Текст книги "От 7 до 70"

ЛЕВ ХАЛИФ

Другой мой приятель тех времен Лева Халиф приехал в Москву из Ташкента поступать в Литературный институт. Конечно, его, как и меня в МГУ, туда не приняли. Жить ему было негде, он скитался по разным домам, ночевал у друзей, на вокзалах, в парках, а больше всего в студенческих общежитиях, откуда его каждый раз выгоняли.

Чтобы родители не волновались, Лева писал им успокоительные письма, хвастался хорошими отметками за якобы сданные в сессию экзамены, а на конвертах ставил мой обратный адрес. Он жил у нас по нескольку дней подряд, и однажды показал письмо из дома.

"Дорогой мой мальчик, Левушка! – писала мать. – Очень беспокоюсь за тебя. Вчера встретила на рынке Элизу Константиновну (помнишь нашу соседку из 4-ой квартиры?). Так вот ее Ник, как и ты, учится в Литературном институте, и тоже на первом курсе. Она ему написала про тебя, но он ответил, что никакого Халифа у них нет. Как же это так? Не случилось ли что-нибудь? Срочно напиши..."

– Вот что значит врать, – заметил Лева, – как теперь выкручиваться?

– Скажи, что учишься на вечернем или заочном, – мудро посоветовал я.

Как-то раз Халиф затащил меня на одну из своих, как он их называл, «явочных точек» – высотное здание на Ленинских горах, где в то время располагалось женское общежитие МГУ.

Мы весело провели вечер, попили, попели, поели и остались ночевать. Лева уединился с одной из студенток в отдельной комнате, которую заботливые подруги освободили на ночь. Я думал, что ему удалось ту девицу, согласно его образному выражению, "пригвоздить к койке". Но оказалось, он всю ночь читал ей свои стихи. На утро он и мне прочел:

 
Говорил ей, эти ночи любящей:
«Одежда – цивилизации рубище».
Ночь. Высотное мира здание.
За окнами аэродромов взлет. И боги теснятся.
Померкни на минуту мироздание!
...Она стесняется.
 

Лев Халиф стал известным, очень незаурядным, профессиональным поэтом, членом Союза писателей. Его стихи печатались в центральных журналах,

вышло два стихотворных сборника "Мета" и "Стиходром". Один из них послужил поводом для публикации ругательной статьи в "Литературной газете" под незамысловатым названием "Халиф на час".

Позже Халиф стал писать и прозу, которую сначала можно было встретить только в самиздате. Широкую известность приобрела его блестящая книга сатирической прозы "ЦДЛ", где он здорово боданул Центральный Дом Литераторов. Пользовались успехом и такие его книги, как "Ша, я еду в США", "Молчаливый пилот" и другие.

В мемуарной книге Евгения Евтушенко «Волчий паспорт» мне случайно попались на глаза несколько неприятных уничижительных фраз о Льве Халифе. В них Евтушенко без какого-либо намека на улыбку вспомнил давнишний глупый розыгрыш – юный повеса Лева Халиф, попав как-то в милицию, назвал себя его именем. А Евтушенко через много-много лет, поведав миру на полном серьезе этот мелкий эпизод, зло обозвал Халифа «неким стихотворцем».

Странно, что за столько десятилетий тот досадный тогда для Евтушенки звонок милиционера не смог стать в памяти знаменитого поэта простой шуткой.

В 1977 году, исключенный из Союза писателей, Л.Халиф уехал по израильской визе в Нью-Йорк, где и живет ныне на самом краю этого огромного человеческого муравейника, не похожего ни на какие другие американские города.

Часа полтора я ехал к нему из Квинса на метро с двумя пересадками и вышел на последней остановке где-то за аэропортом Кеннеди. Это был Rockaway – район черных и латиносов. Их английский был не намного лучше моего, поэтому нужный адрес я искал мучительно долго.

Наконец, за несколькими крутыми поворотами пыльных многолюдных улиц передо мной возник серый давно некрашеный многоэтажный дом. Я вошел внутрь и зашагал по длинному узкому коридору, с обеих сторон которого светились глазками двери однокомнатных квартир – "студий".

Какие чувства может вызывать вид человека, с которым не встречался более 40 лет?

Грусть, печаль...

Себя почти регулярно лицезреешь, когда скребешь бритвой щеки, а тут?

Копна зачесанных назад длинных черных блестящих волос превратилась в тонкий пучек редких седых прядей. Стройная высокая фигура раздалась вширь, ссутулилась, сникла.

