Текст книги "Дай лапу: Веселые и печальные, легкомысленные и серьезные, забавные и трогательные истории про людей и про собак"

Минька осуждал Бунькины вредные путаные теории, но мне казалось, в них что-то есть. Временами я даже принимал его сторону, невольно поддавшись очарованию мурлыкающей сладкоголосой речи.

– В деревне, например, если она настоящая, как Любки, – резонерствовал он, – мир, сотворенный не нами. Тут на всех нисходит любовь. Как акт дарения. Сама. Никого ни о чем и просить не надо. Ею всё движется. Здесь чистота первозданная. Покой и воля. Непреходящее, сам говорил, ощущение полноты бытия. Иное дело Минъкин любимый город. Там мир рукотворный, сотворенный вашим братом, маленьким человеком возомнившим себя черт знает кем. В городе сверху ничего не нисходит, там, чтобы спастись, надо любовь генерировать.

– Брехня, – ворчливо не соглашался Минька. – Молод еще. Верхогляд. Поживи с мое, тогда, может быть, перестанешь болтать всякие глупости.

Лето кончилось, и в сентябре заневестилась Бяка, овчарка.

Бунька по-прежнему не допускал никаких животных к нашему дому, и Минька, в общем-то, недовольный твердолобой принципиальностью друга, каждое утро, без провожатых, на свой страх и риск сам отправлялся к ней на свидание. Усердствовал с рвением, на которое был способен. Благо жила она через участок, недалеко.

Овчарку, во избежание непредвиденного, выпускали теперь из дома строго по расписанию, и наш Казанова, дожидаясь встречи, шатался и топал по лакомым грядкам, разыскивая приманчивые запахи, и если вдруг находил, подолгу стоял, уткнувшись, пока лапки не подгибались.

В который раз я дивился его старческой силе воли. За прошедший сезон он настолько ослаб, что казалось, дунь на него слабенький ветерок, он упадет. Осилить дорогу вдоль всей деревни мы уже были не в состоянии и сворачивали домой у погоста, примерно на середине дистанции. Однажды он у нас провалился в яму, выкопанную беспечным соседом под заборный столб, и выбраться из нее самому у него ни сноровки, ни сил не хватило. В ловушке его обнаружил Бунька, и, когда мы, выручив его из беды, под белы рученьки повели домой, Минька выглядел растерянным, чтобы не сказать обалдевшим, решительно не понимая, на каком он свете.

Да, это правда. Любовь творит чудеса. Поздняя – тем паче.

У дедуни изменилась осанка. Спинку он выпрямил, грудь колесом, и голову, которая еще вчера предательски никла, разыскивая попышнее подушку, теперь держал высоко и нес гордо. Когда невеста появлялась на горизонте, он испытывал известное воодушевление, шустро семенил ножками, всеми правдами и неправдами стараясь от нее не отставать. И никто, кроме него, не догадывался, каких усилий стоит ему жениховство.

Разумеется, Бяка всерьез его смешные ухаживания не принимала. Однако за неимением более подходящих воздыхателей (Шерифа к тому времени увезли) откровенно радовалась, когда обнаруживала, что верный поклонник снова на боевом посту. Носилась по участку взад-вперед, пока паром не изойдет. Умерив пыл, замирала, милостиво разрешая себя обнюхать. Кокетливо посматривала через плечо и удовлетворенно хмыкала, поощряя ухажера. Или визгливо, тоненьким тенорком взлаивала, как будто сильно удивлена.

После каждого такого свидания Минька возвращался на полусогнутых. Буквально приползал. Сходу, захлебываясь, с громким причмоком выпивал ведерко воды, тут же валился с ног и на час-другой выключался. Так мощно храпел, что заглушал мою самодельную пилораму.

Его последняя любовь.

А я был слеп. По-настоящему не разглядел, что это было такое. Мне и в голову не приходило, что отношения их не смешны и нам следует чего-то опасаться.

Молодая овчарка, сильная, явно неглупая, себе на уме и любвеобильный кавалер, доходяга, старая перечница, росточком ей до колен. Ну и парочка! Умилительно, трогательно – пусть потешатся. Кому от этого вред? Она разомнется. Развеет скуку. Слегка развлечется. А он, перебрав в памяти былые утехи, намучается и крепче уснет.

Ничего особенного, общежитейское.

И меня нисколько не насторожило, когда Бунька однажды сказал сидя на дереве и наблюдая за их забавами – явно не собираясь шутить:

– Между прочим, не всякому жизнь к лицу.

