Текст книги "Небо на ремонте"

Геннадий Григорьев
Небо на ремонте

Составление и предисловие Аглаи Топоровой

© Григорьев Г. А., наследники, 2018

© Топорова А. В., составление, предисловие, 2018

© Оформление. ООО Группа Компаний «РИПОЛ классик», 2018

От составителя

Эта книга является достаточно амбициозной попыткой представить читателю наиболее полное собрание стихотворений Геннадия Григорьева, давно ставших неотъемлемой частью того, что принято называть ленинградской культурой. Каждый, кто хоть как-то интересуется современной поэзией, без запинки прочтет наизусть несколько строк из григорьевских хитов – «Песенки декабриста», «Этюда с предлогами», «Сарая», «Дня „Зенита“» и многих других.

Стихи Григорьева по-настоящему любимы публикой потому, что не нуждаются в литературоведческих и прочих пояснениях: классическая форма сочетается в них с глубоким и драматическим содержанием.

Как всякому «народному», по определению критиков, поэту, Григорьеву удается раскрывать тайны мироздания и подниматься к вершинам человеческого духа через самые простые бытовые ситуации: поход на футбол, прогулку писателей по Сенной площади, дружеский разговор, встречи и расставания.

Григорьевский взгляд на мир легок: в любой ситуации он видит прежде всего захватывающую историю – на все можно обратить внимание и всему улыбнуться. Лирический герой Григорьева – насмешливый наблюдатель за происходящим. Однако его насмешка не бывает злой, а ирония – всегда добрая. В стихах Григорьева нет ни сведения счетов с реальными и мнимыми обидчиками, ни обид на жизнь, ни пессимизма, ни ужаса смерти. Он не боится мира и не пугает им читателя, и именно в этой жизнерадостности, на мой взгляд, заключается невероятная привлекательность его поэзии.

Людям, знавшим Геннадия Григорьева лично, трудно отделить Григорьева-поэта от Григорьева-человека. Как ни банально это прозвучит, он действительно жил, как писал, или наоборот – писал, как жил. И именно эта естественность придает его стихам очарование застольного разговора с остроумным всепонимающим собеседником, актуальность взгляда которого на жизнь не исчезает, несмотря на то что его нет с нами уже десятилетие.

Григорьев остается собой, о чем бы он ни писал. Поэтому мне показалось интересным представить в этом сборнике его детские стихи и несколько стихотворений из написанных для газеты «Ленинградский метростроитель» под псевдонимом Г. Горьев, которые, несмотря на архаическую тематику, полностью соответствуют поэтике Геннадия Григорьева.

Аглая Топорова

Стихотворения

Книга

 
Распахнув окно, как книгу, наугад,
в желтых отблесках вечернего огня
прочитаю осторожный снегопад,
зависающий на уровне окна.
Прочитаю запорошенный ларек,
где мороженым торгуют поутру.
Будет долгим и невнятным диалог
света с тенью на встревоженном ветру.
Напряженно буду вчитываться в мрак.
И пойму, что все неправда, все не так,
потому что прочитаю в этот миг,
как, пушистый поднимая воротник,
ты, любимая, выходишь из ворот,
уходя за этот снежный разворот.
 

Наш снег

 
Он будет вечно
падать с неба,
входить в подъезды и дворы…
Скажи, зачем так много снега
такого белого – двоим?
Он наш с тобой.
Он в нашем небе.
И от него не жди добра.
Нам выпал снег.
Слепой, как жребий.
Неотвратимый, как судьба…
Перед разлукой неизбежной
ты прошептала мне:
«Нас нет…»
Но я живу одной надеждой
неисчерпаемой —
на снег!
Наш снег!
Наш белый.
Наш небесный.
Извечный, как желанье жить.
Он лавой рушится отвесной.
Он кружит,
кружится,
кружит…
Меж небом и землей посредник,
больному ангелу под стать,
быть может, он из сил последних
пытается не перестать…
Он все равно тебя разбудит.
И ты шепнешь, еще во сне:
«Нас нет…»
Ну и пускай! Мы – будем!
Любимая, нам выпал —
снег!
 

1974

«Еще декабрь не коронован…»

 
Еще
декабрь не коронован.
Еще в дожде
живет надежда.
Еще последний лист кленовый
Свернулся в трубочку, но держится.
И населенье коренное
прогнозов мягких
домогается…
Еще декабрь
не коронован.
Зима
играет
в демократию.
 