Я вдруг вспомнил, как заплакали наши однокурсницы, когда мы встретились в "Праге" на 20-летнем юбилее окончания института.

А какого здесь, когда прошло вдвое больше времени?

И все же мы узнали друг друга, обнялись. Лева достал из холодильника початую бутылку водки и, сдвинув на край стола непонятного назначения предметы, водрузил ее на освободившееся место вместе с двумя давно немытыми стаканами.

– Извини, старик, – сказал он виноватым голосом, – с закуской у меня туго.

И он поставил на стол деревянную хлебницу с обломками булки, из-под которой резво выбежало несколько рыжих усатых тараканов. Я огляделся: неприбранная кровать, разбросанная по полу одежда, мусор на полу.

Неужели вот так юношеская небрежность превращается в старческую неряшливость, а неустроенность молодости – в запустение старости?

Хотя, вряд ли, стоило обобщать. Ведь с женой Лева разошелся давно, а сын Тимур, как я догадывался, не очень-то много уделял ему внимания. Ну, а главное, никакой постоянной работы Халиф не имел, и было не очень понятно, на что он жил.

Однако, он продолжал писать свои прекрасные стихи, которые, правда, нигде не печатались. Наверно, здесь, в этой так и оставшейся для него чужой стране, они мало кому были нужны.

Он прочел мою рукопись с этой главой, этими строками о нем и ужасно разозлился.

– Если уж писать о "Магистрали", – сказал он, – то нужно не так, походя, а обстоятельно, серьезно. А то, получилось не то, не се.

Все же я его не послушался и оставил эти страницы.

ВЛАДИМИР ВОЙНОВИЧ

Некоторое время посещал вечера в «Магистрали» Володя Войнович, тогда студент МОПИ – Московского Областного Педагогического Института, также как Шаферан и Халиф, мой ровесник.

Это был светловолосый юноша, очень независимый и ироничный. Напористым напевным голосом он с выражением читал свои стихи и песни, поначалу вовсе не претендовавшие на какое-то превосходство по сравнению с другими. Только позже одна из них ("Заправлены в планшеты космические карты...") стала знаменитой, была процитирована Хрущевым и считалась чуть ли не гимном космонавтов.

Вместе с другими нашими студийцами Войнович выступал на разных поэтических и литературных встречах. У меня до сих пор хранится афиша, оповещавшая москвичей о "Вечере литературного обьединения "Магистраль", состоявшегося 16 июля 1958 года в парке Сокольники. Среди участников этого вечера, кроме всех прочих, включая автора этих строк, были В.Войнович, Б.Окуджава, А.Аронов, Е.Хромов, Э.Котляр и некоторые другие – их имена потом стали широко известны.

К сожалению, через много лет В.Войнович в своем «Замысле» слишком резко и несправедливо отозвался о тогдашнем руководителе «Магистрали» Г.М.Левине. Вряд ли, он был им хоть как-то когда-то обижен – как раз, наоборот.

А может быть, и не Левина конкретно Володя имел в виду, хотя многие считают, что в "Замысле" был именно он. Возможно, на кончике пера у Войновича давно уже висел образ этакого общественника-литератора, окололитературного деятеля, прилипалы с толстым портфелем, лопавшимся от своих и чужих графоманских рукописей.

Позже в одном из интервью, которое В.Войнович дал в связи с семидесятипятилетним юбилеем Б.Окуджавы, он вспомнил "Магистраль" и ее руководителя с большей теплотой. Кажется, и в дальнейшем Войнович несколько раз снова где-то упоминал «Магистраль» без лишнего сарказма.

ГРИГОРИЙ МИХАЙЛОВИЧ ЛЕВИН

На самом деле, Григорий Михайлович Левин был удивительно благородный, честный и порядочный человек. Он совершенно бескорыстно, за грошовую зарплату, всего себя отдавал начинающим авторам, приходившим в «Магистраль».

Он блестяще вел заседания нашего литературного обьединения, критично и доброжелательно разбирал "по косточкам" новые стихи и рассказы. Знатоки даже утверждали, что его занятия не уступали некоторым семинарам крупных поэтов в Литинституте.

Неоднократно Левин организовывал молодым "гениям" встречи с разными важными функционерами Союза писателей, пропагандировал студийцев, где только мог, и всячески пытался им помочь пробиться в печать.

Ему нередко удавалось затаскивать на занятия "Магистрали" многих известных поэтов – кроме уже упомянутого Павла Антокольского, неоднократно приходил к нам Назым Хикмет, Хулио Матео, бывали у нас Евтушенко, Вознесенский, Межиров, Коржавин (Мандель).

