Текст книги "Дай лапу: Веселые и печальные, легкомысленные и серьезные, забавные и трогательные истории про людей и про собак"

– Вот деда твоего завалю, будешь знать, – сказал Ердяков. – А то, ишь, храбрец. Стоит, охраняет. Эй, дедок! – позвал он. – Ну, как ты там? Доволен? Или еще маленько поднажать? А? Чего молчишь? Давай отваливай по-хорошему, пока цел. Учти, завалю! Ну? Стоять будешь?.. Ну стой, стой. Сейчас достоишься у меня. Инфаркт выстоишь. Гляди.

С силой захлопнув дверцу, Ердяков снова взялся за рычаги.

Вздернув ковш, он покачал им над кучей строительного хлама, возле которой стоял старик, и, придерживая, не с маху, пристукнул вертикально торчащими зубьями сверху. Рама лопнула, перекосилась и смялась. Груда досок за спиной старика пискнула, треснула и разъехалась в стороны, подняв облако густой рыжей пыли.

Старик дернулся и шагнул вперед. Глаза его налились ненавистью. Он медленно поднял и развел в стороны согнутые в локтях руки – как крылья птицы.

– Вон как. И ручки развесил, – в азарте хохотнул Ердяков. – Как этот самый. Христос.

Поднял ковш метра на полтора и снова с грохотом его опустил.

Старика с ног до головы обсыпало какой-то трухой, комьями мерзлой глины, россыпью льдистого лежалого снега. Он чуть качнулся от толчка, но с места не сдвинулся – стоял твердо и прямо, гордо вскинув голову и раскинув руки.

Витя с криком бросился к деду.

– Не надо, деда, – кричал он и плакал. – Не надо больше. Пойдем.

Он перепрыгивал через камни и трубы, несколько раз споткнулся, упал и, подбежав, обхватил деда за талию и прижался к нему.

Гордый, непримиримый старик с распахнутыми руками и испуганный заплаканный мальчик стояли рядом под нависшей стрелой экскаватора и с гневом и страхом смотрели, как близко качается над их головами ненавистный, грязный, пугающий, дурно пахнущий ковш.

– Ишь ты, и шкет туда же, – сам с собой в кабине говорил Ердяков.

Толстая струя пыли и грязного снега взметнулась после очередного удара. У мальчика слетела с головы шапка, ему насыпалось за воротник, он согнулся и от страха закрыл руками голову.

Старик обнял его и прижал к груди.

– Нет, Витя, нет. Иди, – твердо произнес старик. – Уходи, быстрее.

– Деда, а ты? – спросил мальчик. – Я боюсь, деда. Там тоже страшно.

– Беги, беги.

– А как же ты?

– За меня не беспокойся. Он мне ничего не сделает, я это понял. Будь спокоен, иди.

Мальчик поднял с земли шапку и криво надел ее на голову.

– Ты стой, деда, ладно? – размазав по щекам слезы, сказал он.

– Ладно, Витя, ладно, – сказал старик, поправляя ему шапку и стряхивая с курточки пыль.

Мальчик понуро, часто оборачиваясь, отошел.

– То-то же, – бубнил Ердяков. – А то на пушку брать. Сейчас и тебя, дедуня, сгоним. Сгоним, куда ты денешься.

Двумя резкими ударами ковша он отвалил по куску стены справа и слева от старика. Часть крыши с грохотом обвалилась. Старика не задело, он лишь покачнулся. Теперь перед ним грудились балки, бревна, заштукатуренный, рваный, узорчато обглоданный огрызок стены.

– Не удержишься, дед. Зарою. Еще разок, и кранты. – (И тут Ердяков увидел, как справа от навала мелькнуло что-то пестрое.

Долговязая остроносая Дуська, прогнув спину, ловко нырнула под пол и сейчас же вылетела обратно, неся в пасти щенка.

Ердяков весело выругался и заглушил двигатель.

Вылез из кабины, спрыгнул и заглянул под пол.

– Вот, сукина дочь, – беззлобно ругнулся он.

Закурил и неторопливо, вразвалку приблизился к старику.

– Стоишь?

– Стою, – еле слышно ответил старик.

Его волосы, плечи, локти сплошь были усеяны мелким крошевом, белесой пылью.

– Ну стой. А я обедать пошел.

– Обедать? – удивился старик.

– Мое время. Хочешь, вместе пойдем? – предложил Ердяков. И вдруг рассмеялся: – Да отлепись ты, псих! Ее уже нет там, глянь. Она умнее нас с тобой, дураков. Давно смылась.

