Текст книги "Дети разведенных родителей: Между травмой и надеждой"

Конфликты между потребностями детей и требованиями родителей являются частью повседневной жизни, без них нет процесса воспитания. Дети зависимы, ограничены в самостоятельном удовлетворении своих потребностей и вынуждены рассчитывать на взрослых. Одна из самых трудных задач в жизни отцов и матерей – понять, как они, в сущности, ограничены и как часто у детей из-за родителей бывает фрустрация. У готовности дать детям все, что те пожелают, есть определенные рамки: соображения здоровья (не разрешать зимой носить любимые бальные туфельки), обеспечение безопасности (на улице надо держать ребенка за руку), экономические и социальные требования (утром нужно торопиться, вместо того чтобы поиграть; приходится расставаться с родителями, чтобы идти в детский сад или школу); уступки школьной системе, ограниченной и часто враждебной к детям (исполнение педагогически сомнительных требований к успеваемости рассматривается как основное задание в жизни ребенка с шести до четырнадцати или до восемнадцати лет); личные интересы родителей (дети какое-то время должны заниматься своими делами одни, рано ложиться спать, держаться подальше от супружеской спальни) и многое другое[50]50
  Недавно один отец кое-что мне объяснял, и он не одинок в своих взглядах: «Нельзя разрешать детям все. Даже если для этого есть возможности. Чтобы жить дальше, они должны уметь от чего-то отказываться», – сказал он, имея в виду общественное принуждение, которое распространяется на детей со второго года жизни. Данное замечание звучит как насмешка. Такая позиция отцов, матерей, воспитателей – часто лишь рационализация их неспособности признаться себе, что они (посредством запретов, заповедей и других норм, которыми они пользуются по отношению к детям) доставляют своим горячо любимым чадам так много разочарований, печали и боли, что в глазах детей сами выглядят агрессивными, несправедливыми, эгоистичными. Вместо того чтобы сознательно подойти к реально существующему конфликту между родительскими и педагогическими требованиями, они делают бесправной позицию ребенка, утверждая: «Нет оснований для твоего разочарования, раздражения и гнева. Я делал тебе только добро!» Чего не хватает в поведении родителей и воспитателей в повседневном общении с детьми, так это ответственности за вину, о которой мы говорили выше. Если я сознаюсь себе в том, что я (ответственный взрослый) вынужден ограничивать желания и ожидания детей, то я должен быть в состоянии, по крайней мере, помочь детям преодолеть разочарование – утешить, найти компромисс, предложить замену потерянному удовольствию.


[Закрыть].

Из-за потребностей детей родители становятся агентами реальности, которую сами не создавали и видеть не хотели, но не могут ни обойти, ни изменить. В результате они рискуют слиться с враждебной по отношению к детям системой, а значит, будут рассматриваться как враги, а это уже угрожает стремлению ребенка быть любимым. При благоприятных обстоятельствах родители могут сохранить неизбежные ограничения и при этом позволить детям чувствовать свою любовь. Дети в этом случае примут реальность как она есть и не потеряют радость жизни. Конечно, в некоторых случаях сохранить баланс не удается. Развод нарушает этот баланс мощно и надолго. Потому что в это время ребенок предъявляет чрезвычайно высокие требования к родителям и, прежде всего, к родителю, с которым живет (обычно к матери): он всегда должен быть рядом; своим терпением и любовью он должен доказывать, что все страхи при разводе не имеют оснований и что жизнь продолжается. Ребенку нужна мать, которая воплотит в себе и материнские, и отцовские качества: любящая и в то же время надежная как каменная стена, способная защитить – не только от внешних опасностей, но и от саморазрушительных импульсов самого ребенка (ср. с. 51 и далее).

Однако большинство матерей после развода находятся в таком напряжении, что им нужны дети, которые ведут себя разумно и уравновешенно, не слишком требовательны и готовые сотрудничать. Мать и ребенок, таким образом, ждут друг от друга того, чего не могут друг другу дать[51]51
  О понятии «репрезентация объекта» ср. экскурс на с. 87.


[Закрыть]. Происходит нечто обратное ожиданиям: мать совершенно неспособна проникнуться интересами ребенка. А ребенок требует от нее участия как никогда прежде, за исключением, пожалуй, первых двух лет жизни.

Это противоречие дает начало постразводному кризису, следствие которого – изменение представлений ребенка о матери, изменение так называемой репрезентации материнского объекта. В ходе развода привычная картина уже дала трещину. Больше нет чувства безопасности, которое было у ребенка в течение первых трех лет жизни, чувства, что мать и отец всегда будут поддерживать, не оставят одного, потому что любят, даже если временно отсутствуют («постоянство объекта»). В голове у ребенка просто не укладывается, как «хорошая мама» отнимает у него отца, жестоко наказав за «злые» фантазии. Если в такой ситуации отношения матери и ребенка обостряются, появляется агрессия, то возникает опасность, что мать потеряет в глазах ребенка свои прямые материнские качества: способность его чувствовать и приходить на помощь, когда ему это больше всего нужно. Собственные проблемы матери, из-за которых она не в состоянии справиться с сыном или дочерью, приводят к тому, что ребенок перестает ее узнавать. Так в психологическом смысле подтверждается опасение, которое после развода было скрыто: после отца потерять и мать. Иначе говоря, как у Рихарда (с. 76 и далее), – ребенок чувствует, что утратил ту добрую женщину, которая была его мамой. Вероятность этого зависит как от ожиданий матери и ребенка в отношении друг друга, так и еще от одного важного обстоятельства. В период, когда в отношениях много конфликтов, мать и ребенок лишены возможности разрешать эти конфликты с помощью третьего лица – отца и мужа. Когда Кристиан ссорится с матерью, что случается редко, он злится. В таких ситуациях, как и у всех маленьких детей, у него складывается впечатление, что мать недостаточно сильно его любит. В такие минуты Кристиан не любит мать, и это нормально, ведь любовь и сознательная агрессия – чувства взаимоисключающие. (Взрослые знают, что злость улетучивается и освобождает место нежным чувствам: в один и тот же момент мы можем ощущать любовь или ненависть[52]52
  Одновременность сознательных противоречивых чувств и стремлений (например, любовь-ненависть, близость-дистанция) является симптомом шизофрении.


[Закрыть].) Когда Кристиан был зол на мать, он не хотел ничего о ней слышать и шел к отцу, бежал к нему, звонил ему или просто думал о том, что все решит с папой вечером. Такой «коктейль» из любви и объявления независимости от матери помогал мальчику быстро освободиться от гнева и отчаяния. Так же обстояло дело и с матерью – она имела возможность обсудить все с мужем. Через какое-то время все возвращалось на круги своя и было как до ссоры. Обращение к третьему лицу давало возможность восстановить пошатнувшиеся отношения, мальчик не оказывался побежден своей яростью и отчаянием. После развода ситуация изменилась: Кристиан злился на мать все чаще, но ему не удавалось заявить о своей независимости даже на короткое время, ведь отец больше не был доступен в качестве альтернативы и объекта защиты, и мальчик боялся остаться один. Матери тоже не хватало кого-то, кто мог бы помочь в разрешении конфликта, кто давал бы возможность отвлечься от тяжелых мыслей и с кем можно было бы обсудить свои переживания и проблемы.

Мать и сын, оставшиеся вдвоем, в моменты ненависти (при всей обоюдной любви) оказываются предоставлены друг другу. Любой конфликт превращается в реальную угрозу, потому что ребенок больше не может ненавидеть мать и не может позволить ей его ненавидеть. Чем более опасными представляются конфликты ребенку, тем меньше шансов их разрешить, тем больше накапливается разочарования и гнева. Этим объясняются экстремальные колебания – от любви, нежности и ласки, полного понимания и сочувствия до болезненных вспышек злости, откровенно враждебного отношения.

Если подумать об аффективных реакциях детей на новость о том, что родители расходятся или уже разошлись, и о конфликтно-разрешающей функции триангулярных отношений[53]53
  Rotmann, 1978 и 1981. На значении триангуляции я подробнее остановлюсь в главе 5.