1973

Небо на ремонте

 
Нынче на ремонте наше небо.
Рассосалась очередь у касс.
Постоянно с неба вместо снега
штукатурка падает на нас.
 
 
Где-то там устало Землю вертят,
чередуясь, сатана и Бог.
И ударно ангелы и черти
над Землей шпаклюют потолок.
 
 
В этом небе облака не тают,
это небо тайну не таит.
В этом небе птицы не летают,
и звезда с звездой не говорит.
 
 
Вот закат погас на горизонте.
И неясно, будет ли рассвет.
Старенькое небо – на ремонте.
А другого – не было и нет.
 

Сон после операции

 
Мне снился сон.
Я умирал во сне.
В чужом саду,
В сплошной решетке веток.
И надо мной парил
Последний снег,
Что, в общем-то, недурно
Напоследок.
 
 
Мне снилась смерть.
Я умирал среди
Каких-то странных
Карликовых вишен
И, затаясь,
За облаком следил.
Но мир был мертв.
Вернее, неподвижен.
 
 
Мне снился сад.
И смерть в саду пришла.
Подкралась по-кошачьи,
Незаметно…
И был один
Сомнительный, но шанс
Спасти себя —
Открыть глаза, не медля.
 
 
Мне снился снег.
Он падал на лицо,
И что-то надвигалось
Серой тенью…
«Живым проснусь я
Или мертвецом?» —
Я думал,
Приступая к пробужденью.
 
 
Мне снился сон.
Шел тихий снег во сне,
В чужом саду,
Заборами затертом…
 
 
…
И до сих пор
Не объяснили мне —
Живым я пробудился
Или мертвым.
 

1971

«Бога нет…»

 
Бога нет…
Ну что ж, и слава Богу…
Без Него достаточно хлопот.
 
 
Сея в сердце смутную тревогу,
над землей
пасхальный звон плывет.
 
 
Бога нет…
 
 
Но так, на всякий случай,
позабыв про деньги и харчи,
затаи дыхание и слушай,
как пасхальный звон плывет в ночи.
 
 
Все сильней, все праведней, все выше
золотой
звучащею стеной
движутся колокола,
колыша
черный воздух
над моей страной.
 
 
Бога нет…
Ну что ж, я понимаю…
 
 
И, влюбленный в белый, в бедный свет,
я глаза спокойно поднимаю
к небесам,
которых тоже нет.
 

1980

«Будет март непременно синим…»

 
Будет март непременно синим,
оттого, что ветки и ветер.
Подари мне, женщина, сына
на весеннем рассвете.
 
 
По нему наши реки сохнут,
и полям по нему неймется.
Ослепительная и высокая
без него звезда не зажжется.
 
 
По нему тоскует дорога,
да и мне
без мальчишки плохо.
Я прошу у тебя немного —
подари ему радость вдоха.
 
 
Сделай так,
чтоб хрустнула ветка,
а на ветке вспыхнула зелень.
Подари человеку землю,
подари Земле Человека.
 

1982

«Свалить в леса… Хотя бы на год…»

 
Свалить в леса… Хотя бы на год.
Стать птицей, деревом, пчелой.
Кто ищет выгоды от ягод —
не выгадает ничего.
 
 
В лесу тревожно и пустынно.
Такая тишь стоит в душе,
что даже думать как-то стыдно
о выгоде, о барыше.
 
 
О магазинах, о покупках,
о развлеченьях, о делах.
О гонорарах, женских юбках,
о водке и больных зубах.
 
 
О жизни, сдавленной под прессом:
разнообразной, но пустой…
 
 
Свалить хоть на день… слиться с лесом…
Стать волком, бабочкой, листвой…
 

В сентябрь!

 
И все-таки сентябрь —
не месяц.
Скорей, заброшенная местность.
 
 
Людьми оставленный пустырь,
где черные стоят кусты.
 
 
Вы знаете?
Вы там бывали?
Любили в сентябре?
Едва ли…
 
 
Там сыро.
Там забор дощат.
Там небу не унять дождя.
 
 
Я ненавижу эту пустошь,
где яблоней
корней не пустишь,
 
 
где кости не обрящешь – псом,
где дом построишь —
рухнет все.
 
 
Но снова чертыхнусь в сердцах:
какой там юг?
Пора – в сентябрь.
 

Триптих

I

 
Прощаясь,
ты опять пожмешь плечами.
Прости меня, но в этом сентябре
я о тебе печалюсь в полпечали,
я в полтоски тоскую по тебе.
Я берегу голосовые связки
и, в теплый шарф упрятав пол-лица,
в полголоса рассказываю сказки
с концом счастливым,
но – не до конца.
 
