пентхауз. Бобик, за мной!

Пес сорвался с места, я потрепал его по толстой бычьей шее, молодец, послушание – добродетель любого вассала.

Апартаменты нам отыскались на третьем, самом верхнем этаже. Комната, которую при мне торопливо прибрали, маленькая, но на ночь сойдет. Даже брату Кадфаэлю есть где лечь на тряпочке у двери. Вообще-то вроде бы неприлично самому на лавку, а попутчика на пол, но, во-первых, мы ровесники, во-вторых, я все-таки привык к каким-то удобствам. А брат Кадфаэль больше привык на полу, тем самым достигая совершенства. Вот я и буду помогать его достичь. Могу даже наступить спросонья да еще и потоптаться, чтоб уж полный кайф.

Хорошо, что здесь Европа, а не исламский мир, собакам доступны все комнаты, на королевских пирах с полдюжины собак обычно под столом смачно гложут кости, их видишь как во дворе, так и в хозяйской постели. На пса только посмотрели, оценивая его размеры, после чего бросили на пол половинку старого вытертого одеяла. Пес обнюхал и тут же лег с громким вздохом.

– Хорошая собачка, – сказал я. – Стереги наше имущество, понял? Как только кто войдет без нас, рви на части. Можешь сразу и съесть… да-да, моя собачурка обожает живое мясо.

Слуга поспешно отступил к двери.

– Ваша милость, а как же прибирать?

– А не надо, – сообщил я. – Завтра отбудем, а среди ночи уборка как-то не совсем.

Когда спустился вниз, брат Кадфаэль сидел в уголочке смиренно, так же смиренно посматривал на пробегающую мимо пышногрудую девицу. Она двигалась быстро и ловко, разносила еду и питье, на монаха не обращала внимания, но на него уже поглядывали с интересом любители позадираться, таких полно в любой таверне, корчме, любом баре, салуне или ресторане.

Когда я подошел и сел за его стол, любители легкой добычи скисли, некоторое время посматривали недружелюбно, но я выпрямился, расправил плечи и, выдвинув нижнюю челюсть, посмотрел вокруг бараньим взглядом человека, который всегда прав, а кто в этом усомнится, тому быстро вобьет возражения в глотку вместе с зубами.

– Все в порядке, – сообщил я. – Комната хорошая, чистая. Клопов, что странно, нет. Наверное, с экологией здесь неладно, бегут. Но ты особенно не жалей! Может быть, ночью вылезут какие-нибудь совсем тупые, попьют из тебя крови, добавляя благочестия…

Он кивал, соглашался, спросил с недоумением:

– А почему вы, сэр Ричард, не сказали, что нас сюда прислали братья из монастыря святого Себастьяна?

– Зачем пугать хозяина? – спросил я. – Судя по всему, у этих монахов в руках немалая власть. Возможно, даже инквизиция. А я предпочитаю, чтобы мне служили не из страха… понимаешь?

– Увы, – молвил он с тяжким вздохом, – даже Господу нашему служат часто из страха перед его праведным гневом. А это не совсем хорошо.

– Согласен.

– Даже не совсем правильно…

– Ты идеалист, брат Кадфаэль. Тебе бы в коммунисты, есть такая партия, а не в монастырь.

Пышногрудая подошла к столу, серые бесстыдные глаза изучающе осмотрели обоих, улыбнулась широким красным ртом с пухлыми губами вампирши.

– Есть? Или только пить?

– И то и другое, – сообщил я. – Тащи самое лучшее. Не знаю, что у вас фирменное, но и его тащи.

Брат Кадфаэль задвигался и робко заметил, что сейчас вообще-то пост, я согласился и сказал девице, что на время странствий в моем монастыре братья во Христе от всех постов освобождены.

Она улыбнулась, подвигала мощной грудью.

– Потому вы, ваша милость, всегда в странствиях?

– Как ты угадала? – изумился я.

– Уверена, что вы свободны не только от постов, ваша милость.

– Я смиряю плоть, – сказал я сурово.

– Давно?

– С утра, – заверил я.

Она засмеялась, указала в дальний угол зала и упорхнула с грацией огромной ночной бабочки, что, несмотря на размеры, летают совершенно бесшумно и довольно ловко.

Я кивнул брату Кадфаэлю, все верно, девица указала на отделение для благородных, а в городе, в отличие от замка, благородными считаются все, кто хорошо платит. Здесь намного свободнее, столы добротнее, ножки с резьбой. Брат Кадфаэль горестно вздохнул, опускаясь за чистый стол, но ничего не сказал, придется терпеть и удобства, что так мешают усмирять плоть и чревоугодие. Долговязый парнишка быстро притащил блюдо с огромным жареным гусем, сыр и хлеб, а также два кувшина и две медные чаши. На столах для простонародья, как я увидел отсюда, только глиняные да деревянные. Да и чище здесь, ладно, за комфорт везде доплачиваем, знакомо.