Левин тонко чувствовал поэзию, знал бесчисленное количество стихов разных поэтов разных стран и разных времен. Он был высокообразованным и начитанным человеком, мог совершенно неожиданно прочесть не слишком уж широко известного Льва Мея или Жака Превера, процитировать Де Монтеня и Поля Сартра.

Григорий Михайлович был нашим добрым наставником, учителем и другом, общение с ним приносило большое удовольствие и пользу – он давал дельные советы, мгновенно реагировал на фальш, мог удачно подправить строчку, рифму, ритм. Он подолгу терпеливо занимался с каждым, кто обращался к нему за помощью.

Кроме занятий в помещении "Магистрали" в ЦДКЖ, мы встречались и у него на квартире, где в наших посиделках участвовали его жена Инна Миронер и сын Володя.

Увы, Г.М.Левина тоже уже нет в живых. После развала "Магистрали" он как-то сник, опустился, я нередко встречал его на улице в сильном подпитии. Позже он так плотно приник к этому пагубному российскому занятию, что от него ушла жена, и он закончил свой жизненный путь в одиночестве, без близких, родных и друзей.

В ГОСТЯХ У М. ШОЛОХОВА

Б ольшой зал московского Центрального Дома литераторов встрепенулся и взволнованно загудел, когда председатель всесоюзного совещания молодых писателей обьявил о выступлении Михаила Шолохова.

Живой классик советской литературы медленно поднялся из-за стола президиума, всем своим видом выражая значимость и сановность социалистического реализма. К тому времени он уже был дважды Герой соцтруда, член ЦК КПСС и приехал в столицу в связи с предстоящим присуждением ему Нобелевской премии.

Он взошел на трибуну и, крепко вцепившись в ее края крупными узловатыми пальцами начал свою речь:

– Дорогие мои милые детки, родные вы мои ребятушки, – сказал он, медленно выговаривая каждое слово, дававшееся ему, повидимому с большим трудом. – Наша великая советская Родина на радость и подмогу нам, старикам, взрастила вас, вырастила. Ныне надо вас довести до ума, до дела.

В зале раздались приглушенные голоса, смешки. Но Шолохов ничего не заметил и продолжал свою, как потом оказалось, мучительно долгую тягомотную речь. Я не помню, что он говорил, но помню рассказ молодого парня-звукооператора, который в этот момент крутился возле трибуны, налаживая барахлившее оборудование для радиозаписи.

– Там за трибуной, – сказал он, – в потемках я собрался было зажигалкой себе посветить – контакт проверить. Но вовремя спохватился: такие там спиртные пары воспарялись – не приведи Господь, взрыв мог произойти.

Вторая моя встреча с автором «Поднятой целины» должна была состояться в его вотчине селе Вешенском. Будучи на студенческой производственной практике в Сталинграде, я затесался в какую-то городскую комсомольскую делегацию, которая тремя машинами поехала на прием к знаменитому писателю. Сдуру я напросился ехать в маленьком плотно набитом людьми УАЗике, вместо того, чтобы сесть, как большинство, в открытые грузовики со скамьями по бокам. И поплатился за это.

Стоял жаркий сухой летний день, и за машинами тянулись длинные хвосты серой дорожной лессовой пыли. Она была такой мелкой и густой, что лезла в глаза, уши, рот и, совсем не оседая, заполняла всю кабину. Ехать в этом закрытом сильно нагревавшемся на палящем солнцеУАЗике было настоящей пыткой, и я, прижимаясь мокрой от пота спиной к горячей спинке сиденья, с завистью смотрел на тех, кто ехал в открытой машине и пел веселые песни.

После многочасовой езды по ухабистым степным дорогам мы остановились у высокого крепкого забора, отгораживавшего большую территорию шолоховской усадьбы от бедной станичной застройки. Забор имел широкие ворота, калитку и будку для привратника. Это теперь, с появлением загородных домов "новых русских", такой частной собственностью никого не удивишь. Но тогда, в 1954 году, эта роскошь была для нас ошеломляющей.

А еще нас поразило, что кроме двух легковушек, у Шолохова была и грузовая машина, которая на наших глазах несколько раз вьезжала и выезжала из ворот.