 
Мне просто надоело на пределе
себя в своей удерживать судьбе.
Хочу побыть при галстуке, при деле
(прости, что я об этом – при тебе).
 
 
Я – как всегда – вполне полусерьезно
полушучу. (Коронный жанр – раек!)
И надвое раскалываться поздно,
и налито, как прежде, до краев.
 
 
Мне самому пока исход неведом,
но незачем заглядывать в меню.
Все сказки я закончу хэппи-эндом,
и лишь с одной
пока повременю.
 

II

 
Опять ко мне,
угрюмый и небритый,
не для чудес, а так – на огонек,
с бутылками, со свертками, со свитой
заходит полупьяный полубог.
И вновь его кулак грохочет по столу:
«Пошто такие муки нам? Пошто?»
Торжественно молчат полуапостолы,
почтительно принявшие по сто.
Он стал бы богом, да не видит толку.
А без толку зачем пугать народ?
И мой сосед подглядывает в щелку,
как полубог со мною водку пьет.
 

III

 
Я рукописей сих не издавал.
Неважно кто – стилист или апостол,
я бога для себя не создавал.
А может быть, не сознавал, что создал.
Но – авторства не стану отрицать,
когда мне скажут: «Вот твое творенье…»
Когда лицо уходит в глубь лица,
а позвоночник обретает зренье
и авторучка обретает плоть —
становится суставчиком тревожным
и кровоточит…
я шепчу: «Как можно меня так мучить?»
Но молчит Господь.
И только в крик: «Когда же наконец
захлопнется проклятая страница,
где тварью притворяется творец,
а тварь творцом. И черт-те что творится».
 

Этюд с предлогами

 
Мы построим скоро сказочный дом
с расписными потолками внутри.
И, возможно, доживем до…
Только вряд ли будем жить при…
 
 
И, конечно же, не вдруг и не к нам
в закрома посыплет манна с небес.
Только мне ведь наплевать на…
я прекрасно обойдусь без…
 
 
Погашу свои сухие глаза
и пойму, как безнадежно я жив.
И как пошло умирать за…
если даже состоишь в…
 
 
И пока в руке не дрогнет перо,
и пока не дрогнет сердце во мне,
буду петь я и писать про…
чтоб остаться навсегда вне…
 
 
Поднимаешься и падаешь вниз,
как последний на земле снегопад…
Но опять поют восставшие из…
И горит моя звезда – над!
 

1969

Фронтовое письмо

 
Каких только чудес
на белом свете нету!
Конверт о трех углах,
обычный, фронтовой…
Полвека, почитай,
он провалялся где-то.
И вот пришел с войны
и лег передо мной.
Наткнувшись на него
среди макулатуры,
я понимал: читать
чужие письма – грех.
Но аккуратный штамп
«Проверено цензурой»
как бы уже письмо
приоткрывал для всех.
Был цензор фронтовой
рабом цензурных правил.
И он (а вдруг письмо
да попадет к врагу!)
лишь первую строку
нетронутой оставил
да пощадить решил
последнюю строку.
Я цензора сейчас
не упрекну в бездушье.
Он свято чтил свой долг.
Он знал свои права.
Не зря же он письмо
замазал жирной тушью.
Наверно, были там
и вредные слова.
Писалось то письмо
в окопе? на привале?
И кто его писал —
солдат ли, офицер?
Какие сны его
ночами донимали?
О чем он помышлял
во вражеском кольце?
 
 
. . . . . . . .
 
 
Лишь «Здравствуй, жизнь моя!» —
оставлено в начале.
И «Я люблю тебя!» —
оставлено в конце.
 

1985

Птенец

Евг. Сливкину

 
Птенец,
обретай оперенье,
чтоб музыка – не умерла.
Вот небо.
И в нем опереться
нам не на что,
кроме крыла.
Мой певчий
по духу и плоти,
учи себя слову «люблю»
и, пробуя крылья в полете,
в сраженьях
оттачивай клюв!
Играется – не оперетка!
Над миром теней и темнот
пусть в пестром твоем оперенье
перо золотое блеснет!
Вот гнезда,
где мы обитаем.
Сегодня здесь сыто, тепло…
Но – в небо!
Мы в нем обретаем
высокую веру —
в крыло.
 