– Как смылась?

– Ушла, убежала.

– Куда? – недоуменно водил глазами старик. – Я вам не верю. Нет, это правда?

– Правда, дедок, правда, – примирительно сказал Ердяков. – Иди домой, отдыхай. Ничья у нас вышла. Боевая ничья.

Мальчик Витя, огибая кучи мусора, прибежал к деду, и стал обстукивать ему полы пальто, стряхивая пыль.

Старик оперся рукой о его плечо.

– Витя… Он говорит, что она убежала.

– Правда, деда, правда, – сказал мальчик. – Я тоже видел. Он не врет.

– А щенки? – вздохнул старик.

– И щенков нет, деда.

– Она их всех в зубах перетаскала, – совсем мирно, радуясь, что всё так обошлось, сказал Ердяков.

– Куда?

– Кто ж ее знает, – развел руками Ердяков. – Заказала «газель» и на дачу перевезла.

Старик хмуро взглянул на экскаваторщика и отвел глаза.

– Вить, – сказал он. – Будь добр, поищи мою палку. Она где-то здесь. Если, конечно, он ее не засыпал, – сделав шаг, он покачнулся и обессилено сел на груду обломков.

– Деда, деда, – заволновался мальчик. – Не сиди, деда, пойдем. Ты устал?

– Да, милый. Есть немного.

– Вот она. Цела, – сказал Ердяков. Он вытащил из-под кирпичей палку старика, поднял шляпу его, обстучал, стряхнул пыль и подал старику.

– Это все он, он, – зло сказал мальчик.

– Помочь, что ли, папаша? – неуверенно предложил Ердяков. – А то давай, отведу.

– Спасибо, – сказал старик. – От такого человека, как вы, я, даже умирая, помощи не приму.

– Да брось ты, дед, словами кидаться, – вспыхнул Ердяков. – Ты, ей-богу, как с луны свалился. Не судья ты мне, понял? Да и чего было-то? Чего? Да ни черта не было. Из-за Дуськи, что ль? Дерьма-то? Ладно, – спокойнее сказал он, и протянул руку. – Давай, помогу. Вон ты какой бледный, аж из-под грязи видно.

– Нет, – покачал головой старик и тыльной стороной ладони брезгливо щелкнул по протянутой руке. – Вы черствый, недобрый человек. Ничего мне от вас не надо.

– Вот тебе раз, – смущенно заулыбался Ердяков, прикрывая досаду. – А я-то думал, помиримся. Поладим. – Он нащупал в кармане сигареты и зажигалку, закурил. Сердито взглянул на старика, отвернулся и размашисто зашагал к экскаватору. – Ему помочь хочешь, а он, – бубнил себе под ноги. – Век прожил, а не понимает, где принципиальность нужна, а где ее лучше побоку. Ходят-бродят тут всякие, под ковш лезут, работать не дают, пенсионеры фиговы.

Вынул из замка ключ, хлопнул дверцей кабины и пошел прочь.

– А мы не дали, деда, правда?

– Правда, внучек, правда.

– Она живая осталась. И щенки.

– Да.

– А куда она ушла, деда?

– Не знаю. Ушла, и – слава богу. Нам с тобой обедать пора.

– Он плохой, этот дядя.

– Ох, мой милый, – с тяжелым вздохом сказал старик. – Не будем слишком строго его судить. Мы с тобой тоже были не на высоте.

– А кто победил, деда? – спросил мальчик. – Мы или он?

– Собачка, думаю, Дуська, – сказал старик. – А ты как думаешь?

– Мы.

Дед обнял внука и поцеловал в мокрый лоб.

– Дай, милый, я на тебя обопрусь.

Кряхтя, опираясь о палку, старик поднялся.

Мальчик подставил ему плечо, и они в обнимку, медленно, осторожно стали выбираться из завала.

ПРОХОР

1

В дверь неожиданно позвонили.

Пес гавкнул, напрягся и, почуяв, что пожаловал непрошеный гость, с дурным лаем помчался в прихожую.

– Прошу тебя, Проша, – заворчала из кухни Вероника. – Не так громко. Уймись.

Разлогов открыл дверь.

На пороге стояла миловидная женщина из их дома. Они изредка встречались в лифте, он всегда здоровался с ней, но прежде не разговаривал и имени ее не знал.

– Здравствуйте, – сказала она, покосившись на пса. – А он не укусит?

