Текст книги "Дай лапу: Веселые и печальные, легкомысленные и серьезные, забавные и трогательные истории про людей и про собак"

Зоя Архиповна, размашисто и бойко растаскивая меха, играла на аккордеоне. Под звуки вальса «Амурские волны» новеньких, кто из темноты подходил, встречали одинаково радостно, с ликованием, триумфальным криком. Люди пожимали друг другу руки, улыбались и обнимались. Собаки виляли хвостами, вставали на задние лапы, гавкали, прыгали, юлили боками, терлись, толкались и пританцовывали.

Ночь отодвинулась, отступила в сторонку под натиском света, бодрости, приподнятого настроения, благожелательности и любви.

Елка, украшенная блестками, разноцветными тряпочками и серпантином, стояла у края поляны, подальше от огня. Ее связали вручную, на сухостое, из лапника – натуральные-то в здешнем лесу переростки, с длинным голым стволом и для праздника не годятся. Повсюду на ветках висели надувные шары, пивные бутылки, мягкие и резиновые игрушки. Организаторы – Додя, Анфиса, Пипка и Боб Толоконный Лоб – растянули под крышей навеса плакат с названием ночи: «УМИРОТВОРЕНИЕ 2000».

На столбах, подпиравших крышу, приколотили листы от картонных коробок, на которых Софья Игнатьевна вместе с Зазнобой нарисовали смешных зверюшек и человечков, а Аркадий Фабианович подобрал к рисункам разные назидательные выражения из прочитанных книг.

Ширя Дупель ходил от столба к столбу и, посмеиваясь, читал:

 
Странные существа – животные.
Собаки смотрят на тебя снизу вверх.
Кошки смотрят свысока.
И лишь свинья смотрит на тебя как на равного.
Сколько ни парь, ни утюжь, ни подвязывай
собачий хвост, он всё равно
будет торчать закорючкой.
Всё на свете относительно,
приблизительно,
превратно
и коловратно.
Человек раздвоен снизу, а не сверху,
оттого что две опоры надежнее одной.
Отличие человека от животного весьма незначительно.
Люди заурядные скоро это отличие утрачивают.
Те же, кто сообразительнее, тщательно сохраняют.
Как баня, так и урок, бесполезны,
если после них человек не становится чище.
Невежество – не аргумент.
В ком есть Бог, в том есть и стыд.
У каждого часа есть своя честь.
 

Луша с Грушей повязали Ронни на шею алую ленточку, Тютельке пышный розовый бант. Ване Грозному нацепили старую шляпу, Пипке панаму. У Зазнобы на голове была синяя бейсболка набекрень. Аккуратистка и чистюля Герла вышагивала в ярко-желтом комбинезончике. Обязанности кострового исполнял одноногий Савл. Сёма, Противогаз и Козявка таскали ему из леса в зубах палки и хворост. Снег от костра плавился и шипел. Анфиса и воображала Киркоров сидели у ног Зои Архиповны и под музыку подвывали. Кузя крутился волчком. Прыщ подпрыгивал на радостях аж до крыши навеса.

Чукча и Арчибальд поели, постояли минутку, погрелись, и ушли по-английски.

Джеф вальяжно переминался. Сваха тявкала, задрав морду в небо. Кокетка Моника ластилась, теребила Добряка за хвост. Тюха как угорелый носился вокруг костра, не в силах опомниться и остановиться. Штатный затейник Додя, бывший слегка навеселе, приглашал расслабиться. Со всеми подряд кружился и танцевал. На лицах людей отражались сполохи пламени. Разиня под музыку приседала, елозя длинными ушами по потемневшему снегу. Духарь, стоя рядом, искоса за ней наблюдал, умиляясь и подхихикивая.

Зоя Архиповна заиграла «Семеновну». Фоминична и Софья Игнатьевна вышли в круг и стали приплясывать по-старинному, помахивая платочками, руки в боки. Додя, распахнув телогрейку, прошелся чечеткой с притопом.

В приемнике что-то щелкнуло, заверещало. Винни Пух поднял руку и прибавил звук.

Зоя Архиповна играть перестала.

К костру выдвинулся Корчагин и объявил:

– Друзья мои, прошу к столу. Первачок, бражка, смородиновая наливка. Для надорвавшихся – кефирчик. Разбирайте. Самое время.

Возле косматой его головы метались искры.

Президент из Кремля закончил короткую речь, пожелав нового счастья и пообещав процветание.

Забили куранты.

– Десять! Одиннадцать! Двенадцать!

– Ура-а-а-а!