Выбор ветра

 
А я
Не верю
В попутный ветер,
Что над землей разгоняет тучи.
Попутный – крутит,
Попутный – вертит,
Попутный ветер – плохой попутчик.
И чтобы черт
Меня не попутал,
Чтоб на земле мне стоялось крепче —
Ты не желай мне ветров попутных.
Моя надежда – на ветер встречный!
Попутный ветер —
Сума и посох.
И, значит, нужно ему перечить.
Мы сняли парус. Идем на веслах.
Нам встречный ветер расправил плечи!
 

«Как над заливом…»

 
Как
над заливом
поют уключины!
И – веселыми веслами
в брызги колючие
разбито солнце.
Лодки!
Флотилия лодок!
Паводок лодок!
Лавина!
Имя твое, любимая, дал я своей – легкой!
Имя твое, любимая, дал я своей лодке.
Имя твое —
в брызгах,
в пене морской,
в солнце!
И над моим морем
бьет в твою честь полдень.
Первым его аккордом —
всплеск
твоего платья!
 

«Губами из воздуха…»

 
Губами
из воздуха
слово слеплю.
И ты по губам угадаешь: «Люблю».
Ты видишь,
как в комнате стало светло?
Ты слышишь,
как слово встает на крыло?
Возьми же его, подержи у лица
и в жаркое небо
швырни, как птенца!
В нем все ястребиное – ярость и стать:
пшеном – не прельстить
и стрелой – не достать!
И неистребимо клокочет в крови
высокая,
хищная жажда любви!
И город внизу изумленно гудит:
какое
красивое
слово
летит…
 

Осторожное

 
Я еще причиню тебе
Столько горя, что невозможно…
Столько боли, что не стерпеть…
Но – сегодня я – осторожно.
 
 
Завтра
Вступит с миром в союз
Соловей в чистоте непреложной.
Но чистейшую ноту свою
Как он пробует осторожно!
 
 
Будут
Краски гореть на лету —
Завтра бес овладеет художником.
Но – к нетронутому холсту —
Кистью медленной, настороженной…
 
 
Не тревожу чужих зеркал,
Где твое отраженье – ложно.
Я так долго тебя искал!
Но сегодня я – осторожно…
И доносится из-за реки,
Из чужого, осеннего сада
Осторожный звон листопада.
Как литавры его легки!
 

Романс

 
Пусть в вашем доме чисто и светло,
пусть он достатка полон и покоя.
Но в нем должно поддерживать тепло
не только отопленье паровое.
 
 
Да будет дом согласием согрет!
В любое время, при любой погоде
пусть в вашем доме не угаснет свет,
который не от лампочек исходит.
 
 
Пусть в нем царят и счастье, и уют,
пусть снова дети в доме подрастают.
Дом не живет, когда в нем не поют,
не любят, не смеются, не страдают.
 
 
Цветы менять не забывайте в нем
и комнаты проветривать почаще…
Но для того, чтобы не умер дом,
живите в доме жизнью настоящей.
 

«Опять ведут щенка на поводке…»

 
Опять ведут щенка на поводке.
И держат поводок накоротке,
Пытаясь приручить щенка… Однако
Искусство, словно взбалмошный щенок,
Сермяжный обрывает поводок,
Оно всегда – Бродячая Собака!
 

Котел

 
Душой хлебороб и токарь горят на своей работе.
Непризнанный гений в творчестве сжигает себя дотла.
 
 
Я,
Абрам,
Ибрагим
и пенсионер Субботин
являемся операторами газового Котла.
 
 
Суровая медкомиссия меня проверяла – годен!
Хоть мордою – не красавец и туловом – не атлет.
Я сутки стою на смене,
а трое суток – свободен!
Но и в свободные сутки я думаю о Котле.
Как там Котел-котлище дышит в моей котельной?
К нему прикипевший сердцем,
я давно убедился в том,
что серенькие реалии жизни моей канительной
не выдерживают сравнения, сопоставленные с Котлом.
Высокое чувство ответственности меня приучил
испытывать
(чтоб там ни говорили) Ленинский комсомол.
Моя основная задача —
Котел водою подпитывать,
иначе пар под давлением может взорвать Котел!
Я к смене своей обычной готовлюсь, как воин к бою.
С младых ногтей мое сердце приучено трепетать.
Не дай-то мне Бог систему недопитать водою,
а заодно не дай-то систему перепитать.
Наша работа людям во как необходима! —
что-то большое отапливать страна доверила нам.
Я принимаю смену – по «сетке» – от Ибрагима,
а следом за мной на вахту постоянно встает Абрам.
Пенсионер Субботин для меня представляет загадку,
что, в общем-то, и понятно. Ведь я не стыкуюсь с ним
согласно навек заведенному графику и порядку.
И точно так же с Абрамом не стыкуется Ибрагим.
Субботин стучит понемногу на Абрама и Ибрагима,
считая, что те не ставят Котел во главу угла.
А подобное, по Субботину, абсолютно несовместимо
с образом генератора газового Котла.
Как для меня Субботин, так и я для него – загадка.
Он против меня не может принять неотложных мер.
Ведь вследствие заведенного графика и порядка
со мною не состыковывается злосчастный пенсионер.
Отпустим грехи Субботину! —
ибо в мире этом бурливом
единственное, что незыблемо, – Котел,
доверенный нам.
Почти не видясь, мы все-таки являемся коллективом:
пенсионер Субботин,
я,
Ибрагим,
Абрам.
 
