Текст книги "Альманах «Инверсия». Выпуск первый"

Философы спорили о том, что было прежде – игра или правила, исследователи прослеживали физиологический путь современных Ферзей от выцветших древних пешек, обнаруженных во время археологических раскопок под игральной доской. Но всё это были вещи сторонние, безусловно интересные, но отвлекающие от сути: фактически для Белого Коня не существовало никакой разницы, были ли занесены фигуры с какой-либо другой доски (что, впрочем, не снимало вопроса их возникновения, а лишь порождало вопрос, откуда именно они возникли там, откуда их взяли до этого), произошли ли они от древних пешек, порождённых в незапамятные времена недрами самой доски, или же были кем-то изготовлены и расставлены на доске. Всё это были частности, не дававшие Белому Коню ответа на вопрос, кто же стоял за его ходами и раздавил «зелёного соловья», но он страстно желал отыскать ответ на этот вопрос, дающий ему ключ к пониманию всего остального.

Тем временем путь не ждал, и, решив продолжить свои рассуждения уже в иное время и в более располагающей обстановке, Белый Конь снова продолжил прерванное странствие, а верный Пёс покатился за ним следом.

– Эй! Ты!

Белый Конь остановился.

– Конь в пальто! Я к тебе обращаюсь! Ты с какого района?

Дерзкий голос не сулил ничего хорошего. Тучи сгущались. Насмешливая, жалкая, уверовавшая в своё могущество и безнаказанность, Чёрная Пешка показалась из мрака в сопровождении своей шахматной братвы. Возможно, эти негодяи даже не знали, с кем связались, ведь Белый Конь, в недавнем прошлом совершавший разорительные набеги на стан врага, грабя стратегические запасы и подрывая боеспособность неприятельской армии, положил немало Чёрных Пешек, подобных этой. Одни погибали с достоинством, другие запятнали своё имя позором, но, как бы то ни было, в случае с Белым Конём их не спасали ни бегство, ни численный перевес.

– Это вы мне? – неторопливо разминаясь перед боем, осведомился уставший странник.

– Тебе, тебе, – ехидно бросила одна из Чёрных Пешек.

Их грубость, вульгарность и самоуверенность начинали бесить и раздражать.

– Ваше счастье, что между нами объявлено временное перемирие. Поэтому я даю вам последний шанс сбзднуть отсюда и больше не попадаться у меня на пути, – негромко, но грозно предложил Белый Конь. Ответом ему был хохот. Однако вскоре через отряд ехидно скалящихся противников перескочил Чёрный Конь, не изменившийся с момента прошлой встречи, хотя с тех пор миновало уже немало ходов.

– Ну, вот мы снова и встретились. Как время-то летит, – словно бы оттягивая нечто, чего он, с одной стороны, не желал, но был вынужден совершить в силу долга, произнёс он. – Я вижу, что ты по-прежнему путешествуешь один и налегке. В конце концов, тебе могли бы выделить эскорт. Естественно, для разведчика так будет слишком заметно, да и в пути замедляет, но, во всяком случае, путешествовать так намного безопаснее, чем уж совсем в одиночку. Или с твоей нелепой собакой.

– Это Пёс, – поспешно поправил Белый Конь.

– Без разницы, – отмахнулся от замечания его собеседник. – Возможно, в таком случае я смог бы ещё как-нибудь разыграть неудачу или убедить начальство, что не уверен в исходе акции. Но теперь – извини, ты сам всё для себя осложнил. Шёл бы себе как шёл, а охрана маячила бы где-нибудь на горизонте. Но я понимаю: у Белого Короля с тех пор осталось очень мало защитников. А вдобавок – ещё и развилась паранойя. Что поделать, таково оно – бремя власти…

– То есть, ты решил наплевать на все заключённые договорённости, избавиться от меня, не позволив мне донести почти полные сведения до штаба, а заодно – прикарманить их и передать Чёрному Королю, – констатировал Белый Конь.

– Эй, вот только не надо драматизировать. Это – наша работа. Мы оба выполняем свой долг. Просто так уж сложилось, что мы не можем действовать с тобой заодно, – тоном, который, как показалось Белому Коню, был исполнен непритворного сожаления, признался его враг. – Не переживай, даже мы будем чтить тебя как героя.