Сын Клавдии Даниловны, Эдуард, взорвал петарду. Все начали целоваться. Ширя Дупель шапку-ушанку в небо бросал. Коп и Винни Пух раздавали желающим зажженные свечи. Прыщ и Кузя затеялись прыгать через костер, чуть Козявку не придавили. Мегрэ запрягли в сани, и он Пипку, как барыню, катал. Битлы устроили потешную кучу-малу. Баба Васса постучала о столб половником, подняла бумажный стаканчик и прокричала, перекрывая гомон и шум:

– Золотые мои, ненаглядные! С Новым годом! Не посрамите общество наше!.. Желаю вам жить без вражды! Уступать друг другу, быть ласковыми, зря не кобениться! Дружить, а не цапаться!

– Правильно, бабка, – одобрительно говорили в толпе, попивая кто кефир, кто наливку, кто бражку. – С утреца с тобой обвенчаемся и будем дружить.

– Сейчас, что ли, Миллениум, ети его в душу мать?

– Сегодня, точно, я отвечаю.

– А болтают, что через год.

– Нас не касается.

– Как не касается, когда всех обнулили. Два нуля я еще понимаю, а тут сразу три.

– Думаешь, знак?

– А то! В этом веке в разум войдем.

– Размечтался.

Эдуард опять бабахнул петардой.

– Вот шельмец. Салют устроил.

– Уши ему оборвать… Нашел, подлец, Красную площадь.

Приплясывая, Додя песенкой веселили народ:

 
У Дяди Кости левых нет доходов,
Зато есть бак для пищевых отходов.
 

Зазноба, Софья Игнатьевна, Киркоров и Толоконный Лоб организовали вокруг костра хоровод. Живчик отловил в приемнике музыку в стиле диско. Корчагин с Анфисой отправились по лесу погулять, посмотреть, какая она без прикрас, снежная новогодняя ночь. Савл, Баба Васса и Академик, подвесив над столом фонарик, настроились посидеть, обсудить мировые проблемы, может быть, попозже, когда ретивые угомонятся, в карты сыграть. Груша с Лушей подцепили Зою Архиповну под руки:

– Пойдем, голубушка, душу отведем. Пусть себе молодежь куролесит.

Любят они по праздникам песни петь, несовременные и протяжные, устроившись на бревнах, неподалеку.

Под елкой и у костра танцевали. Парами, группами, поодиночке. К четвероногой мелюзге, у кого весь ум еще в мышцах, к Эдуарду и бойким девчатам подключились их папы и мамы, бабушки, дедушки. Среди старшего поколения тоже немало любителей, готовых изнурять себя танцами до рассвета.

Неистощимый на выдумки Додя предлагал аттракционы с собаками.

Люди несуетные, с грустинкой, сидели на лавочках или пеньках и смотрели на пламя костра.

Ронни напрыгался с Сёмой и Свахой. Забежал под навес дух перевести и водички попить.

– Нет, Аркадий, – спорила с Академиком Баба Васса, надкусив бутерброд со шпротами и вареным яйцом. – Времена стоят безобразные. Если жить, как ты говоришь, не по лжи, никаких денег не заработаешь.

– Но и красть тоже нехорошо, – тихо возражал Аркадий Фабианович. – Существуют законы, Василиса Павловна, которые, извините, важнее тех, что в Думе выдумывают. Они даны нам с рождения, укоренены в нас с первых дней Творения и Моисеем изложены, как вам известно, не в виде благих пожеланий, а в виде запретов. Сказано: не воруй, стало быть, разумнее воздержаться. Иначе будешь наказан.

– То-то, гляжу, богатеи наши шибко наказаны, – не унималась Баба Васса. – На яхтах катаются. Поди, плохо им, свистунам… Извини, Аркаша, хоть ты и умный и во всем разбираешься, а от жизни отстал. При всем моем уважении согласиться с тобой не могу. С твоим Моисеем – подавно. Легко сказать, не кради, мол, закон воспрещает. А ты попробуй проживи, когда вор на воре сидит и вором погоняет!

Ронни мало что понимал из того, о чем они говорили, но слушал их с интересом. Втайне он давно уже симпатизировал Академику. Этот сморщенный тщедушный старичок с проплешиной на затылке никогда ни на кого голоса не повышал – независимо от того, прав тот или не прав. Ронни восхищали его спокойствие и уравновешенность. Как будто, несмотря на повсеместное падение нравов, на старость и недомогания, на близость неизбежного перехода, душа Аркадия Фабиановича не то чтобы весела, но была полна ясности и покоя.