И седьмого сентября – ровно за месяц до Минькиного восемнадцатилетия, которое, кстати, мы готовились пышно отпраздновать, – Бяка нашего юбиляра увела.

Послушно, безропотно, как подслеповатый детеныш, он утопал за ней, и никто не заметил куда. Хозяйка овчарки, Серафима Ивановна, встревожилась, когда обнаружила, что ее любимицы нет более трех часов.

– Вы случайно не видели кралю мою?

– Нет, а что?

– Вздыхатель ваш спит?

– Что-то не слышно. Вроде никто не храпит.

Бунька крикнул с крыши:

– Смылись они!

– Я так и думала.

– Придут. Куда они денутся?

– Я все-таки поищу.

Побродив по околице, Серафима Ивановна вернулась ни с чем. Теперь заволновался и я. Побежал по деревне, спрашивая всех подряд, не видел ли кто-нибудь нашу влюбленную парочку.

Оказалось, видели. Кто-то обратил внимание, как Бяка переводила его через овраг, кто-то – как они любезничали в лесочке на той стороне, а один шутник всерьез уверял, что слышал в их исполнении «Шумел камыш, деревья гнулись».

Адреса совпадали, и я помчался в осинник.

Спустился в распадок, там Петр Сергеич, сбивавший стожок, рассказал, как только что видел: овчарка плелась домой. Чумазая, брюхо в болотной жиже, усталая, но удоволенная, так ему показалось.

– А мой донжуан?

– Одна.

– Поматросила, и привет?

– Это вы у нее спросите.

Бяка отлеживалась в теньке. Длинный влажный язык, словно розовое полотенце, вывесила на просушку.

– Бессовестная, – затормошил я ее. – А где твой любовник? Где ты его бросила?

Она смотрела на меня бесстрастными карими глазами – святая невинность, – как будто не понимала, что я от нее хочу.

– Дуреха, – серчал я. – Что ты натворила, соображаешь? Как ты могла? Он же еле лапы передвигает. Где ему за тобой угнаться? Сама сигаешь через болото, как олениха, а он? Говори немедленно, куда ты его заманила?

Решительно, это сонное чучело не желало со мной объясняться.

Крикнул Буньке, чтобы сторожил дом и чтоб свистнул мне, если Минька вернется. И побежал. По склону вниз, через ручей и болотце. По тем местам, где их видели, где голубки ворковали. Прочесал березовый перелесок, очевидцы его тоже упоминали. От волнения взмок. Где бегом, где быстрым шагом отмахал вкруговую километра четыре.

– Ну? – у Буньки спросил, когда возвратился. – Не приходил?

– Я бы свистнул, – перебрал он бесшумными лапками.

Я снова бросился к Бяке.

– Всё лежишь? Эротоманка безмозглая. Мы тут с ума сходим, а тебе хоть бы что.

Тимофеич, сожитель Серафимы Ивановны, заметив, что творится со мной, вызвался помочь. Весьма благородно с его стороны. Предложил взять Бяку, «закоперщицу», как он сказал, и еще раз, уже вместе с ней, осмотреть места любовных утех.

– Вдруг покажет?

Я немедленно согласился – как ухватился бы за что угодно, лишь бы сохранилась надежда его найти.

– Старый простофиля ножку мог подвернуть. Лежит сейчас в какой-нибудь ямке и дрожит от страха.

– Эта лошадь в курсе.

– Или в бурелом угодил. Застрял, не знает, как выбраться.

– Бяка смекнет.

– Видите? Отава косматая, аж по пояс. Ваша ищейка проскакала играючи, а для Миньки – это лес густой. Побежал вокруг, вот и заблудился.

– Бяка, паразитка, вперед! – скомандовал Тимофеич. – Ищи соседа, а то уши оборву!

Овчарка к этому времени отлежалась. Обрадовалась, что берут на прогулку – усталость как рукой сняло. Есть перед кем удаль свою молодецкую показать. Я отказывался ее понимать. Она носилась по склонам явно в свое удовольствие, холодная ко всему, что прямо не касалось простых мышечных радостей, даже не пыталась вникнуть в суть дела. Плевать ей на пропавшего товарища. И в высшей степени безразличны страдания хозяина.

Гадкий собачий эгоизм. Наши панические настроения ее ничуть не волновали.

Мягко говоря, я ее осуждал.

– Ну конина, – выговаривал ей Тимофеич. – Расскакалась. Одурела совсем? Миньку ищи, поняла?

– Поняла, – сияя, отвечала Бяка.

И снова на холм – взапуски.