– А я и не переживаю. Потому что вам не представится такого случая, – Белый Конь понимал, что Чёрный Конь и Чёрные Пешки прикрывают друг друга, в то время как сам он стоит перед ними открытый как на ладони, без защиты со стороны каких-либо фигур. Он должен был сделать какой-либо ход – либо отступить на уже пройденные клетки, тем самым провалив поставленную перед ним задачу, чего не позволяло его самоуважение, либо взять Чёрного Коня, что означало равноценный размен, если формально рассуждать с позиции общестратегического плана. Вот только за этим «равноценным разменом» стояла его собственная жизнь. Не говоря уже о том, что задача была бы провалена и в таком случае тяжким трудом составленные им разведданные угодили бы в руки к неприятелю, а ко всему в довесок ситуацию представили бы так, словно это Белые и были нарушителями перемирия.

Иными словами, он был скован по рукам и ногам целой массой обязательств, законов, правил и ограничений, не имея права совершать безоглядных поступков под влиянием сиюминутных порывов. Должно быть, Белому Королю тоже приходилось совсем несладко, принимая решение подвести ту или иную фигуру под удар, жертвуя ею во имя более выгодной стратегической позиции в целом.

Но все в этот миг позабыли о том, что всеми этими правилами и обязательствами не был скован его Пёс. Ощутив, что хозяину угрожает опасность, он ринулся стремглав через клетки, разделявшие его от кучки неприятелей, и, с силой влетев в самый центр, раскидал их безжизненные фигуры по шахматному полю, а сам, прокатившись по неровной траектории, скатился с края доски, ударившись обо что-то во мраке.

Пребывая в неописуемой растерянности от шока и горя, Белый Конь ещё долгое время не находил даже мыслей для того, чтоб описать всё то, что творилось в его душе в этот самый момент. У него начиналась истерика. Его лихорадило. Его сердце скакало, само уподобившись коню на шахматных клетках: прыг-скок, прыг-скок, цок-цок, прыг-скок…

Но времени на скорбь и самоистязание ещё не было. Вполне возможно, что за первой волной исполнителей могла последовать и вторая, контрольная, которая должна была подтвердить сам факт выполнения задания и поспешить доложить об этом в штаб Чёрного Короля. Останься Белый Конь сейчас в прострации – он упустил бы драгоценное время, выигранное его верным другом, и самопожертвование несчастного Пса оказалось бы напрасным.

Вперёд. Только вперёд. Не останавливаться. Ещё немного. Ещё чуть-чуть. Он уже почти дошёл… Почти… Дошёл…

Тяжело ступая копытами по иссушенной пустыне, полной некогда лакированных, а ныне потрескавшихся клеток, Белый Конь спотыкался и был близок к тому, чтобы рухнуть и забыться, навеки уснув среди пересечения пестривших перед глазами полей и линий. Но сила воли, вера и чувство долго заставляли его собрать всю волю в копыто и идти, идти, идти…

Впрочем, не только это. Он должен был найти ответ на главный вопрос. И также он должен был вернуться на родную тёмную «g1», прилечь на родную прохладную травку и отдохнуть. Первое он не просто был должен сделать, но также и хотел сделать, второе – не был обязан, но просто хотел.

Увидев издалека собравшуюся толпу Белых фигур, скандировавших его имя, он слабо улыбнулся, понимая, что его сложный, тяжёлый и полный опасностей путь близок к своему долгожданному завершению. Что он чувствовал в этот момент? Наверное, прежде всего – усталость, огромную, всепоглощающую усталость, в которой в этот миг утопало всё прочее, оставив лишь слабо выглядывающий островок радости, на котором цвело, возвышаясь над волнами, древо веры.

– С Новым Ходом! С новым счастьем! – отмечая его шестьдесят третий ход выстрелами шампанского, восклицали Белые. Великий путешественник, совершивший квадратосветное путешествие, отныне сделался, фигурально выражаясь, очень важной фигурой. Более того – за время его приключений возраст Белого Короля стал напоминать о себе всё чаще, и теперь почтенный монарх собирался уйти на заслуженный покой, передав все бразды правления в руки молодого энергичного героя, пользующегося всеобщей любовью.