– Тем не менее, Василиса Павловна, – мягко настаивал Академик, – позарились на чужое, прелюбодействуете, не чтите родителей, старушку по идейным соображениям замочили – будьте любезны, наказание вам обеспечено.

– Кара небесная, что ли?

– Зачем? Самим ходом вещей. Внутри заводится червячок, что-то вроде плодожорки, и человек, как яблоко, гниет и падает. Воровать и убивать, Василиса Павловна, запрещает даже не Бог, не церковь, не Христос или Моисей, а, прежде всего, наша собственная природа.

– Ученый ты, Аркаша, – хмурилась Баба Васса, поглаживая Мегрэ, сидевшего с ней рядом на лавочке, – а выдумываешь черт-те чего. Отродясь не слыхала, чтобы воров, которые народ по миру пустили, кто-нибудь наказал. Хотя бы твой Бог покарал. Или сами от стыда передохли.

– И я считаю, – подключился Савл, – любой обман, воровство, любое святотатство оправданны и вполне допустимы, если идут человеку на пользу.

– Вот именно, – подхватила Баба Васса. – Скажи на милость, Аркаша, друг любезный, как же быть, когда по-другому нельзя? По доброй воле в гроб, что ли, ложиться? Стала бы я брать чужое, если бы не нужда-паразитка… Глянь, расскажу, как не в диссертациях, а на практике получается… Тут как-то Кузя по дурости гвоздь вместе с костью съел. Шустрик наш махонький. Я от жалости вся слезами изошла. Лежит, бедный, под кустом, глазенками хлопает. Хрипит, задыхается, с белым светом прощается, последние счеты сводит. В ветеринарку везти – не доедет, помрет по дороге. Да и денег нет ни шиша. Фоминична, она же бывший хирург, в момент бы ему операцию сделала, а у нее ни ножа острого ни ваты, ни бинтов, ни водки, чтобы рану обеззаразить. Зову Ширю. Выручай, говорю, друг мой пламенный и сердечный, что хочешь делай, хоть аптеку ограбь, развороши больничное отделение, любые двери вскрой, а доставь, что Фоминична скажет. Через час принес. Даже шприц и лекарство к нему, чтобы заморозку сделать, мыло, канистру с водой, чистую простынь и полотенце. Вон он, герой наш, танцор-спаситель, форточник знаменитый – спроси его, где взял? Он и тебе не признается. Точно не купил. Зато Кузю с того света вынули. А?.. Что ты на это скажешь?.. Доброе мы дело сделали или злое?.. Потрафили Моисею твоему или нет?

Аркадий Фабианович улыбнулся и стал молча карты мешать. Спорить с Савлом и Бабой Вассой он больше не захотел.

Опустив на передние лапы голову, свесив язык, Ронни слушал, о чем старики говорят, наблюдал, как люди и собаки танцуют, и думал, как ему сейчас хорошо. Ни тревоги, ни страхов. Спокойно.

Незаметно перешагнули. Новое столетие наступило. Пусть бы и дальше было УМИРОТВОРЕНИЕ, думал он. Никто не поссорился, танцы, ночь и огонь, тихие разговоры. Сюда бы еще Оксану Петровну. Никиту, Елисеича, Глафиру Арсентьевну. Линду с ее щенками. Наташу, Федю и Артема Тимофеевича. Вот было бы здорово.

Перебрав в памяти всех, кого хотел бы здесь видеть, он, без слов и прикосновений, пусть не воочию, на расстоянии, но тепло и по-доброму пообщался с ними – словно погулял с каждым из них, полежал у ног, подремал на коленях.

Моника, подбежав, опустила лапу ему на загривок, и Ронни, перепрыгнув через барьер, побежал веселиться.

Земля вокруг костра оголилась. Лопалась с треском, пересыхала.

Моника прислонилась к Ронни горячим боком, положила мордочку ему на плечо.

Ноздри щекотала застарелая пыль. Запах сырого горящего дерева взбадривал и пьянил. Дым улетал. Под ногами шуршали и ерзали ломкие прошлогодние листья.

Сквозь морозную мглу пробивался из леса голос аккордеона. Луша с Грушей ладненько пели:

– Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас.

ЦЫПА

Часть первая
ФИРМАЧИ

…тяжко, сипло дышал, мял, срывая дерн, месил сапогами жирную землю, налегал плечом и тянул, толкал, раскачивая березовый ствол с обломанными ветвями, отдирая, отламывая прибитый к нему дорожный знак, и снова гнул, выворачивая на стороны, чертыхаясь, спеша, – и вырвал наконец, выдернул и пошел, яростно вскинув на плечо обрубок, туда, к поляне у озера на краю леса, где наглые крики, стон, и чей-то умоляющий голос, и лай и визг собаки…

С запада, закрывая солнце, наползало грозовое облако.

