Текст книги "Дай лапу: Веселые и печальные, легкомысленные и серьезные, забавные и трогательные истории про людей и про собак"

– Сильную привязанность, вы хотите сказать?

– Нет, Виктор Петрович. Любовь.

Кручинин подбросил шарик.

– «Неприятно в океане почему-либо тонуть. Рыбки плавают в кармане, впереди неясен путь…» И все-таки вам придется рассказать, Алексей Лукич. Я вас намеренно не торопил.

– Да-да. Понимаю… Вам нельзя… Я умолчал, потому что, – Изместьев поднял голову и огладил рукой бороду, как будто что-то ему мешало говорить, – потому что… Сначала сын… Теперь вот она… Чем-то я прогневил небо… А потом, Виктор Петрович, это не приблизит вас к разгадке… Дело, в общем, у вас очень простое. И, вместе с тем, сложное. Поверьте, я всей душой вам сочувствую, – Изместьев слегка наклонил голову и искоса взглянул на Кручинина. – Мне кажется, что вы, несмотря на любовь к сомнительной поэзии, человек порядочный. Честный.

Кручинин пропустил это замечание мимо ушей.

– «В его органах кондрашка, а в головке тарарам…» Если помните, Алексей Лукич, мы с вами встретились на опушке. Там еще приметное дерево. Клен. У него ветви странно переплелись.

– Вы заметили? – оживился Изместьев. – О, это удивительное дерево… Я прежде считал, что столь круто менять направление жизни только люди в состоянии. Оказалось, что и дерево тоже. Удивительно. Какой излом! Невольно начинаешь думать, что и растения обладают чем-то – если не разумом, то… свободной волей, что ли, во всяком случае, рефлекс цели у них, несомненно, присутствует. Что-то вроде интуитивного знания. Что-то врожденное. Сакральное. Какой-то принцип целесообразности.

– Мандибулы и педипальпы, – недовольно пробормотал Кручинин. – Я правильно понял? Под деревом похоронен ваш пес?

Изместьев кивнул.

– Да, Виктор Петрович. Моя собака.

– По кличке Цыпа?

– Полное имя Принципиалка.

– Неопределенной породы?

– Отчего же неопределенной? Лабрадор.

– Рослая? Злая?

– Нет-нет, что вы. В холке сантиметров сорок-сорок пять. Умница редкая. Безобидное существо. Веселая. И очень принципиальная. Ей шел седьмой год… Да, верно. В ноябре бы исполнилось семь. Цветущий возраст.

– Алексей Лукич, – прервал Кручинин. – Я примерно догадываюсь, как она погибла.

Изместьев поднял руку и заученным жестом потеребил отструек бороды.

– Знаю, – вздохнул он.

– «И блоха мадам Петрова, что сидит к тебе анфас, умереть она готова, и умрет она сейчас…»

Сторож неприязненно взглянул на следователя. И отвернулся.

– Мы гуляли… Она всегда со мной на прогулке. Обходили озеро… Можете сколько угодно иронизировать, но лучшей собеседницы, чем моя собака, я не знаю… Цыпа забегала вперед или немного отставала. Но – всё время на виду… На незримом поводке. Она прекрасно меня чувствовала, всегда, в любой обстановке, даже на расстоянии… И тут они нас окликнули…

Один из парней был взвинчен, наступал. Я хотел поскорее уйти, но Цыпа… Цыпа залаяла, зарычала.

«Заткни собаку! – крикнул тот, кто хотел затеять драку. – Прибью. Хочешь? Повешу булыжник на шею и зашвырну!»

«Цыпа! – приказал я. – Не подходи! Убегай! Уходи! Беги домой! Домой!» Но она оскалилась, залаяла еще громче и стала бросаться на них, угрожать. Рывком бросится – и отпрянет. Шерсть на спине ее вздыбилась. Такой свирепой я ее прежде не видел. Она не слушалась меня. Я приказывал ей, просил, умолял. Не помогало. Она, как и я, чувствовала, что нам угрожает опасность. Но ее это не останавливало. Она защищала хозяина.

Другой парень сгреб разяренного приятеля, стиснул и крикнул: «Иди, батя! Скорее! Иди и не оборачивайся!»

Но тот вывернулся, схватил березовый кол и ударил… Он перебил ей хребет.

Цыпа взвизгнула, заскулила, лапы ее подкосились, она рухнула на бок. Из пасти хлынула кровь. Я бросился к ней. Поднял Цыпу на руки и понес. Почти бежал. Я был весь мокрый от страха. Не за себя – за ее жизнь. Но спасти Цыпу, Виктор Петрович… не смог… Увы, она скончалась у меня на руках…

– Что-то не сходится, Алексей Лукич, – заметил Кручинин. – Хотелось бы вам поверить, но… всё как-то неубедительно. Вы говорите, они убили вашу собаку. Допустим. А дальше? Что было дальше? Они испугались и убежали?

– Не помню, – медленно произнес Изместьев.

– Как вы объясните, что их нашли мертвыми на том же самом месте?

– Вернулись, вероятно.

– Зачем?

– Ну… что-то забыли.

– Вы серьезно?

– Не знаю, – раздраженно сказал Изместьев. – Вернулись, не вернулись. Пропади они пропадом! Что мне до них?

Кручинин развернулся, перегородив Изместьеву дорогу, и закачался с пятки на носок.

– Я вам напомню, Алексей Лукич, если забыли… Ребят оглушили. Их били чем-то тупым и тяжелым. Может быть обухом топора. Удары были страшной силы. Они скончались сразу же, однако убийца на этом не успокоился, он, видимо, не помнил себя и продолжал наносить удары.

Какое-то время они молча смотрели друг на друга.

Изместьев первым отвел глаза.

– Вы хотите сказать, – тихо спросил он, – что убийца был невменяем?

– Ну почему? Раздражен, зол.

– Состояние аффекта?

– Не исключено.

– Вот видите, – огладив бороду, сказал Изместьев. – Кто знает, может быть, он защищал достоинство свое и честь.

– Браво, – улыбнулся Кручинин. – Алексей Лукич, вы защищали свою честь?

Изместьев вздрогнул и на мгновение замер. Потом медленно развернулся к следователю, и сказал, покачивая головой:

– Виктор Петрович… Мне казалось, вы профессионал… Я похож на убийцу?

– А вы знаете человека, который действительно похож?

– Нет, вы впрямь считаете, что я… Что я мог?

– А почему бы и нет, Алексей Лукич? – вопросом на вопрос ответил Кручинин. – «Сложно жить на этом свете».

– Перестаньте с вашими стишками, – Изместьев был явно раздражен. – В конце концов, это просто оскорбительно.

– Вот как? Оскорбительно? – Кручинин подбросил шарик. – А – лгать? Скрывать? Недоговаривать?.. Чего вы добиваетесь, Алексей Лукич? Я начинаю думать, что вы пытаетесь меня обмануть. Или переиграть. Отправить по ложному следу. Чтобы я привлек вас не за убийство, а всего лишь за лжесвидетельство.

Глядя вдаль, Изместьев поправил шляпу и снова огладил бороду.

– Извините, Виктор Петрович. Я устал.

– Почему упорствуете?

– Я уже объяснял.

– Неубедительно.

– Иначе не умею, – сердито отрезал Изместьев. – Устал я – неужели не видите? Устал.

– Что ж, – неожиданно согласился Кручинин. – Не стану больше мучить вас. Будьте здоровы. Но учтите, я не прощаюсь. К следующей нашей встрече, пожалуйста, потрудитесь приготовить что-нибудь более основательное.

Он подбросил шарик, кивнул на прощанье и подмигнул Изместьеву: «Всё равно надежды нету на ответную струю. Может, сразу к пистолету устремить мечту свою?»

И скачущей походкой, с развальцей, словно пританцовывая, пошел прочь.

– Фигляр, – процедил сквозь зубы Изместьев, глядя ему вслед.

5

Каждый вечер, в одно и то же время, в поздних сумерках на берег озера приходила Тужилина – корявая вислоносая старуха, сожительница старика Хопрова.

Изместьев наблюдал за ней издали, в заборную щель.

Она приносила с собой смену белья, завернутую в тугой плотный узел.

Осмотревшись вокруг и убедившись, что ее никто не видит, она обламывала березовый сук и обрывала с него ветки. Затем, деловито постучав оземь, примерив по руке, она медленно, опираясь о самодельный посох, продвигалась вокруг озера, вглядываясь в каждый куст, обшаривая руками каждый бугорок, травинку, корень дерева, и проделывала это с невероятной тщательностью.

Потом, видимо, не найдя на берегу то, что искала, она садилась на поваленный подгнивающий ствол ракиты, стягивала тесноватые резиновые сапоги, сдергивала и скатывала чулки, подтыкала светлую верхнюю юбку и, застегнув на все пуговицы телогрейку и поправив платок, бесстрашно входила воду.

Юбка ее пузырилась, надувалась шатром.

Она неторопливо шла вдоль берега, почти по пояс в воде, щупая палкой дно. Время от времени нагибалась, отворачивала голову, чтобы не замочить платка, шарила рукой и доставала и отбрасывала корягу. Прочесывала дно методично и основательно – до тех пор, пока не замерзала или пока еще были силы.

Потом выходила из воды и направлялась к месту, где оставила одежду.

Переодевалась в сухую смену и, опираясь о палку, усталая и расстроенная, возвращалась в свою деревню.

6

– Если не секрет, вы кто по профессии, Алексей Лукич?

– Как видите, сторож.

– А в прошлой жизни? – улыбнулся Кручинин.

– Даже не знаю, – сказал Изместьев. – Инженер-механик. Технический вуз. Затем… немного самообразования… по части гуманитарной. Пробовал переменить профессию. Писал. Два рассказа даже напечатал.

– Больше не пишете?

– Что – рассказы? Нет, не пишу.

– Почему?

Они гуляли по лесу. День был приятный, ласковый. И словно под стать этому дню, разговор их больше походил на мирную беседу двух добрых старых знакомых, чем на очередной допрос.

– Если помните, Виктор Петрович, – после некоторой паузы ответил Изместьев, – лучшее, что Россия дала миру, – это литература прошлого века… Как они говорили тогда?.. Недостаточно иметь талант, знания, ум, воображение. Надо еще, чтобы душа могла возвыситься до страсти к добру. Могла питать в себе святое, никакими сферами не ограниченное желание всеобщего блага… Возвыситься до страсти к добру. Желание всеобщего блага… Я не возвысился.

– Но – стремились?

Сторож неприязненно взглянул на следователя и ничего не ответил.

Они прошли сосняк и остановились на краю поляны, откуда хорошо было видно озеро и край деревни.

– Красиво у вас, – заметил Кручинин.

– Да, Виктор Петрович, – согласился Изместьев. – Не поверите, душа обмирает, когда вижу всё это. Особенно осенью.

Какое-то время они шли молча.

– Мир безумен, – огладив бороду, снова заговорил Изместьев. – Понимаете? Безумен… Тем не менее нельзя злиться на свое время без ущерба для самого себя… А я порой бываю злым. До безрассудства. Задыхаюсь от обиды и гнева.

– Из-за того, что у вас погиб в армии сын?

– Не только… В душе… внутри растет несогласие, недовольство. Это – как пытка, вы понимаете? Пытка несогласием.

– А чем вам время наше не угодило?

– Долгая история.

– Мы с вами куда-нибудь спешим, Алексей Лукич?

– Нет, вы… действительно хотите?

– Всегда полезно послушать человека, у которого есть убеждения, – улыбаясь, сказал Кручинин. И добавил: «Не дороги теперь любовные страданья. Влекут к себе основы мирозданья».

– Что ж, – горько усмехнулся Изместьев, взглянув на следователя. – Хотя ваша профессия – недоброй славы…

7

Андрей сунул в лапу ресторанному вышибале десятидолларовую бумажку, и они проскользнули внутрь.

Зал был заполнен на треть.

Попахивало шальными деньгами и жареным мясом. У музыкантов заканчивался перерыв, они подстраивали аппаратуру, чтобы снова начать играть. По ковровым дорожкам неслышно сновали вышколенные мальчики-официанты. Над столами, занятыми посетителями, стлался, завиваясь в кудри, сигаретный дым.

– Там, – показал Севка.

Усатый бармен брезгливо скользнул по ним взглядом и ничего не спросил. Андрей показал на заставленную бутылками витрину.

– Нам бы к культурным ценностям.

– Вы тут – новенькие?

– Бедовенькие, – сказал Иван.

Бармен потеребил рыжеватые бесподобные свои усы. Подумал. А нажал кнопку.

За спиной его мягко отошла узкая низкая дверь.

– Счастье – это когда тебя понимают, – провозгласил Иван, обходя стойку.

– Царство уюта, – с иронией заметил Севка, бегло осмотрев помещение.

– И разврата, – добавил Иван.

Они оказались в небольшой, уютно обставленной комнате с низкими потолками. В дальних ее углах стояли два торшера. Полумрак. Кресла, мягкие стулья, низенькие столики. Около десяти человек сидели, курили, пили коктейли и, похоже, ждали какого-то представления.

Две пары танцевали – медленно, в обнимку.

Прыщавый официант, по виду недоучившийся школьник, приблизился к ним с подносом.

Севка поблагодарил его кивком головы и от предложенных напитков отказался.

Над дверью зажглась лампочка голубого цвета, и грузный, суровый охранник лет сорока впустил очередного посетителя. Лохматый парень расплатился с охранником живыми деньгами, взял с подноса у официанта коктейль и плюхнулся в кресло.

– Чужие порядки надо уважать, – сказал Андрей, и протянул охраннику штуку.

Тот вскинул брови.

– Трое? – спросил.

– Как видишь, – сказал Иван. – Илья Муромец, Алеша Попович и Добрыня Серпухович.

– Маловато, – охранник, посмотрел на купюру. – Серпухович пусть выйдет.

– Папаша, – укоризненно сказал Андрей. – За ценой не постоим. Но за халтуру – вычтем.

– У нас плата вперед.

– А у нас назад, – наступал Севка.

Охранник надулся и сипло задышал. Лицо его сделалось брезгливым и недовольным – как будто с детства не переносил дерзостей.

За стеной грянул оркестр.

– Спокойно, папаша. Спокойно, – увещевал охранника Андрей. – Лучше музыку послушай.

Охранник метнулся было к двери, но Севка его отсек, а Иван защелкнул дверь на задвижку.

– Не волнуй публику, дядя, – пригрозил Иван.

– Что-о-о? – скривился охранник.

– Папаша, – тронул Севка его за плечо. – Смотри не ошибись.

– Шпана, – зарычал охранник. – Да я вас… как клопов…

Иван перехватил его руку, вывернул и взял на болевой.

– А-а-а, – захрипел охранник и грузно повалился между кресел.

Посетители повскакали с мест и сбились к стеночке, в угол.

Севка затолкал туда же насмерть перепуганного официанта.

– Тихо, господа хорошие, тихо, – сказал Андрей. – Мы буквально на одну минутку. У нас тут легкий междусобойчик.

Севка прихватил официанта за утыканный хотенчиками длинный нос.

– Давай, малолетка, к доске. Отвечай. Пахан у вас – кто? Бармен? Ну? Что молчишь? А то кол поставлю и родителям сообщу.

– Оставь его! – крикнул Иван, прижимая охранника к полу.

– Не затягивай сеанс, – грозил Севка официанту. – Знаешь – выкладывай. А то мозги вышибу!

Лампочка над дверью горела не угасая.

Андрей прихватил охранника за шкирку, выволок его на середину комнаты и прислонил к креслу сбоку.

– Ну что, Дармоед Дармоедович? Поговорим по душам?

Коряво раскинув ноги, охранник сидел на полу, поглаживая рукой ушибленное плечо. Глаза его косили от испуга, в них таилось желание отомстить.

Андрей поддернул ему подбородок.

– Здорово. Ты бык, а я корова. Надо бы оформить тебе инвалидность. И пахану вашему заодно. Чтоб знал, кому врать. От вранья люди дохнут.

– Кто божился, что он в Ригу уехал? – спросил Иван.

Андрей присел перед охранником на корточки.

– Слушай, мужик. Я – коротко. У тебя три дороги. Налево пойдешь – статья, органы, суд. Направо – койка с капельницей, уколы. Прямо – дрожь и маленькие неудобства. Ну – выбрал?.. Ты нам пошепчешь, где твой дружок, и – пока. Как в море корабли. Мы вас не видели, вы с нами незнакомы… Ну? Что задумался?

– Соглашайся, дурачок, – посоветовал Севка.

Охранник хмуро посмотрел на Андрея.

– Какой… друг?

– Мамонов фамилия. Один известный тебе нехороший человек.

– Тьфу, – выругался охранник. – Я-то думал.

И поманил к себе официанта.

Севка разрешил тому подойти.

Послушный мальчик картинно распахнул блокнот и выщелкнул ручку. Охранник размашисто, крупными буквами написал адрес.

– Телефончик не забудь. И простой, и мобильный.

– Мобильный не знаю. Там дача.

– Код есть?

– Нет. Обыкновенный замок, – охранник повел плечом и скривился от боли. – Сразу кости ломать. Проще нельзя?

– Пахана благодари, – выкрикнул Севка. – Он у вас рогом козел, а родом осел.

– Пусть теперь он тебе бюллетень выписывает, – добавил Андрей. – Будь добр, старый шакал, верни награбленное народу.

Охранник не глядя отдал мятую купюру.

Андрей еще раз, чтобы запомнить, прочел бумажку с адресом и спрятал в карман.

– Господа, – обратился он к посетителям. – Веселитесь. Отдыхайте. Извините за беспокойство. Мы заложников не расстреливаем.

– Гуляй, рванина, от рубля и выше, – спел Иван.

Севка растопырил пальцы и пугнул официанта:

– Правильно, дядя?

– Общий привет! – на прощанье помахал Андрей посетителям.

Иван выщелкнул задвижку и распахнул дверь.

Бармена за стойкой не было.

8

– С детства не люблю стадо, – рассуждал Изместьев. – Ходить в толпе. Когда выстраивают в колонны – не люблю…

Нынешняя вертикаль власти, по сути дела, тот же старый советский комплекс. Признак некомпетентности. Если угодно, импотенции. Как раньше, в недавнем прошлом… Население делили на зэков и вохру, сейчас его делят на пастухов и стадо… Вы заметили, с какой охотой, как бодренько побежала интеллигенцию в партию власти?.. А почему? Да потому что удобнее и выгоднее быть пастухами, чем теми, кого безбожно доят или стригут… Большинство населения, к сожалению, этого не понимает. Терпит, жмется, чего-то ждет. Чего – непонятно… Как ценителю поэзии напомню вам, Виктор Петрович, известный стишок. «Шагают бараны в ряд, бьют барабаны. Шкуры для них дают сами бараны».

– Чей? Кто написал?

– Бертольд Брехт.

– Ясно, – сказал Кручинин. – Немец.

– Как известно, всё начинается с уложений, – помолчав, продолжал Изместьев. – С внутренней установки. С идеи. Без идеи ни отдельный человек, ни людское сообщество не существуют. В нашем с вами недавнем прошлом была коммунистическая идеология. Ужасная, страшная, насквозь лживая, человеконенавистническая, но она – была. Потом пришли шустрые мальчики, бывшие комсомольцы, и ее не стало. Теперь власть озабочена тем, чтобы придумать и внедрить что-нибудь новенькое, подходящее к случаю, ибо хорошо помнит, что когда есть идеология, управлять народонаселением, красть и воровать гораздо комфортнее, легче. И что они придумали, Виктор Петрович?

– По-моему, пока ничего.

– Ошибаетесь. По моим наблюдениям, кремлевским мальчикам приглянулась идеология нашизма.

– Бог с вами, Алексей Лукич.

– А вы присмотритесь… И убедитесь, что я прав.

– Нет такой идеологии, – жестко сказал Кручинин. – Откровенно говоря, я даже не понимаю, что это значит.

Изместьев огладил бороду. На губах его играла самодовольная улыбка.

– Теоретически – да. А на практике – есть… Нашизм, Виктор Петрович, как я его понимаю, это гремучая смесь… Молодые циники сами, конечно, идеологию выдумать не могут. Не по Сеньке шапка. Поэтому они отовсюду надергали понемногу, перемешали, и решили – сойдет. Немного патриотизма, православного догматизма, державности, обязательно ксенофобии, чуть-чуть социальной справедливости и псевдодемократической риторики – и блюдо готово! Вот вам и новая идеология. Прямо не провозглашенная, не объявленная, но уже действующая.

Кручинин подбросил шарик и покачал головой.

– «Меня окружали, – пробормотал он, – привычные вещи, но все их значения были зловещи».

– Простите, вы о чем?

– Так, – уклонился от ответа Кручинин. – Продолжайте, не обращайте внимания.

– И потом, не следует забывать, – увлеченно рассуждал Изместьев. – Структура власти у нас была и осталась пирамидальная. Пирамида изначально предполагает чрезмерную концентрацию власти. Подчеркиваю: чрезмерную. А всякая чрезмерность, как вы знаете, к добру не ведет. Вот вам простенький пример – для наглядности. Предположим, деньги. Нет денег – человек нищ, гол, слаб, и если душа его не знает высокой духовности, то мировоззренчески он чаще всего раб. Достаточно денег – у человека масса новых степеней свободы, он уверен, силен и знает, что достоинство свое сумеет защитить. Но вот у него много денег, чрезмерно много. И он снова раб. Раб своего капитала… Точно так же и с властью. Идея, во имя которой человек призван действовать, как бы отдаляется, отделяется от него. Теперь каждый сам по себе. Идея где-то там, в вышине, в теории, и парит, а он – сам по себе. У него теперь новая шкала ценностей. Происходит раздвоение, появляется двойная мораль, человек делается неискренним… Подарю вам еще одно выражение, Виктор Петрович, одно из самых моих любимых: «Если неискренний человек исповедует истинное учение, оно становится ложным». Китай. Пятый век… Вы меня слышите? Ложным. Истинное – ложным. То есть меняет знак. С плюса на минус.

– «Из-за облака сирена ножку выставила вниз, людоед у джентльмена неприличное отгрыз».

– Я утомил вас? Мне помолчать?

– Нет-нет, я слушаю. «Волки зайчика грызут».

Изместьев разочарованно взглянул на следователя. Однако, поправив шляпу и помолчав с минуту, решил закончить свою мысль.

– На наших глазах гибнут водоемы, исчезают традиции, уничтожаются памятники культуры – сухо сказал он. – И процесс разрушения, распада, естественно, впрямую затрагивает и обыкновенного человека. Нас с вами. Человек делается мелок, зол, завистлив, сварлив, придирчив. Он жонглирует шариками, вместо того чтобы слушать. Утратив связи с прошлым, становится бездуховен. Стремится «иметь», а не «быть». Сворачивает с пути вежества, как говаривали в старину. И вступает на дорогу подлога, обмана, изъятия и усечения. Это совершенно новый человек. Другой. Я называю его: человек, умноженный на минус единицу.

Изместьев сделал паузу, пытаясь уяснить для себя, какое впечатление слова его произвели на следователя. И добавил:

– Вот почему, Виктор Петрович, я живу в сторожке, в лесу… Не хочу в этом участвовать… Ходить в стаде. По кругу. По тому же кругу. Не хочу.

– Н-да, – протянул Кручинин. И подбросил шарик.

– Я вас чем-то расстроил?

– Озадачили вы меня, Алексей Лукич.

– А почему?

Кручинин резко развернулся к Изместьеву.

– «Потому что не в струю разговорчики в строю!»

9

– К-к-катя? П-привет.

– Здравствуй, Яшенька. Умничка, как ты вовремя позвонил.

– Ч-ч-что там? М-машину т-т-твою нашли?

– Нет пока, не вернули. Я почти ничего не узнала. В общих чертах – всё примерно так, как ты предполагал.

– П-п-пожалуйста. Д-держи меня в к-курсе д-д-дела. Я д-д-должен иметь ин-фор-мацию.

– Да ну их. Лохи какие-то. Полудурки. Бен – тот вообще. Слова из него не вытянешь. Иван меня ненавидит. Севку видела – он подвез меня на мотоцикле. Уходит от разговора. Пустой треп.

– А т-т-вои? Агафон и П-п-ритула? Из деревни в-в-вернулись?

– В том-то и дело, что нет. Ни звонков, ничего. Не понимаю. Как сквозь землю провалились. Что делать – не знаю. Бен сказал, чтобы я сидела и просто ждала. А я ужасно волнуюсь. Как ты думаешь? Может быть, мне не слушаться его? Съездить туда?

– Н-нет. Ж-ж-ждем еще д-д-день.

– Ой, Яш. Я паникерша страшная.

– Еще д-д-день.

– Хорошо, один день я как-нибудь выдержу. Потерплю. Я тебя слушаюсь. Что бы я делала, Яшенька, без тебя? Ты один со мной обращаешься по-человечески.

– До-до-с-свиданья.

– Пока.

10

Они сделали по лесу круг и вышли к озеру, где Кручинин оставил машину.

– Молю небо, Виктор Петрович, – сказал Изместьев, продолжая прерванный разговор, – чтобы нынешним руководителям страны хватило проницательности… Увидеть и понять. Поставить точный диагноз. Подчеркиваю, не приблизительный, а – точный. У нас с диагнозом часто ошибались, особенно грубо – в последнее десятилетие… Хватило бы решительности и сил – вытащить страну из той ямы, в которой она пребывает. Задача – поменять знак. Общественное движение должно поменять знак. Иначе мы придем не к светлому будущему, а… совсем в другое место.

– Куда?

– На кладбище, Виктор Петрович, куда же еще!

– Славненькая перспектива, – невесело улыбнулся Кручинин.

– Человек, умноженный на минус единицу – основание и грани пирамиды. Его пестовали десятилетиями. И он не просто возмужал и окреп, он – забронзовел. И силы теперь недюжинной. Сама сложившаяся система отношений, вся сеть пирамидальных связей – питают его. При таких методах, как сейчас, чиновник не изменится. Просто переждет волну. Наш бюрократ не из тех, кто делает себе харакири.

– «Страшно жить на этом свете, в нем отсутствует уют, ветер воет на рассвете, волки зайчика грызут».

– Не понимаю… Кто вы? Защитник омертвелых догм? Примитивный пересмешник? Слепой исполнитель чужой воли? Кто? Чем живете?

Кручинин подбросил шарик. Похоже, ему наскучил этот разговор.

– И вы знаете, – спросил он вялым, безразличным голосом, – как победить вашего отрицательного человека?

– Побеждать никого не надо. Было уже. Хватит. Человек должен сам – увидеть и осознать. Преобразовать себя не на словах, а на деле.

– Но как? С помощью цветных революций?

– Возможно. Хотя пока это всего лишь гул… Идея без веры, Виктор Петрович, – музейный экспонат. Оживить верой идею, поднять человека с колен, направить к общему благу – непременно чтоб сам шел, своей волей, без понуканий, подстегиваний, призывов. Чем мощнее аппарат власти, тем слабее вера, тем дальше отстоит идея от живой жизни. И наоборот. Для начала надо бы усвоить эту простую мысль… А спасение наше, выход из тупика – в том, что Толстой называл: благо любви… Сложно, я понимаю. Но другого пути нет… Я его, во всяком случае, не вижу… На редьке ананаса не вырастишь… Если не заразить этим человека, нас ждет идеологический, экономический, этнический, экологический и какой там еще есть – крах.

– Э, куда хватили, – спокойно возразил Кручинин. – «Дамы, рамы, драмы, храмы. Муравьи, гиппопотамы. Соловьи и сундуки. Пустяки все, пустяки…» Сидите тут, в конуре… и рассуждаете. Мечтатель вы. Отшельник.

– Упрекаете в слепоте? В незнании жизни?

– «Лев рычит во мраке ночи, кошка стонет на трубе. Жук-буржуй и жук-рабочий гибнут в классовой борьбе».

Изместьев грустно взглянул на следователя и покачал головой.

– Впервые встречаю работника правоохранительных органов, который был бы поклонником абсурда.

– Юмора, – уточнил Кручинин. – Но никак не этой вашей… теоретической трухи.

– Я ни на чем не настаивал, – негромко произнес Изместьев. – Всего лишь мнение. Я лишь подал голос.

– Понимаю.

– Культура, – после длительного молчания продолжил Изместьев, явно недовольный тем, что ему не удалось вовлечь следователя в спор. – Одна из тех мощных сил, которая противостоит хаосу, распаду, разрушению… Восстановить разрушенный культурный слой – важнее, по-моему, сейчас задачи нет. И вы, и я, и все мы должны работать на это, на восстановление культурного слоя, потому что иначе расти будут одни сорняки.

– «Умереть теперь готова и блоха, мадам Петрова».

– Талант – это способность видеть и выражать неуловимое, – разгоряченно говорил Изместьев, уже не обращая внимания, слушает его следователь или нет. – Направление общественного развития в том числе. Уникальная способность генерировать свет, отвоевывать у тьмы всё новые и новые пространства, новые прекрасные обиталища и дарить их людям, делать души зрячими… Скажите, кому плохо, если талантливый человек вовремя увидит и подскажет? Стране плохо, отечеству? Народу? Человеку? Нет. Плохо только винтику на гранях пирамиды – только человеку, умноженному на минус единицу.

Кручинин помрачнел. Он явно не желал продолжать этот бессмысленный для него разговор.

– Довольно… Я правильно понял? Человек, умноженный на минус единицу – человек с двойной моралью.

– Удобный проводник сил зла.

– Но мораль у него двойная? Так?

– Может быть, и тройная, и четверная. А точнее – ее нет вовсе.

– Значит, – помяв и покатав в ладони шарик, сказал Кручинин, – вы тоже человек, умноженный на минус единицу?

– Здрасьте вам, приехали, – изумился Изместьев. – Поговорили, называется. С чего вы взяли?

– Вернемся к нашим баранам, – жестко сказал Кручинин. – Я внимательно вас выслушал и должен сказать, что теория ваша путаная и вредная. Дело ваше. Но мой вам совет: держите свои мысли при себе. Еще лучше – выкиньте эту чушь из головы.

– Но – Виктор Петрович, – торопливо возразил Изместьев. – Душа умирает. Душа умирает в каждом из нас, если мы видим и – молчим.

– Истина сноснее вполоткрыта, говорил дедушка Крылов.

– Тогда это не истина, если наполовину… Никогда не понимал запретительных акций. Какой смысл? Всё равно рано или поздно прорвется, никуда не денешься. Можно, конечно, запретить не замечать гору, которая у всех под носом, но – надолго ли?.. Другое дело… все наши умствования, вся наш так называемая работа мысли – ничто перед величием и мудростью живой жизни, природы. Человек – гость в этом мире. Все его потуги на царствование, на верховную власть – от невежества и гордыни. От неразвитости души.

– Послушайте, Алексей Лукич, – развернувшись к Изместьеву, сказал Кручинин, – я правильно понял? Вы всё это говорите… для отвода глаз? Не хотите, что бы я задавал вам неприятные вопросы?

Изместьев прямо взглянул в глаза следователю, не спеша огладил бороду и сердито сказал:

– Нет, Виктор Петрович. Неправильно.

– В таком случае, разъясните мне… Если бы не ваша собака, Цыпа, эти молодые люди, Притула и Агафонов, остались бы живы?

– Что вы имеете в виду?

– Я неясно выразился?

– Не понимаю, какая связь…

– Всё вы прекрасно понимаете, Алексей Лукич… Кстати, о знаках. Там, у озера, мне говорили, был дорожный знак… «Сквозной проезд запрещен». Или «кирпич». Стоял несколько лет – и вдруг исчез.

– Очередное головотяпство, – поморщился Изместьев. – Посудите сами, зачем там дорожный знак, когда ни одна машина проехать туда не может?

– Почему он исчез, по-вашему?

– Понятия не имею.

– Сам знак мы нашли. Он согнут, помят. А вот столб, на котором был прибит, исчез.

– Вопрос не ко мне… Там не столб. Заломили молодую березку и кое-как врыли. Делают что хотят. Чтоб мотоциклисты не катались. А они всё равно ездят – что им какой-то знак?

– Скажите, Алексей Лукич, – понизив голос, мягко спросил следователь. – А тот плащ, в котором вы были в тот день… он сохранился?

Изместьев испуганно взглянул на следователя.

– Он на мне.

– Разве?

Изместьев взорвался.

– Что вы хотите сказать?

– Ну, вот, – спокойно заключил Кручинин. И подбросил шарик. – Нервничаете… Неосторожно, Алексей Лукич. Ох как неосторожно. Должен напомнить вам, нет тайного, что не стало бы явным.

– Я уже объяснял, – раздраженно отмахнулся Изместьев. Он был явно взволнован, ему никак не удавалось взять себя в руки. – Ни лгать не хочу, ни свидетельствовать вам на пользу.

– Потому что правосудие несправедливо?

– Оно «басманное», как вам известно.

– А может быть, всё дело в другом? – лукаво улыбаясь, предположил следователь. – А, Алексей Лукич? Может быть, вы просто не хотите показаться передо мной тем, кто вы есть на самом деле?

– Я?

– А что вы так удивляетесь?.. «Исполнилось тело желаний и сил, и черное дело я вновь совершил».

– Перестаньте, – в ужасе отшатнулся Изместьев. – Вы в своем уме?

– К сожалению, Алексей Лукич, вы у меня не один… Надо прощупать молодежь. Причем срочно. Иначе разбегутся. – Кручинин резко развернулся к Изместьеву. – Правду. Говорите правду. Ну?.. Где топор? Куда вы спрятали плащ? Быстро! Правду.

Изместьев побагровел. Он дышал тяжело, сипло и зло смотрел в глаза следователю.

– А, – с досадой махнул он рукой. – Идите вы к черту.

Отвернулся и быстро зашагал по тропинке по направлению к сторожке.

– До скорой встречи, философ, – пробормотал Кручинин, глядя ему вслед. – Погуляй… Подыши еще немножко свежим воздухом.

11

Они отпустили частника у центральных ворот дачного поселка и дальше пробирались пешком.

Улица вилась по краю леса.

Освещение было настолько скудным, что номера домов едва просматривались.