Высоко оценивший умом оказанное доверие, Белый Конь был в этот миг слишком слаб и измотан, чтобы оценить его ещё и сердцем. Обступившие его фигуры с недоумением вопрошали, почему он медлит, убеждая, что на его век уже хватит тяжёлых боевых будней и секретных вылазок в стан неприятеля: заняв столь высокий почётный пост, он станет неприкосновенной фигурой, которую не станут убивать даже самые отмороженные враги, поскольку слава о нём разошлась по всем клеткам шахматной доски.

Чего и говорить – даже представители Чёрного Короля прибыли на его чествование: это был политически грамотный ход, поскольку, с одной стороны, они могли отрицать все возможные обвинения (если бы даже такие возникли), предъявив встречные; а в том случае, если всё пройдёт мирно и без претензий, – пировать со всеми вместе, поддерживая видимость перемирия, и сообщить о результате своему монарху.

Разумеется, у него появилась бы масса почётных обязанностей, которые были несовместимы со всеми его скачками, прыжками и выкрутасами: теперь бы он, почтенный и важный, опираясь на трость, ступал бы в любом направлении на одну клеточку, порой вспоминая, как весело было когда-то скакать галопом по разноцветным полям, и так – из хода в ход, до самой глубокой старости. Но это не было тем, чего он желал.

Сердечно поблагодарив всех собравшихся и, в первую очередь, Его Белое Величество, Белый Конь незамедлительно попросил у всех прощение и, заявив, что устал от войн и бремени службы, попросился в отставку. Разумеется, он мог призвать и Белых, и Чёрных создать союзную империю, прекратив бесконечные и бессмысленные конфликты, совместно начать решать актуальные и злободневные шахматные задачи, и даже ожидал, что для проформы многие поддержали бы подобное предложение. Но он, как никто другой, понимал, что этого на самом деле не будет. Как и понимал, что, несмотря на все войны и неурядицы, такие же суетные, как и всё прочее, есть Правда, лежащая за пределами доски, и только она имеет объективный смысл. А войны – войны продолжаются потому, что за каждой из них стоит свободный выбор великого множества тех лиц, что принимают в них непосредственное участие. Когда-то он сам был одним из них. Теперь же – он будет ждать того дня, когда чья-то рука унесёт его с этой доски туда, где он, быть может, снова увидит своего дорогого Пса и где Чёрный Конь снова встретится ему, но уже не как враг, а как друг.

В итоге он попросил у Белого Короля и уполномоченных представителей Чёрного Короля предоставить ему небольшой клочок земли в личное владение, исключив его из зоны интересов обоих Королевств. Естественно, всё это было зыбко, временно, эфемерно, как и прочее в этом нестабильном мире, где клятвы нарушались, друзья предавали и законы существовали лишь для того, чтобы жить им наперекор. Но всё-таки он мог выиграть время и хоть какое-то время пожить для себя, теперь, когда он ощущал, что больше никому ничего не должен и ничем не обязан. За исключением разве что того, кто вёл его всё это время, стоя в тени за доской.

Разумеется, его многие не хотели отпускать. И дело тут было не просто во всеобщей любви. Просто он знал слишком многое и, оставаясь без контроля, мог быть столь же потенциально опасен, как ранее – потенциально полезен. Как бы то ни было, сославшись на то, что подобные вопросы не решаются в одночасье, власть предержащие заверили, что – в знак любви и дружбы их народов – четыре клетки в центре доски, долгие годы считавшиеся спорными территориями, переходившими из рук в руки как наиболее ценные, отныне переходят во владение Белого Коня. Разумеется, как только будут улажены все надлежащие правовые формальности и проволочки.

Другая просьба великого путешественника была ещё более странной – взять на казённое попечение осиротевшую пешку его приятеля, Чёрного Коня (который, как стало ему известно, погиб при загадочных обстоятельствах), позволив ей выучиться на Ферзя. В этот раз он ввёл многих в настоящее недоумение, хотя этот поступок действительно в какой-то мере послужил пусть и временному, но настоящему укреплению дружеских отношений между долго враждовавшими народами. Во все времена были и будут как те, кому война нужна как воздух, так и те, кто устал от бесконечных боёв и готов был брататься со вчерашними неприятелями, – это было естественно.