Небо меркло.

1

– Мать моя буфетчица! Катюха!

Андрей открыл ей, еще сонный, в халате, с надкусанным бутербродом в руке. Она улыбнулась: «Привет», – и проскользнула мимо. Высокая, стройная, свежая. Сняла на ходу шляпку и плюхнулась в кресло у журнального столика.

– Кофе в этом доме дают?

Он наблюдал за ней искоса, гадая, зачем она здесь. Обманщица, он ей не верил. Лицо спокойное, строгое, распущенные волосы, надменный профиль. Как всегда, модно, эффектно одетая. Она сидела, закинув ногу на ногу, выстукивая туфелькой ча-ча-ча. Андрей подогрел на кухне кофейник принес еще чашку – для нее. Она жадно отхлебнула и закурила, а он склонился над нею и обнял.

– Я, по делу, Бен, – бросила она, сердито убирая плечо из-под его рук.

– Жаль, – ухмыльнулся он, оглаживая спинку кресла. – Я к тебе тоже не с пустяками.

Он смотрел на нее сверху, из-за спины, всё больше волнуясь. Попалась, птаха. Мстительного чувства уже не унять. Она явилась без звонка, не предупредив, и сейчас ему всё равно, какое дело ее привело. Вот она, здесь, бесстыдно-дерзкая, сидит и пьет кофе, выставив напоказ полные бедра, и курит, не подозревая, что время реванша начало свой отсчет. Она причиняла ему боль, когда спокойно пользовалась его услугами, а потом ускользала играючи, как будто так и надо, как будто он обязан ее выручать. Липкие шепоты. Задетая гордость. И, несмотря ни на что, горькое обожание в течение последних полутора лет. Она не могла не видеть, не знать. И смеялась, смеялась. И в эту минуту он не чувствовал ничего, кроме одной безоглядной решимости.

Она погасила сигарету, а он собрал в пучок ее вьющиеся волосы, наклонился и поцеловал в шею. Она поднялась и отпрянула. Он настиг ее, стиснул и резко развернул лицом к себе. Она всё поняла. Выставила локти, толкая его в грудь, молча, с гримасой отвращения, отчаянно перегибаясь в талии. Он прижимался теснее и зло улыбался, давая понять, что сопротивление его только бодрит. Руки ее, дрогнув, ослабли, она обреченно запрокинула голову – а он дурел от запаха ее тела, от духов «Клима», которые она обожала. «Катя, Катенька». Рывком расстегнул молнию, выдрал из-под пояса майку и, уткнувшись, нащупал губами полные теплые груди. Она схватила его за волосы, а он легко поднял ее на руки и понес. Зацепился за ножку кресла, и они с грохотом повалились на ковер, опрокинув напольную вазу. «Больно? Где?» – спрашивал он виновато, и она с размаху, скривившись от досады и боли, влепила ему пощечину, а он улыбнулся, тряхнул головой: «живая»…

И потом, когда они лежали на ковре, усыпанном искусственными цветами, подложив под головы скомканный халат Андрея, и курили попеременно одну сигарету, Катя, восхищенно рассматривая его мощные бицепсы, спокойная, румяная, сказала:

– Щедра природа.

– Ты, мать, на грубость нарываешься?

– Росточку бы тебе.

– А то – что?

– Был бы мой.

Он покосился на нее:

– Тигрица.

– Знаешь, зачем пришла я к тебе, Андрюша?

– Расплатиться по счету.

– Нет, я ничего тебе не должна… Пожалуйста, выручи.

– Давай об этом попозже.

– Не могу. Я очень волнуюсь, Бец.

– Начинается.

– Нет, правда. Это очень серьезно. Для меня – очень. В пятницу Максим и Славка, ну, ты знаешь их, Агафон и Притула…

– Тусовщики твои?

– Ага. Попросили мой джип на выходные. У Славки отец дом в деревне купил. Грязь там, дороги нет, километра два непроезжие. На своей тачке, сказали, застрянут. Всего пару дней. И меня звали, но я отказалась.

– И ты дала?

– Не смогла отказать. Они для меня столько сделали.

– Вдвоем укатили?

– Нет. С ними третий был. Они его звали «Серый».

– Серега?

– Не знаю. Я его впервые видела. Тощий такой, противный, лохматый.

– И что? С концами?

– Ну да. Сегодня вторник. Пять дней прошло. Ни джипа моего, ни Макса, ни Славки. Представляешь? Даже не позвонили. Я очень волнуюсь. Мать Славкина опсихела совсем, я с ней несколько раз разговаривала. И мои предки через неделю приволокутся, что я им скажу? Где машина? Они же меня четвертуют. И справедливо.

– А чего сама туда не скатаешь? Далеко дом?

– Ой, я чувствую. Знаю. Что-то случилось. Боюсь, Бен. Они бы позвонили.

– Не гони волну, – недовольно буркнул Андрей и встал. – Айда, окупнемся.

Катя надела шапочку, чтобы не мочить волосы.

Под душем они целовались.

– Позвони, ягодка, портнихе своей, – попросил Андрей, укутывая ее в большое мохнатое полотенце. – Как ее – Клавдия?

– Ой, – заверещала она. – Выручишь?

– Пуховики она еще шьет?

– Для тебя?

– Нет. У Яшки день рождения. Мы с ребятами договорились, хотели бы ему подарить. Авторский экземпляр. Размер у него сорок шестой. Третий рост. Или второй – всё равно.

– Господи, да конечно. Нет проблем. Может быть, у нее готовые есть.

– Узнай, а?

Катя тут же набрала номер.

– Клавдия Петровна? Здрасьте. Катя… Ничего… Нормально… Да. Мальчик один. Великолепный… Был у вас, свой, не беспокойтесь… Сорок шестой, рост не имеет значения… Есть?.. Как я рада… Сегодня?

Она обернулась и вопросительно посмотрела на Андрея.

– Сейчас, – кивнул он.

– Да. Заедет на минутку, хорошо? Вы уж поласковее с ним. Он хороший. Спасибо… Ваша должница… Всего доброго.

– Можешь, – сказал он. – Уважаю. Где деревня?

– Адрес в куртке, в кармане. И как проехать.

Андрей искоса взглянул на Катю.

– Затем и прилетела? Всё рассчитала? Заранее была уверена, что я соглашусь?

Она рассмеялась и чмокнула его во влажный лоб.

– И поцелуями покрою уста, и очи, и чело.

– Смотри, Катерина. Со мной эти игры не проходят.

– Мне нравится, когда ты такой подозрительный.

– Осторожный. Шеф говорит, в победителях – люди осторожные.

– Ну, что – пока? Разлетелись?

Он кивнул.

Катя быстро оделась. Подкрасилась.

– Клавдию там обними.

– Обязательно.

– Пожалуйста, будь с ней поласковее. Она мне еще пригодится.

Он проводил ее до порога. Обнял.

– Сиди на приколе. И по телефону не трепись. Буду звонить.

– Как скажешь, мой повелитель.

Притворив за ней дверь, он подошел к окну и слегка отодвинул штору.

Так и есть.

– У, телки, – выругался Андрей.

Во дворе стояла серая «ауди». Катя вышла из подъезда, и навстречу ей из машины выскочила Маринка. Он сразу узнал ее – известная киноманка, корявая, размалеванная, с «петухом» на голове.

Какое-то время они препирались. Марина ругалась, Катя оправдывалась, и по жестам ее выходило, что раньше вырваться она никак не могла.

Обе сели сзади – стало быть, с шофером. Тачка фыркнула и укатила.

«Интересно, – подумал он. – Учтем. Накололи – прибью. Со мной этот номер не пройдет».

2

За рулем была женщина. Очень приятная, лет сорока, волосы с проседью, в строгом костюме.

– Торопимся жить? – поинтересовалась.

– А вы – водила?

– Простите, не поняла.

– Ну, кем работаете?

– Пытаюсь чему-нибудь научить красивых бездельников.

– В школе?

– Обижаете. Берите выше.

– Профессор?

– Увы! Пока доцент.

– И еще подрабатываете?

– То есть?

– Ну, на тачке?

– Вот вы о чем, – она улыбнулась.

– Правильно, – рассудительно сказал Андрей. – Деньги всегда нужны.

– А вы, извините, – студент?

– Теперь вы меня обижаете.

– Не хотите учиться?

– В институте? Зачем? Есть выбор: принцы и нищие. В шалаше может быть только ад. Кому-то нравится – я не возражаю.

– По-моему, нищие как раз те, кто не получил настоящего образования.

– Образование я и так получу.

– А вы не путаете образование с чем-то еще?

– Я давно уже ничего не путаю.

– Звучит несколько самоуверенно. Если не сказать нахально.

– А что плохого – быть уверенным в самом себе?

– Во всем, юноша, хороша мера.

Андрей показал пальцем в окошко.

– Чуть помедленнее, кони. Прибыл. Спасибо за лекцию. Здесь сбросьте. Ага, у будки.

Достал бумажник, чтобы расплатиться.

Она покачала головой.

– С нищих не беру.

– Я не нищий. С чего вы взяли?

– С богатеньких – тоже. Нам было по пути, молодой человек.

Он понял, что денег она не возьмет. Надо так лажануться. Наверное, она их вообще ни с кого не берет.

– Всего доброго, мой юный друг, – сказала она, приветливо улыбаясь. – Желаю успехов на поприще самообразования.

Ему вдруг захотелось сделать ей приятное.

– Вот, – протянул ей визитную карточку. – Возьмите.

Она прочла: «Андрей Гребцов». И номер телефона.

– Вам понравилось, как я вожу машину?

– Это вам на случай, если кто-то обидит, – пояснил он. – Бригада экстренной помощи.

– Помощи? Батюшки, дожила. Неужели у нас есть такая фирма?

– Без рекламы. Только для вас.

– О, я противница всяких привилегий. Но всё равно – спасибо. Вы очень любезны, молодой человек.

3

«Недоумок, – ругал он себя, пока шел дворами, – трепло».

Взбежал по лестнице на четвертый этаж. Проверил дыхание, пульс. В форме. И позвонил.

Клавдия Петровна долго и нудно разглядывала его в дверной глазок.

– Пожалуйста, вот мой профиль, – ворчал Андрей. – Фас. На кнопочке отпечатки пальцев. Зовут меня Андрей. Катя вам звонила.

Женщина впустила его в прихожую. Накинула цепочку.

Плоская, как доска, в стеганке, протертых нарукавниках и с «Беломором» в зубах. Угрюмая. И молчальница образцовая – он был у нее несколько раз и не помнил, чтобы она произнесла что-нибудь вслух, кроме цен.

А швея – класс.

Не сказав ни слова, протянула ему продолговатую коробку, перевязанную лентой.

– Точно – сорок шестой размер? – спросил он.

Лицо ее оставалось каменным. Она и бровью не повелила.

– Отлично, – сказал он. – Спасибо, вы нас очень выручили.

Она снова ничего не ответила.

Андрей усмехнулся.

– Беседа прошла в теплой дружеской обстановке.

Отсчитал три сотни баксов, поблагодарил и откланялся. «Чертова старуха. И запах. Несет чем-то. Такой навар имеет, а ходит, как драная кошка. Вот стану миллионером, сотворю себе чего-нибудь из чистого золота. Как Элвис Пресли».

4

В такси сел сзади. Болтать не хотелось.

Прикрыв глаза, Андрей перебирал в памяти подробности утреннего свидания. Ха! Сходи погуляй, на белый свет позевай. Обалдеть, девочка. Реванш состоялся.

– Уснул? – оглянулся таксист. – Окружная.

Въехали в поселок. Андрей показал, куда свернуть.

К матери заезжать раздумал – после, на обратном пути. Успеем настроение испортить. Сначала в гараж, к дяде Коле.

На чай таксисту отстегнул щедро – у того на бок повело скулы, затрепетала и зашлась душа. Пацан все-таки, а сыплет, как какой-нибудь Абрамович.

– Сдачи не надо.

Это была его слабость – не просто шикануть, а так, чтобы еще и удивить, поразить. Пусть помнят. Пусть знают.

Дядя Коля, как всегда, возился со своим «москвичом».

Андрей понаблюдал за ним издали. Клевый старик. Спокойный, золотые руки. Лучшего соседа не найти. Если в силах сделать – никогда не откажет. Хорошее сердце, добрый. Правда, голова пустая – ну, не всё же сразу одному человеку.

– Привет, дядь Коль.

– А, Андрей. Здравствуй. Как дела?

– Дела у прокурора, дядь Коль.

– Мать твоя опять сорвалась.

– Зараза, – Андрей с досады пристукнул кулаком по бедру. – Увезли?

– Дома пока. Зайдешь?

– Не. Попозже. Когда вернусь.

Коробку с курткой для Яшки припрятал в гараже. Переоделся. И вывел мотоцикл.

В сердцах шваркнул по педали.

– Дядь Коль? Я тебе что-нибудь должен?

– Нет. По декабрь рассчитались.

– Напомни тогда.

– Кати! Тарахтишь больно.

– Часа через два – будешь?

– Если обедать отойду. А так – здесь.

– Годится!

Андрей поднял мотоцикл на дыбы, дал круг почета, но уезжать передумал, вдруг резко затормозил и спешился, поставил мотоцикл на рога..

