Текст книги "Перевернутое небо"

Геннадий Рудягин

ПЕРЕВЁРНУТОЕ НЕБО

             горькие были вчерашнего дня

                         2020      

1.

Холодный дождь. Холодный город. И ночь холодная. Ноябрь.

Несмотря на неусыпную глазастость уличных фонарей и привлекательные картины небогатых магазинных витрин, осенний город давно спал под колыбельный шорох нудного дождя. Шорох-дождь, шорох-дождь, шорох-дождь… В каплях дождя голые ветки деревьев, провода телеграфных столбов, мигающий красным светофор. Высотные дома вдоль залитых небесной водой тротуаров, поддёрнули полы промокших снизу одежд до окон первых этажей..

Конечно, можно было бы многое увидеть, обрызганное холодными слезами неприветливой ночи поздней осени – стоило только глянуть налево или направо, но… я долго всматривался в одинокого человека, застывшего на безлюдном переходе через улицу, под светофором, и было мне не до того. Да и неинтересно было «всё то»

Мигал красным светом светофор. Сеяло невидимое небо дождём. Человек, в чёрной шляпе, с поднятым воротником чёрного пальто, внешне с бодрым и решительным видом, несколько раз пытался перейти безопасную во всех отношениях улицу, и не решался. Шагнёт вперёд, потопчется на месте… и – назад, на исходное место. Шагнёт вперёд, потопчется на месте… и – назад, на исходное место…

Холодный дождь. Мигает красным светом безработный светофор. И этот, бесполезно пытающийся зашагать в никуда человек… Чем−то он мне понравился. Что−то влекло и влекло к его почти знакомой фигуре в чёрной шляпе набекрень. Смущала только его ничем не спровоцированная нерешительность. В чём дело? Кто такой?

– Кретин! – подумал я о нём с неожиданным сочувствием.

Даже хотел закричать:

– Путь свободен! Шагай, куда собрался! Ведь, таким образом, никогда не дойдешь до задуманного!

И вдруг в этом кретине узнал себя, и долгое время не мог понять: «Какой чёрт меня сюда занёс?»

Пока не вспомнил: Да это же осень далёкого 1993 года! И узнал всё, и понял.

Тогда, как раз накануне, я был у своего доброго друга Ивана, и после разговора с ним, не знал, куда и зачем бежать под этим затяжным серым мраком маскировочной сетки дождя – к кому и зачем? Если по указке не опохмелившегося президента уже было расстреляно танками здание Верховного Совета страны, вместе с находившимися там депутатами, и Россия оказалась на грани гражданской войны, так как, некогда дружные жители некогда Великого Советского Союза стали непримиримыми врагами друг друга…

– Дождь номер 1993 −, говорил о нём мой друг Иван. – Самый алчный дождь и самый бездушный. Вначале он забрызгал окна квартиры, потом сбил с деревьев листву. И понёс её неиссякаемым потоком по улице в центр города, и – в реку.

– Соседи, которые ещё куда-то ходили, рассказывали, что река, от обилия смытых в неё листьев, стала жёлтой и остановилась; парОм, ходивший через неё, намертво увяз посередине, а люди теперь переходят на противоположный берег просто по этим листьям, как по асфальту.

– И вот ещё что, – говорил Иван, – людские переходы с берега на берег сопровождаются бездарной музыкой расплодившихся, как плесень, поп-групп. Мелодии своих произведений поп-группы черпают из прибрежной грязи.

– Но не это меня удивляет, – спокойно продолжил он. И кивнул в сторону окна. – Посмотри… на наших деревьях листьев давно нет, а эти всё плывут и плывут. Откуда?

– Ты сегодня что-нибудь ел? – спросил я.

Иван отмахнулся.

– Не уходи от ответа, – сказал он. – Ты можешь сказать, откуда плывут эти листья?

– Очевидно, с гор.

Иван шаловливо погрозил мне пальцем.

– Там листья упали раньше, чем наши! – сказал он. – Те давным-давно

сгнили. Откуда эти?

Я вздохнул:

– Не знаю…

Всё началось с развала страны. Потом остановились почти все предприятия нашего города. Многие люди, лишённые источника доходов, ринулись в челночную торговлю – толпами ездили в чужие близлежащие страны, закупали там дешёвый товар и спекулировали им на местном рынке.

Некоторые счастливчики вырывались на заработки в более отдалённые государства. Отдельные оставались там навсегда. Жена бывшего главного инженера завода металлоконструкций Ивана осталась в Италии. Прежде она нежно любила Ивана, обещала родить ему близнецов. Иван её боготворил…

Теперь он ласково смотрел в мои глаза.

– Хочешь, скажу? – спросил он. – Скажу, откуда берутся эти листья?

– Скажи.

– Их рожает моя Оксана… Но и это меня не удивляет – ради чего-то же она там осталась… Ты сходи, пожалуйста, на речку, посмотри, как там люди переходят через неё по этим листьям… Сходишь?

«Бедная Оксана! – подумал я тогда. – Жила бы с Иваном, родила бы ему близнецов, и всё. А так… наверно, изошла уже вся жёлтой листвой, сведя постепенно моего друга с ума».

И, простившись с Иваном, ушёл. Убежал в заплаканную ночь ноября.

К кому? Зачем? «Бог весть! Не ведаем! Не знаем», – шушукались невидимые дождевые капли дождя с асфальтом тротуаров и улиц… «Бог весть! Не ведаем! Не знаем!»

Не знал этого и я, убитый состоянием дорогого мне Ивана. Знал только одно: идти на речку, чтобы убедиться в правде слов моего больного друга, смысла не было – дождь!

2.

Когда же дождь прекратился, мы вышли из долгой осенней ночи.

Ходили там рядом, ходили. Незнакомые, неприкаянные, молчаливые. Как тени. Каждый думал о чём-то невесёлом, своём…

И не заметили, как вошли в раннее утро, в котором громко кричали воробьи, облепившие обнажённые ветки деревьев вдоль пустых, безлюдных тротуаров сонного города.

Запрокинув голову, тоненькая девушка с зачехлённым зонтиком в руке вдруг спросила:

– Почему они осенью всегда так громко кричат?

– Кто? – оторвался я от своих тяжёлых мыслей ..

– Воробьи. Почему они осенью так громко кричат?

– А-а!.. Так ведь решают: лететь со всеми птицами на юг или оставаться.

– Ну?

– Ну… одни кричат: "лететь!", другие: "оставаться!"

– Ну?

– Ну, и никак не могут определиться. Орут и орут, и не замечают, как приходит зима. И остаются. Куда ж лететь в мороз и вьюгу?

– Бедные, – сказала хрупкая девушка, глядя на меня повлажневшими глазами.

– Глупые, – ответил я.

Хрупкая девушка доверчиво сунула свою маленькую ладошку в мою. Ладошка её была тёплой, почти горячей.

– А вам совсем не интересно, кто я? − спросила чуть позже девушка с почти горячей ладошкой.

– Абсолютно.

– А это хорошо?

– Замечательно.

Тоненькая девушка остановилась. Её юной груди стало тесно в наглухо застёгнутом светлом плаще – она там нетерпеливо вздымалась, стремясь расстегнуть верхние пуговицы одежды.

– Я хочу с вами поцеловаться, – сказала девушка… и, раскрыв зонтик, обвила руками мою шею.

В осеннем городе кричали воробьи. И под жёлто-солнечным зонтиком, как родные, целовались ещё недавно незнакомые друг другу мы из долгой-долгой ночи…

– Комната не нужна? – услышали мы чей-то голос потом.

И с трудом оторвались друг от друга…

Рядом с нами стояла немолодая женщина в сером вязаном платке.

– Я говорю: комната вам не нужна? – ещё раз спросила женщина. – Хорошая, чистая комната… И бельё только что заменённое. Недорого возьму…

Вот…

− А я-то думала, что мы улетели! – воскликнула моя юная спутница, глядя на меня и лучисто, и весело, и очень грустно..

– А разве нет? – удивился и я.

Милая девушка под жёлтым зонтиком, вдруг нежно-нежно на меня посмотрела, и, громко зарыдав, убежала в никуда, исчезла. Исчезла, как я теперь понимаю, навсегда.

Но с этого утра что-то со мной произошло невероятное – я стал смотреть на неустойчивую жизнь времени другими глазами и по-другому ценить придуманный не мною мир.

Во-первых, я, с огромным трудом, но устроился кочегаром в котельную единственного действующего в городе предприятия – хлебозавода, где работал омерзительно грубый, разнузданный и неприятный старик−ветеран. Я был его сменщиком. Старик ненавидел всех и вся. Но особенно – поселившихся под высоким потолком котельной голубей. Этих он ненавидел всеми фибрами своей души – их воркование выводило его из себя, а белые пятна птичьего помёта на грязном полу кочегарки приводили в бешенство. При каждом удобном случае дед швырял в сидящих высоко, на потолочных балках голубей загодя приготовленные палки и камни. Матерился нещадно. Я его невзлюбил…

Однажды знакомый редактор одной из прежде партийных, а теперь независимых газет города, предложил мне написать рассказ.

– О чём хочешь!, − сказал он. – Сейчас, слава Богу, можно писать о чём угодно!

Я написал об этом типе. Написал всё, как есть. Даже имя его сохранил – Тарас Дмитриевич… Но финал поневоле получился у меня неправдивым.

У меня, в финале, дед, матерясь, выползал из котельной в раннее утро, и смотрел в безоблачное небо. Там, в заманчивой голубизне, радостно кувыркались ненавистные ему голуби. Завидев их, дед ругнулся, автоматически пошарил глазами по двору в поисках камня…

А когда опять глянул в небо, то невольно обомлел: со стороны восходящего солнца к голубиной стае, невидимый беззаботными птицами, целенаправленно и неотвратимо приближался хищный ястреб.

Дед громко захлопал в ладоши, но ни голуби, ни ястреб его не услышали.

Дед стал кричать. Всё то же.

Тогда дед метнулся в котельную, и включил аварийный гудок.

Непрекращающийся вой гудка в тишине раннего утра разбудил жильцов близлежащих домов.

Те, повыбегав на балконы, и поняв, что мерзкий старик просто дурИт, подняли крик, угрожая хулигану расправой…

А старик из моего рассказа на них просто чихал. Он видел спасённых собой голубей, которые благополучно вернулись в кочегарку, и тихо радовался…

Рассказ опубликовали. Я, предчувствуя разнос со стороны деда, но с тихим злорадством, принёс его деду.

Жёлчный дед, дочитав его до конца, неожиданно для меня, тепло улыбнулся.

– А ты правильно это подметил, − сказал он, постукивая чёрным пальцем своей руки по свежей газете. – Я такой. Жизнь – паскуда, мать её, перемать!

И с этого момента я почувствовал, что нужен ему, что просто необходим. А он нужен мне.

3.

Мелкий дождь намертво прибил жёлтые листья к разбитому асфальту тротуаров и улиц. Их, листья, не тревожили ни безработные дворники, ни, тем более, немощная дождевая вода серых, унылых небес.

Стояла запущенная, неприбранная осень разочарованных «новой» жизнью людей. – с застывшими на проводах прозрачными каплями влаги, с мусором переполненных урн на тротуарах и с безразличными ко всему прохожими.

У обочины ржавой от опавших листьев улицы стояла девушка под жёлтым зонтиком.

У меня закружилась голова…

− Ты сегодня ел? – обеспокоенно спросил Антон, сидя рядом со мной в своём частном такси. – Да что такое? Что с тобой?

− Я только что видел девушку под жёлтым зонтиком, − ответил я.

Антон укоризненно смотрел:

− Ну, и что?

− Ничего. Я не смог разглядеть её лица – ты слишком быстро промчался мимо неё. Может, вернёмся? А? Давай, вернёмся, Антон!

Я образом этой девушки стал бредить. Я тосковал по ней. Я не мог жить без неё. Порою мне даже думалось, что встретив снова, всю жизнь носил бы её на своих руках… Я даже посвятил ей небольшой, почти крохотный, но вполне осознанный рассказ под названием -

ВЬЮГА

«В трёхдневном завывании ветра за окном звучала беспросветная тоска и усталость. Так же, как и в монотонном поскрипывании маячтника старых ходиков на бревенчатой стене комнаты. Тоска и усталость. Тоска и усталость. Тоска и усталость…

      А Маруся проснулась бодрой и счастливой.

– Мамочка родная! – радостно охнула она, открыв глаза.

      И, торопливо задув оплывшую за ночь почти сгоревшую на блюдце свечку, переполненная любовью, в одной длинной ночной сорочке весело подбежала к замёрзшему окну.

      Постояла там, подышала на заиндевевшее окно; в образовавшейся проталине увидела бегущую по улице предрассветную снежную муть. Снежную, холодную, с нескончаемо-длинным змеиным хвостом…

– Мамочка родная! – прошептала счастливая Маруся.

      Обесточенное непогодой село, без единого огонька, казалось вымершим. Далеко-далеко, тёмные на белом, шевелились в снежной мути какие-то точки. Вначале – одна точка, за нею – вторая, за второй – третья… Цепочка живых точек. По мере приближения, Маруся насчитала их восемь… Собаки. Их свадьба. Впереди – рыжая невеста, за нею, вереницей, семь разномастных женихов. Все с горячими языками почти до земли, с искрами надежды в бессонных глазах. Промчались под песню вьюги, под танец снежных вихрей, под звон морозных бубенцов.

– Мамочка родная! – опять прошептала Маруся. И бегом возвратилась в постель.

– Федя! – окликнула она спящего мужа. – Федя! Утро уже, просыпайся! Фе–дя! Фе–дя!

– А? – сонно откликнулся Фёдор.

– Утро уже, просыпайся!

– Какое утро? – удивился Фёдор. – Маруся, ты что? Только ж легли!

– Мне тоже так показалось! – рассмеялась Маруся. – Свечку даже погасить не смогли! Так и до пожара долюбиться недолго – свечка, смотри, почти что сгорела!

– Ну, это не проблема! – горячо обнимая её, сказал Фёдор. – Мы другую зажжём!»…

Конечно, Марусей я назвал мою безымянную любовь, а Фёдором себя, хоть никому и никогда не смог в этом признаться.

А Тарас Дмитриевич, прочитав его с листа, вдруг покраснел, и загадочно сказал:

– Значит, жить будем!..

– Давай , вернёмся, Антон! – взмолился я, сидя рядом с Антоном, в его частном такси.

Антон искоса глянул на меня. И сменил тему разговора.

− Значит, как я понял из твоего опубликованного в газете рассказа, ты устроился работать в какую−то кочегарку? – спросил он.

− Да.

− За рассказ тебе заплатили?

− Спасибо, что не потребовали денег с меня.

− В каком смысле?

− В прямом. Теперь в газетах и в журналах за публикацию на их страницах, с автора требуют деньги.

− А устроиться к ним сотрудником, ты не пытался?

− Нет. Там кучкуются свои сотрудники, акционеры. Посторонним вход запрещён. Да и не смогу я работать на хозяина.

− Почему?

− Не привык.

− Надо привыкать! – назидательно сказал частник Антон. – Время такое! Надо!..

Антон когда−то был нашим, с Иваном, одноклассником. Спортсмен, забияка, драчун, он заметно сник, когда нас, с Иваном, призвали в армию, а его призывная комиссия забраковала из−за вздутия вен на икрах спортивных ног непобедимого бегуна… Он почувствовал себя равным с нами, с Иваном, когда с присущим ему напором настоял на хирургической операции. Но смогли призвать его в армию лишь после того, как мы, с Иваном, уже отслужили. А, приобретя в армии профессию шофёра, махнул на нас, с Иваном, рукой. Когда Иван окончил политехнический институт, а я – институт кинематографии, Антон работал таксистом. Когда же Иван стал главным инженером местного завода металлоконструкций, а у меня вышел первый сборник рассказов, Антон по−прежнему работал таксистом. Но что−то мучило его. Он стеснялся с нами встречаться. Он даже на свадьбу Ивана не пришёл. Оставил под дверью его квартиры шикарный букет с поздравительной открыткой, и исчез.

***

− Надо привыкать! – назидательно сказал теперь Антон в своём частном такси. – Надо!

Теперь, когда мы, с Иваном, остались не удел, и никому не нужными, Антон иногда поддерживал нас, обоих, материально.

− Куда прёшь, корова! – закричал Антон на зазевавшуюся на переходе школьницу с ранцем за плечами. – У тебя что, повылазило?

Глянул на меня, и добродушно улыбнулся:

− Не переживай! Это я так, без злобы… Да и она ничего не услышала – окна−то в машине закрыты… А давай, сегодня напьёмся?.. Есть тут один кабочок. Я угощаю! М−м?.. Может, и работу тебе там приличную найдём…

− В кабачке?

− А чего?.. Вначале зайдём, как бы для знакомства. А потом… Ты же когда−то прилично пел. А там, кажется, как раз набирают солистов. Заглянем?.. Только вначале заедем ко мне, я искупаюсь, переоденусь. На мою Лялюху посмотришь. Она часто о тебе спрашивает: «Как там наш кинодраматург поживает?» М−м? Расскажешь?.. Там, в кабачке, вся обслуга с высшим образованием – и повара, и бармены, не говоря уже о музыкантах. Среди этих даже заслуженные артисты есть…

Я, похоже, в глазах Антона, не против был упасть в объятия новой жизни с изумрудными лягушками и серебристыми ужами в искусственной траве.. Мои нежнейшие цветы, казалось ему, безнадёжно увядшими.

Он не мог знать, что я живу образом сказочной девушки из реальной жизни отвратительного ноября.

4.

Антонову Лялюху я помнил по своим первым поцелуяьм. Я долго не мог тогда понять, почему восемнадцатилетняя крепкая девушка во время каждого поцелуя куда−нибудь падает. Если мы целовались в парке, Лялюха падала в траву. Если в какой−нибудь беседке, Лялюха падала на скамью. А если случалось с оглядкой целоваться в её родительской квартире или на их даче, Лялюха, без оглядки, падала на кровать… Я же, будучи наивным кретином, с тревогою смотрел на неё, упавшую или прикрывал свои глаза ладонью… Вначале я опасался, что Лялюха чем−то неизлечимо больна, а когда догадался, в чём суть Лялюхиной проблемы, она вышла замуж зазакалённого армией Антона…

− О−о−о! – сказала сверхсексуальная Лялюха теперь, после нескольких лет разлуки., и качнулась упругим бюстом в мою сторону. – Ну, здравствуй, здравствуй, небожитель! Наконец−то мы видим вас на грешной земле!

Она по−хозяйски потянулась ко мне губами.

− Не боишься упасть? – спросил я, подставляя ей щёку.

Лялюха хорошо рассмеялась, обдав меня ароматом дорогих духов.

− Да ладно! – сказала она. – Разве дело в этом теперь? Хоть бы и упала! Антон говорит, совсем плохо тебе?

− Ничего хорошего.

Лялюха сочувственно покивала головой:

− Неужели никому не нужно то, о чём ты пишешь?

− Никому.

Лялюха провела ладонью по моему плечу.

− А может, и правильно?

− Что?

− Да лирика эта! В наш рациональный век нужны боевики, чтобы – раз, и в дамках!

Лялюха проникновенно заглянула в мои глаза.

− Ничего! – ласково сказала она. И глянула на дверь ванной, за каторой купался Антон. – Ничего! Ты слушайся Антона! С ним не пропадёшь!

***

Занимаясь во ВГИКе, я написал курсовую работу о буднях трудолюбивых таёжных лесорубов, с которыми познакомился, пытаясь, в своё время, заработать там на безбедную жизнь.. И был в этой студенческой работе такой эпизод:

«В семейной бригаде Ильи Крохалёва, в бригадном вагончике, перед началом смены, о прогнозе погоды докладывал Василий Крохалёв – у него, дома, был радиоприёмник. Страничку о сновидениях открывал ласковый Иван Тарасович Крохалёв – он всегда видел дивные сны. О личном хозяйстве жителей посёлка рассуждал Фёдор Крохалёв – этот бы стопроцентным хозяином.

Молодая, красношёкая учётчица Нинка Крохалёва, шевеля губами, смотрела в газетный кроссворд, изредка недоумённо вопрошая: «Хищная птица, занесённая в Красную книгу СССР? Пять букв!.. Персонаж оперы Леонковалло «Паяцы?…»

В кабачке, в самом деле, проходил какой-то конкурс солистов. На небольшой возвышенности-сцене, под бодрые звуки оркестра, появлялись, сменяя друг друга, молодые парни и девушки, которые перед своим выступлением, подобострастно кланялись столику, за которым сидели нарядные Антон, его Лялюха и, совершенно лишний здесь, я.

Оказалось, что владельцами этого заведения были Антон и Лялюха.

Слушая песни конкурсантов, я с недоумением посматривал на самодовольные лица их будущих хозяев, и не мог понять – почему, в общем, бескрылые создания, в почти невыносимых условиях жизни для крылатых, обитают комфортно и счастливо?

Антон под столиком пнул мою ногу своей, а над столиком, подмигнув мне, кивнул головой в сторону сцены…

Там, под жёлтым зонтиком, стояла выбритая наголо тоненькая, пышногрудая девушка.

Я вначале замер, крепко закрыл глаза. Но, услышав музыку, очень похожую на ту, которую, по выражению моего друга Ивана, черпали из прибрежной грязи новомодные поп-группы, понял, что жестоко ошибся…

А Лялюха с Антоном восторженно её выступлению аплодировали. Да и все посетители кабачка были, явно, в восторге…

– Непревзойдённая Ванда Речкнова! – представил мне эту девушку Антон, встав из-за столика ей навстречу.

5.

Когда полная ноябрьская луна просохла от дождей, и на городских проводах засеребрился иней, наш друг Иван самолично ушёл на речку, чтобы убедиться в том, что перейти на тот берег можно только по жёлтым листьям, которые в Италии рожает его бывшая жена Оксана… Ушёл, и утонул. Наверное, захотел перейти к ней по жёлтым листьям, заполонившим речку.

Я долго безутешно страдал, спрятавшись от всего живого с головой, под одеяло своей постели. Поэтому объяснить, что понесло меня тогда в Грецию, теперь объяснить не могу. Скорее всего, мерзопакостная жизнь. Без надежд и без просвета. Жизнь непонятого, невостребованного человека. Жизнь – не жизнь. А может, желание убедиться, что «В Греции всё есть», как писал когда-то мой любимый Чехов.. Не знаю.

Кто−то сказал:

− Терминал «А». Борт номер 108. Поторопитесь – посадка закончена.

− А как туда пройти? – спросил я.

− Прямо, − сказал кто−то. Поторопитесь – посадка закончена!

Я, было, побежал, но потом вернулся.

− Мне нужно в Грецию, − сказал я. – Вы уверенны, что этот борт мой?

− Уверенны. Поторопитесь – посадка закончена, опоздаете!

Но мой борт меня ждал.

И на борту меня ждали…

И приветливые стюардессы, и улыбчивые пассажиры. Они, я думаю, все понимали, что пишущие люди на дорогах не валяются, что их надо беречь при любых ообстоятельствах, при самых глупых режимах. Потому, что даже у внешне несокрушимых и даже вульгарных писателей души бывают очень нежные и легкоранимые. Что уж говорить о!..

Приветливая стюардесса пристегнула на моей талии ремень безопасности, помахала рукой, и с улыбкой ушла за ширму, отделяющую салон самолёта от кабины пилотов.

Потом, я заметил, долго разглядывала меня сквозь узкий просвет между шторками ширмы.

А когда самолёт набрал высоту и погасли предупредительные табло, из−за ширмы в салон вошёл командир авиалайнера, крепыш грек.

− Что с вами? – негромко спросил он по−гречески, склонясь надо мной. – Мы все видим, что с вами не всё в порядке. Это так?

− Так, − по−гречески негромко ответил я.

− Что−то случилось?

− Я не знаю, как мне жить.

Командир авиалайнера задумчиво кивнул.

− Этна! – окликнул он наблюдавшую за нами стюардессу – позови Анасиса!..

К нам подошёл ещё один крепыш− грек с нашивками на рукавах кителя униформы.

Нагнулся, долго смотрел мне в глаза.

− А я что говорил? – глянул он на командира. И опять посмотрел мне в глаза – Здесь же всё написано, как на папирусе: человек в западне.

− Выход есть?

− Только один.

− Зонтик?

− Он.

− Вы когда−нибудь летали с зонтиком в руках? – обратился ко мне командир.

− Нет.

− Мы вам можем предложить только один выход из создавшегося положения – полёт с зонтиком с высоты десять тысяч метров.

− Зачем?

− Мы этого не знаем определённо, но предполагаем, что… Анасис, изложи суть своей теории.

− Вы слышали что−нибудь о писателе Маркесе? – спросил Анасис, не отрываясь от моих глаз.

− Да!

− Помните, в одном его произведении, когда умер уважаемый всеми глава рода, пошёл дождь из микроскопических жёлтых цветов?

− Помню.

− Просто так человек написать об этом не мог. Он должен был предварительно прыгнуть с зонтиком с высоты десять тысяч метров.

Я опешил:

− Почему вы так думаете?

Анасис пожал плечами:

− Такова моя теория. Сидя за столом, такого во век не напишешь.

Он сделал знак рукой стюардессе Этне.

Этна принесла три разноцветных зонтика – красный, жёлтый и голубой.

− Выбирайте! – сказал командир.

Завидев зонтик жёлтого цвета, я бессознательно выкрикнул:

− Жёлтый!

А потом спохватился:

− Но я же на такой высоте превращусь в сосульку.

− Чем так жить, − сказал командир авиалайнера, − лучше разбиться звонкой сосулькой, слетевшей с большой высоты – хоть кто−то услышит.

− Но можно и не раэбиться, − сказал Анасис. – Пример тому – великий Маркес!.. – он открыл выходной люк самолёта. – Удачи!

На меня пахнуло холодом космоса.

Прозвучал громкий хлопок.

Я открыл глаза…

За распахнутой ветром форточкой метался первый снег.

6.

За окном всё мело и мело…

− Зина! – сказал я в телефонную трубку соседке по площадке этажа. – Сегодня какое число?

Двадцать пятое, − откликнулся знакомый голос.

− Декабря?

− Ноября.

− Вы видели, как метёт за окном?

− Третьи сутки метёт. Ты что, только очнулся.

− Нет. Заработался, видно.

− А−а! Про что пишешь?

− Про любовь.

− Эх! Будь моложе, я бы тебе помогла…

− Я про это, Зина, с натуры никогда не пишу. Об этом хорошо пишется в разлуке.

− А−а! Почитай!

− Долгая история, Зина.

− Почитай! Я в постелях любовь страсть, как люблю!

− Зин, я пошутил. Я пишу о другом… Я пишу про весну. Представляете: сад в цвету. В белом−белом. И на фоне неземной красоты где−то плачет ребёнок. И, чем красивее мы видим цветок, тем надрывней и невыносимее детский плач… Потом от цветка вишни срывается один лепесток, и медленно падает на ярко−зелёную траву. Падает, падает… Упал. А в ярко−зелёной траве, в неземной красоте происходит земной беспредел. Жёлтую солнышко−бабочку заглатывает изумрудного цвета лягушка. Лягушку – серебристый красавец уж. Ужа сжирает симпатяга ёж. Ежа раздирает на куски рыженькая милая лиса… И плач ребёнка звучит еле слышно, как писк проснувшегося комара. Он уже никого не тревожит. Вот о чём я пишу.

Помолчали.

− Ну, что скажете, Зин? Алло, алло! Зина, вы слышите?

В дверь позвонили.

Пришла обеспокоенная, довольно молодая соседка по лестничной площадке Зина.

− Что происходит? – спросила она. – Ты здоров?.. То спрашиваешь, какое сегодня число, то про снег за окном что−то лепечешь, то рассказываешь несусветные сказки−небылицы. Где ты видел в оном месте столько гадкого зверья?

− В ярко−зелёной траве.

− Да брехня всё это! Не бывает такого! В саду?.. Там может быть только бабочка и лягушка. Ну, ещё – уж, если подумать А лиса! Откуда в цветущем саду могла взяться лиса? И что там делал ребёнок?

−Зина, я слышал! Он плакал.

− Жениться тебе надо. Он слышал… Был там, что ли, в саду?

− Был.

− Угу!.. В ноябре, когда снегом всё замело… Эх, сосед, дорогой, одному жить нельзя! Так и свихнуться недолго. Давай, я тебе хоть чай заварю – вот, печенье с собой прихватила… Погоди! – Зина что−то сняла с моего плеча. – