Текст книги "Дети разведенных родителей: Между травмой и надеждой"

Глава 3
Посттравматическая защита

В случаях Стефании и Александра, как и многих других детей, попытка регрессии в постразводном кризисе оказалась неудачной. В попытках преодолеть кризис расставания ребенок откатывается назад к ранним стадиям развития, на поверхность выходят внутренние конфликты, которые характерны для этих стадий, страдают все части «Я». Второй регрессивный сдвиг – не защитный, а травматический – не помогает преодолеть накопившиеся страхи, а оставляет ребенка наедине с ними.

Таким образом, дети, чья жизнь похожа на жизнь Стефании и Александра, в течение долгих недель, а то и месяцев после развода находятся в отчаянном положении – таком, как у Манфреда и Катарины сразу после известия о расставании родителей.

В какой-то момент, на отрезке между срывом привычной системы защиты и полным разрушением эго посредством регрессии, начинается новый виток. Страхи, не поддающиеся контролю, заставляют детей использовать более эффективные механизмы (разумеется, все это бессознательные процессы), которые защищают их от полного разрушения, неизбежно ведущего к душевным заболеваниям. Душевное равновесие, достигнутое посредством регресса, держится на уровне, который ниже психического уровня, достигнутого до развода или травматического кризиса после него. И это имеет серьезные последствия для будущего развития.

Чем архаичнее страхи, возникающие в ходе конфликтов влечений, тем массивнее «внутренняя оборона». И чем примитивнее защитные механизмы, доступные ребенку, тем больше части «Я» страдают от симптомов, развивающихся после защиты. В конце травматического постразводного кризиса развивается инфантильный невроз – такова цена восстановленного баланса. Симптомы крайне неспецифичны, большей частью связаны с типом инстинктивных конфликтов и реакциями окружающих, особенно матери.

У Стефании невроз в истерической форме: она вытеснила свои разрушительные и сексуальные побуждения, заменив их недетской материнской предусмотрительностью, опекой над матерью, а также другими взрослыми и детьми. Стефания заботится обо всем, помогает, где нужно, и использует любую возможность понравиться каждому. Мать девочки была счастлива и считала, что та преодолела переживания развода; ей и в голову не приходило рассматривать «хороший характер» дочери как невротический симптом. Хотя даже неспециалисту был виден невротический характер «приятного» поведения Стефании. Она так старалась всем понравиться и завоевать признание, что даже дружелюбным детям казалась навязчивой. С другой стороны, ее было не в чем упрекнуть – так тонко она контролировала свое окружение. В результате девочку любили, но не по-настоящему, она это чувствовала и удваивала свои старания.

Далее, защитная функция «хорошего» поведения обнаруживается в те моменты, когда данный способ получения признания, привязанности и контроля терпит неудачу. Если мать ругает девочку или если друг ее предает, начинаются приступы истерики. В сравнительно безобидных ситуациях – если мать возвращается домой позже обычного, или если машина приближается слишком близко к тротуару, или если кто-нибудь играет с открытым огнем, Стефания впадает в панику, кричит, истерично плачет, кидается на пол или убегает прочь. Нельзя предсказать, что принесет ей будущее. Ясно одно: инфантильные неврозы – почва для невротических расстройств во взрослом возрасте.

Манфреду и Катарине тоже придется иметь дело со страхами, вызванными травмой. Для этих детей мир не только не распался после развода, отчасти их положение даже улучшилось. Симптомы переживания развода у обоих были достаточно яркими, и взрослые, скорее всего, связывали изменения в поведении именно с разводом. Вспомним Катарину. Девочка вела себя так, как если бы она была одна в целом мире. После психоаналитической терапии мать постаралась вернуться в статус любящего объекта. Она старалась быть милой, насколько возможно, и устанавливала границы там, где ребенок мог оказаться подавлен, – прежде всего речь об агрессивных влечениях, которые сами по себе вызывают страх. Это было нелегко, матери приходилось буквально держать ребенка на руках. В это время консультант решал главную задачу – избавить мать от страхов перед ребенком. Он также помог женщине перестать идентифицировать себя с агрессией ребенка, спроецированной на мать, и не реагировать на проявления бессильного гнева. Через несколько дней отчаянной борьбы с матерью Катарина упала в ее объятия, которые та держала раскрытыми. На коленях матери, обхватив ее руками, девочка плакала полчаса, потому что потеряла любовь и обрела ее вновь. С помощью разговоров и игр, которые назначались «порциями» в течение нескольких недель, Катарине удалось искоренить травмирующий ужас, который ей принес развод родителей. По нашему мнению, Катарина сумела освободиться от посттравматического слома системы защиты.