[Закрыть], можно заметить, какой глубокий смысл имеет продолжение отношений с отцом, даже если тот больше не живет с ребенком под одной крышей. На практике, однако, это выглядит иначе: порой отец «исчезает»; родители думают, что им нужна дистанция, и на время прекращают общение; иногда мать считает, что для ребенка было бы лучше не видеть отца довольно долгое время; что дети не могут воспринимать (а следовательно, не могут использовать) продолжающиеся отношения, потому, что впечатление потери становится подавляющим, или потому, что дети сосредоточивают свои агрессии и страхи, особенно страх возмездия, на отце и отказываются поддерживать с ним связь. Во всех названных случаях происходит резкий разрыв отношений с отцом, и ребенку остается единственная связь – с матерью. Даже когда встречи с отцом происходят регулярно, бывает, что заданная триада отношений «мать – отец – ребенок» оказывается омрачена новыми нагрузками, о которых пойдет речь далее (главы 9 и 10).

ЭКСКУРС: ОБЪЕКТ. РЕПРЕЗЕНТАЦИЯ ОБЪЕКТА И ОБЪЕКТНЫЕ ОТНОШЕНИЯ

В качестве объекта психоанализ описывает предмет чувственного (либидинального) и агрессивного стремления субъекта. Под объектами подразумеваются личности, с которыми у субъекта есть отношения; частичные аспекты личности, такие как отдельные части тела или свойства характера (частичные объекты); любовь к себе (нарциссизм) – к объекту, который может быть ненавистен (это чаще всего является причиной депрессий); животные, вещи, действия или ситуации. Под репрезентацией объекта, или саморепрезентацией, понимается внутренняя, субъективная картина (имаго), создаваемая субъектом об объекте либо себе. Эти картины, редко одинаковые, охватывают сознательные и бессознательные представления, поэтому чаще говорят о множественности репрезентаций объекта, или саморепрезентаций. Наконец, психоанализ определяет объектные отношения как внутреннюю картину, создаваемую субъектом на основе отношений с объектом; субъективный пример этих отношений, сознательные и бессознательные представления, а также коррелирующие с ними фантазии. Объектные отношения также можно определить как отношения между репрезентациями объекта или саморепрезентациями. Объектные отношения разных людей, конечно, отличаются и меняются по мере психического и психологического развития.

Начало постразводного кризиса – потеря отца. Как я уже показал, это объясняет переживания большинства детей; пространственное отдаление отца, даже если контакт с ним сохраняется, характеризуется как потеря. Психологическая нагрузка после развода приводит, среди прочего, к росту агрессии в отношениях «мать – ребенок». В разгар кризиса образ матери, который есть у ребенка, теряет значительную часть характеристик, составлявших материнские имаго. С этой точки зрения дети действительно становятся сиротами.

Что это значит для дальнейшей жизни и развития ребенка, мы покажем на примере Стефании. Девочке было пять лет, когда родители развелись. На это событие она отреагировала стандартно – страхом за мать и гневом на нее; девочка обвиняла мать в том, что любимый папа нашел себе подругу. «Ты вечно ругалась», – упрекнула ее Стефания. «Хотя я только защищалась от невыносимого давления мужа, – рассказывает сама мать. – Он вел себя так же нетерпимо и отвратительно по отношению к Стефании, но, кажется, она забыла об этом!» Мать была глубоко обижена на дочь за упреки и отсутствие солидарности, не могла справиться с агрессией ребенка и собственной злостью, и все это вызывало разочарование.

После развода многие дети направляют свою агрессию на оставшихся доступными родителей, с которыми можно конфликтовать, а значит, и рационализировать в этих конфликтах свое поведение[54]54
  Это необязательно (см. раздел 10.2). Подобный механизм «реализации» агрессии также встречается у матерей (с. 82).