 
Нам будут люто завидовать грядущие поколения!
Героями легендарными мы будем казаться им,
поскольку всегда на уровне держали в Котле давление
пенсионер Субботин,
я,
Абрам,
Ибрагим.
 
 
Я,
Абрам,
Ибрагим
и пенсионер Субботин
ценим свою работу за то, что ноги – в тепле.
Но главное – сутки работаешь,
а трое суток – свободен!
 
 
Но и в свободные сутки – все помыслы – о Котле.
 

Охота на лося

В альбом Владимиру Рекшану

 
И все-таки, мой друг, нужна душа нам!
А чтоб она не зачерствела вся,
Мы на охоту собрались с Рекшаном.
Решили взять матерого лося!
 
 
Кто – на футбол, кто – в карты, кто – по бабам,
А кто-то просто превратился в пьянь…
А наш уазик прыгал по ухабам,
Родную будоража глухомань.
 
 
Здесь не шустрит рука охотнадзора,
Здесь до конца не истребили дичь.
Леса стояли. Не хватало взора,
чтоб их окинуть взором и постичь.
 
 
Что? Не убий? Заткнись, святой угодник!
Пускай охота сводит нас с ума!
Живет в любом писателе охотник:
Тургенев, Чехов, Фет, Толстой, Дюма,
Некрасов, Байрон… Это ль не примеры
Для подражанья? Так что не блажи!
Да разве мы с Рекшаном браконьеры?
Писатели! Охотники! Мужи!
 
 
Мы добрались. Село. За крайней хатой
Дремучий лес. И где-то там, в снегу,
Устроив лежку, кайфовал сохатый.
И – тишина. Ни звука. Ни гу-гу.
 
 
Что говорить о подвигах, о славе?
Отговорили, мать твою ети!
Настало время приступить к облаве,
Чтоб с двух сторон зверюгу обойти.
 
 
Мы ощущали смутную тревогу,
Но шли вперед, проламывая наст.
Дул ветер в морды. Ну, и слава Богу —
Так лось ноздрями не почует нас.
 
 
Мы шли вперед. Стволы – наизготовке.
Здесь оплошаешь – наломаешь дров.
«Готовься!» – я махнул рукою Вовке,
И он махнул мне – мол, всегда готов.
 
 
Я ждал, что – мне, но повезло – Рекшану.
Вдруг перед ним, кустарники круша,
Матерый лось ворвался на поляну.
И моментально выстрелил Рекшан!
 
 
Был ранен лось. Сочилась кровью рана
В его боку. Но, опустив рога,
Лось грозно надвигался на Рекшана,
Почуяв в нем смертельного врага.
 
 
Я заорал: «Стреляй, стреляй же, Вовка!»
Лось надвигался, излучая злость.
Володя вскинул ствол, но бескурковка
Дала осечку. Надвигался лось!
 
 
Я бросился к Рекшану на подмогу
И вдруг увидел, как – о Боже мой! —
Рогами зацепив Володьке ногу,
Лось вновь тряхнул огромной головой!
 
 
В лесу рев зверя раздавался гулко.
И я подумал: Все. Володька влип…
Не подведи меня, родная «тулка»,
Двустволочка, двенадцатый калибр…
 
 
Иначе что ж скажу Ирине? Людям —
Писателям? Черт бы их всех побрал!
 
 
Я просто Бога попросил о чуде
И выстрелил. Лось рухнул. Наповал!
 
 
Рекшан, ты помнишь про минуты эти
И не болит ли у тебя нога?
 
 
Я иногда часами в кабинете
Смотрю на двухметровые рога…
 

«Человек не с той ноги вставал…»

 
Человек не с той ноги вставал
и весь день ходил смурной и злющий.
И ко всем на свете приставал
человек, не с той ноги встающий.
 