Белый Король, не желавший отдавать того тайного приказа, который он, по его глубокому убеждению, был вынужден отдать, исходя из сложившихся политических реалий, долгое время вспоминал многочисленные заслуги без преувеличения великого Белого Коня и, прежде всего, то, как Белый Конь лично спасал Его Величеству жизнь, а позднее – совершил своё знаменитое путешествие. А, впрочем, кто ж был ему виноват, что эксцентричный сторонник, логика поступков которого всегда оставалась для него загадкой, примет столь странное решение, создавшее массу ненужных сейчас проблем?

Белый Король пророчил его себе в преемники и мог бы, оставив власть в руках прославленного героя, уйти на заслуженный отдых, а теперь – пускай пеняет на себя…

В задумчивости и грусти Белый Король восседал за столом, на котором располагалась тактическая карта военных действий, по сути являвшаяся уменьшенной версией шахматной доски с уменьшенными версиями расставленных на ней фигур. Подманив к себе молчаливую и грозную Белую Ладью, он с глубоким нежеланием исполнил свой прямой королевский долг, отдав ей предельно короткие и ясные распоряжения касательно судьбы Белого Коня.

Необходимо было прождать какое-то время, когда все страсти поулягутся, а затем – тихо и аккуратно устранить потенциальный источник угроз, представив всё дело так, чтобы подозрение пало на Чёрных. Это называлось «политика».

Фактически Белый Конь ни секунды не сомневался, что так и будет. Но он просто устал. От всего. И от всех. И теперь, вдыхая родной воздух на клетке «g1», он ощущал, что знает настоящую цену счастья. Закусив колосок, он лёг посреди тёмного поля и, наконец, задремал. А чья-то рука незаметно для всех забрала его с доски, переставив на другую, где ждал его белый шарик по имени «Пёс», бродивший в сопровождении Чёрного Коня, который, впрочем, теперь не был ни Чёрным, ни Белым. Там не было войн, там не было злобы, там не было подлых ударов в спину. Зато там пел дивным голосом настоящий соловей, от которого пахло ароматами цветущей весны, и были ответы на все вопросы.

Уберблик

Автор: Валеев Хасан

Мучительное беспокойство. Я не сплю, но и не бодрствую. Все смешалось и искажается. Ночь – упала на крыши, остатки людей, тени. Макеты пробудившихся, как аневризма, некогда светлых в горизонт взоров. Митра спит в кроватях спелого облака. Тротуары цветут под истощенный, постгеморратическо-анемийный свет возрастающей луны.

Перед сном я читал о жизни Якова Уберблика. Опубликованную статью, в местном еженедельнике «Новый день». Это была наша первая встреча. Я его представил в голове, не по описавшему его тексту, а по мысли.

«Если бы земля стала вдруг реминисценцией неба, а небо реминисценцией земли, жили бы мы в небе?»

Образ жизни в небе, не такой близкий – казалось образу жизни моему. Вдруг заставил в моем мозгу вырасти огромной глыбой, образ жизни на небе.

Я иду по небу. Пробиваю грудью густые облака, свежесть, воздух облизывает мое тело.

Там, наверху, что-то творится. Аккуратными пятнами видно как лежат поля. Как город пускает ядовитые струи плотного дыма, лицо города снизу округлое, серое, с вкраплениями синих, золотых, красных точек.

Эти точки, не считая круга озер и квадратов полей, заставляют пристальней потупить взгляд, пытаться разглядеть то, чего нет. Как порой невольно мы провожаем взглядом самолет далеко в небе, пытаясь разглядеть то, чего не можем.

Мне нет охоты смотреть на эти точки, на квадраты, на круги, на это новое небо, в нем нет бесконечности. Оно исчерпаемо во взгляде.

Мне хочется прогнать его.