Во второй раз мы обшарили осиновую рощицу и березнячок. Внимательно осмотрели поле на взлобке. Исходили вдоль и поперек оба склона.

– Пропал.

– Найдется, Михалыч. Там, где пехота не пройдет, твой пес на пузе проползет.

– Темнеет.

– Терпимо еще.

– Замерзнет. Ночь будет холодная. Он же старик.

– Ну, неизвестно. Какой старик, а то и покрепче молодежи будет. Она нынче трухлявая.

– Боже мой, что же мне делать?

Тимофеич руками развел.

– А что тут сделаешь? Ждать.

Я был благодарен ему за участие и поддержку. За жалость к нам. Не случись его рядом, честное слово, лег бы в отаву и заголосил.

Ночь мы с Бунькой скоротали у костра.

Если не обманывать себя, не уповать на чудо, то надежды, что Минька сам приползет, не было никакой. Ни слуха, ни зрения, ни нормального обоняния – с таким букетом даже при его упорстве и несгибаемом характере дорогу в темноте не сыскать.

Но к ночной тишине, к случайным шорохам и звукам мы прислушивались жадно. Если он заплутал где-то неподалеку, то уж голос то у него остался, непременно завоет, даст о себе знать, и тогда мы с Бунькой отыщем его, спасем.

Это была самая длинная, самая неспокойная ночь за все время нашей здешней бестревожной жизни. Костер не грел, огонь раздражал. Мы с Бунькой испуганно вздрагивали и теснее прижимались друг к другу, услышав невинный крик птицы.

– Минечка. Родненький. Что случилось с тобой? Где ты?

На тусклом рассвете, лишь чуть забрезжило, я отправился на поиски вновь. В который раз осмотрел овраг и злополучный осинник. Через поле, длинной ветвистой дорогой, прошел в Фофанку, крупный нескладный поселок, самый ближний от взгорка, где предположительно Минька пропал.

– Вдруг его сослепу туда утянуло? К жилью?

Нет, и там обыскался, пусто.

На обратном пути проверил искусственные посадки, затемненную глубокую балку, вырубки, мелкий ивняк, разросшийся ельник у Горбунихи. До смерти напугал одинокого грибника, когда настиг его в безлюдной лощине. Он так вскинулся на меня, будто я шныряющий по оврагам американский шпион или опустившийся бомж, который сейчас у него грибы отнимет.

– Какая, в езду, собачка? Ты чего?

– Курчавый. Маленький. Вот такусенький. Пудель.

– Что за пудель, сроду не слыхал.

– Ну как барашек. Агнец.

– Отвали по-хорошему, отец. Твою мать, еще барашек какой-то.

В открытом поле переговорил с пастухами. Коровы были заняты делом, звучно стригли жесткую пожухлую траву, а у мужиков время роздыха, перекур, они вальяжно возлежали в осыпавшемся стожке.

– Ребятки, если вдруг… Любое вознаграждение.

– И водки не жаль?

– Сколько душа примет.

– Разоришься. Мы тебе целый выводок приведем.

– Мне бы своего дедулю.

– Сдох небось. А то и наши дуры замяли.

– Прошу вас. Я вас очень прошу. Не сочтите за труд.

– Ну, ты, борода, потек. Подумаешь, горе большое, пес. Пропал и пропал, баба с возу, кобыле легче.

– Прошу вас. Мой дом у колодца.

– Знаем. Не дрейфь, пригоним, коли живой попадется.

– Будьте добры.

В лесу за деревьями, когда меня никто, кроме птиц не видел, я позволял себе скупую слезу.

– Минечка, милый ты мой! Отзовись. Умоляю. Если ты еще где-то живой, гавкни как-нибудь, взвой, хоть словечко скажи. Что с тобой? Где ты? Ну не может так быть, чтобы от тебя и следа не осталось. Чтобы вообще ничего.

Деревенские, односельчане, прослышав о нашем несчастье, пытались утешить на свой лад.

– Не ищите, Михалыч, не мучайте вы себя безобразно, – уговаривал Батариков, присев со мной на приступочке возле дома. – Дураку понятно, он своей волей ушел. Взял и на нашу безработицу начхал. Гори оно все синим пламенем.

Толковый он у вас. Уважаю. У него от жизни утомление наступило. Среди людей бывает, не только что у собак.

– И нам ничего не сказал?

– Расстраивать вас не хотел. Я так тоже считаю: надежнее втихаря.

– Нет, скрытным он не был.

– Ну, это когда жить. А когда умирать?