Брат Кадфаэль начал длинную благодарственную молитву, я сказал: «Ad gloriam», Господь поймет, и принялся резать гуся. Четверть часа только раздирали гуся и жевали, я еще и запивал вином, на самом деле здесь то ли забыли, как изготавливать крепкие напитки, но вино не крепче пива, я запивал чуть ли не каждый кусок, гусь жестковат, передержали над углями, играют в мужественных мужчин, пренебрегают сковородами.

Кадфаэль первым отвалился от стола, снова прочел молитву, в глазах виноватость, все-таки позволил себе ощутить удовольствие от еды, а настоящий волевой человек не должен себе позволять такие низменные слабости.

– Солнце вышло из-за туч, – сказал я с удовлетворением, – нет на солнце пятен. До чего же я хорош, до чего приятен!

Брат Кадфаэль посмотрел на меня с укором.

– Брат Ричард, какое солнце? Мы на закате в город въехали!

– Когда я сыт, – объявил я, – для меня всегда солнце!

– Чревоугодие – грех…

– Брат Кадфаэль, это у меня-то при такой жизни чрево? Ты еще не видел чреватых! И представить не можешь, что придет время, когда целые страны будут ломать головы, как бы похудеть… А пока что счастье вообще в том, чтобы вообще поесть. Так что я человек скромный, поел – и счастлив. Правда, у каждой части тела свой идеал счастья…

Он не врубился, покачал головой.

– Как можно быть счастливым, когда мир все больше погружается в горе?

– Горе не заедают, – согласился я. – Но запить можно. Мы пьем за яростных, за непохожих, за презревших грошовый уют… Наш капитан, обветренный как скалы, вышел в море, не дождавшись дня… наверное, тоже несет просвещение в дальние земли. Ведь аd cogitandum et agendum homo natus est, то есть для мысли и действия рожден человек, не так ли? Так что запей вот этот кусочек гуся, брат. Тем самым ты укрепишься и телом, ведь в здоровом теле…

Он мягко улыбнулся.

– Знаю, в здоровом деле – здоровый дух. Но древние ошибались, на самом деле – одно из двух. В миру чаще всего говорят: нищ духом, зато какое тело! И, конечно же, предпочитают именно могучее тело.

Я подозвал пробегающего мальчишку с подносом, бросил ему серебряную монетку.

– Чего-нить сладкого. На десерт!

Мальчишка исчез, брат Кадфаэль сказал с укором:

– Деньги следует презирать.

– Особенно мелочь, – согласился я. – Брат Кадфаэль, деньги счастья не заменяют, зато помогают обходиться без него. А для простого человека разве это не важнее? Деньги – не самое главное в жизни, когда они есть.

Он покачал головой:

– Владеть собой – разве не богатство?

– Легко быть святым, – возразил я, – сидя на Синайской горе, в пустыне или в тайге. Гораздо сложнее оставаться святым, сидя на базаре.

Брат Кадфаэль помолчал, в ясных глазах уважение и немой вопрос.

– Брат Ричард, я вижу, что ты очень хорошо понимаешь наши трудности, если затрагиваешь вопросы, над которыми ломают головы отцы церкви.

Я усмехнулся, сказал легким тоном, стараясь все перевести в шутку:

– Счастье – это когда тебя понимают. А когда поймут – беда!

Кадфаэль хотел что-то возразить, но умолк на полуслове, на лице появилось тревожное выражение. Я повернулся; на пороге осматривается рослый мужчина в синем кафтане поверх стального панциря, на голове шлем с плюмажем, однако лицо открыто, нехорошее лицо: с близко посаженными глазами и непропорционально широким ртом, однако губы плотно стиснуты, придавая лицу угрюмое озлобленное выражение.

Он оглядел зал оловянными глазами, к нему поспешил подросток, но вошедший уже заметил нас с Кадфаэлем, отмахнулся и пошел через зал в нашу сторону. За ним, громыхая железом, нарочито задевая сидящих за столами, двинулись двое мордоворотов, с короткими мечами у поясов.

– Ну-ка, харя, громче тресни, – проговорил я негромко. – Тихо, брат Кадфаэль, тихо. Я знаю, ты драчливый, особенно по пьяни, но мы же в приличном месте…