С Манфредом получилось иначе. Сцены, которые он закатывал дома и в школе, не заставили ни учительницу, ни мать натянуть «страховочную сеть» подобную той, которая помогла Катарине. Мать не желала мириться с его «истерическими припадками», как она позже сама выразилась, и пыталась внушить сыну благоразумие, иногда такими методами, как домашний арест, пощечины и постоянный крик. Через год после ухода отца некогда живой и развитой мальчик впал в депрессию, потерял друзей, он часами сидел перед телевизором и грыз ногти. Как и Стефания, Манфред справился со своими внутренними конфликтами только благодаря огромным регрессивным усилиям, приведшим к развитию невротических симптомов.

Осознание детьми окончательного разделения родителей и формирование невротических симптомов в ходе посттравматической защиты образуют начало и конец спектра психологических процессов, возникающих как реакция на развод. Мы уже видели типичные варианты психологических реакций на развод – их не следует путать с разными внешними формами, то есть видимыми изменениями в поведении. У нас сложилось определенное впечатление о взаимосвязи между психическими процессами у детей и поведением окружающих (прежде всего родителей и особенно матери) в ходе развода и после него. Прежде чем удастся получить полное представление об этих процессах и определяющих их факторах, нам предстоит ответить на несколько вопросов:

1. Поскольку связь между травмирующей регрессией и отношениями «родитель – ребенок» достоверна, следует предположить, что существуют факторы, определяющие дальнейший исход:

♦ Какой объем поддержки окружающих нужен ребенку, чтобы вновь обрести душевное равновесие?

♦ Как долго может ребенок или его система защиты выносить временное отсутствие материнской компетентности?

♦ В какую стадию прежнего отношения к объекту он регрессирует?

♦ На какое место, в какой отрезок времени и к какому виду страха его возвращает данный процесс, а также какие «посттравматические» методы защиты он использует?

2. Психоаналитический опыт показывает, что ответственность за эти вопросы следует возложить на тип и структуру объектных отношений. Большую роль здесь играет опыт бесконфликтных объектных отношений первых трех лет жизни, который, несомненно, вооружает ребенка для борьбы с трудностями развода и постразводным кризисом. Данное предположение, тем не менее, оправдывается не всегда. В частности, вывод противоречит ситуации в той группе детей, чья система защиты оказалась особенно устойчива в трудные недели и месяцы после развода. Это дети, у которых еще до развода были частые ссоры с родителями, прежде всего с матерью. После расставания родителей у таких детей наблюдались менее заметные изменения в поведении, самое большее – усиливались агрессивные симптомы. Кажется, что изменение материнского объекта, с которым сложно справиться другим детям, для участников этой группы оказалось не так уж обременительно. Похоже, они просто привыкли ограничивать свои запросы, адаптировались к агрессии во время конфликтов. Значит ли это, что они просто раньше преодолели страхи, которые охватили других детей лишь после развода?

3. Вопросы о том, какова предыстория, в какой семье дети жили до развода и как это может повлиять на их состояние в ситуации расставания родителей, возникают прежде всего, когда мы вспоминаем о детях вроде Манфреда и Катарины, которые болезненно реагировали на развод, злились и грустили, что не останутся с отцом. Что придало фигурам отцов Манфреда и Катарины такое особенное, экзистенциональное значение?

В предыдущих главах мы определили разделение родителей и осознание этого разделения детьми как некую «нулевую точку». Теперь займемся вопросом психического развития ребенка до развода – особенности этого развития играют важную роль в том, как ребенок будет преодолевать свалившийся на него кризис.