– Штучное дело, вы хотите сказать?

– Ага. Одинокое.

Еще, помню, у родника заговорила со мной Нина Захаровна. Примечательная старушка, сухая, жилистая, она в восемьдесят лет и козу держит, и грядки самостоятельно обрабатывает.

– Ты, милок, молод пока по сравнению со мной. Не знаешь, поди. А у них, у собак, вроде как заведено. Старая, ну, хоть возьми, как я, ужотко попросит, а сильная да молодая уважит. Старухе мочи нет дальше землю топтать, притомилась и жить надоело, а молодайка пристукнет ее лапой по голове и отправит на тот свет. Красота. Ни тебе страданий, ни болей. Легкая смерть, желанная. Ну, а потом уж как водится – землицей присыплет то смертное место. Разровняет, будто нет ничего. И могилки не сыскать. Вот почему, милок, ты и следочка найти не можешь.

– Выдумки. Извините, не верю. Сказки всё это.

– Врать не стану, сама не видела. А уж за что купила, за то и продаю. Ты уж прости, на старуху не гневайся. Башковитые люди сказывали, как не поверить, – и добавила, подхватив ведро с водой, не ко мне обращаясь. – Хоть бы мне какую молодую псину найти. Я бы не прочь.

За дни бесплодных поисков я высох и постарел. Бунька уже сомневался, тот ли перед ним хозяин: осторожно, робко, как бы желая удостовериться, щупал лапой мою куржавую щетину на скулах. Суетливый запышливый бег по долинам и взгорьям, бестолковая пустая ходьба, ночные ожидания, участливые разговоры, лишь бередящие раны, – все это измотало, истерзало меня вконец. Когда ненадолго забывался и засыпал, видел Миньку, гибельный час его – картины, одну ужаснее и страшнее другой. То он исклеванный, раненый, в западне. Беспомощный, обреченный. Отчаявшийся и уже одичалый. Сильные черные птицы вонзают в него горбатые ненасытные клювы. Изголодавшиеся ласки свирепо разрывают его на части. А то вдруг привидится тонущим. Намыкался, заплутал, захотелось водички испить, осклизнулся и съехал по обрывному склону в пруд, выкопанный для поливки. Бока в пруду глинистые, лапы не держат. Побарахтался и сдался, закоченел в воде, утонул. Просыпался я взмокшим от кошмара и убегал. Заново, теперь гораздо злее, ревнивее, тщательнее осматривал запруды, болота, заводи, топкие луговины и, конечно, ручей на просвет до впадения в Малый Киржач. Ни деревца не пропускал, ни подозрительной кочки.

У неба подсказки просил.

– Миня, милый ты мой. Восемнадцать лет душа в душу. Откликнись, родненький. Где ты? Мы и проститься с тобой не успели.

Четыре дня и три ночи я всё еще на что-то надеялся. Искал. Не мог поверить, что он навсегда нас покинул. Так не бывает. Чтобы вознесся. Растворился в воздухе. Чтобы нигде и ничего. Никаких следов.

Спасибо Буньке. Когда я возвращался к костру, он тотчас оставлял свои дела, слезал с дерева или с крыши и уже до утра находился неотлучно со мной. Ночами мы плакали вместе. Мои острые приступы боли он снимал как опытный и умелый врач – уверенно, точно, быстро, под легкий отвлекающий профессиональный треп. Вне всяких сомнений про Минькин уход он знал много больше, чем я, однако молчал, обсуждать не хотел, поделиться со мной страшной тайной отказывался наотрез. И вообще избегал скорбных тем.

– Скажи, Бунь. А тебе без Миньки не одиноко?

– Еще как.

– Я чувствую пустоту.

– В пустом сердце поселяются злые демоны.

Мой вопрошающий взгляд всякий раз упирался в бездонные желтые глаза, и я чувствовал, что улетаю, проваливаюсь куда-то далеко-далеко, в глубь веков, сквозь толщу времен и народов.

Отчаялся на пятые сутки.

Это был день условленный, когда Лена должна приехать.

К обговоренному часу мы отправились с Бунькой встречать ее на шоссе.

– Смотри, не бухни про Миньку, – советовал кот. – У нее истерика будет.

– А как? Смолчать?

– Ты не сразу. Сначала приготовь.

Лена приехала вовремя, как обещала. Бунька тотчас юркнул в машину. Вспрыгнул к ней на колени и заурчал. Стал расспрашивать, как дела, как доехала, что новенького у нее за неделю, что в подарок нам привезла. Он всё делал правильно – как будто знал, что я бы сейчас так не смог. Лена растаяла, повеселела. Не умолкая, угощала нас смешными историями про своих недотеп-студентов, а когда подъехали к деревне, Бунька махнул мне: давай.

И я сказал ей, что Минька пропал.

– Ка-а-ак?

Лена испуганно ударила по тормозам. Машину юзом поволокло вбок и развернуло поперек дороги – мы едва не брякнулись в кювет.

– Не может быть. Как это случилось?

Я рассказал.

Лена обхватила руками лицо, наотмашь отворила дверь и выскочила из машины.

– Всё, за руль не сяду. Веди сам.

Бунька выпрыгнул следом. Поднялся в рост, на дыбки, и, жалобно замяукав, стал легонько подергивать ее за брючину.

– Боже мой, – заплакала Лена. – Минечка, родненький…

Я взял Буньку на руки. Он по-сыновьи тянулся к Лене и когда я поднес его, бережно положил ей лапу на грудь.

– Осиротели, – грустно мурлыкал кот. – Он был классный. Просто классный старик.

Мы стояли на склоне, возле распахнутой настежь машины, обнявшись, голова к голове. И ревели ревмя. В три ручья.

ДУСЬКА

На необжитом пустыре, поблизости от недавно построенного четырнадцатиэтажного дома, экскаваторщик Ердяков зарывал служебку. Долбил ледяную корку, взрыхлял мерзлую, окаменевшую, перемешанную с грязным осевшим снегом землю, делал глубокую просторную яму. Потом с размаху ударял ковшом по крыше вагончика, сбоку по стенам, поддевая, отваливал снизу куски дома. Обломки подгребал и сваливал в вырытую яму, ковшом и приминал, засыпал загодя вынутой землей и трамбовал, наезжая. И вновь долбил, выкапывал новую яму.

– А зачем он ломает, деда?

– Строители уезжают. Построили дом и вот уезжают. А это подсобное помещение уже отслужило свое.

– Пусть бы так осталось.

– Нельзя.

Старик, опираясь о палку, и мальчик лет шести стояли неподалеку, на тротуаре, и смотрели, как рушится и исчезает невзрачное одноэтажное строение.

– Экскаваторщик всё расчистит, и здесь посадят деревья, проведут дорогу, сделают детскую площадку.

– А зачем?

– Чтобы нам с тобой и всем, кто сюда приедет, нравилось жить.

– Мне и так нравится.

– Потом понравится больше.

Заполнив очередную яму, Ердяков приминал торчащие обломки, засыпал, ровнял.

– Смотри, деда, – показал мальчик. – Там кто-то шевелится.

– Где?

– Внизу, ты нагнись. Под домом.

– Тебе показалось, – отмахнулся старик. – Там не может никого быть.

– Шевелится, деда. Вон!..

– Может, домой пойдем?

– Не, деда, не хочу. Пойдем лучше посмотрим, кто там шевелится.

– Ну что с тобой делать, – неохотно уступил старик. – Ладно, веди.

Держась поодаль от работавшего экскаватора, они подошли к строению с той стороны, которая была еще не тронутой, целой. Заглянули.

– Вот, – сказал мальчик. – А ты, деда, не верил.

Пол в полуразрушенном вагончике был настелен на вкопанных в грунт чурбаках почти совсем у земли. И там, в сумраке, в глубине, под продавленным настилом, среди тряпок, камней, разбитых бутылок и всякого мелкого мусора лежала в окружении щенят крупная облезлая дворняжка.

– А ты, деда, не верил.

– Ну-ка, внучек, постучи, – посоветовал мальчику дед. – Или кинь в нее чем-нибудь.

– Ага.

Мальчик отколупнул носком ботинка мерзлый ком и, неловко нагнувшись, бросил.

Не попал и побежал искать, чем бы еще бросить.

– Подожди, – сказал старик. – Так мы деток у нее побьем. Щенят. Не надо, внучек.

– А как же?

– Давай дядю экскаваторщика попросим.

– Давай, деда, давай, – подхватил мальчик.

– Ты отойди. В сторонке постой, ладно? А я схожу.

– Пусть он ее прогонит, деда, – жалобно попросил мальчик. – Пусть он ее прогонит.

– Не беспокойся, мой дорогой. Всё будет в порядке. Опираясь о палку, старик, обошел горку вынутой земли, приблизился к экскаватору и стал показывать жестами, что хочет что-то сказать.

Ердяков, заглушив двигатель, резко открыл дверцу кабины.

– Ну? Чего?

– Здравствуйте, – начал было старик, приподняв шляпу.

– Из управы?

– Нет. Я на пенсии.

– Фу ты… а я думал начальство. Чего тебе?

– Там, знаете ли… собака.

– Кто?!

– Собака. Там, под полом.

– И чего?

– Убьете, задавите. Она ощенилась.

– Дуська, что ли? – спросил Ердяков.

– Не знаю.

– Длинноногая? Рыжая? С черным пятном под глазом?

– К сожалению, я плохо вижу. Не рассмотрел.

– Местная она, если Дуська.

– Как это – местная?

– Мужики, строители, подкармливали. С ними и жила. Дуськой прозвали. Откликалась.

– Будьте добры, прогоните ее, пожалуйста, – попросил старик. – Жалко, если погибнет. И внук мой сильно волнуется, переживает.

Ердяков вынул сигарету и закурил.

– Вообще-то, дед, некогда мне.

– Ну пожалуйста. Очень вас прощу.

– Ладно – пожалуйста. Вежливый больно. Айда, поглядим.

Он спрыгнул на землю.

Старик палкой, на которую опирался, показал внуку, чтобы он стоял там, поодаль, и не подходил.

– Точно, – сказал Ердяков, заглянув под пол. – Дуська, – и крикнул: – А ну, пошла! Пошла, говорю! Проваливай, слышишь!

– Ну как? Уходит?

Не ответив, Ердяков пошел пугнуть собаку с другой стороны.

Дуська настороженно следила за ним, но не двигалась.

– Вот зараза, – обругал собаку Ердяков. – Может, камнем ее шугануть?

– Мы с внуком думали об этом, – покачал головой старик. – Опасно. Щенят можно поранить.

– И шут с ними. Кому они нужны? Вшей плодить.

– Не надо камнем. Пожалуйста, не надо.

– Чего ты заладил, дед. Пожалуйста, пожалуйста. Я рядом кину, мимо.

Ердяков поднял камень, кинул.

– Лежит, лахудра.

– Не ругайтесь, пожалуйста. Там внук у меня.

– Ну, дед, ты даешь, – тряхнул головой Ердяков. – Еще разговаривать меня учить будешь.

– По-человечески вас прошу. Неужели нельзя без ругани? Собака матерью стала. Будьте, пожалуйста, помягче, повежливее. Эти четвероногие, знаете, всё слышат, всё понимают.

Ердяков грубовато рассмеялся.

– Скажешь тоже. Ну, уморил, дед, – он наклонился, и огрызком кровельного железа постучал по чурбакам. – Вылезай, милая. Вылезай. Хорош. Хватит дрыхнуть. Разлеглась. Щенков поморозишь, дурочка. Слышишь?.. У меня обед скоро, а я тут колупаюсь с тобой.

– А может быть, залезть туда? – предложил старик. – Вы в армии служили? Лечь и немного проползти. По-пластунски.

– Ты придумаешь, дед. Там дерьма знаешь сколько?

– Почистим, не беда. Мы здесь рядом живем. Можно к нам зайти.

– Нет, уволь, – отмахнулся Ердяков. – Мне работать надо.

– Я бы, знаете, и сам попробовал, – сказал старик. – Но у меня нога побаливает. Согнуться не могу. Как бы потом вам меня вытаскивать не пришлось.

Ердяков быстро взглянул на старика, усмехнулся и отвел глаза.

– Вот, понимаешь, – почесал он в затылке.

И с неохотой, пересилив себя, опустился на колени и затем лег на пыльный твердый снег.

Сунул в проем голову, потом плечи. И, выругавшись, резко выполз обратно.

– Насоветовал, старый. Там гвоздей до чертовой матери. Не. Ну ее в болото.

Стоял, отряхивался. Вид у него был недовольный, сердитый.

– А если попробовать с другой стороны?

– Нет уж. Там одни стекла да коряги. Того и гляди брюхо себе вскроешь.

– Как же теперь?

– А никак, – выкинув сигарету, сказал Ердяков. – Вмажу ковшом по крыше, сама выскочит.

– А щенки?

– Брось ты, дед, нюни тут распускать.

– Живые, – вздохнул старик. – Жалко.

– Ну, не знаю. Мне работать надо, – Ердяков обстучал руками колени, стряхивая налипший мусор. – Пускай пацан твой слазит. Он юркий, прошмыгнет.

– Верно. Вить, Витя! – позвал мальчика дед. – Иди-ка сюда.

Мальчик по осыпающимся обломкам, ступая осторожно и робко, пробрался к ним, поздоровался с экскаваторщиком.

– Здравствуйте, – сказал, подойдя.

– Давай, малец, – предложил Ердяков. – Нырни. Сползай. Вот тебе прут. Ткни ее разок этой фиговиной, Дуську.

Мальчик, взглянув на дедушку, с места не сдвинулся и ржавый изогнутый прут в руки не взял.

– Надо под пол подлезть, Вить, – объяснил дедушка. – Другого выхода нет. Товарищ пробовал, но застрял, о гвозди укололся. Так что тебе придется. Согласен?

Мальчик попятился, оробел. Сник и голову опустил.

– Не бойся, малец, – подбадривал Ердяков. – Башку она тебе не отъест. Мы тут, рядом. Выдернем, если что. Пусть только попробует тронуть тебя, я ей тогда такого дрозда задам, век будет помнить. Давай, герой, давай.

– Ты, Вить, подползи и тронь ее палкой, – уговаривал старик. – Она и выйдет.

– А щенки? – глядя себе под ноги, несмело спросил мальчик.

– Может, она и щенков с собой унесет.

– Как же она их унесет?

– Молча, – нетерпеливо ответил Ердяков. – Сложит в авоську и унесет. Давай. Не тяни резину.

Мальчик взглянул на деда. Безо всякого желания взял прут и полез под пол.

Взрослые, наклонившись, следили, как он на локтях, перебирая ногами, медленно и с опаской подползает к собаке.

В метре от нее Витя остановился.

– Ну, чего ты? – рассердился Ердяков. – Ткни ее, ткни, не бойся.

Витя перевалился на левый бок, переложил прут из одной руки в другую и осторожно вытянул его перед собой.

– Ткни, ткни как следует.

– Она рычит, – сказал мальчик. – Я слышу.

– Пусть рычит, – командовал Ердяков. – Наподдай ей хорошенько.

– Не достаю я.

– Еще подползи.

Мальчик лег на живот, выставил локти и ползком подтянулся. Но тут собака вздыбила шерсть, дернулась к Вите, гавкнула, свирепо оскалилась и зарычала.

Витя испугался. Выронил прут и в страхе, суетливо перебирая ногами, выполз наружу.

Он весь перепачкался, брюки и куртка спереди и по бокам сделались бурыми от пыли, кое-где к одежде прилипли фантики, окурки, комья рыжей глины. Внук смотрел на деда виновато, растерянно, как бы прося прощения.

– Эх ты, – с осуждением сказал Ердяков и, махнув безнадежно рукой, пошел к экскаватору. – Ладно, раз так, – говорил сам с собой. – Мы ее сейчас ковшом по балде. Ничего, выскочит. Как миленькая. А то, ишь, разлеглась. Работать не дает. У меня обед скоро.

– Деда, – жалобно захныкал мальчик, тронув старика за рукав, – он пошел, деда, пошел, – и слезы выступили у него в глазах.

– Что ты, что ты, Витя, – успокаивал его старик. Он перчаткой отряхивал внуку куртку, шерстяную шапочку и брюки. – Не волнуйся, ударить ковшом я не дам. Там щенки. Я ему не позволю.

– Он ушел, ушел, деда. Не дай ему, деда, – говорил мальчик и всхлипывал.

Ердяков запустил двигатель. Сдернул ковш с земли, поднял и провел по воздуху над продавленной крышей вагончика.

Старик легонько подтолкнул Витю, чтобы тот отошел в сторонку, а сам торопливо влез на кучу битого кирпича возле словно обглоданной стены, прямо под нависшей стрелой экскаватора, и поднял вверх свой посох.

Ердяков закричал, высунувшись из дверки кабины:

– Ты где встал, дурья твоя башка? Зацеплю же, концы отдашь!.. Пенсионеры фиговые, развелось вас тут, плюнуть некуда. Отвали, старик! По-хорошему прошу!

Старик стоял и над головой размахивал палкой.

– Ну, тупой. Сейчас научу, раз не понимаешь.

Дернув ковш, Ердяков, провел его низко над головой старика, едва не чиркнув по шляпе, и остановил так, что ковш завис прямо перед его лицом.

– Уходи, деда! – крикнул мальчик. – Уходи, не надо. Я боюсь!

Старик стоял прямо, с побледневшим лицом, стиснув губы, вскинув палку над головой, и, не отводя взгляда, смотрел на отполированные зубья ковша. Он не отклонился, не сдвинулся ни на шаг, даже не переступил.

– Вот балбес попался.