– Расстроил ты меня, дядь Коль. Ну что мне с ней делать?

– Попроведай хоть.

– Жить не живем, а проживать проживаем.

– Крест твой. Терпи.

– Да она мне всю молодость искалечила!

– Родителей, сынок, не выбирают.

5

Мать его сидела на полу, прислонившись спиной к неприбранной кровати, раскинув ноги, свесив тяжелую хмельную голову. Без обуви, в дырявых чулках. И телогрейку не успела снять – уснула.

– Что ж ты со мной делаешь, а?

Лицо у нее было опухшее, в кровоподтеках.

Звезданулась обо что-то… Чтоб тебя черти съели. Прибил бы. Он приподнял ее, усадил на кровать, похлопал по щекам.

– Очнись, мам. Слышишь? Очнись.

Она приподняла отяжелевшие веки и мутными отсутствующими глазами посмотрела на сына.

– Я это. Я.

Не узнав сына, женщина испугалась, замахала руками.

– Во, лепит!.. Кого ты бить собралась?.. Дает. Ну, валяй – подешевело… Успокойся! Врежу! Тихо! Не узнала что ли?

Андрей поймал ее за руки. Она пискнула и задергалась, тыкаясь лбом ему в грудь, буйно сопротивляясь.

– Слушай, мам. Не выводи меня. А ну – прекрати! Тихо! – стиснул ее за плечи и потряс. – Да очнись ты, ё'-моё!

Она брыкалась, сучила ногами, локтями отпихивала его от себя. Андрей наотмашь ударил мать по лицу.

– Дубина… У-у, свалилась на мою голову!

Она пьяненько заскулила и извернулась; сползла вместе с подушкой на пол и голову сунула под кровать.

– Куда?! Я тебе залезу! Вылазь, вставай! Подымайся, тебе говорю! – Андрей поднял мать и прижал к груди. – Вот. Так-то лучше. А то – ишь, драться. Я те подерусь.

Она уже не буйствовала, она, смирившись, плакала.

– Ладушки, ладушки, где были, у бабушки… Так, маманя. Давай телогреечку снимем. Не возражаешь?.. А платок тебе зачем? – Андрей поднял мать на руки. – Ути, махонькая. У-тю-тю. Ты моя ненаглядная. Пойдем баиньки, ладно? Пойдем.

Оправив постель, он уложил ее на кровать и укрыл одеялом.

Принес воды. Напоил. Поцеловал в исцарапанную щеку.

– Баю-баюшки-баю, не ложися на краю. Спи. Глазки – хоп. И на бочок. Где у нас правый бочок? Правильно, молодец. Вот и спи.

6

Когда-то, еще до армии, за мотоцикл душу бы заложил. Езду любил без памяти. Лихую, непресную, обязательно с риском.

Ух, давали они тогда стрекача.

А теперь остывать стал. Просто так, чтобы покататься, уже и не брал.

Да и времени нет. Делами они ворочали покрупнее.

И все-таки, когда нужда заставляла, выводил дружка из гаража дяди Коли, и прыгал в седло, и чувствовал, как он послушен, как молодо взревывает, – всё обмирало внутри и сердце екало. Сами собой расправлялись плечи. Он чувствовал, что снова свободен, уверен в себе и горд. Припоминалось былое, и хотелось, как прежде, побеситься, поозорничать, лихо поегозить на дороге, подрезая ленивые грузовики, обходя то слева, то справа, прямо по обочине, окатывая пылью чопорные легковухи.

И сейчас он мчал по знакомому шоссе, сбавлял до восьмидесяти только в населенных пунктах. Ну, и там, где посты, конечно, – и не потому что боялся разборок и штрафов (откупиться ему ничего не стоило), а просто неохота было с этими голодными занудными гаишниками время терять.

Проскочил Балки, Зякино, свернул налево. Как у Катерины на схеме нарисовано. Сбавил скорость, и стал прочесывать местность, деревню за деревней.

Показалось Привольное. Вроде точно. По приметам сходится – изб двенадцать по обе стороны от шоссе. И дом богатенький, новодел, на околице, через три от магазина.

Свел мотоцикл в кювет и припрятал его в кустах бузины, чтоб не отсвечивал.

Ткнул калитку – не заперто. Вошел за ограду. На цыпочках. Осмотрелся. Точно – они. Только они так гадят. Где живут, там и гадят, не спутаешь. Полупустые пачки «Кэмела» разбросаны, на крыльце бутылка коньячная – пустая. То ли ветром ее катает, то ли пол от шагов проминается. Дверь на веранду раскрыли. И здесь у них бардак.