Часть вторая
Значение психического развития ребенка до развода

Вопросы, обозначенные выше, побудили нас обратить особое внимание на «предысторию» в каждом из изученных случаев. Специалисты, занятые проблемой развода, почти не занимались этим вопросом – есть разве что несколько общих замечаний, сделанных Валлерштейн (что отчасти создает методологические трудности). Разумеется, каждая история уникальна, и любое грубое обобщение будет неточным. Но все же в ходе работы мы столкнулись с некоторыми типичными ситуациями, которые были тесно связаны с разводом и формой психологической реакции на него.

Глава 4
Ранние нарушения объектных отношений у маленьких детей

Уже несколько недель Михи улыбается при виде мамы, папы, бабушки и няни; узнавание (знакомых вещей, жестов, слов) доставляет удовольствие. Но внезапно все меняется. Папе, бабушке и няне (именно в этом порядке) достаются недовольные гримасы, отворачивание головы или напряженно-серьезное разглядывание и плач. Только маме малыш улыбается, как прежде.

Отчуждение, которое обычно наблюдается на седьмом-восьмом месяце жизни, – Шпиц (например, 1957) в этом случае говорит о «страхе восьми месяцев», – младенец показывает, что он увидел не то лицо, которое ожидал. Речь идет не об узнавании, а об исполнении ожидания. В первую очередь это значит, что младенец способен создавать себе представление о матери, независимо от ее физического присутствия, и знает о своей серьезной жизненной зависимости от нее (Пиаже характеризует это достижение как константу и перманентность). Различие, которое делает младенец между лицом матери и остальными, в том числе знакомыми, лицами, показывает, что множество приятных и веселых переживаний, источником которых была мать, ребенок крепко связывает с ее физическим появлением и что «части объекта», как говорит Шпиц, срослись в единый объект – «первый объект настоящей любви».

Конечно, в первые месяцы жизни у младенца возникают не только приятные моменты при общении с человеком, который называется матерью. Как часто его неправильно понимают: успокаивают и укрывают, когда он хочет просто сидеть и смотреть; дают пить, когда у него болит живот; суют игрушку, когда он желает лишь чувствовать тепло и восхитительный аромат материнского тела; носят на руках и трясут, когда хочется держать что-то во рту (например, сосать соску). Он часто чувствует себя голодным и брошенным, потому что рядом никого. Для матери время между плачем ребенка и ее реакцией составляет несколько секунд, а для ребенка, который удивлен своими чувствами и ничего не знает ни об их причинах, ни о постоянном заботливом присутствии мамы, – это вечность. Характер первых объектных отношений ребенка зависит от того, каких впечатлений в этом взаимодействии больше – приятных и радостных или неприятных. Преимущественно позитивные отношения с «первым объектом» соответствуют достижению, которое Эриксон (1959) назвал «базовым доверием», то есть являют собой важную основу для будущего развития ребенка.

Наши исследования привели к интересному открытию: большинство маленьких детей из разведенных семей (в возрасте до шести лет), с которыми мы познакомились, в первые месяцы жизни столкнулись с большим количеством конфликтов и затем были вынуждены строить дальнейшую жизнь на шатком фундаменте более-менее трудных первых объектных отношений. Обсудим этот момент.

Когда старших детей обследуют с помощью проектных тестов, обычно обнаруживаются бессознательные фантазии, которые относятся не только к психическому состоянию дня сегодняшнего, но и к прошлому, в том числе самым ранним стадиям развития. В каком-то смысле можно сказать, что подсознание не разделяет настоящее и прошлое. Результаты тестов показывают явное преобладание оральной темы, например, это могут быть кусающиеся или пожирающие существа, фантазии на тему голода и смерти от него, жадности и кормления, заботы и борьбы за пищу, либо фантазии, связанные с держанием за руки или на руках, ласками, поисками укрытия, желанием забраться в пещеру и т. д. Все это может быть признаком того, что у ребенка в раннем возрасте, вероятно, в первый год жизни, была психологическая травма. Конечно, на основе одних результатов теста вопрос не решить. Мы можем иметь дело и с регрессивными феноменами или поздними фантазиями, которые воплотились в «оральных образах». Однако при проведении тестов мы столкнулись с тем, что маленькие дети, чьи родители развелись, когда им было шесть-семь лет, чаще выдают такие образы, чем дети постарше и дети из полных семей. Как это интерпретировать?