Оно не говорит мне о чем-то бесконечно важном. О чем то таком, что я не пойму или не найду в себе. Оно как крупное, невыразительное создание, топорщится аспидного цвета глазами. Стремится обратить на себя мой взор.

Все наполняющие это небо – не свободные птицы, легкомысленные облака. Не светят эти огни как звезды, не хотят рассказывать не о чем.

Задрав до горла ткань одеяла, маскируюсь от беспокойства луны. Искусственно во сне перед ней. Сплю и вижу сны.

Добровольно или нет, отчетливо в глазах расплываюсь в редком тумане сна.

Уберблик поник, она ему не нужна, не знает жизни. А она (жизнь) преследует. Навязывая людей, отношения, всю нелепость своего создателя.

У моста.

Плещется вода. Он целиком в ее холодных объятиях. Предсмертные судороги. Ах, если бы так. Иначе просто вода, просто течет, отражая небо, мерещится смертью.

Болтается шарф приносимый ветром слева. Как пламя, светится взор, устремленный по сторонам моста, на воду. Так близко. Так близко еще не было. Что там, за неуверенным движением? Единственным шагом в ночь облака, скользящего по воде. За его взглядом следил кто-то еще. Кто-то там, на той стороне. Тот, кого спрятала тень аллеи. Свидетель трагического момента, наступившего по вине шага. Ему безопасней под красной рожей рябины. Грузом упадет на дно его души подсмотренная смерть.

Может со стороны на мосту они видят друг друга ищущими успокоения у вод? Может ли так случиться, что они оба пришли просить смерти у этого болота, кишащего паразитами, охотно жаждущими две нелепые смерти?

Утро, расследование. Двойное самоубийство? Но это его последний вечер, это только его могила. Тень скрылась. Может, никого и не было? Причуда разума, фантазия? Вот этот миг, вот та минута, вот ни к чему не обязывающий день настал, ни к чему не привязанный конец жизни. А ничего не происходит, нога не поднимается. Последних слов не найдено. Нет даже прощального возгласа. Нет ничего того, проводящего черту, под бесславным концом. Под трупом набухшим глазами матери. Символическим эхом судьбы. Знаком свыше.

Значит, стоит еще пожить? Еще хотя бы день? Еще хотя бы раз, застать рассвет за спящими глазницами домов? Одну неспешно выкурить сигарету. Одну выпить чашку кофе. Всего один, такой же ни к чему не обязывающий день. И снова сюда. Тут сносно. Тут запах с деревьев. Сюда можно приходить моим близким. Они, вероятно, сейчас спят, их, вероятно, застанет врасплох звонок из полиции. Разбудит ощущение нелепости случая. Может, испугает. А может, им будет плевать. Еще день, еще чашку?

*** *** ***

Яков Уберблик. Человек с опаской в глазах. Растворившийся убийца, вешающий замок на дверь. Выдумка корреспонденции по утрам.

Утро, день начинается с него, а заканчивается красными глазами укравшего у сна ночь. Чай. Столик может уже и не терпит его бесконечные недосыпания и хочет уволиться, но привязан туго канатом к дивану, к давно съехавшему с общепринятых. На стене улыбка Готамы, на полу раскрытые розы (кинуты ткачом небрежно на ковер) намекают на уют. Стройный овал лица, натянутое по горло одеяло. Он не привязан к этой жизни; дивану, розам, кофейному столику, к ней, порхающей среди людей. Он не нажмет на спусковой крючок, не затянет петлю вокруг шеи. Это не так красиво, как в кино, не так изящно будет вкупе с траурным костюмом. А река? Может и она. Пусть ищейки сотрут носы потом, потом шумиха, экспертиза, несчастный случай, несчастная жизнь. Продать такую историю. Очернить книжных продавцов на углу. Чтоб под костюм – пресса.

Завтрак в полголоса, жизнь в полубиении сердца. Утро царапает фарфор его кружки в объятиях пальцев. Кто еще этим утром плачет просыпаясь?