– Живой вас отсюда не выпустит, – улыбнулся Разлогов. – Проходите, пожалуйста.

– Спасибо, я на минутку. Вас зовут Петр?

– Да.

– А жену вашу Вероника, верно?

– Да. Сына – Артем. А шницеля – Прохор, – представил домашних Разлогов. – Кто еще вас интересует? Может быть, деверь? Золовка, теща?

– Они с вами проживают?

– А нужно, чтобы проживали?

– Что вы, – очаровательно застеснявшись, произнесла соседка по дому. – Значит, я не ошиблась. Это вам.

Она перешагнула через порог и протянула Разлогову прозрачную розовую папку с какими-то бумагами.

– Что это? – спросил он.

– Познакомьтесь, пожалуйста. Прочтите. Прежде чем обсуждать этот документ, что-то решать, жильцы должны быть в курсе.

Разлогов пробежал глазами заглавный лист. «Приложение к распоряжению Департамента жилищной политики и жилищного фонда города Москвы. Методические рекомендации по подготовке и проведению общих собраний собственников помещений в многоквартирном доме… Данные рекомендации могут быть использованы при проведении собраний членов товариществ собственников жилья (ТСЖ)… Общее собрание собственников помещений в многоквартирном доме является органом управления многоквартирным домом…»

– Солидно, – оценил он, повертев в руках документ. – Страниц двадцать.

– Да, – кивнула гостья. – Я пришла пригласить вас на собрание.

– Сегодня? – упавшим голосом уточнил Разлогов. – В воскресенье?

– Да, у нас, внизу, в вестибюле. В семь вечера.

– Обсудить этот исторический документ?

– Не только. Еще по поводу… изменившейся обстановки, ну, сами знаете, угрозы терроризма и всё такое… Не хватает людей. Надо укрепить домовый комитет. Мы опрашивали жильцов, но, увы… нет настоящей ответственности, понимания… Я член правления… Нужны новые кадры… И еще, – она снова скромно потупила взор, – относительно вашей собаки.

– А в чем дело?

– Видите ли… Поступило коллективное заявление от жильцов… Жалоба. – Женщина говорила, заметно смущаясь. Видно было, как она понуждает себя, сообщая о жалобе, стараясь, чтобы выходило проще, естественнее и в то же время достаточно строго. – Извините. Жители настаивают. Требуют, чтобы правление предупредило вас, ну, не только вас, а всех, у кого собаки в нашем доме, и, если нужно, то и наказало штрафом или как-нибудь еще… Всё решит собрание.

– Когда жалуются, не требуют, – хмуро заметил Разлогов.

Она развела руками.

– Моя обязанность предупредить… Так вы заглянете?

– Придется.

– Спасибо, – облегченно вздохнула она.

И собралась уходить. Но Разлогов ее задержал.

– Простите, – поинтересовался он. – Вы сказали, коллективная жалоба?

– Да.

– Странно, – удивился Разлогов, – неужели есть на свете что-то такое, что может наших людей сплотить?

– Что вы, недовольных много, – ответила она. – Но, с другой стороны, вы правы. Есть у нас старичок один, Пукалов Карп Семенович…

– Как? – удивился Разлогов. – Пу… Карп… Несчастный… Угораздило же родиться с такой фамилией… Простите, не понял. Ударение на «пу» или на «ка»?

Она смутилась:

– На «ка».

– Мы все-таки преступно равнодушны к ближнему, – Разлогов улыбнулся. – Живу и не знаю о такой выдающейся фамилии. В одном доме живу.

– А он редко выходит. Всё за столом, говорят, сидит. Старый, но очень активный. Очень. Что вы, тот еще экземпляр. Завалил нас бумажками. По старинке, на пишущей машинке печатает. Жалуется. Сначала от себя лично писал. Ну, мы не очень-то реагировали. Тогда он стариков и старух в нашем доме стал агитировать, в коллектив объединять.

– И объединил?

– Как видите.

– Интересно, каким же образом? Он же, вы сказали, из квартиры ни шагу?

– Да всё так же, по переписке.

– Понятно, – грустно сказал Разлогов. – И на что граждане жалуются, если не секрет?

– На всё. На ребят, которые под окнами бегают. На грязь, на автомобилистов, на уборочные машины, ну, в общем, на всё.

– Меня, как вы понимаете, больше интересуют собаки и их хозяева.

– А-а… Ну, знаете, не там лапу задирают, по газонам бегают и всё такое.

– Стало быть, ничего нового.

– Конечно, – сказала она и развернулась к двери. – Извините, что помешала… До свидания.

– Спасибо, что предупредили.

– Не за что.

Когда активистка ушла, Вероника спросила:

– Чего хотят?

– Сделать выволочку.

– Непременно в выходной?

– В выходной – доходчивее.

– Я бы на твоем месте не пошла.

– Посмотрим, – безвольно ответил Разлогов.

– Надеюсь, ты не слишком расстроен? – спросила жена. – Оценить способен?.. Жаль, если я напрасно старалась.

– Ну, нет! Грубой животной радости им у нас не отнять.

– Тогда зови лежебоку.

Четырнадцатилетний сын их, Артем, еще не вставал – лежа в кровати, нацепив наушники, слушал в своей комнате музыку.

Разлогов подозвал к себе Прохора.

Пес подбежал, послушно сел перед ним, шевеля ушами, старательно делая вид, что ловит каждое слово.

– Вот что, дружочек, – обратился к собаке Разлогов. – Уяснил?.. Граждане нами недовольны. И все из-за твоего недостойного поведения. Нас вызывают на ковер. Предстоит нагоняй. Может быть, штраф… Так что, разбойник, ты у нас кругом виноват. Давай, отрабатывай. Гони троечника к столу. Пировать будем. Понял?

– Понял, – весело откликнулся Прошка.

Спустя минуту из комнаты сына донесся ворчливый лай. Затем возня, шум. Они заскандалили.

Взобравшись на кровать, пес стягивал с Артема одеяло.

– Сколько можно дрыхнуть?

– Не твое дело, – отбивался Артем. – Тебя не звали.

– Вставай, ну! Завтракать зовут.

– Да отвали ты – привязался.

– Одеяло утащу. Голым будешь.

– Уйди, дай дослушать.

– Муру эту?

– Сам ты мура. Молчал бы, если не понимаешь.

– Родители правильно говорят, нельзя целыми днями попсу слушать. Балбесом станешь.

– Ну, повело. И этот туда же.

– А ты вставай.

– Дослушаю, тогда встану.

– Тебя же все ждут.

– Мам, – крикнул Артем. – Мам!.. Забери свою собаку, она мне жить не дает!

Прошка спрыгнул с кровати и лапой дернул за проводок.

Певичка поперхнулись на полуслове, и музыка стихла.

– Ну, вот, – застонал Артем. – Научили дурака.

Прошка огрызнулся:

– Раз по-хорошему не понимаешь.

– Ну, нахалюга. Держись.

Артем скатился с кровати с намерением поймать и отшлепать пса, но тот легко увернулся и побежал в гостиную.

– Гаденыш. Сейчас получишь.

Пыхтя и опрокидывая стулья, Артем гонялся за псом по квартире.

Вероника захлопала в ладоши:

– Всё, ребятки, всё. Угомонились. Прошу к столу. Завтракать. Стынет.

– А что ты сделала, мам? – спросил Артем. – Что-нибудь вкусненькое?

– Увидишь.

– Сластена, – поддразнивал Артема Прошка. – Сметанник.

– Прохор! – прикрикнула на пса Ника. – Нехорошо так. Ты слишком груб. – И Артему: – А ты голый, не умывался еще, как не стыдно!

– Пусть не лезет, – сказал Артем. – Я бы уже давно за столом сидел.

– Еще и ябеда, – проворчал Прошка. – Ты бы до сих пор лабуду свою слушал, если бы я одеяло с тебя не стащил. Ябеда и врун.

2

После завтрака Разлогов отправился с Прохором на прогулку.

День был летний – теплый, спокойный, приятный.

Пузатый автомобилист, раздетый до трусов, драил свой «москвич». Бубнил мячом в стену трансформаторной станции теннисист-любитель. Ревели под молодняком мопеды. Угрюмая пожилая дворничиха, наполняя тачку кулями мусора, занятно ругалась сама с собой. Над истоптанной непроезжей частью летала беззлобная пыль. Чирикали и невинно капали на умытый асфальт птички.

Они шли привычным круговым маршрутом, в обход равновеликих башен, через пустырь, мимо перенаселенных спортивных и детских площадок, опустевших садов и школ.

Прохиндей занимался своими делами, то чуть отставая от хозяина, то забегая вперед. Поводка он от рожденья не знал, хотя Разлогов постоянно носил с собой изящный плетеный ремешок с прицепленным к нему бархатистым ошейником. Вешал на шею, повязывал, как галстук, и шел. Потому что без поводка, вообще говоря, нельзя, нарушение. Вот он и носил его для отвода глаз. А сам, между тем, считал, когда собака на поводке, за нее даже как-то обидно. И искренне жаль привязанного к собаке хозяина, когда у него, как в тике, дергается голова или падает в лужу шляпа.

Гуляя, они старательно обходили разбитые вдоль домов, заботливо ухоженные цветники, парники, садики за самодельными оградами. Каждый лоскуток земли здесь взлелеян, пахуч и пышен, и Прошку тянет туда – в зоны отчуждения, в уголки отдохновения для оторванных от настоящей земли горожан. Хочется псу насладиться свежими резкими запахами, еще больше хочется оставить свой, усложнить букет, вскинув лапу. Но – нельзя. Он твердо усвоил, что будет наказан, если пометит хотя бы пограничную травку.

В неглубокой сухой канаве за спортивной площадкой встретили Джульетту. Должно быть, у нее начиналась течка. Сунув ей морду под хвост, Прошка в ту же секунду потерял рассудок. Влюбленный Прохор – существо строптивое, глупое, неуправляемое, абсолютно без царя в голове. Джульетта выше него гораздо, помесь овчарки с боксером, – куда ему женихаться? Не понимает. Лезет. То на задние лапы встанет, морду ей обнимет, целует, лижет, то отскочит, ляжет и униженно, просяще хвостом машет. То обнаглеет и, забежав с тылу, за хвост уцепится и катается. Джульетта лениво гавкала, лязгала на него зубами, фыркала, сгоняла. Она, если и хотела чего, то только поиграть, не больше. А вот хозяйка ее, женщина почтенная, в годах, волновалась очень. Разлогов ее успокаивал:

– Ну что вы так переполошились? Ничего же не может быть. Он ниже ее вдвое.

– Да, – усомнилась она, – а ну как угадает?

Пожалев исстрадавшуюся хозяйку Джульетты, Разлогов силой оттащил непутевого жениха, унес.

Прохор какое-то время обиженно на него посматривал, дулся. Но вскоре забылся и вновь увлекся, забегал.

В узком скверике, стиснутом корпусами однообразных домов, встретили Борьку, тойтерьера. Этот Борька – живчик, бесенок неугомонный. Закрутил Прошку, забегал.

Разлогов пообщался с хозяином Борьки, покурил с ним на свежем воздухе, пока их подопечные, высунув языки, не разлеглись устало в траве друг против друга.

По-дружески распрощались и дальше пошли.

В тени длинного двенадцатиэтажного панельного дома, возле чахнувшей липы народ как-то странно стоял – вразброс, растерянно, тихо. Женщины, мужчины, дети.

Видимо, что-то случилось.

Разлогов невольно замедлил шаг.

На тропинке, идущей от дома через пустырь, лежал навзничь старый человек в перепачканном мятом плаще. Рукой на груди он придерживал авоську с продуктами, другая рука была свободно откинута в сторону. Кромку шляпы он, видно, когда упал, прижал головой, так что, встав торчмя, она сбилась к затылку, открыв долгий желтый лоб, слабые жидкие пепельно-седоватые волосы с одним шаловливым петушком справа, повыше виска. Глаза у старика были закрыты. И цвет кожи нехороший, неживой какой-то.

– Случайно не знаете, кто это? – спросила женщина, стоявшая неподалеку.

Разлогов, робея, скрывая оторопь, приблизился еще на несколько шагов, посмотрел внимательнее.

– Нет, – сказал. – Не знаю. А что с ним?

– Умер.

– Как умер?

– Очень просто. Как сейчас умирают. Шел, вот, и умер.

– И когда же? – растерялся Разлогов. – Давно?

– Час назад. Может быть, минут сорок, – сказала женщина, как видно, не ему первому. – Мы звонили, скорую вызвали. Никто не знает, кто он, откуда… Вы все-таки посмотрите получше, может, припомните… Знать бы, здешний он или нет.

Всосанные щеки, остро глядящий кверху нос, тяжело обнявшие глазные яблоки веки, огромный, слегка скошенный лоб. Шаловливая прядка у виска. Землистая, с пятнами желти кожа. Грязный плащ, шляпа, прямым передним полем к небу. Аккуратно выглаженные, немного испачканные и чуть задравшиеся на щиколотках брюки, пестрые простые носочки, стоптанные, не новые, вычищенные до блеска коричневые ботинки.

Вот ведь как. Умер.

Не слышал близкой смерти, в магазин шел.

Мне всего тридцать пять, думал Разлогов, глядя на несчастного старика. Смерть еще далеко… А впрочем, кто знает?..

Не помню, не думаю о ней… Нет… Помню, думаю, но – гоню, не хочу думать.

Слово будто вытесано из тайны и жути – смерть. Робеешь, сникаешь. Накатывает, хочешь того или нет, скорбь. Какой-то сдавленный трепет.

Косит что-то нынче мужиков. Рано косит, как мор напал, – одного за другим. Часто не дотянувших до зрелости.

Этот все-таки пожил.

– Узнаете или нет?

– Нет.

– Так бы сразу и сказал, – заворчала женщина, похоже, лидер, активистка случая. – А то стоит, глазеет.

Надо же, как бывает, думал Разлогов. Шел человек с авоськой, лег под деревом и умер.

Земля молодая, листья шумят, небо глубокое. Воскресный день, праздник… Какая все-таки спокойная, прекрасная смерть. Посреди светлого дня лег и умер. Без мучений, без криков и стонов. Лежит себе с авоськой на груди. Безымянный. Просто один из нас, человек.

– Безобразие, – услышал Разлогов недовольный мужской голос. – Совсем у людей ни стыда, ни совести не осталось.

– Это вы мне? – оглянулся Разлогов.

– Кому же еще?.. Посмотрите, что ваша собака делает.

Разлогов глянул и – оторопел.

Прошка, подкравшись сбоку, выгнув спину, настороженно тыкался мордой у самой головы покойника.

– Нельзя. Фу, – сердитым шепотом приказал Разлогов. – Уйди сейчас же.

Пес, принюхиваясь, подкрадывался к авоське.

– Слышишь, что я сказал?

Разлогов невольно сдерживал себя – кричать, сердиться при покойнике он позволить себе никак не мог. А Прошка как на грех, вздумал в неподходящую минуту своевольничать. На команды не реагировал.

Возле покойника его что-то сильно интересовало.

Пес подергал лапой и расшевелил пакеты в авоське. Изловчившись, выбил, выкатил сквозь просторную ячею толстую розовую сардельку. Отбежал, держа в пасти ее за один конец, как гавайскую сигару, и игриво прилег в сторонке, собираясь полакомиться, растрясти и съесть.

Разлогов закрыл руками лицо, отвернулся и быстро пошел прочь.

Вдогонку ему летели обидные, колкие замечания – он плохо слышал. Ему хотелось только одного – поскорее сгинуть, исчезнуть, провалиться сквозь землю от позора и срама.

Увидев, что хозяин недоволен его поведением, к тому же расстроен, удручен, раздосадован и уходит с глаз долой, Прошка потерял к сардельке всякий интерес. Немедленно бросил свой трофей, догнал хозяина и с невинным видом засеменил рядом.

– Позорище, – осудил его Разлогов.

Когда они отошли подальше от посторонних глаз, Разлогов присел на камень, укрытый со всех сторон молодым рослым репейником, и в волнении закурил.

Наказывать собаку, конечно же, было бессмысленно.

При чем здесь собака? Он ротозейничал, он, хозяин. Прохор впервые встретил умершего человека. Разве не простительно его легкомысленное любопытство?

Пес смял, сломал всю высокую торжественность момента.

Боже мой, как стыдно, корил себя Разлогов.

Однако, сбежав от суда и оговоров, сидя в одиночестве на пустыре, он припоминал, как пес воровал сардельку, и, к ужасу своему, не мог сдержать улыбки. Недопустимо-стыдное веселье переполняло его, и из груди помимо воли вырывались неприличные сдавленные смешки.

Нельзя, думал он… Рядом со смертью… Нехорошо это, грех.

И все-таки продолжал улыбаться.

Смешное было выше, сильнее.

3

Между тем день поднимался и убывал, жизнь, как водится, продолжалась, что-то тихое, незаметное, но случилось, и постепенно покойник стал забываться.

К вечеру все они – и Вероника, и Петр, и Артем, и Прошка, дружно уверили себя, что воскресный день прошел, как, в общем, и положено воскресному дню – сытно, вкусно, в желанном мирном безделье. Исключая, правда, Нику (насчет безделья). Она настолько уработалась на кухне, ублажая своих мужичков кулинарными сюрпризами, что к вечеру буквально валилась с ног от усталости.

К семи Разлогов с Прошкой все-таки пошли на собрание.

Он нарочно решил взять собаку с собой, чтобы все убедились, что пес, хотя активен и подвижен, как, собственно, любой миттелыпнауцер (в просторечии – шницель), однако весел, забавен, хорош собой. За редким исключением все-таки умеет себя вести. Если нужно или требует обстановка, он бывает учтивым, вежливым, абсолютно послушным, и, стало быть, даже у самых воинственных и ущемленных граждан не может быть ни к нему, ни к хозяину никаких претензий. Разлогов надеялся, что даже этот черствый Пукалов при виде Прошки растает.

По совести говоря, он недолюбливал тех, кто не любит собак. Больше того, настолько усердствовал в этом мнении, что людей, плохо относящихся к четвероногим, считал ущербными, недоразвитыми, подозрительными, в какой-то мере даже опасными.

«У вас, господа-товарищи, зоны отчуждения, я понимаю», рассуждал он, спускаясь вместе с Прошкой по лестнице в вестибюль. Свет очей, последняя радость. Но всё равно это не повод, чтобы так злобствовать… Земля, планета наша дана нам на всех. В равной мере. Птички летают, мошки разные, рыбки плавают, человек ходит, дышит, ломает и строит… Полагает, что он хозяин земли… Даже если так, то хозяин, мне кажется, неважный… Заметно чванится своим званием, которое, кстати, присвоил себе сам по праву силы… Чуть бы ему скромнее себя держать, хозяину, мудрее, бережнее, и он бы подрос не только в собственных глазах, но и в глазах всех тех бессловесных, с которыми прекрасную нашу землю делит, воздухом одним дышит. Может быть, и они бы тогда признали его за хозяина – уже по высшей справедливости – потому что, в принципе, он, конечно, заслуживает… Себя-то плохо знаем. А их, братьев наших меньших, и того хуже… Неразбериха. Удивительно живучая путаница… Голубь. Символ мира. А специалисты утверждают, что это одна из самих жестоких и кровожадных птиц – ослабшему сородичу своему может исклевать голову, насмерть заклевать… Тогда как собаки, между прочим, основные христианские заповеди чтят. Не убий сородича своего, ударили тебя по правой щеке, подставь левую. Слабый сознательно подставляет сильному шею, самое уязвимое место, и сильный не смеет обидеть, отходит, смиряется… И вообще… Все нынешние собачьи проблемы результат человеческой безграмотности, лености, надутости, черствости. Собаки тут ни при чем. Разве это вина несчастного четвероногого, если человек позволяет себе из прихоти взять щенка, скажем, ребенку на лето, для забавы, приручить его привязать к себе, а с наступлением осени бросить. Обыкновенное убийство, а человек не несет никакого наказания… Содрать бы с голубчика штраф размером в штуку-две баксов. Или, еще лучше, на нарах бы ему поскучать. Ведь собака, которую бросили, гибнет или становится бездомной или того хуже – шатохой. Если гибнет, стало быть, убийство. От одиноких шатох – зараза, бешенство, мор… А собираясь в стаи, шатохи звереют, становятся опаснее, чем волки зимой. За убийство, скажем, коровы или лося – и то что-то там полагается. А – собаки?! По меньшей мере, странно, господа-товарищи, почему человек, обманувший доверчивое животное и погубивший его, спокойно живет себе дальше, как жил. С черной незамутненной совестью… Решение всех проблем – внутри самого человека, внутри нас, в нашем сообществе. Сами породили, самим и исправлять ошибки, больше некому… Отраву сыпать – не путь. И кипятком шпарить – тоже.

Так Разлогов лениво размышлял, спускаясь в вестибюль на собрание.

Говорить всего этого вслух он, разумеется, не собирался. Он хорошо знал, что человек он, в сущности, не общественный, не воинствующий, никакой не борец за правду и справедливость, а, скорее, безвольный и робкий. Горячиться он мог только наедине с самим собой. На людях же он себе такого не позволял.

В вестибюле, рядом с недостроенной кабинкой для будущей консьержки, сидела на стульчике в совершенном одиночестве та самая женщина, что утром к ним заходила.

– Ой, – засмущалась она. – Вы все-таки пришли.

– А как же? Мы люди подневольные… Не могли же мы вас подвести.

– Благородно с вашей стороны, – улыбнулась она.

– Однако не вижу товарищей судей.

– Отменяется. Не будет ничего.

– Красиво, – покачал головой Разлогов. – Вся подготовка насмарку… Прохор речь собирался держать.

– Понимаете, – виновато объясняла она. – Пукалов куда-то пропал. Мы ходили к нему на квартиру, звонили, нет его… Он никогда не приходит на обсуждение жалоб, но сегодня мы решили его вытащить. И двух женщин, которые следом за ним всегда жалобы подписывают, тоже дома не оказалось. Остальные идти отказались. Я всех собачников, кого успела, предупредила. А вас не успела, извините.

– Не страшно, – заметил Разлогов. – Мы, например, с Прохором нисколько не огорчились. Правда, хулиган?

– Правда, – буркнул Прошка.

– Всегда так, – обиженно сказала представитель правления. – Надоело. Пишут, требуют, а потом никого не найдешь.

– Вы говорите, Пукалов пропал? – Разлогова вдруг ущипнуло предчувствие. – Заводила?

– Он самый.

– Погодите, погодите, – у него духу не хватало вслух высказать свою догадку. – А может… Вы знаете, что сегодня на пустыре человек умер?

– Слышала. И что?

– А вдруг… это он?

– Да что вы, бог с вами, – замахала она на Разлогова руками. – Как вам в голову такое пришло?

– Я был там, видел его… С авоськой… Никто не мог его опознать. Пукалов, Пукалов… Он же не выходил из квартиры… Как, вы сказали, его зовут?

– Карп Семенович.

– Очень возможно. Пукалов Карп Семенович… Вы знаете, если верить в соответствие имени и облика… Я почему-то думаю, что это он… Вы знаете, я почти уверен.

– Перестаньте! Что вы такое говорите?

– А вы звонили? Узнавали?

– Какой смысл?.. Все равно покойник, я слышала, без документов.

– А, по-моему, напрасно, – настаивал Разлогов. – Старик один жил?

– Один. В двухкомнатной квартире.

– Лет ему сколько?

– Я думаю, под восемьдесят.

– Вот видите, и тому тоже… Надо, по-моему, вскрыть квартиру.

– Да бог с вами. Вы что? Дверь ломать?

– Надо же проверить. А вдруг?

– Не наше дело, – отмахнулась она. – Как-нибудь без нас разберутся.

– Послушайте, – уговаривал ее Разлогов. – Человек умер. Наш с вами сосед… Надо хотя бы родственникам сообщить, пусть похоронят по-человечески.

– Да почему вы решили, что это он? – раздраженно возразила она.

Ей явно не хотелось ничего такого делать. Как видно, перед приходом Разлогова она настроилась идти домой, и тут как раз он так некстати со своей догадкой.

– Потому что видел его на пустыре. Близко, вот как вас сейчас… В плаще и шляпе, с авоськой… И теперь знаю, как его зовут.

– И всё?

– Немало, знаете… Пойдемте, прошу вас. Минутное дело. И будем спокойны. Вскроем квартиру. Организованно, с вами, представителем власти. Найдем документы, сверим, сличим фото.

– А если ошибка?

– Невелика беда. Спишите расходы на меня.

– На вас спишешь, – недовольно пробурчала она. – Такой скандал будет.

– Не будет. Зовите, зовите слесаря. Он в какой квартире обитает?

– В семьдесят третьей.

– Пойдемте вместе в семьдесят третью… Надо же, в конце концов, помогать человеку.

4

Слесарь сначала наотрез отказался. Без милиции, сказал, нельзя чужую квартиру вскрывать.

Разлогов долго объяснял ему, в чем дело, рассказывал про покойника, о своих подозрениях, слесарь – всё равно ни в какую.

– А за магарыч? – предложил он.

– Ну, если за магарыч, – почесал в затылке слесарь, – тогда рискнуть можно.

Взял фомку, топор, две стамески и молоток.

Они перешли в соседний подъезд и поднялись на третий этаж. Женщина показала квартиру, в которой жил Пукалов.

Сперва слесарь попробовал открыть дверь отмычкой. Но ничего у него из этой затеи не вышло. Дверь была старая, деревянная, но прочная, хорошо что не металлическая. Помня об обещанном вознаграждении, слесарь, не долго думая, достал из-под ремня топор, отбил косяк, испортил обивку и взялся вырубать часть стены – там, где находился замок.

Пока слесарь крушил стену, Прошка гавкал, возмущался и возражал, и утихомирить его было сложно.