Мы провели подробные интервью с матерями и (или) отцами таких детей. Результаты поразительные: похоже, существует статистически достоверная корреляция между расстройствами ранних объектных отношений и разводом родителей в первые пять-шесть лет жизни. Эту связь, которая на первый взгляд кажется странной, можно объяснить так: почти во всех случаях скорого развода рождение ребенка было решающим событием, вызвавшим кризис партнерства. Этот кризис через месяцы (или в некоторых случаях годы) и привел к разводу. Рождение ребенка радикально меняет жизнь родителей, особенно если ребенок первый. Родители не всегда готовы к таким переменам. Порой они переоценивают свою готовность к ограничениям, которые возникают с появлением младенца. Так часто происходит с очень молодыми родителями, у которых было мало возможности, чтобы насладиться независимостью от собственных пап и мам. Получается, что, освободившись от родителей, они сразу попадают в новую зависимость – от малыша. Ребенок лишает свободы, и это может привести к протесту, гневу и возникновению конфликтов, типичных для подросткового и юношеского возраста. Обычно родительская любовь и ответственность защищают ребенка, он не может стать непосредственным объектом родительской агрессии. В этом случае недовольство легко переходит на партнера. Раздражение, непроходящее чувство, что тебя используют, осознаваемое или неосознаваемое чувство вины – все это ухудшает семейный климат. В подобной ситуации отцы оказываются более независимыми и часто реагируют на разочарование отдалением от семьи; к огорчению матери добавляется чувство одиночества – именно в то время, когда ей больше всего требуется поддержка мужа. Любимый мужчина, оказавшийся эгоистичным, безжалостным и неверным, или любимая женщина, которая обманывает, критикует и становится раздражительной, – разочарование в партнерстве становится лишь вопросом времени.

ЭКСКУРС. РАННИЕ ОБЪЕКТНЫЕ ОТНОШЕНИЯ И ПРОЦЕСС ИНДИВИДУАЛИЗАЦИИ

Последние тридцать-сорок лет психоанализ все чаще уделяет внимание ранним объектным отношениям (отношениям первых трех лет жизни). Поскольку взрослый пациент обычно немного знает и может рассказать о первых этапах своей жизни, исследователи искали дополнительные источники информации: наблюдения за маленькими детьми; типичные формы взаимодействия детей и родителей; сообщения пациентов о собственных детях или чувствах к ним; результаты детской психотерапии; наконец, работа с психотическими пациентами, чей нынешний опыт во многом похож на мир маленьких детей. Важную для понимания изучаемого феномена информацию можно найти в работах Маргарет Малер (1968, 1975) – она описала движение от «симбиоза матери и ребенка» к «постоянному объекту».

Все, что мы узнаем о ребенке, частично содержит и информацию о его объектах. Это особенно касается новорожденного, который сам по себе, без первичного объекта – матери – не существует. Новорожденные не имеют понятия о «Я», которое отличается от «не-Я»». Младенцы не знают, где они «начинаются» и где «заканчиваются». Трехнедельный ребенок знаком с грудью матери больше, чем с собственными ногами и, если ему повезло, она всегда здесь, как руки, которые его держат, голос, который успокаивает, и кожа, которая пахнет так, как она должна пахнуть, чтобы все было в порядке. Таким образом, к первому «Я» младенца относится не только тело матери, но и весь мир, который кажется соответствующим его потребностям и настроениям, в зависимости от них меняется и исчезает.

Такая двойственность создает нечто, в психоанализе называемое ранним симбиозом матери и ребенка. Он охватывает период от трех до четырех месяцев. Матери здесь важно «подыграть»: оставить ребенка с иллюзией единства во Вселенной. Это переживание, которое Эриксон именовал «базовым доверием», – чувство, согласно которому человек живет в добром, невраждебном и меняющемся согласно его запросам мире. Выполнить важную задачу развития для матери не так уж сложно – в обычных обстоятельствах, когда все идет «полностью автоматически»: ребенок спит большую часть времени, а когда это нужно (во время бодрствования), мать рядом с ним. Требования младенца еще не очень сложные, поэтому их легко понять и удовлетворить. Прежде всего, сама мать в значительной степени отождествляется с ребенком (ср. со с. 39), воспринимает его (сознательно или неосознанно) как часть себя и, таким образом, подтверждает симбиотическую иллюзию ребенка через собственные (симбиотические) чувства и фантазии. Этот всеохватывающий симбиоз постепенно переходит в напряженный, конфликтный процесс освобождения, который достигает высшей точки примерно в трехлетнем возрасте ребенка. К этому времени, по Малер, «психическое рождение» ребенка завершено, и значит, он может понимать себя как субъект, существующий независимо от матери. Процесс освобождения, или индивидуализации, начинается с того, что младенец воспринимает границы возможностей собственного тела. Он учится различать, что ему принадлежит, а что нет; какие ощущения внутри и снаружи; что мир, в котором он увеличивает свои требования, меньше спит, может двигаться (убегать) и не всегда такой, каким ему хочется его видеть; что есть объекты, у которых имеется собственная воля, которые нужны для достижения удовлетворения и с которыми надо учиться иметь дело.