– Эй, Тула!

Ни звука. Как вымерли. В доме пусто. А дух жилой. Вонько. И камин масляный – теплый.

– Агафон! Славка!

Вилку из розетки выдернул.

– Эй, бездельники! Я это! Бец! Дрюня!

Шляются, что ли? Не могли же они уехать, дом не заперев? Или – могли? Джипа не видно, а пешком они не ходят. Халява их разберет. Может, в соседний поселок укатили? За жратвой?

Быстренько по углам посмотрел. Влез по винтовой лестнице на второй этаж, голову в дыру сунул.

И тут как после погрома. Пустой разоренный дом. Вот где искать обормотов?.. Дружбан у них… Может, передрались?

Вышел и призадумался. С чем я к Катьке явлюсь? Ни одного козыря на руках.

Андрей пересек улицу и у соседей напротив подергал резную калитку.

7

Глянул в щелку – бабка по двору ходит.

Что-то делает. Корыто у нее деревянное. Не то скребет, не то отстирывает. И виду не подает – как будто глухая.

– Мамаша! Отопри на минутку! Спросить надо!

Забурчала.

– Какая я тебе мамаша?

Приковыляла. Злая, ужас. Брови к носу, и нос вислый. И еще сильно глазами косит.

– А, еще один, – сказала. – Нехристь лохматый. Явился!

– Здравствуйте, уважаемая.

– Всех вас туда.

– Куда, бабуня?

– Чертям на съеденье! – она махнула тряпкой поверх головы Андрея, в сторону леса. – Чтоб духу вашего на земле не было!

Андрей оглянулся.

Мать моя буфетчица! Как же сразу-то не заметил?

Отсюда, с этой стороны шоссе, хорошо просматривалось поле за околицей. За полем – плешивый взгорок, а по бокам желтый с прозеленью лес. Видно, что-то случилось. Скорая торчит – до пояса. Чумоход, крыша одна. И народ толчется, зеваки.

– Тихо, бабуня. Понял. Не озоруй. И не гляди, как змея из-за пазухи.

– Я тебе погляжу сейчас! Я тебе погляжу!

– Чужой я. Нездешний. Доходчиво объясняю? Проездом, случайно – вот, смотри, каска, шлем.

Она замахнулась тряпкой.

– Глаза бы вас, чертей, не видали!

Андрей отскочил как ошпаренный.

– Всё, бабуль, всё. Меня здесь не было. Поняла?

8

В местном маленьком магазине краснощекая продавщица, уложив на прилавок груди, распирающие ее белый халат, судачила с товарками – как раз по интересующему его делу.

– Небось из Жигалова кто.

– Дану.

– Двоих разом.

– А ты сама-то видела?

– На страсть такую глядеть.

– И я. Нюрка бегала, а я не могу. Померла бы от страха.

– Маня Вострикова рассказывает, одному полбашки отсекли. А второму грудь проломили.

– Молоденькие совсем.

– Ох, бабоньки, что на свете творится…

– И не говори. Раньше такого не было.

Андрей потоптался у прилавка, послушал и незаметно вышел.

9

По утоптанной дорожке, надвое перерезающей поле, он зашагал в сторону озера, к лесу, где толпились зеваки и стоял милицейский уазик.

На ходу снял куртку, скатал и засунул под ремень. Каску положил между картофельных грядок и приметил место – яркая, чего маячить. Чем ближе подходил, тем сильнее волновался. Вроде не трус, а страх до костей пробирает. Лезет под рубаху, ничем не выгонишь. И ноги как будто идти не хотят.

Поле по дуге окружал подростковый лесок. Левее, как на взгорок поднялся, увидел озеро – небольшое, уютное, как бы к лесу ластится. Берега утоптанные, сходы к воде широкие. Общипанные редкие кустики. Живое, значит, купаются. «Скорая» на дороге. А милиция – на той стороне, в ложбинке, где трава не повяла. Метрах в сорока – голоса приглушенные, бригада следственная, фотографируют. А правее, в болотце, что за ложбинкой, обхватив деревья, пристроились на кочках пацаны деревенские, женщины в колпаках и фартуках, похоже, поварихи или официантки из соседнего дома отдыха, и прочий люд – поглазеть. Возле милицейской машины, видимо, следователь, разговаривает с каким-то мужиком с длинной, до середины груди, окладистой бородой, похожим на монаха. В сером длиннополом плаще и зеленой шляпе он странно выглядел на фоне собравшихся. «Псих какой-нибудь, – подумал Андрей. Наверно, сторож или истопник».