Наш предводитель подошел к привратнику и показал рекомендательное письмо Горкома комсомола. Тот сначала долго и внимательно его изучал, потом поднял телефонную трубку и стал с кем-то что-то выяснять. Прошло минут десять, пока он снова взглянул на нас, помолчал немного, затем коротко бросил:

– Секретарь подтвердил, что ему из Сталинградского Горкома действительно звонили. Так что, ждите.

Мы ждали час, два, три, четыре. Начинало темнеть, и пора было уже возвращаться в Сталинград. Мы несколько раз подходили к окошку привратника. Наконец, он смилостивился и позвонил опять, после чего сказал:

– Михаил Александрович вас сегодня принять не сможет, он захворал. Приходите завтра. – На слове "захворал" он многозначительно взглянул на нас и, как нам показалось, улыбнулся краем глаз: – Могу только посочувствовать.

Это был удар ниже пояса. Вот так да, ехали такую даль, по жаре, глотали пыль, потом просидели полдня под забором, и вот – "приходите завтра". Ничего себе, предложеньице!

Мы ехали к нему, патриарху советской литературы, как к Льву Толстому в Ясную Поляну, а он...

МИХАИЛ СВЕТЛОВ

Другой Михаил, демократичный и доступный, был прямой противоположностью тому первому, хотя тоже, как известно, был изрядным выпивохой.

Я впервые увидел его в том же ЦДЛ, где нас, членов «Магистрали», в очередной раз принимали на заседании Комиссии по работе с молодыми авторами. Он зашел в комнату, присел к краю стола, послушал очередного начинающего Пушкина, и лицо его осветилось мягкой застенчивой улыбкой.

– Я много хожу по разным встречам, выступлениям, прослушиваниям, многое мне нравится, – сказал Светлов, покачивая головой с редеющей шевелюрой, – многие бросают биту далеко, почти до горизонта. А я вот все жду с надеждой, не появится ли кто-то, кто кинет за горизонт?

Увы, Светлов так и не дождался этого чемпиона. Нет его и поныне.

Широко известны обросшие легендами шутки, остроумные реплики и веселые розыгрыши, на которые был горазд Михаил Аркадьевич.

Но я не могу похвастаться, что много общался со Светловым. Мы были с ним уж слишком в разных весовых и возрастных категориях. Но одну, правда, повидимому, не самую его выдающуюся шутку я хорошо помню.

Как-то вечером с двумя другими магистральцами я ужинал в ресторане ЦДЛ, когда увидел за соседним столиком Светлова. Он сидел со своими литинститутскими студентами, читавших ему стихи. Но мне показалось, что он слушал их без особого внимания, которое больше привлекал стоявший перед ним пузатый графинчик с водкой и тарелка с чем-то дымящимся, только что принесенным с кухни.

Неожиданно он остановил рукой пылко декламировавшего стихи студента, другой поднял над столом свою тарелку, с которой спрыгнула на пол вилка.

– Официантка! – громко выкрикнул он. – Позовите кого-нибудь с кухни.

К столу подошла толстая подавальщица в не очень свежем, но зато белом фартуке и угодливо наклонилась над тарелкой.

– Нет, вы понюхайте, понюхайте! – с нажимом сказал Светлов. – Неужели вы не чувствуете, что эта котлета сделана из той, которую кто-то уже вчера сьел?

Так шутил большой поэт и замечательный человек, которого так рано сьел страшный прожорливый неодолимый рак.

ДРУГИЕ, ТОЖЕ ЗНАМЕНИТЫЕ, НО НЕ ТАК

Среди представительниц прекрасного пола в «Магистрали» ярче всех блистала самая талантливая из наших поэтесс Нина Бялосинская, писавшая очень пронзительные, хватавшие за душу лирические стихи. Тогда казалось, что она идет следом за Мариной Цветаевой или, быть может, Анной Ахматовой.

К сожалению, ей было не суждено стать с ними в один ряд. А жаль.

И еще была у нас одна прелестная черноглазая девушка Эля Котляр, которая мне очень нравилась, и, если бы в то время у меня было хоть какое-то желание покончить с холостяцкой жизнью, я, без сомнения, сделал бы это именно с ее помощью.

Эльмира Котляр, также, как и многие другие юные магистральцы, училась в одном из московских пединститутов на факультете русского языка и литературы. Но главное, что она делала, это писала хорошие стихи для детей. В дальнейшем я не очень следил за ее публикациями, но, кажется, она напечатала немало талантливых стихов в разных изданиях, в том числе, в самых известных толстых журналах, и выпустила несколько книг, имевших большой успех.

А со времени нашей юности мне запомнились, например, такие четверостишья:

 
Слушай, маленький бычок,
Покажи нам свой бочок.
– Я его не покажу,
Я на нем лежу.
Верблюжонку в клетку
Бросили конфетку.
– Не хочу тянучку,
Я хочу колючку.
 

Однако основной костяк «Магистрали» составляли способные, может быть, даже талантливые, ребята, которые по разным причинам так никогда и не стали профессиональными литераторами.

Например, Яша Белицкий, проработавший потом всю жизнь на радио и сделавшийся известным московским краеведом, писал что-то такое:

 
Осторожно, осторожно,
Осторожно – листопад!
Разве можно, разве можно
Так смеяться невпопад?
 

или

 
Я помню все: и глаза, и вокзал,
И то, что тебе я тогда не сказал.
 

Саша Аронов, оставаясь незаурядным поэтом, долгое время в основном занимался журналистикой, его имя хорошо известно по регулярным интересным публикациям в популярной газете «Московский комсомолец», где у него даже была своя рубрика.

Мы часто встречались с ним в московском Доме Ученых, где работала его жена-художница.

Виктор Забелышенский окончил механический факультет МИХМ,а (Московский институт химического машиностроения) и всю жизнь проработал в конструкторском бюро. Однако, он никогда не бросал писать стихи, в том числе юморески, скетчи, пародии и, кажется, являлся автором либретто одной из оперет, имевших когда-то в Москве шумный успех.

С Витей учились мои школьные друзья, которые вспоминают его с большой теплотой.

Миша Грисман, ставший потом Михаилом Курганцевым, нашел себя в качестве блестящего переводчика и пропагандиста современной африканской и азиатской поэзии. Правда, у меня есть подозрение, что представляя русскому читателю не очень известных и в самой Африке и Азии поэтов, он многие их стихи писал фактически сам.

Очевидно, он делал с ними то же, что производилось в другие более ранние времена с так называемой поэзией Джамбула Джабаева, Сулеймана Стальского и других выдвинутых властями народных акынов и сказителей.

С АЛИКОМ ГИНЗБУРГОМ

В более поздние времена в «Магистрали» бывал будущий известный журналист и писатель, создатель знаменитого подпольного диссидентского журнала «Синтаксис», узник совести А. Гинзбург. В 1988 году я неоднократно встречался с ним в Париже, где он прожил остальную часть его жизни, бывал у него дома, и слышал от него очень добрые слова о «Магистрали» и его руководителе.

Алик уделил мне тогда много внимания, за что я у него до сих пор в неоплатном долгу. Благодаря ему я попал не только на панихиду и поминки Тарковского, но и на презентацию только что изданного в Париже нового сборника стихов Генриха Сапгира, с которым (и с его дочерью) я там и познакомился.

Однажды, когда я был у Алика дома, позвонили из «Голоса Америки», где, кстати, работала его жена. Он взял телефонную трубку, поговорил, потом повернулся ко мне:

– Помнишь, – сказал он, – пару дней назад произошло сногсшибательное событие – впервые за 70 лет советской власти в советскую тюрьму были допущены иностранные журналисты?

– Да, я помню, – ответил я. – Эти два француза отсняли сюжет, о котором писали газеты.

– Вот-вот. Теперь меня, как бывшего лагерника, просят наговорить текст к телевизионному репортажу. Давай, сьездим в студию и посмотрим эту пленку, поможешь мне удостовериться в подлинности сьемок, – он сделал паузу, улыбнулся и добавил: – Если не боишься, конечно, связи с антисоветчиной.

Мы взяли такси и через четверть часа сидели в темном просмотровом зале «Голоса Америки», куда впрыгнули из каких-то дальних вятских лесов безоконные бревенчатые бараки с двухярусными нарами и высокий бетонный забор с многорядной колючей проволокой. Потом бритоголовые зэки в чистых синих костюмах долго гремели железными кружками и алюминиевыми тарелками, садясь за деревянные столы на длинные двуногие скамейки.

– Ты посмотри, какие алкогольные рожи, – вдруг шепнул мне Алик, – это же никакая не тюрьма. Я подозреваю, нашим журналистикам просто напросто подсунули ЛТЛ.

– Вполне может быть, – заметил я, – на самом деле, не видно, чтобы эти руки только что валили лес. Наверно, ты прав, действительно, это заведение скорее похоже на лечебно-трудовой лагерь, чем на тюрьму.

Вот так в те времена еще дурачили мировую общественность бдительные стражи советской секретности.