Первые объекты так называемой фазы дифференцирования – пока еще не цельные персоны, а «частичные объекты», то есть ощущаемые, визуальные и акустические впечатления, у которые есть исключительное общее: они все «не-Я». Между шестым и восьмым месяцами грудь матери и ее лицо становятся первым любовным объектом. Относительно внешнего мира этот важный шаг в развитии выражается так называемым отчуждением[57]57
  К отчуждению – ср. со с. 104 и далее; к параллельному развитию объектных отношений к отцу – ср. с главой 5.


[Закрыть]. Еще это идеальное время, чтобы отучить ребенка от груди. Радость от обретения нового (полного) объекта и захватывающее чувство покорения мира, которые объединяются с прыжком в развитии моторики, могут восполнить «уход» груди, если отлучение будет проводиться аккуратно. (Позднее грудное вскармливание становится уже привычной частью любовных отношений, поэтому отлучение от груди воспринимается как потеря материнской любви.) Между годом и полутора, в так называемой фазе упражнений, ребенок учится ходить и говорить первые слова, постигая «новое измерение» самостоятельности: вещи не должны служить, они могут быть завоеваны, окружение можно изучить, а то, что нельзя получить самому, можно назвать (словами), потребовать (у взрослых). Если ребенок развил достаточно доверительные отношения с обоими родителями (сравним с разделом 5.1), то ему не страшно и не больно, когда он падает или на что-то натыкается; он все больше предпочитает новые приключения привычному физическому контакту с матерью.

Опьянение от кажущейся безграничности собственных возможностей вскоре заканчивается разочарованием. Быстро растущие моторные навыки помогают преодолеть старые ограничения, и окружение начинает выставлять (новые) запрещающие знаки – перед открытыми окнами, горячей плитой, улицей, стереосистемой, супом на ковре, рисованием цветными карандашами на обоях, любимыми сандалиями зимой, грязью на полу, бодрствованием вечером и т. д. Все равно как если бы мы выиграли автомобиль, но не имели права на нем ездить. Ребенок старается стать более автономным, пытается игнорировать любое «нет» и начинает бороться с родителями за власть. Каждый малыш сталкивается и с другим видом ограничений – его собственными преувеличенными возможностями. Ботинки не зашнуровываются, дверь не открывается, игрушечные часы не заводятся, а если убежать, можно не найти дорогу назад. Полуторагодовалый ребенок понимает свою зависимость, замечая, что слишком далеко зашел, отказавшись от объекта (от матери). В этот момент малыш снова начинает усиленно искать близости.

Следующая за этим (приблизительно после 18-го месяца) и продолжающаяся до полутора лет фаза возобновления характеризуется новой привязанностью, которая проявляется чаще всего в непрерывной форме, но иногда и в приступах стремления к самостоятельности, длящихся дни или недели. Как если бы ребенок говорил матери: «Пока мы с тобой были едины, я мог делать что угодно. Теперь я понимаю, что оторвался и потерян без тебя. Но я не хочу терять мою дорогую и таким трудом завоеванную автономию, менять ее на старый симбиоз, от которого я буду зависеть. Ты должна позаботиться обо мне, быть рядом со мной, когда ты мне нужна, должна помочь мне и дать силы, поделиться со мной опытом».

Мы видим амбивалентные тенденции: ребенок знает мать как отдельную личность, но все еще пребывает в иллюзии, что она может/должна выполнить все его желания, даже в условиях его автономии, такой же удовлетворяющей, каким когда-то был «симбиотический рай». Если мать не оправдывает ожиданий, она теряет материнскую суть, иначе говоря, превращается из очень «хорошей» в очень «плохую» мать. Подобное происходит часто – всякий раз, когда ребенок достигает пределов своих возможностей и запретов, установленных средой (матерью) и, наконец, когда у него возникают автономные и регрессивные потребности. Проекция и разделение, которые у взрослых (и старших детей) работают как защитные механизмы (экскурс на с. 43 и далее), для двухлетнего ребенка – нормальный повседневный пример объектных отношений: собственное разочарование он приписывает объекту, и чем больше гнев и злость, тем злее ему кажется объект. Так снова активизируются агрессивные, отчаянные усилия ребенка получить обратно «добрую», все исполняющую маму. В такие моменты мир детей фактически соответствует бредовому миру психотиков. Границы между собой и объектом размываются (кто плохой, я или мать?), а объекты, которые в настоящее время не представляют собой ничего хорошего, не транслируют любовь, превращаются в вездесущих врагов и монстров.

Со временем ребенок начинает понимать, что «плохая» мать его не пожирает и не уничтожает, и даже если что-то из того, что происходит, выглядит угрожающим, она может быть любящей, доброй и утешающей. Ребенок осознает, что существует разница между его аффектами и поведением объекта. Если все хорошо, ребенок примерно в три года приобретает способность к переживаниям, которую психоанализ (по Малер) называет эмоциональным постоянством объекта — это знание о постоянном разделении себя и объекта. Ребенок осознал, что при продолжающейся зависимости он и мать являются независимыми объектами; он способен различать, какие чувства и аффекты принадлежат ему и что он воспринимает от объекта; наконец, приобрел уверенность, что мать остается любящей и оберегающей, даже когда что-то запрещает или ругает, и что она по причине своей «принципиальной доброты» снова вернется, если в настоящее время отсутствует. С этого момента ребенок приобретает способность к двойственным объектным отношениям – может распознать, что один и тот же объект имеет удовлетворительные и разочаровывающие стороны, что он сам любит этот объект и иногда ненавидит, и это не значит, что, рассердившись или разочаровавшись, он должен испытывать страх потери. Следовательно, постоянство объекта – одно из важнейших приобретений для здорового психологического развития. Однако есть некоторые препятствия. Трагическая ошибка, часто совершаемая родителями в «фазе возобновления», заключается в непонимании того, что ребенку нужно чередовать автономию и близость. Ребенок начинает агрессивно бороться за власть, а родитель начинает бороться с ребенком («Посмотрим, кто сильнее!»). Каждая ссора запускает механизмы проекции и расслоения, которые нарушают психическое разделение между собой и объектом и мешают развитию амбивалентных, двойственных представлений об объекте. В главе 5 я расскажу о некоторых других трудностях этого последнего этапа индивидуализации.

Данные обстоятельства имеют последствия для ребенка. Я уже говорил, что от родительского гнева он защищен родительской же любовью и совестью. Но это относится лишь к сознательным агрессиям. Психоанализ знает много способов удовлетворить агрессию, не признавая ее. Это касается и отношений родителей с новорожденным. Чрезмерная неосознанная агрессия против детей, как правило, выражается в форме неуклюжего обращения с ними, различных недоразумений или «педагогических» теорий. Возможно, с ребенком не обращаются так, как это нужно, чтобы ему было комфортно, или матери не удается создать расслабленную атмосферу, в которой он нуждается, чтобы наслаждаться деликатным и очень эротичным актом сосания. Родители могут неправильно понимать – например, думают, что малыш голоден, или приходят к выводу, что ему надо покричать, чтобы он понял, что не может их запугивать; и т. д. Агрессия есть во всех любовных отношениях, включая отношения матери, ребенка и отца, поэтому время от времени такие недоразумения и ошибки нормальны. Однако, если бессознательные агрессии в адрес ребенка превышают определенную меру, потому что взрослые не могут сносить вынужденные ограничения (в отношении независимости, общественной жизни, карьеры или просто покоя и свободного времени), обычные единичные конфликты между потребностями ребенка и действиями родителей становятся образцом, привычной моделью взаимодействия. Это может сильно повлиять на ребенка, на развитие образа матери и восприятие себя, формирование базового доверия к миру.

Кризисы, следующие за рождением ребенка, безусловно, влияют не только на молодых родителей, а причиной становится не только стресс, который связан с необходимостью ухода за малышом. Появление новорожденного сопровождается подсознательными фантазиями, которые определяют их дальнейшее отношение к нему. Неосознанные психические процессы, которые связаны с самооценкой, сексуальной идентичностью и собственным детством, влияют на партнерские отношения и родительство. Есть матери, которые настолько переполнены чувствами к младенцу, что в это время для них весь мир (в том числе супруг) не имеют эмоционального значения. А еще мать может неосознанно рассматривать ребенка как часть себя и считать, что он принадлежит только ей и больше никому, даже отцу. В обоих случаях отец исключен из интимных отношений матери и ребенка. Он может не согласиться с этим, и тогда за ребенка начинается борьба. Бывает, что с появлением младенца для отца перестает существовать все, кроме ребенка, – в этом случае пострадает мать, она перестает восприниматься как женщина и партнер. Если исключить партнера из отношений с ребенком, отношения сильно пострадают, особенно если партнер уязвим и для него травматично переживание разлуки и одиночества. Некоторые отцы воспринимают заботу матери о ребенке как травму, пережитую ими в детстве, при рождении брата или сестры. Происходит перенос (ср. с экскурсом на с. 107), жена становится матерью, которая отнимает привычную любовь и отдает ее новорожденному.

Такие фантазии могут быть вызваны уменьшением сексуальных потребностей у многих женщин после родов. Ребенок получает безграничное внимание, которое ранее было направлено на его отца. В таких случаях отношения отца и ребенка омрачаются бессознательной ревностью, а женщина становится мишенью для агрессии со стороны мужа – агрессии, похожей на ту, которая когда-то была направлена против его собственной матери. С рождением ребенка начинаются и сексуальные проблемы. Отцы чувствуют себя лишенными мужественности не только из-за отказа жены от секса, но и потому, что их исключили из идиллии «мать – ребенок». Сам младенец, который успокаивается только на груди матери, заставляет отца испытывать чувство никчемности, бессилия и беспомощности. Переживание своего рода импотенции злит, в результате многие мужчины отдаляются и полностью оставляют разочаровывающую их часть супружеской жизни – уход за ребенком – на матерей. Это еще больше усугубляет ситуацию: отец теряет близкий контакт с ребенком, не понимает его и не знает его характера, а ребенок не узнает отца. При этом отношения ребенка с матерью становятся еще теснее.

Ко всему перечисленному нередко добавляется подсознательное желание кастрации, которое испытывают матери. Всю жизнь женственность связана с чувством обделенности и неполноценности. После рождения младенца мать попадает в привилегированное положение, и этот шанс, конечно, нельзя упустить. Хотя многие женщины сознательно страдают от того, что нагрузка по уходу за ребенком ложится на их плечи, подсознательно они наслаждаются тем, что отец чувствует себя беспомощным, а младенец позволяет себя успокоить только маме, и они делают – незаметно для себя и других – все, чтобы так и осталось. Часто младенец приобретает значение (наконец-то выросшего) пениса[58]58
  К теме женского желания пениса и мужского страха кастрации – ср. экскурс на с. 134.


[Закрыть]. Это делает мужа, с одной стороны, ненужным, а с другой – угрожающим, некой похотливой иллюзией. Часто именно это является причиной отказа женщины от секса в первые недели или месяцы после рождения ребенка. Все меняется, когда младенец начинает отдаляться от матери. В других случаях материнство воспринимается как еще одно свидетельство невыгодного положения женщин. Связанный с этим гнев может быть направлен против отца, представляющего привилегированный мужской пол.

Такие переживания приводят к дальнейшему осложнению в отношениях родителей и детей. Для отца младенец становится соперником или еще кем-то, кто не в полной мере отвечает на его любовь и как бы говорит: «Ты недостаточно хорош для меня». Для женщины материнство становится символом ненавистной ей женственности, а ребенок – виновником отдаления мужа. И эта жертва матери не окупается, ведь младенец требует все больше внимания.