Текст книги "Дай лапу: Веселые и печальные, легкомысленные и серьезные, забавные и трогательные истории про людей и про собак"

Дело двигалось к завершению, когда замок вдруг щелкнул и дверь бесшумно (Разлогову показалось, совершенно чудесным образом) отворили изнутри.

Слесарь отпрянул, и выронил топор; он буквально остолбенел. Представительница правления охнула и закрыла руками лицо. Даже Прохор от неожиданности потерял дар речи.

На пороге стояла крупная пожилая женщина, которую Разлогов в доме никогда прежде не видел. Мужеподобное лицо ее с тяжелыми низкими скулами было бледным, устало-мрачным. В глазах – надменная суровость.

– Что вам угодно? – спросила она.

В голосе ее, как ни странно, не было ни обиды, ни злости, ни гнева. Спокойный, уверенный голос.

Разлогов путано, запинаясь, взялся объяснять:

– Мы думали, что у вас… И потом, собрание… А оказалось…

Прошка без разрешения прошмыгнул мимо хозяйки квартиры в прихожую. Его привлек странный приманчивый запах, запах какой-то затхлости, доносившийся изнутри, – этот резкий въедливый запах, находясь на лестничной клетке, слышал даже Разлогов.

– Чего не открывали-то? – виновато спросил слесарь. – Я вон сколько зря по вашей двери долбил.

– Не ваше дело, уважаемый, – с достоинством ответила женщина. – Это я вас вправе спросить, почему вы ломитесь в чужую квартиру?

– Ради бога, извините нас, пожалуйста, – начала оправдываться представительница правления. – Понимаете, на пустыре человек умер, и вот этот товарищ, – она кивнула в сторону Разлогова, – предположил, что… может быть…

Прохор коротко гавкнул, пискнул и жалобно заскулил. Он что-то в квартире обнаружил и теперь сигнализировал; он так попискивал и поскуливал, как правило, когда встречался с чем-нибудь загадочным, для него непонятным, что вызывало у него, помимо животного интереса, еще и настороженность.

– Разрешите? – сказал Разлогов, решив позвать пса и всыпать ему за непослушание. – Отшлепаю, будет знать… Можно я пройду на минутку?.. Извините. Так получилось… Как-то неловко на пороге… Мы вам всё объясним… Нас бояться не стоит. Мы – соседи.

– А я и не боюсь, – сказала она.

И величаво отступила, позволяя ему пройти.

– Шеф, – тронул за плечо Разлогова слесарь. – А это? – замялся он. – Ну насчет?..

– Как договорились, – успокоил его Разлогов. – Всё остается в силе.

– Гляди, – пригрозил он, впрочем, почти по-дружески. – А то я шуток не люблю. – Стукнул себя подбородком в грудь, сел с топором в лифт и уехал.

Хозяйка квартиры молча отвернулась и, оставив дверь открытой, прошла внутрь.

– Это Гренадер, – шепнула Разлогову представитель правления.

– Фамилия? Или прозвище?

– Фамилия. Ее зовут Клавдия Ефимовна. Фамилия Гренадер. Она пенсионерка. Проживает не здесь, а в пятьдесят первой квартире. Здесь она всем распоряжается… Между прочим, она тоже подписала жалобу.

– Вот как. Член коллектива?

– Да. И, мне кажется, самый активный.

– По какому праву она тут командует?

– Правая рука Пукалова, – объяснила шепотом представитель правления. – И левая, по-моему, тоже.

Разлогов заглянул в прихожую, высматривая пса.

– Не помешаю? – спросил он. – Можно зайти?

– Да, пожалуйста, – из глубины квартиры ответила Гренадер.

Вдвоем с представительницей правления они осторожно переступили через порог и осмотрелись.

Из тесной прихожей дверь вела в комнату, которая напоминала скорее приемную управляющего какой-нибудь средненькой фирмы. Посередине ее, буквой «т» стояли два стола, накрытые зеленой скатертью. Вдоль стен, сколько хватало места, ровными рядами были расставлены одинаковые канцелярские стулья. На стенах висели в больших рамах за стеклом увеличенные фотопортреты бывших советских руководителей (из них Разлогов узнал только Андропова, лица остальных, к сожалению, ничего ему не говорили). На низеньком столике в углу у окна стояла старая пишущая машинка «Оптима», массивный черный телефонный аппарат, отрывной календарь-неделя и антикварный письменный прибор. Судя по всему, Клавдия Ефимовна Гренадер исполняла еще и обязанности секретаря.

Прохор сидел неподвижно перед дальней дверью, спиной к ним, заинтересованно прислушивался к шорохам, доносящимся из загадочной комнаты, и тихонько ворчал, время от времени склоняя голову то налево, то направо.

– Дружочек, – строго сказал Разлогов. – Если уж явился без приглашения, веди себя учтиво, хорошо?

– Ладно, – откликнулся Прошка. И лениво прилег около батареи.

Гренадер кивком одобрила поступок собаки.

– Что же вы не пришли на собрание, Клавдия Ефимовна? – попенял ей Разлогов. – Мы вас с таким нетерпением ждали…

Клавдия Ефимовна жестом его прервала.

– Тсс, – сказала она. – Если можно, тише.

– Нельзя? – Разлогов невольно перешел на полушепот.

– Карп Семенович работает.

– Ну что, убедились? – упрекнула его представитель правления. – А вы говорили, умер.

– Кто умер? – спросила Гренадер.

– Не берите в голову. Это так, между нами, – уклончиво ответил Разлогов. – Гражданин какой-то внезапно скончался. На пустыре.

– Сейчас это уже не редкость, – глубокомысленно и вместе с тем подчеркнуто равнодушно заметила Гренадер.

Разлогов показал на закрытую дверь в смежную комнату и спросил:

– Карп Семенович работает там?

– Да. В своем кабинете.

– Странные у вас порядки, – по-прежнему полушепотом, но с видимым неудовольствием сказал Разлогов. – Дверь ломали – пожалуйста. А громко слова сказать – нельзя.

– Так нужно.

– Не понимаю… Вы же слышали, как мы вскрывали дверь? Как лаял пес?.. Почему не сказали, что хозяин дома?

– Карп Семенович распорядился.

– Не отвечать?

– Ни под каким видом.

– Глупо же, – не унимался Разлогов. – Теперь дверь придется чинить.

– Не вам, молодой человек, судить, что глупо, а что хорошо, – бесстрастно осадила его Клавдия Ефимовна. – У нас строгая дисциплина.

– Фантастика, – развел руками Разлогов. – А что же он сам, Пукалов? Он что, не слышал, как мы ломились в квартиру?

– Не слышал.

– Глухой?

– У него неважно со слухом, – подтвердила Гренадер. – Но нас он слышит.

Представительница правления легонько тронула Разлогова за рукав.

– Простите, вы надолго?

– Не думаю.

– Может быть, без меня обойдетесь?

– Конечно… Вы меня, пожалуйста, извините… Нескладно получилось.

– Ничего, не страшно, – сочувственно улыбнулась она. – Я вас прошу, узнайте, если не трудно. Они сами будут дверь чинить, или нам в ДЭЗ обращаться?

– Хорошо.

– До свидания, – сказала она и торопливо вышла.

Гренадер хищным ястребиным взглядом проводила ее до дверей и обратилась к Разлогову.

– Что вы хотите, молодой человек? Чем мы могли бы быть вам полезны?

– Вы?

– Да. Карп Семенович и его инициативная группа.

– А… чем вы занимаетесь?

– Сначала изложите вашу просьбу.

– Просьбу? – переспросил Разлогов. – Вам?.. А начальник ваш?.. К нему нельзя?

– Сначала изложите вашу просьбу, – повторила Гренадер. – Или жалобу. В чем проблема?

Разлогов недовольно взглянул на нее и резко спросил:

– Почему Пукалов не пришел на собрание?

– Я вас еще раз прошу, молодой человек, не повышать голоса, – напомнила Гренадер. – Карп Семенович работает.

– Но он же писал. Жаловался. Требовал нас наказать.

– Возможно, – бесстрастно парировала Гренадер. – Значит, считал своим долгом так поступить… Должна вам заметить, молодой человек, что на собрания ни он, ни наши представители не ходят.

– Вот как? – удивленно воскликнул Разлогов. – Тогда, получается, извините, кляуза.

– Ни в коем случае, – спокойно парировала Гренадер. – Непроверенными фактами мы не оперируем. Каждую жалобу, прежде чем подать, мы обсуждаем коллективно. И товарищ Пукалов принимает решение, учитывается общее мнение.

– Простите, я не совсем понимаю, кто вы?.. Полиция нравов? Борцы за всеобщую справедливость? Правозащитники шиворот-навыворот? Судьи? Сектанты?

– Считайте как хотите, – с невозмутимым видом произнесла Клавдия Ефимовна. – Мы, молодой человек, исполняем свой долг. Наша задача – посильно содействовать установлению порядка.

– Мне кажется, он давно установлен, – попытался возразить Разлогов.

– Вам это только кажется, молодой человек. Товарищ Пукалов говорит, что беспорядка в нашей жизни еще очень много. Все беды – от беспорядка, и мы еще можем послужить благородному делу. Не станете же вы отрицать, что чем меньше беспорядка, тем лучше?

Клавдия Ефимовна даже слегка возбудилась, когда формулировала кредо товарища Пукалова и его инициативной группы.

– Понятно, – вздохнул Разлогов. – И много вас?

– Достаточно.

– Отчаянные вы люди… Как же вы отважились? Сами? Без разрешения свыше?

Клавдия Ефимовна с готовностью пояснила:

– Творчество масс, молодой человек, всемерно поощряется. – И, элегантно высморкавшись, повторила, обращаясь к Разлогову: – Что вы еще хотите нам сообщить?

– Хочу обсудить с товарищем Пукаловым вариант жалобы, – с неожиданной для себя решимостью заявил Разлогов. – Лично, тет-а-тет… Надеюсь, позволите?

Она неодобрительно на него посмотрела, решая, достоин он этого или нет.

Прохор между тем зевнул, лениво поднялся, подошел к Клавдии Ефимовне и со скучающим видом уставился на нее.

Никакой угрозы в перемещениях пса не было, а было лишь легкое нетерпение, желание поддержать просьбу хозяина и, в конце концов, закончить этот надоевший ему разговор. Однако Гренадер с явной опаской покосилась на собаку и заметно насторожилась.

– Так можно или нет? – повторил Разлогов.

Секунду-другую Гренадер колебалась. Затем поднялась.

– Хорошо, – сказала. – Я доложу.

Без стука вошла в смежную комнату и плотно прикрыла за собой дверь.

Разлогов слышал, как Клавдии Ефимовне отвечал из-за двери какой-то дряхлый липкий голос.

– Войдите, – спустя минуту, сказала она, приглашая Разлогова. – Карп Семенович ожидает.

Прохор навострил уши и приподнялся.

Разлогов смело толкнул тяжелую, любовно обитую с внутренней стороны дверь.

5

В ноздри ударял запах лежалой бумаги и пыли.

В маленькой тесной комнате за массивным старинным письменным столом, поставленным поперек от стены к стене, сидел сохлый, землистого цвета старый человек в застегнутом наглухо френче – точно таком, какие носили некоторые партийные руководители в те печальные, теперь уже основательно забытые времена. Склонив чуть набок маленькую голову с редкой седой растительностью, лишь местами прикрывавшей лоснящуюся ржавость черепа, чмокая губами, Пукалов писал, макая ручку с пером в толстостенную стеклянную чернильницу. Ноги его, обутые в белые валенки, стояли под столом на пуфике, укрытом огрызком ковра. За спиной товарища Пукалова, на стене под потолком, висели в таких же, как в «приемной», рамах за стеклом портреты двух суровых людей с худыми изможденными лицами, в одном из которых Разлогов узнал Дзержинского, а второй был ему, к сожалению, незнаком. Слева от стола в узкое окно сочился сумеречный свет, в комнате был полумрак, но настольную лампу, должно быть, в целях экономии, Пукалов еще не включал. По правую от него руку всю стену от пола до потолка занимал самодельный стеллаж с встроенными впритык выдвижными небольшими ящичками, на торцах которых были приклеены бумажки с обозначениями. Кв. 41 – Ямщиков 54 г., Ямщикова 52 г., Ямщикова 18 л., кв. 42 – Долотов, хол., 22 г., и т. д., в общем, весь дом или почти весь. Центральный горизонтальный ряд занимали ящички с обозначениями министерств, ведомств, всякого рода институтов, а также паспортных столов, отделений милиции, районных судов и прокуратур.

– А я думал, – осмотревшись, несколько растерянно сказал Разлогов, – такого просто не может быть… Казалось, это время… ушло.

Пукалов поднял с колен белую кнопочку на шнуре и вставил ее себе в ухо.

– Что вы сказали?

Немощный, липкий голос. Он действительно походил на покойника.

– Я говорю, жаловаться пришел, – чуть громче сказал Разлогов.

– Слушаю вас.

– У меня собака, – показал он на смирно пристроившегося в уголке Прошку.

Пукалов на жест его внимания не обратил и деловито кивнул – продолжайте.

– Невозможно, товарищ Пукалов. Жить стало просто невмоготу. Отовсюду гонят. Ругаются, преследуют… Вы представляете? До того дошло, что недавно с пятого этажа кипятком пытались ошпарить. Бросают пивные бутылки, подсыпают отраву.

– Непорядок.

– Ужас, что делается.

– Ближе к делу, молодой человек, – нетерпеливо сказал Пукалов. – У меня мало времени.

– Куда уж ближе, – продолжил Разлогов, – когда из окон пивными бутылками швыряются.

– Кто именно?

– Что?

– Хулиганит. Мешает. Преследует вас. Фамилии?

– А… эти, – замялся Разлогов, придумывая фамилии. – Дандыкин, Разживин и Потылицына… Особенно, Карп Семенович, свирепствует эта – Потылицына.

– Местные?

– Простите, не понял?

– Где проживают? Они из нашего дома?

– Соседи.

– Нужны точные адреса. Полные имена, возраст, где работают.

– Ну, Карп Семенович, – возразил Разлогов. – Я не сыщик.

– Хотите иметь квалифицированную жалобу, поработаете сыщиком, – жестко обрезал Пукалов. – В вашем возрасте это полезно.

– А ваша картотека, Карп Семенович? – спросил Разлогов. – Не пригодится?

– Фамилий, которые вы назвали, у меня нет.

– Вы уверены?

– Абсолютно. У меня на фамилии профессиональная память.

– Вон оно что.

– Не тяните, молодой человек. Дело серьезное. С безобразиями надо кончать. Чем быстрее, тем лучше.

– Это вы верно изволили заметить, – подобострастно поддакнул Разлогов. И, замявшись, спросил: – А вы, в самом деле, можете помочь?.. Не только мне, нам? Обыкновенным мирным гражданам?

– Еще не было случая, чтобы нашу жалобу оставили без внимания.

– А меры?

– Принимают.

– А в тюрьму не сажают?

– Я требую, чтобы в каждом отдельном случае мои сотрудники докладывала мне о том, как продвигается жалоба. И в частности, о принятых мерах.

– И докладывают?

– Непременно, – гордо произнес Пукалов. – У нас строгая дисциплина.

Несмотря на возраст, тусклый угасающий взгляд и отсутствие былой приметливости, опытный бывший начальник все-таки что-то почувствовал – какую-то фальшь, наигрыш, несерьезность в вопросах Разлогова. Кряхтя, развернулся и, помрачнев, обратился к посетителю:

– Мне кажется, вы легкомысленны, молодой человек. И задаете много лишних вопросов.

– Вы правы, Карп Семенович, – охотно согласился Разлогов. – Я не просто легкомысленный человек. Я совершенно пустой. Как барабан.

Пукалов чуть откинулся в кресле и с удивлением уставился на него.

Брови его насупились. Слабые ядовитые глазки постепенно темнели.

– Сожалею, – с мрачным видом он отвернулся и обмакнул перо в чернильницу. – Вряд ли мы сможем вам чем-то помочь.

– А мы так на вас рассчитывали, Карп Семенович, – Разлогов пытался изобразить разочарование. – Кругом стена. Пушкой не прошибешь. Куда же нам теперь обращаться?

– В органы, – сухо буркнул Пукалов.

Если бы только отвращение вызывала эта самодеятельная контора!..

Дохляки, думал Разлогов, разглядывая рыхлый затылок столоначальника… Он не чувствовал никакого почтения к его преклонным годам… Вот они – смердящие, полные желчи. Способные жалить и гадить… Отравленные… Лелеющие дикое прошлое, живущие тайно… В пыльных углах, как тараканы, где не видно лица… Боятся света, любого свежего ветра… Скрипят ржавыми перьями. В безумной надежде, что времена, когда они были на гребне, вернутся…

Прохор гулко, переливчато заворчал, учуяв настроение хозяина. Торчком выставил уши и не спеша приблизился к столу, за которым сидел Пукалов. Поднялся на задние лапы и, опершись передними о подлокотник кресла, забрал в пасть проводок и выдернул у Пукалова из уха кнопку – в точности так, как он это часто проделывал с Артемом.

Пукалов дрожащими руками зашарил по столу, по коленям, разыскивая утерянную деталь слухового аппарата, и, впопыхах, дряблой сморщенной кистью случайно ткнулся в кудрявый загривок Прошки.

Пес рыкнул.

Неподвижное мертвенное лицо Пукалова вовсе одеревенело. Сквозь желть проступили крупные белые пятна. Затряслись губы и руки, и глаза закатились.

Он дернулся, голова его резко откинулась и разом завалилась на правое плечо.

Прохор несколько раз вопросительно тявкнул, недоумевая, чем это с ним.

Разлогов, между тем, изрядно перепугался.

– Послушайте, – распахнув дверь, сказал он встревожено Гренадер. – Тут… Кажется, у шефа обморок. Или удар.

Она охнула, всплеснула руками и бросились в кабинет.

Разлогов, не зная, что делать, стоял и переминался в «приемной».

Прохор, усевшись перед ним на ковровой дорожке, виновато заглядывал ему в глаза.

– Айда отсюда, – предложил пес.

– Спятил? – шепотом выговорил ему Разлогов. – А вдруг что-то серьезное? Нельзя… Узнаем прежде, как себя чувствует старина Пукалов.

– Дышит, я слышу.

– Всё равно… А вдруг потребуется наша помощь? Может быть, нужно скорую вызвать?

Прохор переступил передними лапами и склонил голову на бок.

– Это мы его так напугали?

– Не мы, а ты.

– Они плохие, – определил пес.

– И что?

– Давай кого-нибудь вызовем? Пускай это гнездо разорят.

– Они ничего противозаконного не делают.

– Нет, делают, делают!

Наконец из кабинета Пукалова показалась озабоченная Клавдия Ефимовна. Лицо у нее было строгое, неприветливое, суровое, но – не испуганное, не печальное, не опрокинутое.

Разлогов осторожно спросил:

– Как он?

– Обморок, – бесстрастно ответила соратница. – Пройдет.

– То есть… Ничего страшного?

– К сожалению, у нас это иногда случается.

– Слава богу, – облегченно произнес Разлогов. – Значит, наша помощь вам не нужна?

– Справимся, – отрезала Гренадер.

– Не умер, видишь? – сказал Прошка. Он поднялся на задние лапы, а передними, поторапливая, стал скрести и дергать хозяина за штаны. – Идем отсюда, идем.

– Минутку, – придержал Разлогов собаку за лапы. – Скажите, – поинтересовался он у Клавдии Ефимовна, – а дверь? Кто будет чинить, мы или вы?

– Найдется кому, – сказала она. – Починим без вас.

Разлогов еще раз окинул взглядом «приемную» инициативной группы.

– До свиданья, извините за беспокойство… – И добавил: – Успехов вам в вашем благородном деле.

– Спасибо.

– Товарища Пукалова поблагодарите за науку. За совет. Хорошо? От нашего имени.

– Передам непременно, – пообещала Гренадер, по-прежнему избегая смотреть на него. – Карпу Семеновичу приятно будет это услышать.

– И вам большое спасибо.

– Не за что.

– Будьте здоровы и счастливы.

– И вы, – кивнула Гренадер.

Они притворили за собой разбитую дверь, и бегом, наперегонки, спустились по лестнице.

6

Вечерело. День был на исходе.

Вырвавшись на волю, Прохор обрадовался. Заюлил и запрыгал.

– Давно бы так, – поучал он с упреком хозяина. – Столько времени зря потеряли!

– Ты прав, – согласился Разлогов.

– Гулять пойдем?

– Если хочешь.

– Брось, не думай, – посоветова пес, подняв с земли палку для игры. – Ну их к чертям собачьим.

– Ох, Прохор, – вздохнул Разлогов. – Не знаю…

– Мертвяки. Что толку переживать?

– Думаешь?

– Еще расстраиваться из-за таких.

– Ты рассуждаешь как бесчувственный и черствый четвероногий.

– Подумаешь, – махнув хвостом, возразил Прошка. – Вечно ты все усложняешь.

– А ты не учитываешь.

– Знаешь что?

– Что?

– Давай жить – как играть и играть – как жить!

Разлогов покачал головой.

– Нереально.

– Но я так живу.

– Ты пес, ты другое дело.

– А вот и нет. Это всем доступно. И человеку. Попробуй только – тебе понравится.

– Но – как?

– Просто надо сказать себе, что жизнь – игра, и поверить.

– Ну да, – усмехнулся Разлогов. – Что может быть проще.

– Попробуй, попробуй, – прыгая, настаивал Прошка. – Ты только попробуй. Решись.

– Не умею.

– А я тебя научу.

– Тоже мне, учитель нашелся.

– Конечно, если будешь упрямиться как осел, тогда ничего не выйдет.

– А если – нет?

– Тогда всё получится.

– Ну что ж, – без особой надежды согласился Разлогов. – Дерзай. Учи. Хозяин – к твоим услугам.

РОННИ

Дверь черного джипа, стоящего в глубине двора, приотворилась, и по дорожке запрыгал теннисный мяч. Ронни, отжав уши, помчался за ним, пристукнул лапами, усмирил; цапнул, взял в пасть, стиснул зубами и ощутил горечь во рту, странную липкую мякоть, резкий незнакомый запах. Удушливая волна ударила в голову. Взор его отуманился. Он хрипнул, кашлянул, выронил мяч, подумал: надо бы возмутиться, гавкнуть, позвать на помощь хозяйку. Но неизвестная сила, исподволь навалившись, лишила его устойчивости, равновесия, влекла книзу, к земле. Он зашатался и упал. Последнее, что он почувствовал сквозь меркнущее сознание, как чьи-то бесцеремонные руки подняли его и занесли в машину.

* * *

Очнулся Ронни в каком-то неизвестном помещении. Негромко играла музыка, пахло едой, сигаретным дымом и спиртными напитками.

Он лежал на теплой подстилке в тесном закуточке. Возле морды его стояла миска с водой. Вдоль длинного стола-прилавка ходили туда-сюда ботинки и джинсы, к которым люди, чьих лиц он не мог видеть, обращались «Федя».

– Здорово, четвероногий, – сказал Федя, заметив, что Ронни дрыгнул лапой и открыл глаза. – Ты как вообще-то? Живой?.. Может, пивка для рывка?

У Ронни кружилась голова, во рту было кисло, гнилостно. Он чувствовал себя вялым, больным, разбитым, не понимал, где находится и как тут оказался. Шея затекла, и лапы не повиновались.

– Шеф, – позвал Федя. – Ваш-то. Вроде фотографирует.

Над Ронни склонились какие-то люди, которых он никогда прежде не видел. Круглолицый толстяк в галстуке, с седыми запорожскими усами, и миловидная длинноногая девушка в коротенькой юбке и чепчике на голове, по имени Наташа. Они заглядывали ему в глаза, гладили и о чем-то спрашивали. Ронни фыркнул, чихнул и попробовал приподняться. Ему удалось это сделать не сразу: сначала он подставил под грудь и голову передние лапы, потом подтянул и выпрямил задние. Его покачивало и слегка подташнивало. Он вытянулся, прогнув спину, и нечаянно зевнул, хотя понимал, что в присутствии посторонних это выглядит не совсем прилично. С причмоком попил воды. И, в упор глядя на чужих людей, сел в ожидании объяснений.

– Лапочка, – радовалась Наташа. – Артур Тимофеевич, разрешите я его чем-нибудь вкусненьким угощу?

– Не спеши, – сказал Артур Тимофеевич. – Пусть соображалка на место встанет.

– Господи, как я хотела бы иметь такую собаку.

– Теперь он наш.

Услышав слово «наш», Ронни втянул голову. Скосил глаза и, уныло взглянув на Артура Тимофеевича, издал короткий, похожий на вздох горький стон. На душе у него стало тоскливо. Он понял, что жизнь его изменилась. Судя по голосу, цветущему внешнему виду и довольной улыбке, усатый толстяк – его новый хозяин.

– Ты уж, парень, это… извини нас, – неуверенно оправдывался Артур Тимофеевич. – Резковато мы с тобой обошлись… Но я бы на твоем месте не сильно расстраивался. Можешь мне поверить, здесь не хуже, чем у твоей сумасшедшей старухи.

Ронни рыкнул и угрозно заурчал. Ему не понравилось, что бранили его хозяйку, тем более в ее отсутствие. Ему вообще не нравилось, когда о людях отзывались плохо, – неважно, заслуживает человек осуждения или нет.

Наташа присела возле него на корточки, выставив полные колени, и ласково заглянула в глаза.

– Мне бы хотелось поближе с тобой познакомиться. Лапу дашь?

Ронни дал.

Вскинув брови, Наташа сказала:

– Воспитанный юноша.

– Ты в норме, приятель? – спросил Артур Тимофеевич. – Как насчет того, чтобы немного размяться?.. Хочу похвастаться. Показать тебе наши владения… Коллектив с нетерпением ждет.

Ронни было не до развлечений и новых знакомств, тем не менее, превозмогая тяжесть в теле, вялость в ногах, он приподнялся, тронул носом брюки хозяина и стал рядом.

– Отлично, – похлопал его по бокам Артур Тимофеевич. – Кажется, я в тебе не ошибся.

Они размеренно, не спеша, прогулялись по ресторану.

С сытой улыбкой на оплывшем лице Артур Тимофеевич шутливо представлял его поварам, официантам и прочей обслуге как совладельца, напарника, помощника, эксперта и закадычного друга.

– Наня, – услышал Ронни свое новое имя. – Вот так мы его будем звать.

Они заглянули в бухгалтерию, потом на склад, осмотрели служебные и подсобные помещения. Ронни вывели на минутку на свежий воздух, позволили поднять лапу, показали двор и гараж. Потом они снова вернулись в здание и вошли в уютный красивый зал, в котором за столиками сидели и ели посторонние люди. Их обслуживали одетые, как Наташа, стройные девушки, а длинноволосые музыканты готовились к выступлению. Ронни все улыбались, бармен Федя, как старому приятелю, издали помахал рукой. Артур Тимофеевич шел гордо и прямо, по-хозяйски выпятив живот, с кем-то раскланивался и на вопросы посетителей отвечал:

– Гордон. Шотландский сеттер. Мое лучшее приобретение.

– Поздравляем. Отличный выбор.

Ронни тяготился всеобщим вниманием. Он всё еще чувствовал себя неважно. Преувеличенные восторги его раздражали. Пес не мог в толк взять, зачем хозяину нужно водить его и показывать, словно он заезжая знаменитость или какая-нибудь поп-звезда. Почему новый хозяин гордится и весь сияет? С какой стати ведет себя так, как будто они друзья или, по меньшей мере, старые знакомые? Хотя Артур Тимофеевич уже намекал, что хорошо знает Оксану Петровну, его прежнюю хозяйку, может быть, даже имел с нею дело, Ронни был абсолютно уверен, что раньше никогда не видел этого человека.

– Мне кажется, – предположила чуткая и внимательная Наташа, – пес не в восторге от презентации. Ему бы сейчас полежать, отдохнуть. У него на моське это написано.

– Раз написано, закругляемся, – согласился Артур Тимофеевич. – Под давлением обстоятельств сворачиваем мероприятие.

Они покинули зал и прошли в директорский кабинет.

Артур Тимофеевич показал Ронни свое рабочее место: стол с компьютером и телефоном, кожаное вертящееся кресло, личный бар.

– Здесь я, а здесь ты. – Он отворил дверь в смежную комнату. – Устраивайся. Надеюсь, я не сильно буду тебе мешать.

В комнате, где Ронни теперь предстояло жить, совсем не было окон, горел свет. У дальней стены стоял диван, укрытый пледом, с разноцветными пуфиками и подушками, в углу стул, на полу лежал коврик, а на нем тарелка с едой и вода в глубокой миске.

Пес потоптался на пороге, помешкал. Смутился. Даже оробел. Собственной комнаты, причем такой просторной, у него никогда не было, у Оксаны Петровны он спал в коридоре. Оглянулся, и вопросительно взглянул на хозяина – это всё мое?

– Да-да, – подтвердила Наташа. Она удивительно быстро научилась читать по его глазам. – Ваши, сударь мой, личные апартаменты.

Ронни присел. Судорожно почесал лапой за ухом. Обнюхал миски. Есть не стал. Попил, причмокивая языком. Облизнулся и запрыгнул на диван. Скрестил передние лапы, положил на них голову. И прикрыл глаза: простите, мне нездоровится. Я очень устал.

Без малого двое суток Ронни не притрагивался к еде, только пил. Почти не двигался. Был тихим и хмурым. Большую часть времени не слезал с дивана, спал или дремал, нервно подергивая веками. Не бездельничал, а занимался самолечением. Направлял, куда нужно, энергию, использовал внутренние ресурсы, прислушивался к тому, что происходит с ним, как тело справляется с недугом. Ему даже немного жаль было услужливую Наташу, которая уносила миски нетронутыми и терпеливо заменяла новыми. Эта чудесная девушка так сочувственно на него смотрела, как будто ей так же плохо, как и ему. Он и на прогулку с ней выходил безо всякой охоты, чуть ли не через силу, то есть совсем бы не выходил, если бы нужда не заставляла. В глухом дворике ресторана, обнесенном сплошным забором, по правде говоря, особенно не разгуляешься. Под лапами бетон да кафель. Ни чахлого растеньица, ни травинки, ничего такого, что можно было бы помять во рту, пососать, извлечь волшебный целебный сок. Даже сон – лучшее средство от всякой отравы, физических и душевных травм – мало ему помогал. В чужой непривычной комнате ему постоянно снился один и тот же кошмар. Будто голые люди с рогами на лбу поджигали ему хвост. Он падал с высоты на острые камни, бросался в холодную реку с быстрым течением и, как ни старался, не мог ее переплыть. Дальше сон не двигался. Всё опять возвращалось к началу – те же люди с рогами опять поджигали ему хвост, и он снова падал на острые камни.

– По-моему, у него депрессия. Сплин, – говорила Наташа. – Я беспокоюсь.

– Чепуха, – отвечал Артур Тимофеевич. – Я верю в парнишку. Наверняка оклемается.

Хозяин и сам видел, что Ронни вял, на себя не похож. Но, в отличие от Наташи, тревоги по этому поводу не испытывал. Считал, что время лечит. Все мы в какой-то мере животные, думал Артур Тимофеевич. Собаки устроены не сложнее, чем люди. Всё течет, и всё изменяется. Пес пострадает и перестанет, рано или поздно смирится с потерей, если, конечно, в этом всё дело.

Однако и у него случались минуты, когда он не был уверен, что всё идет правильно и своим чередом. Вдруг появлялись сомнения, что пес, украденный у прежних хозяев, способен избавиться от тоски. Собаки, в отличие от людей, дорожат своим прошлым. Существа надежные, преданные. Хранят верность, несмотря ни на что. Когда в голову Артуру Тимофеевичу приходили подобные мысли, лицо его выражало крайнее неудовольствие. Между бровями проявлялись складки упрямства. Он подсаживался к Ронни, гладил его и, досадуя, говорил, что не всё в жизни удается устроить по справедливости. Бывает, чего-то нет, а тебе позарез нужно, и нельзя купить, и тогда приходится отнимать. Паршиво чувствовать себя обделенным.

– Стерва она, твоя Оксана Петровна, – говорил он, зная, что тем самым обижает и расстраивает Ронни. – Жуткая баба. Не мать, а клизма какая-то. Сына, отличного парня, изуродовала.

Голос Артура Тимофеевича, когда он – по работе или просто так – кого-нибудь ругал или распекал, становился скрипучим и едким, седые усы разламывались по линии носа, и каждая половинка шевелилась по отдельности.

– Зря ты свял, Наня… Она тебя недостойна. Сам Бог велел ее наказать… Поверь, я знаю, о чем говорю. Имел с нею дело. Хозяйка твоя меня кинула. Никогда ей этого не забуду. И не прощу… Ты тут ни при чем. Ты парень что надо. Я давно хотел такую собаку иметь. А ей, прости, пока жив, буду мстить… Так что, приятель, кончай слезы лить… Три лапой к носу. Не обижайся, ладно? Давай оживай.

Гуляла с ним Наташа всегда в спешке и очень недолго, правда, три раза – в полдень, в шесть часов вечера и перед уходом. К сожалению, на поводке, хотя он не раз пытался ей объяснить, что ему на привязи ходить неприятно, ошейник его унижает, он эту сбрую с детства терпеть не может и всем своим существом ненавидит. Постепенно, благодаря собственным стараниям, а также вниманию и уходу, Ронни шел на поправку. Задвигался. С аппетитом стал есть. Помимо коротких прогулок с Наташей, всё остальное время Ронни был предоставлен самому себе. В поисках развлечений целыми днями бездумно слонялся по ресторану. Общался с поварами и официантами, с барменом Федей, иногда с посетителями. От скуки смотрел телевизор, если показывали что-нибудь интересное. Охранники и уборщицы и все другие работники при встрече с ним раскланивались, улыбались, шутили, спрашивали его: как дела, здоров ли, доволен, как настроение. Чрезмерное усердие служащих, их избыточное внимание, по правде сказать, Ронни быстро надоедали. От пустых разговоров он уставал. К концу дня на однообразные докучливые расспросы либо вовсе не отвечал, либо садился и с вежливым безразличием отворачивал морду. Соблюдать всякого рода формальности он не умел и учиться льстивым ужимкам не собирался. Пес предпочитал отношения простые и ясные, в которых есть искренность, сердечность и теплота. Как, например, с Наташей или барменом Федей.