 
Человек вставал не с той ноги,
а потом на кухне бил посуду.
И разнообразные враги
человеку чудились повсюду.
 
 
Человек не с той ноги вставал.
И, вставая, с недовольным видом,
вечно спотыкался и хромал,
хоть и не являлся инвалидом.
 
 
Что об этом я могу сказать?
Собираясь в дальнюю дорогу,
перед тем, как на ноги вставать,
выберите правильную ногу.
 

Телефонная элегия

 
Если слышишь длинный зуммер:
пи… пи…
Так и знай, что кто-то умер.
пи… пи…
Из двустволки застрелился…
пи… пи…
В полной ванне утопился…
пи… пи…
Перерезал вены бритвой…
пи… пи…
Сиганул в окно с молитвой…
пи… пи…
Привязал за крюк веревку…
пи… пи…
Положил башку в духовку…
пи… пи…
Взял и сделала харакири…
пи… пи…
Или делает в сортире пи-пи.
 

Измена

 
И надвое шпагу свою о колено!
Измена!
 
 
Добро бы еще на дворе постоялом
случилось такое…
 
 
А то – в королевстве. В моем.
В постоянном.
В парадных покоях —
измена!
 
 
Ну что ж, инструменты для пыток готовы.
Темницы – темны, и надежны оковы.
 
 
А может быть, проще исправим оплошность?
Эй, стражники! Плаху тащите на площадь!
 
 
. . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . .
 
 
Изменница молча сидит на тахте.
Ее сигаретка дрожит в темноте.
 
 
Она не боится темниц и оков.
Она переносит все это легко.
 
 
Измена!
 

Прощальный романс

 
И настает печальный час.
И по проспекту городскому,
себя доверив гороскопу,
уходят женщины от нас.
 
 
Навстречу истинной судьбе,
навстречу игрищам и торгам
они уже спешат с восторгом —
они уверены в себе.
 
 
А по прудам идут круги,
и в старом парке гаснут клены…
Еще нежны, но непреклонны —
уходят женщины к другим.
 
 
Они спешат на дальний свет
(да будет он хоть трижды ложным!)
и остаются в нашем прошлом.
Ведь в нашем будущем – их нет.
 
 
А мы? А мы им всё простим
и, улыбаясь, выйдем в вечер.
Но не вослед пойдем. Навстречу.
Навстречу женщинам другим.
 

1980

Во втором приближении

 
Я на первых порах
свою ноту замалчивал.
Голосили – блаженные.
 
 
Только жизнь оказалась гораздо заманчивей
во втором приближении.
 
 
Я обжегся на первом.
Но прочь причитания!
Это ли поражение?
Мой бесформенный мир приобрел
очертания
во втором приближении.
 
 
Как пленительно первое прикосновение!
 
 
Но на встречном движении
ты, любовь, оказалась куда сокровеннее
во втором приближении.
 

«Ты отведешь свои глаза. Ну что ж…»

 
Ты отведешь свои глаза. Ну что ж.
Не упрекаю – ни строкой, ни взглядом.
Ты не уходишь.
Ты перестаешь.
Как теплый дождь над яблоневым садом.
 
 
Не объясняй. Я все и так пойму.
И улыбнусь – спокойно и устало.
Ведь я-то знаю: саду моему
лишь теплого дождя недоставало.
 

Сад

 
Ветвями
погружаясь в небеса,
сад ликовал – восторженный и юный.
 
 
Глухим забором
окружая сад,
«Не убежит!» – сказал садовник,
сплюнув.
 
 
И, отводя от буйных яблонь взгляд,
он заходил то спереди, то сзади
и бормотал: «На то ведь ты и сад,
чтоб там сидеть,
куда тебя посадят!»
 
 
И ничего не тренькало в груди.
И возникала страшная преграда —
глухим забором
сад огородив,
он сам
отгородил себя от сада.
 
 
Уже не видя, как, от яблок бел,
в саду резвился беспризорный ветер,
«Не убежит?» – спросил,
и сам себе,
сжав кулаки,
«Не убежит!» – ответил.
А сад
бедовым,
яблоневым был!
Средь бабочек, шмелей, жуков навозных,
как жеребенок, он копытом бил,
ноздрями жадно втягивая воздух!
 
 
Он знал, что от садовничьих хлопот
уже ничто на свете не зависит…
Сад – в яблоках, – гарцующий, он ждет,
когда его
веселый всадник
свистнет!
 

1973