Кто поймет его, кто способен на такое содействие? Сидит и ждет судьбы. Страдает, к чему такой обман себя? Река? Книги, пыль оседает на телефонную трубку. Его суть, ментальность закрыта в себе. Любит поэзию, несколько кабаков неподалеку. Но не ее, не жизнь. Она ему вдруг отвратительна, всем естеством он гонит ее от себя, как бродячую собаку, также презирающую голод. Текучесть ее заставляет мучить кофейный столик стонами, ночной возней у письменного стола. Ждать судьбы или гордо уйти.

Автобус, снова люди, мимолетные, минутные романы в голове. Кабак, книги, фоновая музыка, кабак, книги, трехминутные романы. Скользкие. Пошлые. Восковые лица в его представлении – люди. Так далеки от него, масло и вода. Автобус, домой, фоновая жизнь…

Яков смотрит с надеждой на реку. На новый костюм. Ищет истину. Наблюдает за жизнями других. Смотрит сквозь себя, растворяясь в сигаретном дыме кафе. Не любил, обличил перед своими стенами в гостиной, они видели ее в стонах, они думали не сердцем. Она хотела спать, закрывала дверь, он закрывался от себя, застилая после нее постель, провожая ее в последний раз. Она делала ему больно, он ей – кофе по утрам. Надеялась на любовь, он покончит со всем этим.

*** *** ***

Второй этаж кафе. Сплошь абрисы жующих – так дети пробуют на вкус снег. Пес глянул сквозь ночь. Он, вторя: смотрю на окно, на пса, сквозь сумрак. Бра двусмысленно намекает на интим. Ах! Красное вино, юг Франции. Помнишь? Мы мечтали. Ему показалось, там, во Франции, он и она: в портовом, дымном, соленом городке. Мы тоже так, можем – говорили, глядя на птиц, слушая волну из раковины. Прилетать, пить красное вино, мечтать остаться. До опьянения пить соленый воздух. Её ресниц касались капли, выброшенные морем, под шум волны – касались, падали. Исчезает все, (пусть ложные), но не эти воспоминания. В бессознательном – путешествие туда. Смотрел и видел любовь, наполнявшую их бокалы. Пес больше не глядит на него, он ждет спасительный зной дня, переполненный шорохом ног несущихся прочь. Прочь воспоминания. Праздник жизни окончится с рассветом. А пока там далеко. Юг, Франция. Ах да, вино.

Минуты тянут на дно стрелки. В кровоточащем сердце билась надежда на помощь. Он отрекся. Жизнь указывает в противоположную сторону, он заблудился. Напуган. Придумал эту жизнь, а она? Свила себе гнездо из пахучих, только-только вырванных из дерева веточек. Со сладковатым, свежим, приторно-летним ароматом солнечного безумия, что просыпается с наступлением рассвета. И тошнота при виде всего этого, каждый раз заставляет менять его цвет кожи. Бить кулаком по столу, подбрасывая предметы в воздух, закрывать рот ладонью, засовывать кулак до неба, чтоб вдруг, по какой-то неосторожности, в моменты отчаянья, не сблевать остатки своей жизни, на столик с кофейными пятнами его небрежности, и не проснуться на утро с чистой головой, новой жизнью. Без неё.

Он притаился в углу, как паук, как наказанный за непослушание ребёнок, про себя всё бурча, вздыхая, и снова повторяя: вот-вот придет, вот– вот должна уже зайти. А её не было. Она опаздывает уже на две минуты. А её всё нет. А он пришел заранее. Он заказал столик ещё вчера. Пришел за полчаса до семи. А уже семь ноль две, ноль три.

Она шла по площади. Она много думала. Поток мысли скользил по губам. Ох уж эти немцы. Любят чистоту, порядок, ворчат без остановки. Все не так, все не то. Сарафан полнит, маникюр не тот. И тщеславие без этого, как без зонта хмурым утром, никуда. День не задается, если он, глядя с утра на отражение, будет чувствовать себя как то не так. Неважно. Ботинок ли левый чище правого, белое с синим не смотрится. А вчера было белое с синим…

Её провожали оттекшие фонарные столбы вдоль аллеи. Взгляды посторонних людей. Автомобильных фар. Она шла и без устали все думала. Увидела кафе. Там, в конце аллеи, сидит он. «Я ничего не перепутала? Точно, то кафе? Уже, небось, там, уже хмурится и бурчит про себя – почему нельзя заранее прийти. В семь, как было оговорено. Почему же у меня в сознании это так важно – заранее? Как же это важно ему, преуспеть даже в этом. Слушать извинения». Все ещё не в силах успокоить поток своих мыслей, уже текущих под темп крови, разгоняемой бьющимся от волнения сердцем.

Она вошла бисером, взгляд – и она сама рассыпалась по залу. Резкий контраст ее линий, обнимаемый флёром курильщиков, притягивал взгляды. Они все как шелуха, как отработанный материал, блекли перед ней. Вот-вот их унесет сквозняк, проскользнувший во вновь распахнутую дверь. Гордо опуская голову вниз, будто отдавая поклон, подошла и присела к тому, с растрепанными волосами, пауку, что притаился в углу, выжидая её и поглядывая на часы. Она оправдала свое позднее появление своим видом, омрачая все вокруг. «Пусть слово только вымолвит – развернусь и уйду. Пусть потом на него все смотрят. Каково ему интересно будет, пойдет ли вслед? Что если пойдет? Что мне делать прогнать или пусть следует? Пусть извиняется. Пусть на своей шкуре почувствует, каков он…».

А он – смотрел как никто из всех поблекших перед ней. Он топил ее своим взглядом. Заставлял поддаться искушению быть утопленницей этих глаз. Там на дне, надеялась она, он воздаст за все усилия перед зеркальцем и косметичкой. Пусть сыплет комплементами, пока не будет через край, на грани с лестью, да, пускай льстит, льстит и стыдится этой лести. Как тогда, в первый раз. В самую первую встречу. Он шел. Высокий, перебирая длинными, тощими ногами, преисполненный гордости за свои корни, за вычищенные до блеска ботинки, за получившую комплемент белую рубашку в редкую полоску.

А она? Она брела, увлеченная своим путешествием по одиночеству, волоча за спиной якоря. Вымученная улыбка, макияж, под ним она. Посторонние не видели ее. Они видели якоря царапающие асфальт позади и без того в разрывах трещин. Всю остроту ее уязвимости перед ними. Топтали ее своими кашемировыми масками, проносились мимо, топча мертвый осадок осени с деревьев.

Они побрели прочь ото всех. Был прекрасный день, вечер, ночь. Все было замечательно – он ей. Все было прекрасно – она ему. И с той самой минуты, того дня той красновато-желтой осени, на дно их падал осадок. Сначала не существенно. С годами хуже и больнее. Превратив некогда юные, пахнущие весной сердца в нарывающие густым кровяным гноем гематомы.

Но сегодня, сейчас, этим вечером, в субботу, когда набьется народ, атмосфера станет теплей – они посидят, они обсудят. За украшенным дубового вида столом, праздничным, романтическим, зазывающий праздник на свои корявые ножки. Все обсудят. Все, даже те остатки плесени по углам их жизней будут просушены. Бокалы будут наполнены, будут наполнены глаза в отражении кожаного вида диванов, красиво одетых людей, столов. Все обретет лишь на вечер смысл. И далеко за те порванные луной на части облака, уйдет беспокойство, суета, тревога. Немота, пустота, вернется сознание. Казалось.

Он сидел и тушил взглядом атмосферу, часто, костлявой, розовой, как куриная лапа, рукой стряхивал пепел с сигареты, всем видом хотел сбежать или раствориться.

Разговора так и не получилось.

Дорога домой. Мысли, уже давно обогнавшие нестройный, неторопливый шаг, укладывались в кровать. А он еще шел. Привычной дорогой через мост, вниз. По аллее. Направо… и в постели. Лежал, утомленный, и засыпал под недавний разговор.

Что же ей надо от меня. Зачем все эти разговоры, болтовня, кабаки, кофе, признания?.. Любовь?

*** *** ***

Иван пошел утром на площадь. Была назначена встреча. Он покорно, верный своему хозяину, своему учителю в мир идей, ждал. Ждал и наслаждался что ждет, растягивая, как жгут рогатины, ожидание, превращая в вечность каждую минуту, проведенную под памятником этим утром. Она была важна для него. Он чувствовал, как эта детская преданность наполняет его вены горячими струями крови, подогретой этим наивным чувством. Мысли пьянят – Уберблик придет и будет извиняться за свое опоздание. Неважно, по какой причине, будильник ли подвел, автобус ли сломался по дороге. Неважно. Важно, что это опоздание поставит его в первый раз (хоть как-то) в положение. Подчеркнет свою значимость. Конечно, все это глупо выглядело и в его мыслях. Он осознавал, что никто не будет биться о его колени и просить о пощаде, все будет мимолетно, быстро, сухо. Но его и эти мысли согревали. Он не мог отделаться от них. Они будоражили сознание. Заставляли время от времени показывать глупую детскую улыбку, то ли себе, то ли окружающим. Проступающую незаметно, молнией сверкнувшую и так же быстро исчезнувшую, до следующего раза. А его все не было. Он, раскроенный, как ткань швеи, может, лежит в постели и не собирается никуда идти. Он может уже и позабыл о встрече. Для него это не так важно, спешить к кому то на встречу, уж тем более извинятся за опоздание. Да мало ли что могло произойти у такого человека – будильник ли подвел, автобус ли сломался по дороге или отпало желание? Но Ивану не все равно, он будет ждать, он будет мечтать, подпрыгивать, улыбаться, согревать себя. Он не может по-другому, чтит его, жаждет этой встречи. Надеется, что и для него важна эта встреча, что он спешит, расталкивая всех вокруг, стремится увидеть своего друга, рассказать ему что-то новое. И Ивану есть, что рассказать. Кое-что случилось, видел вчера то-то и то-то. Прочитал, наконец, его работу, опубликованную в журнале. Много чего. Он предвкушал, помимо извинений, и ту атмосферу (учитель и ученик), в которую Яков погружает его каждый раз, когда они видятся. Эту бесконечную болтовню, размышления. Для него Иван раскопает любые тайны своей жизни, что бы продолжались беседы, что бы они не умолкали ни на секунду, чтобы разговор не давал после уснуть и говорил в нем еще долго после расставаний.

Но его всё нет. Надежда на то, что Уберблик вообще придет, уже растаяла и растеклась, как парафиновая свеча, и заставляет огонь гаснуть. Не надо извинений. Греет лишь мысль о встрече.

Спустя еще час никто так и не появился, Иван пошел прочь. Видимо забыл. Видимо, ему не так важно. А может и вовсе не нужно. Может еще что-то, будильник, автобус…

*** *** ***

Уберблик лежал в кровати, как туман на скале. Касаясь коленями груди, смотрел на окно, на кофейный столик, на письменный стол. Разбитый, как зеркало, в котором он теперь не отражался. Как тень, очерк. Незаметно, затаившись, скрывался от мира тонким, хлопковым покрывалом, изучал комнату – свой мир, одну свою стихию… Мир сам возник вокруг. Не было нужды никуда торопиться, не было нужды куда-то вставать, терпеть людей, разговаривать с кем-то. Можно остаться сегодня дома и просто лежать. Закрывшись покрывалом, смотреть тупым взглядом, на тупые изгибы стола, на овальный абрис зеркала, зияющего черной дырой его плохого настроения после ужина. Все эти вещи – кроме него – живут тут уже давно. Диван, на котором он лежит, как бродячая собака, подаренный, к слову, ему ей. Люстра, появившаяся на смену подвешенной на проводе лампочки. Все в угоду ей тут сменили более привычные, простые вещи. Как то кресло, которое не вписывалось вдруг в интерьер, но по ее соображениям удачно нашло себе новую жизнь у контейнера с мусором. Все было ей в угоду. А это кресло помогало думать, за этим креслом он написал не одну работу, от него не так болела спина, оно пахло какими-то травами и, казалось, из Индии. А он любит Индию. Она знала это и украла это кресло из его жизни, как и массу других вещей, которые он ищет взглядом и не находит, скучает. Но ее не стало, а значит, можно поменять все обратно, но все на месте, как и тогда, когда они расстались. Все на своих местах. На своих позициях. Её будто все ещё ждал этот диван, этот стол с тупыми углами, картина с девушкой у пруда, люстра…