Текст книги "Дети разведенных родителей: Между травмой и надеждой"

Можно лишь вообразить, что мы почувствуем, если нас бросит человек, которого мы любим больше всех на свете. К тому же – если он сделает это без предупреждения. Многие родители не понимают, что отец, покидающий дом, уходит не только от жены, но и от детей. Дети переживают даже не развод родителей, а как бы собственный развод с отцом (матерью). Дети вообще не готовы к тому, что их отношения к обоим родителям зависят от чего-то другого, а не только от взаимной любви. Они, может, и понимают, что мама и папа часто ругаются, и даже то, что они больше не любят друг друга. «Но почему он оставляет меня? – спрашивает девятилетняя Лора. – Папа может жить в другой комнате. У него же есть я!» Рассказывая о папином переезде, мать знает, что он делает так из-за нее; вероятно, это ее инициатива. Лора же воспринимает все так, будто отец покидает ее. К тоске добавляется боль от осознания, что она сама не очень важна и недостаточно любима, чтобы удержать отца дома.

Осознание беспомощности и невозможность помешать разводу превращает печаль в ярость. Злость ребенка может быть направлена на обоих родителей, когда у него возникает чувство, что им важнее собственные потребности, чем его, что они причиняют ему боль, хотя всегда говорили, что для них на свете нет ничего дороже, и что они, игравшие роль хранителей порядка и долга, вдруг забыли о своем родительском долге. В других случаях злость обращается на одного из родителей, которого ребенок винит за развод, а со вторым он себя идентифицирует.

Анне семь лет, ее сестре Лауре — шесть. Беседы со специалистами показали, что Лаура не может простить отцу уход из семьи из-за другой женщины. Анна же, напротив, идентифицирует себя больше с отцом, испытывает злость и разочарование по отношению к матери, которую обвиняет в том, что та выжила отца из дома и забрала его у нее. На примере двух сестер мы видим, что обвинения детей не зависят от фактической вины родителей (не говоря о том, что вопрос об ответственности во многих случаях не до конца ясен, и мнения родителей разнятся; в случае Анны и Лауры мать потребовала развода вопреки воле отца: по ее мнению, вина лежала на муже, которого она уличила в связи с другой женщиной). Что касается восприятия детей, их обвинения в адрес родителей больше связаны со значением, которое приобретает для них развод, а также со статусом соответствующих объектных отношений[33]33
  Определение понятия «объектные отношения» см. в экскурсе на с. 87.


[Закрыть]и механизмами защиты от конфликтов, нежели с реальным положением вещей.

Злость по отношению к обоим родителям и к одному из них – тому, кого ребенок считает виновным, не исключают друг друга. Во-первых, агрессия может менять объект: ребенок сначала ненавидит отца, потом – мать, затем – обоих, за то, что они его обидели. Во-вторых, наряду с сознательными аффектами существуют еще и подсознательные. Так, проектные тесты показали, что Анна, которая злилась в основном на мать, переживает из-за отца, подсознательно обвиняя его в предательстве (об этих положениях речь пойдет в следующих главах).

Рассмотрим подробно один, особый вид обвинений – обвинения, которые дети предъявляют к себе. Большая часть обвинений, звучащих в адрес обоих родителей или одного из них, – это защита. Ребенок обвиняет других людей, чтобы самому избавиться от чувства вины. Но как дети, которые выглядят жертвами, а не преступниками, приходят к тому, чтобы обвинить себя в распаде семьи?

Глубоко поразмыслив, можно понять, что все проще, чем кажется на первый взгляд. Мы уже говорили, что многие, прежде всего маленькие дети, бывают застигнуты разводом врасплох. В изменившихся обстоятельствах они начинают понимать, что отношения и конфликты родителей имеют гораздо большее значение, чем отношение родителей к ребенку. Это оказывается неожиданно для них, ведь ребенок уверен о том, что он – центр мироздания. И хотя на третьем-четвертом году жизни появляется представление, что у родителей существуют собственные отношения[34]34
  Это понимание определяет эдипову фазу, см. также в главе 6.


[Закрыть], ребенок еще долго сохраняет иллюзию, что он – главный объект родительской любви. В этом случае дети воспринимают развод как провал своих отношений с ушедшим из семьи родителем и чувствуют себя отвергнутыми. Мы, взрослые, тоже испытываем это чувство, когда нас оставляет любимый человек, начинаем думать: может, я слишком мало ему дал? Что я сделал не так? Может, я недостаточно привлекателен? И так далее. Такие ощущения объясняют и потерю чувства собственной полноценности, и чувство одиночества, которое возникает почти у всех после развода родителей.

Чувство вины во многих случаях усиливается тем, что значительная часть родительских ссор была связана с вопросами воспитания. Ребенок видит причину конфликта в себе, начинает обвинять себя в том, что родители расстались. Иногда дети пытаются мирить родителей, а развод свидетельствует о провале этих попыток. С уходом одного из родителей страх разлуки, боязнь потерять любовь становятся реальными. С этими страхами в той или иной степени связан каждый «конфликт влечений», эти страхи – двигатель культурной адаптации. Развод многим детям кажется наказанием, расплатой за плохое поведение, недостаточные успехи и запретные мысли.

Особую роль играют фантазии, связанные с агрессией. Не бывает любовных отношений, в которых нет амбивалентных чувств – где есть любовь, всегда есть и элемент агрессии. Любовь делает нас и сильными, и ранимыми. Чем младше дети, тем чаще они считают, что если родители им что-то запрещают, в чем-то ограничивают – значит, не любят. Это порождает страх и ярость. Ребенок в гневе может не хотеть видеть отца или мать или даже желает, чтобы они исчезли, умерли (для маленьких детей это одно и то же), – и это нормально. Такие приступы агрессии быстро проходят, а потребность в любви возвращается, как и сама любовь. Но остается страх, что «злые желания» могут исполниться или за них может последовать расплата. Обычно ребенок быстро находит доказательства тому, что это необоснованные страхи: мама и папа с ним, живы-здоровы, детский гнев не наносит им вреда. Это очень важный опыт, благодаря которому ребенок учится различать вымысел и реальность, справляется с фантазиями о собственном всемогуществе. Расплата, которой ребенок опасается, остается в воображении – из-за разрушительных желаний и страха перед наказанием случаются фантазии о тиграх, разрывающих жертву, о ведьмах и духах.

Что происходит, когда маленькие дети во время обострения конфликта отношений узнают об уходе из семьи одного из родителей? Для них это выглядит как расплата – воплощение в жизнь желания, чтобы отец или мать исчезли. Другой вариант – если агрессия ранее была направлена против родителя, который остается в семье, уход второго воспринимается как наказание за эту агрессию.

Появление чувства вины за развод родителей – скорее правило, чем исключение, об этом говорится во многих работах[35]35
  Burgner, 1985; Kalter/Plunkett, 1984; Leahy, 1984; Paul, 1980; Wallerstein/Kelly, 1980; Wille, 1985.


[Закрыть]. Валлерштейн и Келли (1980) считают, что такие явления встречаются в 30–50 % случаев. По моим наблюдениям, этот процент намного выше и у маленьких детей, и у детей более старшего возраста.

Чувство вины порождает страх – страх расплаты и страх собственной власти. Но даже те дети, которые не чувствуют себя «соучастниками» развода, испытывают беспокойство. Все серьезные изменения в жизни воспринимаются как угроза, особенно если учесть, что ребенок не имеет влияния на то, что должно произойти. Возникают вопросы: «Увижу ли я папу (маму) снова?», «Где мы будем жить? Куда он (она) переедет?», «Как я найду папу (маму), если я еще не могу ездить один на трамвае?», «Кто будет зарабатывать деньги, чтобы покупать еду?», «Что будет с моими друзьями, если мы переедем в другой район или город?», «Кто позаботится о моем хомячке, можно ли мне взять его с собой?», «Что я скажу в детском саду, если папа (мама) не будет меня больше забирать?» и т. д. Лишь тот, кто совсем не знает детскую душу, может смеяться над этими тревогами, лишающими ребенка покоя и сна. Эти тревоги – по сути рационализация глубоких бессознательных страхов, именно эти страхи подпитывают их и в итоге приводят к истерическим проявлениям.

Наряду с упомянутыми выше фантазиями о расплате к глубинным страхам относится боязнь потерять и второго родителя. Почвой для этого является шокирующее открытие об изменчивом характере любви. «Мама и папа не понимают друг друга, много ругаются и не любят друг друга, как прежде», – так большинство родителей объясняет детям причины развода. Нет ничего проще, чем представить себе реакцию ребенка: «Если мама больше не любит папу и уходит от него (или прогоняет его), кто знает, может, завтра или послезавтра она перестанет любить меня и точно так же уйдет или прогонит». Ребенок может так воспринимать ссоры – ведь, с его точки зрения, именно они привели к исчезновению любви между родителями. Поэтому часто после развода родителей поведение детей меняется «к лучшему» – ребенок стремится избегать конфликтов, отодвигает свои запросы на задний план, поскольку боится, что его бросят.

Вспомним Петера и Розу. Один ребенок может грустить, у другого гнев преобладает над печалью, третий, вероятно, мучается угрызениями совести. Четвертый же из-за панического страха потерять и второго родителя не решается ни злиться, ни грустить. Выражение эмоций глубокого индивидуально, но печаль, боль, ярость, вина и страх – это типичные и нормальные реакции ребенка на развод родителей. Именно так ребенок и должен реагировать, если он психически здоров и был в теплых отношениях с ушедшим родителем. Конечно, бывает и так, что детские чувства оказываются скрыты от окружающих, даже от родителей. Об этом мы поговорим далее.

Дети, которые любят родителей – пусть это чувство и амбивалентно, – всегда реагируют на развод. Расставание двух значимых взрослых – это событие, к которому нельзя остаться равнодушным. Чувства, которые мы описали выше, – не просто реакция на травмирующее событие, но средство, которое призвано восстановить душевное равновесие. Упомянутые психологические реакции, с одной стороны, раскрывают сильное душевное страдание, а с другой – дают возможность переживать его без угрозы для существования. Печаль помогает ребенку примириться с потерей и (за исключением случаев депрессии) утешиться. Обиженный ребенок вызывает у окружающих желание сделать для него что-нибудь доброе, ребенок позволяет себя утешить. Грусть в конце концов уходит, если ребенок понимает, что по-прежнему много значит для мамы и папы. Ярость — аффект, который возникает лишь в результате сильного разочарования. Разочароваться можно лишь в человеке, от которого ждешь чего-то приятного (удовлетворения и любви). Ярость означает борьбу против «злой» части объекта или самого объекта либо борьбу за восстановление хороших отношений с ним. Ярость допускает и вероятность катарсиса, то есть просветление, улучшение. К тому же это яркий сигнал для окружающих о том, что ребенку нужна помощь (при условии, что взрослые не чувствуют себя в опасности из-за детской агрессивности). Если родители понятно объяснят причины развода, смогут донести до ребенка, что они не сердятся на него, а, наоборот, хотят ему помочь, это даст возможность со временем преодолеть большую часть чувства вины. Если принять страхи всерьез и обсудить их с ребенком, можно помочь ему с ними справиться. Со временем ребенок поймет, что развод родителей, из-за которого пошатнулся мир, – на самом деле не конец света.

Есть дети, у которых новость о том, что один из родителей больше не будет жить вместе с ними, вызывает психические реакции, выходящие далеко за рамки описанных выше чувств горя, ярости, вины и страха.

Манфреду шесть с половиной лет. Обычно в таком возрасте мальчики идентифицируют себя с отцами. Идентификация значит гораздо больше, чем принятие другого человека в качестве примера для подражания. Идентифицировать себя с другим – значит слиться с ним, подсознательно фантазировать, что ты есть другой, переживать, как он. Идентификация проявляется в некоем «мы». Таким образом человек присваивает себе часть объекта, с которым идентифицируется. (Идентификация имеет огромное значение для детской социализации, она играет более важную роль для личностного развития, чем большинство учений, которым мы уделяем внимание в педагогических целях.) Манфред относился к числу мальчиков, которые особенно сильно идентифицируют себя с отцами. Для него отец был всем, что делает эту жизнь достойной: размер, сила, мощь, разум, любовь и восхищение матерью. У отца было все, чего ему не хватало. Только благодаря идентификации с ним мальчик не отчаивался из-за своей слабости и маленького роста, преодолевал страх перед теми, кто старше и сильнее. Отец оказывал Манфреду эмоциональную поддержку в отношениях с матерью, что позволяло хотя бы отчасти чувствовать себя защищенным от ее строгости. Идентификация смягчала болезненное осознание, что мать обращается с Манфредом как с малышом и доминирует; соотнося себя с отцом, мальчик мог в этой ситуации сохранять мужественность. Подобные сильные идентификации – не обязательно результат особенно близких внешних отношений (отец Манфреда был художником, он часто уезжал на несколько дней или недель). Отсутствие доступности объекта со временем может приводить к тому, что ребенок соотносит себя с ним чаще и в большей степени. Идентификация – это такой способ держать любимого человека при себе, или, точнее, внутри себя, даже если он фактически отсутствует[36]36
  Конечно, мера действительного присутствия или отсутствия объекта влияет на характер идентификации. Сравним замечания об идеализации и пренебрежении, с. 276.


[Закрыть].

Когда Манфред узнал, что отец не вернется домой из последней поездки, то потерял не просто любимого человека. Жить дальше без отца значило для него потерять свою личность. Отец, уходя, словно забрал с собой лучшие части самого Манфреда. Осталось маленькое существо, над которым издевались другие, мальчик, который снова чувствовал себя в полной зависимости от своей слишком заботливой матери. Для Манфреда потеря отца означала потерю будущего, потерю перспективы стать человеком. Развод кастрировал Манфреда, дал почву для воплощения предэдипова и эдипова комплекса. В подобных обстоятельствах печаль перерастает в отчаяние, чувство вины – в фантазии о самоуничтожении, а страх сменяется подавленностью.

Драматично переживается не только разлука с родителем своего пола. Катарине было неполных пять лет, когда ее родители развелись. Это был возраст максимальной эдиповой любви к отцу, отец воплощал для нее сияющего сказочного принца. Он работал врачом, и девочка пребывала в уверенности, что со временем она тоже станет врачом или медсестрой и будет ассистировать папе. Катарина переживала счастливые моменты, когда бралась за ручку двери его кабинета, когда отец разрешал принести ему картотеку. Ее любимой игрой была кукольная семья: кукла-отец был ее отцом, сама она – матерью, и они вместе заботились о детях. Любовь Катарины была взаимной, отец с момента рождения заботился о ней. Еще больше они сблизились на третьем году жизни девочки, когда у нее появился маленький братик Филипп, и отец переживал потерю внимания жены. Скрытая напряженность между родителями порой находила выход в открытых ссорах. Мать сосредоточилась на младенце, и это еще сильнее сближало отца и дочь.

С разводом родителей Катарина потеряла свой первый предмет любви, но это еще не все. Близкие отношения с отцом помогали ей меньше ревновать мать к брату. Отец стал для девочки как мать, поэтому после его ухода из семьи у нее возникло чувство одиночества. Во время ссор родителей она внутренне всегда принимала сторону отца, и после развода стала бояться своей матери. Это отнимало у малышки надежду вновь завоевать материнскую любовь – она чувствовала, что не может конкурировать с братом. Катарина начала ненавидеть отца так же сильно, как раньше любила. Отец переехал к своей подруге, мать любит Филиппа, и Катарина осталась одна. Развод отнял у девочки часть ее личности, а именно – чувство защищенности, ощущение, что она любима, и веру в свою способность любить. А любить и быть любимым для ребенка – одно из главных условий существования. Катарина думала, что утратила его.

Манфред и Катарина были так поражены разводом родителей, что не могли ни грустить, ни злиться. Они оказались непосредственно травмированы разводом[37]37
  Лапланш и Понталис характеризуют психическую травму как «событие в жизни субъекта, которое определяется по степени его интенсивности, способности/неспособности субъекта адекватно реагировать на него и по наличию длительного патогенного воздействия. Проще говоря, травма характеризуется возбуждением, выходящим за пределы толерантности субъекта и его способности психически преодолеть и переработать это возбуждение» (1967, с. 513).
  Намного острее характеризует травму Анна Фрейд. Она пишет: «Прежде чем я назову событие травматическим, я спрошу себя, считаю ли я, что данное событие стало поворотным в жизни пострадавшего, что оно направило развитие его судьбы в другую сторону и оказало патогенное влияние. Или же я имею в виду травму в первоначальном значении слова, т. е. внутреннюю катастрофу, разрушение личности на основе наплыва возбуждения, которое вывело из строя функции “Я” и его способность к восприятию» (1967, с. 1843).
  В названии книги («Между травмой и надеждой») понятие «травма» я употребляю в еще более общем смысле слова, чем Лапланш и Понталис – в разговорном смысле, обозначающем событие, ведущее к коренным изменениям с патогенными последствиями; говоря о непосредственно травматических реакциях на развод и о посттравматической обороне, в тексте я опираюсь на более строгую характеристику, выдвинутую Анной Фрейд: «.. вывести из строя “Я” и функции “Я” не в смысле полного уничтожения “Я” (да и возможно ли такое?). Я считаю теоретически обоснованным говорить о травме, когда разрушается уже актуальная психическая организация субъекта, и его “Я” либо развивается негативно, либо регрессирует». Несмотря на то что я в целом придерживаюсь мнения Анны Фрейд, что понятие «травма» должно ограничиться событием, я тем не менее считаю уместным характеризовать «постразводный» кризис как травматическое событие, хотя речь идет о процессе, который порой растягивается на месяцы. В контексте истории жизни ребенка это событие является ударом судьбы, исключением из правил. Этот кризис – период между собственно разводом и временем, которое занимает посттравматическая защита. Реакция на этот кризис близка непосредственной реакции на травму, и границы между ними размыты.


[Закрыть], чувствовали себя побежденными, беззащитными и беспомощными. Так себя чувствует голодный младенец, который просыпается один в кроватке, и на его крик никто не приходит, чтобы покормить или как минимум утешить. Но и это еще не все. В отличие от простого испуга в данном случае психическое равновесие у травмированных людей само не восстанавливается. Травмирующее событие оставляет глубокие раны.

Я постарался показать, как переживание развода родителей повлияло на личность Манфреда и Катарины: они оба больше не те дети, которыми были когда-то. Конечно, Манфред и Катарина реагируют на происшедшее, но это реакция не на обстоятельства и события, а на чувства и пугающие фантазии, которые возникают в результате этих событий. Другими словами, то, что происходит с Манфредом, надо понимать как реакцию не на отсутствие отца, а на субъективно состоявшуюся кастрацию и угрозу поглощения матерью[38]38
  К вопросу о новом поглощении и страхе кастрации сравним экскурс на с. 107 и далее, с. 134 и далее.


[Закрыть] из-за своей беспомощности. Жизнь изменилась для него в худшую сторону: отовсюду грозит опасность. Главное для него сейчас – скрыть свою беззащитность, компенсировать ее или защищаться. Он воюет с одноклассниками, наносит им травмы, отказывается выполнять требования учительницы; мать он то просто не замечает, то обращается с ней как с чудовищем, в приступах ярости кидается на нее или закрывается в своей комнате. Катарина ведет себя так, будто теперь не обязана никого любить. Правил, соблюдение которых продиктовано детской любовью к родителям, для нее больше не существует; она делает то, что ей хочется в настоящий момент, а чувств других людей не замечает. Выглядит это так, будто девочка спряталась от окружающих и пытается выжить в полном одиночестве, как Робинзон.

Почему развод, который так или иначе пугает всех детей, так сильно травмировал Манфреда и Катарину? Насколько необычны эти две истории? Прежде всего, возникает вопрос – сумеют ли дети справиться с произошедшей катастрофой, зарастут ли когда-нибудь их раны? Сможет ли Манфред в чудовище снова увидеть любящую мать? Найдет ли Катарина своего Пятницу, который вернет ей веру в любовь? Прежде чем вернуться к этим вопросам, предлагаем проследить судьбу детей, не травмированных после развода. Мы увидим, как многие из них проигрывают в борьбе за восстановление душевного равновесия, и в итоге развод становится для них такой же катастрофой, как для Манфреда и Катарины.

Глава 2
Постразводный кризис

Кризис после развода «виноват» в неспособности использовать привычные психические реакции, чтобы справиться с разрушительным опытом. Степень и характер непосредственных реакций на развод (осознание окончательного разлучения с родителем), видимо, в первую очередь зависят от индивидуальной предрасположенности ребенка – именно она «отвечает» за значение, которое он придает этому событию. Течение постразводного кризиса гораздо сильнее зависит от внешних обстоятельств развода и следующих сразу за ним недель или месяцев.

Восьмилетняя Магдалена после ухода отца постоянно держится за юбку матери – так, будто ей года четыре. Мать обещает, что никогда ее не оставит, но Магдалена, кажется, думает, что безопасность превыше всего. Девочка следует за мамой повсюду, контролирует ее, запрещает ей куда бы то ни было выходить по вечерам. Кроме того, мысли Магдалены занимает отец: хорошо ли он чувствует себя совсем один в новой квартире; как может быть, чтобы он ее любил (он уверял, что любит) и при этом смог покинуть; как вести себя в выходные при встрече с отцом, чтобы никого не обидеть. Мать хорошо понимает проблемы дочери, не сердится и нормально воспринимает произошедшие изменения в ее поведении. В течение многих недель мама Магдалены пропускает занятия по джазовой гимнастике, а подруг старается приглашать домой, вместо того чтобы выходить с ними куда-нибудь. Постепенно Магдалена убеждается, что родители на нее не злятся, а значит, она не несет ответственности за их расставание. Мама старается радовать дочь при любой возможности, отец гуляет с девочкой по городу, как со взрослой. И все-таки иногда, даже спустя три месяца после развода, у Магдалены появляются на глазах слезы, особенно по вечерам, перед сном, когда она думает о том, как было бы чудесно, если бы мама и папа сидели у ее кроватки вместе. Однако страхи не сбылись – у нее по-прежнему есть мама и папа, которые ее любят. Девочка больше не боится, когда мама уходит куда-нибудь по вечерам (хотя и не спит, пока та не вернется). Это тоже скоро пройдет. Снова началась нормальная жизнь. Через шесть месяцев после развода мысли Магдалены все чаще занимает Георг – самый красивый мальчик в классе, который признался, что она – единственная девочка, которая ему нравится.

Стефану девять лет, и он чувствует себя несчастным. Отец ушел четырнадцать дней назад, и с тех пор в доме почти ничего не обсуждают, кроме того, что принадлежит отцу, а что матери, кто должен за что платить и кто виноват в том, что все так случилось. Стефан злится на родителей – ведь они считают важными только себя, а о нем, о ребенке, казалось, никто и не думает. Но это не так. У Стефана есть дедушка. Раньше мальчик воспринимал его как нечто привычное – это был просто добрый старый господин, который курит трубку. Стефан навещал дедушку и бабушку не так уж часто. И вдруг дедушка стал приезжать каждые два-три дня, чтобы поиграть с внуком, а по выходным ходил с ним гулять в парк «Пратер» или в кино. Но главное – он слушал Стефана, а еще он смог его успокоить после произошедших «аварий» (пару раз мальчик во сне мочился в постель). Именно дедушка объяснил ребенку: бывает, что два человека любят друг друга, а потом не хотят жить вместе. Мальчик обрел друга, для которого он, ребенок, был важнее, чем родители. Это помогло вернуть уверенность в себе. Хотя было кое-что, о чем он не мог говорить даже с дедушкой – о предстоящем дне рождения, первом после развода. Стефан ждал, что это будет самый грустный день в его жизни, представлял, как он сидит за столом и получает подарки – без особой радости. И мама, такая взвинченная в последнее время, может обидеться…

День рождения начался, как и ожидалось. Стефан не стал устраивать праздник для друзей, поэтому в классе его никто не поздравил. От учительницы он получил несколько замечаний, так как в этот день (это вообще часто бывало в последнее время) не мог сконцентрироваться на уроках. Может, хоть дедушка придет, тогда будет все не так ужасно? Когда Стефан пришел домой, дедушки не было. Мама стояла у стола, на котором стоял любимый торт Стефана, и что-то говорила. Что именно, Стефан не слышал, потому что заплакал. Сквозь слезы он увидел огромный пакет, напоминавший плохо упакованные санки. Вдруг пакет зашевелился, и из-за стола выскочил. папа! Стефан закричал от радости, и через несколько секунд они с отцом обнялись. Это был радостный, замечательный день. Отец подарил мальчику забавный маленький аппаратик и объяснил, что это специальная «пищалка», с помощью которой Стефан может в любое время позвонить ему или попросить перезвонить. Потом они втроем – мама, папа и сын – поехали на новую папину квартиру. На двери одной из комнат мальчик увидел медную табличку с гравировкой «Стефан». Это была его комната на те дни, когда он будет навещать отца. Он будет приходить каждые вторые выходные и каждый второй четверг после занятий. Посреди этой комнаты стоял крутой детский гоночный велосипед – о таком можно было лишь мечтать! На подарке была прикреплена записка: «От мамы и папы, которые всегда будут тебя любить!».

Для Магдалены и Стефана самое тяжелое позади. Детям пришлось пережить трудные моменты, их жизнь изменилась, но главное – оба почувствовали, что она продолжается. Это стало возможно благодаря тому, что взрослые смогли вовремя понять чувства детей – их страх, гнев и грусть. Мать Магдалены нормально отнеслась к тому, что дочь вдруг стала «сверхзависима» от нее, а Стефан нашел в дедушке человека, который временно заменил ему отсутствующего родителя, поддержал в трудное время и стал новым другом. Родители Стефана поняли, что на девятый день рождения сына нужно показать ему свою любовь. Магдалена обсудила развод с матерью, а Стефан с дедушкой – они поговорили о причинах и обстоятельствах расставания, а также о будущем. Все это помогло справиться с чувством вины и страха. Родители Магдалены и Стефана, а также дедушка мальчика оказали детям «первую помощь». Взрослые отнеслись к боли, которую переживали дети, серьезно, они вовремя обратили внимание на странности в детском поведении, осознали, насколько ситуация исключительна. Важный момент: взрослые знали, что Магдалена и Стефан – воспитанные, самостоятельные и честолюбивые, но они не требовали, чтобы дети проявляли эти качества в резко изменившихся обстоятельствах.

Порой все складывается иначе. И начинается с ключевого события – сообщения ребенку о предстоящем или случившимся разводе. Для большинства детей, даже тех, кто долго был свидетелем родительских конфликтов, известие о разводе становится шоком, и практически все надеются, что жизнь вернется в привычное русло[39]39
  Здесь имеется в виду надежда, что родители могут помириться. Желание, чтобы папа и мама снова были вместе, мы находим почти у всех детей, даже спустя годы после развода. Это подсознательное желание приобретает форму надежды (что отчасти объясняет сопротивление многих детей новому браку родителей).


[Закрыть]. Ситуацию усугубляет и то, что родители боятся сообщить ребенку о принятом решении. Они боятся его реакции, воспринимают ее как обвинение (сравним, например, поведение матери Лео, с. 12–13). А кроме того, появляется страх потерять любовь ребенка. Взрослый, который стал инициатором развода, часто пытается представить детям «вторую половину» в роли злого отца или злой матери, говоря бывшему партнеру: «Сам объясняй это ребенку!», а сыну или дочери: «Ты ведь знаешь, я не хочу развода, это папа (мама)…»

Чувство вины и страх потерять любовь приводят к тому, что родители часто дают слишком беглое, формальное объяснение. И чем спокойнее реагирует ребенок на информацию о разводе, тем проще взрослым. Между родителями и детьми возникает «коалиция отрицания». Многие мамы и папы преуменьшают значение развода для детей, дети тоже делают вид, что ничего особенного не произошло, пытаясь таким образом смягчить неизбежное столкновение с ужасным событием. Мы были просто поражены тем, как часто это происходит. Отрицание детьми переживаемой ими боли во многом зависит от ожиданий родителей. Дети чутко улавливают сигналы, которые им неосознанно посылают взрослые: «Пожалуйста, не отчаивайся! Покажи мне, что все не так уж плохо!» – и ведут себя соответственно. В конце концов родитель начинает верить в желаемое – что ребенок не так уж и переживает из-за родительского развода.

Все это особенно ярко проявляется, когда родители транслируют разные ожидания. Вспомним Петера и Розу (с. 38), мать которых рассказала о том, как равнодушно ее дети отреагировали на сообщение о разводе. Осознав в ходе консультации чувство вины перед сыном и дочерью, она вспомнила другую сцену, которая произошла несколькими днями позднее. В тот день она пришла домой и обнаружила детей рыдающими в спальне, где отец упаковывал свои вещи перед отъездом. Дети спросили, что он делает, и услышали в ответ: «Мама же сказала вам, что я переезжаю!» Почему это причинило им боль, а слова матери были восприняты без особого интереса? Ответы детей показали, что сообщение матери о том, что отец уходит из семьи, они поняли правильно, но временно оттолкнули от себя все чувства, связанные с предстоящим расставанием. Отцу было все равно, насколько болезненно дети восприняли его отъезд: он вообще не хотел развода и был подавлен тем, что произошло. Информация, поступившая от отца, не отличалась от того, что сказала мать, но он не пытался убедить детей, что на них расставание родителей не скажется. Скорее наоборот, он (бессознательно) ждал, что дети будут скучать по нему, объединятся с ним против матери и таким образом освободят от вины, которую он испытывал из-за своей неверности. В отличие от матери, отцу не было так уж страшно, что дети среагируют болезненно, и реакцию он получил в соответствии со своими ожиданиями, так же как и мать[40]40
  Объясняясь языком психоанализа, отрицание боли, которую испытывают Петер и Роза из-за развода, правильнее охарактеризовать как изоляцию. Подсознательная корреспонденция между ожиданиями родителей и поведением детей может быть понята так же, как спонтанная идентификация с одним или другим родителем.


[Закрыть]. Сильная потребность матери в иллюзии «детям все равно» подтверждается тем фактом, что она на долгие годы выкинула из головы сцену, произошедшую между детьми и отцом в спальне.

Примеры Лео, Питера и Розы, а также Роберта (с. 43) и многих других детей, которых я встречал, свидетельствуют: отсутствие видимых ярких проявлений не значит, что дети не страдали, не чувствовали себя виноватыми или не злились на родителей из-за боли, которую те причинили им своим расставанием. Если заметных реакций нет, обычно речь идет о серьезных препятствиях для преодоления психического кризиса. Как могут родители реагировать на чувства детей, если те их никак не выражают? Как прийти на помощь, если о ней не просят? Иллюзия «непричастности» детей к разводу также не позволяет вести дискуссии об обстоятельствах расставания с мамой или папой, о будущей жизни и т. д.

В итоге ребенок остается один на один со своими чувствами и, прежде всего, с безрадостными фантазиями, которые не находят выхода (ни объяснений, ни утешения).

Еще один способ освободиться от своей части вины по отношению к детям – перекладывание вины на другого родителя. Как мы видели в случае с отцом Петера и Розы, родители чаще подавляют проявления аффекта у детей и реже бывают готовы распознавать печаль, болезнь или гнев, которые дети переживают из-за развода. Это связано с ожиданием, что агрессия обернется против второго родителя. Отец Розы и Петера явно надеялся получить их поддержку и остаться в семье. Другой отец в похожей ситуации, возможно, прямо спросил бы своего семилетнего сына: «Ты хочешь, чтобы папа ушел?» И когда ребенок, рыдая, отрицательно покачал бы головой, отец продолжил бы: «Ты должен сказать маме и всем, кто тебя спросит, что не хочешь потерять папу!»

Часто обвиняет другого родителя и инициатор развода – чтобы получить внимание ребенка. Если это удается и ребенок поддерживает развод, отцу или матери, о которых идет речь, не приходится себя упрекать. Например, мать Андреа сама добивалась развода, так как отец снова влез в игорные долги (хотя много раз обещал перестать играть), затем напился, попал в аварию и вдребезги разбил машину. Женщина забрала дочь и ушла к матери. Игровая зависимость отца была серьезной, но не единственной причиной семейного кризиса, который растянулся на долгие годы. По-человечески легко понять, почему мать не пыталась объяснить постепенное разлучение супруга с дочерью. Она сослалась на азартные игры и алкоголизм, оправдывая свой шаг. Дочери она сказала, что если бы они с отцом не расстались, то он разрушил бы их жизнь, поскольку он слаб и безответственен. Такие обвинения вызывают у детей стресс. Что должна была делать Андреа, выслушав такие объяснения? Взять и стереть из памяти образ отца, которого она всегда любила и которым восхищалась, несмотря на его слабости? Вычеркнуть из своей жизни и перестать его любить? Воспринимать как абсолютное зло (разрушительный, слабый, безответственный, пьяница, игрок и т. п.)? Нет, девочка не могла или не хотела верить во все, о чем говорила мать. И в то же время не осмеливалась ей противоречить. Но как потом смотреть в глаза отцу, если сейчас она не на его стороне?