Ердяков рывком распахнул дверцу и высунулся из кабины по пояс.

– Ты псих что ли, старый? Жить надоело? Тут и помереть надумал? – Он сплюнул и заглушил двигатель. – А ну отвали, говорят тебе! Не мешай работать!

– Я не дам вам ломать дом, пока собака внизу, – твердо сказал старик. – Вот как хотите, а не дам.

– Чего?

Ердяков спрыгнул на землю и подошел, клокоча от ярости. Лицо его вытянулось, стало грозным и злым.

– Ты какого… тут демонстрацию устроил, а? Я что, тебя льгот лишил?

– Поймите, я не могу, – обессиленно бормотал старик. – Вы собираетесь живьем ее завалить. Со щенками. Я не могу вам этого позволить. Не могу. Хорошо бы нам с вами хотя бы иногда проявлять милосердие, молодой человек.

– Повело. Нотации читать вздумал.

– На нас внук мой смотрит. Что я ему скажу? Как мне потом в глаза ему смотреть, если я позволю собаку убить. Как вы после этого детям своим смотреть в глаза будете?

– Да никак. Как смотрел, так и буду смотреть.

– Жаль. Очень жаль.

Ердяков помолчал. Переминаясь с ноги на ногу, как-то неуверенно возразил, не глядя на старика:

– Сразу убить… Почему убить-то? Я ж ее шугануть хочу.

– Нельзя, – покачал головой старик. – Убьете.

– Пожалел. А кого пожалел?

– Живое существо.

– Она приживалка, дед. Глупая, вшивая, одна зараза от нее. Побирается да к кобелям бегает. Ей же давно на живодерку пора. А ты пожалел. Такую непутевую пожалел.

– Считайте, как хотите, – упрямо сказал старик. – А я с этого места не сойду.

– Да чего ты уперся-то рогом? – вновь вспыхнул Ердяков. – Чего? Твоя она, что ли, Дуська?

– Не имеет значения.

Какое-то время они молча, в упор смотрели друг на друга.

– Ты меня, дед, не серди, – сжав кулаки, перешел к угрозе Ердяков. – Я такой. Не посмотрю, что ты в почтенных годах и еле ходишь. Надоело мне куковать с тобой. Последний раз спрашиваю: сойдешь? По-хорошему?

– Нет.

– Крепко подумал?

– Нечего мне думать.

– Ну гляди тогда.

Брезгливым взглядом Ердяков окинул старика с головы до ног, отвернулся и зашагал к экскаватору.

Рывком поднялся в кабину и включил двигатель.

– Сейчас, – пообещал, дернув рычаг, – захромаешь отсюда.

Он с хрустом придавил днищем торчащие доски, развернул башню, в которой сидел, и стал медленно надвигать ковш прямо на старика, угрожая смять его, раздавить, согнать.

Старик уткнул палку в торчащие зубья.

Куча мусора перед ним нарастала, раздваивалась, засыпала ему брюки и обувь. Он чихнул, глотнув пыли, неловко попятился, оступился и повалился навзничь на груду обломков. Палку он выронил, шляпа с головы его слетела и покатилась, как отскочившее колесо от детской коляски.

– Вставай, дедок, – веселился Ердяков. – Не там лег, рано.

Обождав, когда старик, пыхтя и охая, подволакивая больную ногу, поднимется, Ердяков опять двинул на него ковш.

Витя, похолодев от ужаса, громко заплакал и бросил камень в экскаваторщика. Но не попал.

– Ничего, сейчас побежишь у меня. Побежишь как миленький. – Ердяков поджимал старика аккуратно, выверенно, сохраняя безопасный промежуток, сантиметров в пять, не больше. – Хана тебе, дед. Подымай лапки.

Старик, прихрамывая, медленно отступая, перешагивал осколки труб и битого кирпича. Уткнулся спиной в разбитую раму без стекол, углом выступающую из груды обшарпанных крашеных досок. Дальше отступать было некуда.

Для пущей острастки Ердяков поводил ковшом перед ним вверх-вниз.

Старик стоял, расправив плечи, не двигался и молчал. Лицо его было мертвенно-бледным. Редкие седые волосы на непокрытой голове слиплись от пота.

– Живой еще? – высунувшись из кабины, закричал Ердяков, перекрывая грохот двигателя. – Мало тебе? Могу еще.

В сапог ему ударила ледышка. Это бросил Витя.

– Я те уши-то оборву, – пригрозил мальчику издали Ердяков.

Мальчик в ответ показал экскаваторщику язык.