[Закрыть]. Развод пришелся на зенит эдиповой влюбленности Стефании, и она обвинила мать в том, что отец оставил ее. Отношения между дочерью и матерью обострились, что характерно для постразводной фазы. Разочарование и злость не давали осознать зависимость ребенка, его потребность контролировать мать (связанную со страхом потери). Она встречала девочку примерно такими словами: «А, теперь ты пришла… Но сейчас я не хочу!», или: «Сейчас ты хочешь, чтобы я была добра к тебе, но тебе не мешало бы раньше об этом подумать!» Ко всему прочему Стефания проводила в детском саду целый день, а не три часа, как раньше, поскольку теперь мать работала.

Психическое состояние Стефании после развода заметно ухудшалось. Опасение, что она рискует совсем потерять отца, подтверждалось: он не появлялся, и девочка сделала вывод, что в его уходе виновата мама. В воображении Стефании мама могла такое сделать, потому что больше не любила ее. Наверное, потому, что папа любил Стефанию больше, чем маму. Предположение, что мать больше не будет любить ее, как раньше, подтверждалось ежедневными ссорами, появился страх навсегда остаться со «злой матерью». Чувство вины росло, Стефания боялась собственного гнева и любви к отцу. Опасение, что мама однажды сделает выводы и отомстит – оставит ее одну, делало девочку все более «прилипчивой» и нетерпимой. Рыдания и крики раздавались каждое утро, когда мать уходила или оставляла дочь в детском саду. Стефания не верила, что мама вернется.

Страхи, вызванные разводом, скопились и превратились в обстоятельство, угрожающее жизни. Казалось, мир перевернулся – не непосредственно в момент развода, а из-за изменившихся отношений с матерью. И как у Манфреда и Катарины, система защиты Стефании стала постепенно давать сбои. Во время развода Стефания производила впечатление нормального ребенка, развитого по возрасту, более того, в ней отмечали то, что в психоанализе называется психическим структурированием: за первые три года жизни девочка научилась различать хорошие и плохие стороны, двойственные реализации объекта, то есть понимала, что ее родители имеют разные черты, и тем не менее была уверена в их любви и защите. Проектирование, рисование и игра давали ей возможность справиться с конфликтами влечений. Сами эти конфликты не были слишком угрожающими, к тому же смягчались способностью Стефании переходить от матери к отцу в рамках семейной триады. Таким образом, почвы для больших страхов не было. Но такое состояние внутреннего баланса у маленьких детей в значительной степени зависит от постоянства и устойчивости внешних обстоятельств жизни. Долгие разлуки, которые разрушают надежду на новые встречи, отсутствие любви и заботы могут поколебать постоянство объекта. Репрезентация матери становится все более «плохой», третьего в отношениях нет, все это ведет к усилению внутренних конфликтов. Стандартная защитная стратегия Стефании не помогала справиться с растущим страхом.

Описанная выше зависимость ребенка, его потребность контролировать, куда мать уходит, – лишь одна из сторон усиливающейся регрессии. Сбой в системе защиты активировал такие примитивные механизмы, как реализация и разделение. Стефания направляла свою (по собственным опасениям – разрушительную) ярость на мать, которая в результате становилась еще «опаснее» и «злее». В результате материнская фигура разделилась на «очень хорошую» и «очень плохую» мать, и хорошая все сильнее отдалялась, а плохая оставалась. Стефания начала вести себя по отношению к этому объекту так, как обычно себя ведут с врагом: она начала кричать на мать, ругать ее, бить, убегать и запираться. Кризис после развода изменил психическую организацию девочки, она за несколько месяцев стала совсем другой.

То, что случилось с Манфредом, Катариной и Стефанией, можно охарактеризовать как срыв защитной системы, причем у Стефании это не был внезапный острый срыв, это было скорее постепенное опустошение, в результате ребенок начал использовать механизмы преодоления конфликтов, которые характерны для более ранних этапов развития. Пятилетняя девочка начала преодолевать свои тревоги и напряженность психологическими средствами, характерными для двухлетнего малыша («возраст упрямства»).

Частичные регрессии встречаются в поведении каждого человека, попавшего в трудную ситуацию. Их повседневные проявления – усталость, боль или болезнь. Когда в теле происходит разлад, взрослый мир, полный планов, дел и ответственности, отступает. Активизируется детское желание получить внимание и одобрение – потребность в добром слове, свежей постели, нежном жесте, чувстве безопасности. На людей, которые причиняют нам боль, мы тоже можем реагировать «по-детски» – мстим, интригуем или взрываемся, хотя очевидно, что это не работает. И мы надеемся, что все снова будет хорошо, когда напряженность исчезнет, а желания сбудутся. Мы празднуем Рождество, дни рождения и успехи, потому что праздники и поощрения дают нам чувство любви и подтверждение, что мы не забыты, – две вещи, которые, очевидно, нужны нам, чтобы соответствовать требованиям (взрослого) мира. Такие частичные регрессии у современных детей встречаются часто, бывают сильно выражены. Психологический возраст ребенок может менять по нескольку раз в день. Семилетняя Эльвира не желает чистить зубы, сопротивляется и ведет себя как двухлетняя. А через мгновение она уже помогает матери ухаживать за маленьким братом как большая девочка. Минимум раз в день она требует от матери, чтобы та взяла ее на руки и покачала, словно младенца, а потом строгим голосом делает замечания родителям за то, что те выбрасывают банку из-под огурцов в мусор, а не в контейнер для стекла. И, конечно, вечером мама или папа должны сидеть у ее кроватки и рассказывать сказку, пока она не заснет, прижав к груди игрушечного мишку, которому хранит верность с первого дня своего рождения. Это похоже на остановки на трудном пути – балансируя на грани социальной адаптации и становясь независимой, девочка хочет убедиться в присутствии надежного взрослого рядом, который готов прийти на помощь, когда это нужно.

Если нагрузки увеличиваются, «шаг назад» ради безопасности ребенок делает чаще, а движение вперед замедляется. Баланс возможен, только если объекты, на которые направлены регрессивные желания, чувства и ожидания, участвуют в процессе, готовы подыграть. То есть, если упрямство Эльвиры усиливает привязанность к ней матери и если та держит ее на руках и качает, словно младенца, а вечером сидит у ее постели, рассказывая сказки. Если этого не делать, регрессивные тенденции не находили бы разрядки, усложнялись бы, потому что «потеря предохранителей» всегда приводит к росту страхов. В случае Эльвиры, например, это страх, что ее любят не так, как младшего брата. В подобных ситуациях часто приходится наблюдать, как дети постепенно освобождаются от своих либидинозных желаний – желаний находиться на руках у матери, слушать сказку перед сном и т. п. Зато у них усиливаются агрессивные тенденции – упрямство, приступы гнева. Известно, что ребенок, который злится и кричит, может добиться от родителей больше, чем тот, который просит. Таким образом он открывает для себя – или заново открывает – применение власти как средство справиться со страхом.

Для постразводного кризиса характерно развитие нормальной (частичной) регрессии, которая дает отсрочку, позволяющую справиться с агрессивно-регрессивными стремлениями. Трагедия состоит в том, что чем больше ребенок, такой как Стефания, впадает в регресс, тем меньше шансов получить то, что так ему необходимо: убедительные доказательства того, что родители любят. Агрессивно-регрессивные усилия детей обычно не распознаются взрослыми как регресс, а следовательно, родитель не начинает вести себя заботливо и защищать. Только обратив внимание на глубинные внутренние процессы, можно было увидеть, что Стефания вернулась во времена представлений о разделенных объектах, к миру, подобному миру брошенного двухлетнего ребенка. Такой ребенок считает себя зависимым от незнакомцев («злых») и ведет себя соответственно. Со стороны трудно разглядеть отчаявшегося двухлетнего малыша в сердитой, почти шестилетней девочке. Конечно, Стефания проявляет свои физические и умственные способности, на которые регрессия не повлияла. Если двухлетний ребенок не хочет переходить улицу, он дрожит и кричит – Стефания убегает; когда двухлетний мальчик полон беспомощной ярости, он бросается на землю или бьется головой о стену – Стефания ругается на мать или бьет ее; двухлетний малыш пытается решить свои внутренние проблемы, сося палец, – Стефания все чаще мастурбирует. Мать подобное поведение пугает, и она пытается с ним бороться. Стефания же таким образом убеждается в том, что ее картина мира верна и что она окружена злыми персонажами, а добрые исчезли из жизни. Страх и растерянность девочки усиливаются[55]55
  Есть много родителей, которые боятся своих двухлетних детей. Серьезные приступы гнева на втором и третьем году жизни связаны большей частью с тем, что родители не способны правильно реагировать на требования автономии ребенка, которые выражаются в оппозиции или быстро меняющихся запросах, а воспринимают их как проявления, направленные против их личности, раздражаются и считают себя обязанными сломить волю ребенка. Эти родители ведут со своими детьми борьбу за власть, как если бы перед ними стоял физически, умственно и душевно равный противник. Они стремятся показать своим маленьким детям, «кто здесь главный», а добиваются лишь того, что дети воспринимают их как нечто ужасное, угрожающее и жестокое. Так борьба за автономию превращается в борьбу против злого объекта (ср. со с. 107 и далее).


[Закрыть].

Однако не только поведение объектов разрушает попытки победить страх путем регрессии. Дети используют функции своего эго, которые не подвержены регрессии, для служения регрессивным тенденциям, но некоторые зрелые части личности могут выступать против. Александру было шесть с половиной лет, и он находился в такой же глубокой регрессии, как Стефания. На его глазах объекты постоянно меняли свои свойства с «довольно хорошо» на «очень плохо». Тогда Александр начинал реветь и злиться, швырять попадавшиеся под руку вещи; его едва могли успокоить. Когда приступ кончался, у мальчика восстанавливалась ясность. Конечно, он знал, что у него одна мать, и она снова выглядела нормально – уже не было такого ужасного лица, как раньше, во время ссор. Собственные регрессивные действия и опыт теперь казались Александру странными. И не только это: он до сих пор идентифицировал себя с отцом, хотел быть большим и сильным, а мать должна была им гордиться, особенно сейчас, когда он стал единственным мужчиной в доме. Потом мальчик испытывал панику, он не знал, что он делает, и чувствовал жуткую ненависть к матери в такие моменты. Александру было стыдно, он не мог выносить сам себя. Мальчик спроецировал свое представление о себе на родителей и предположил, что отец будет презирать его, а мать разочаруется в нем. Это не давало выйти из регрессивного порочного круга. Когда мальчик, в дополнение ко всему, частично потерял контроль над своим телом и стал по ночам мочиться в постель, это уже был риск потери последнего чувства собственного достоинства. Применительно к родителям это означало потерять остатки любви[56]56
  Ночное недержание мочи у детей наряду с возбуждающими страх внутренними конфликтами может являться развивающимся невротическим симптомом. Восьмилетняя Беттина на протяжении последних трех лет страдает недержанием мочи. В основе симптома лежит сложный конфликт, обусловленный рождением младшей сестры. Те, кто знаком с Беттиной, не предполагают, что у девочки серьезные душевные проблемы. Она прилежная ученица, всегда добивается желаемого, фантазерка, художественно одарена, умеет радоваться жизни, сохраняет хорошее отношение к родителям и другим детям, в том числе к сестре. Беттине удалось все беды конфликта сконцентрировать в одном симптоме: ее энурез – результат парциальной (частичной) регрессии. Хотя это и невротический симптом, он защитил основные области ее «Я» от дальнейшего разрушения. У Александра же энурез стал сопроводительным обстоятельством расширившейся регрессии, которая завела его в тупик.


[Закрыть].

На примере Магдалены и Стефана мы видели, как дети пытаются восстановить душевное равновесие после развода. Хотя методические гипотезы наших исследований не предполагают статистических выводов, на основе научносоциальных данных и моего собственного опыта я все же склонен сделать вывод, что Магдалена и Стефан относятся к меньшинству, а для большинства детей постразводный кризис – действительно критическая фаза. Вызывающие страх конфликты в отношениях матери и ребенка в данный период сверхдетерминированы, поэтому опасность перегрузки системы защиты очень высока. Гораздо выше, чем шанс, что родители помогут ребенку справиться с кризисом.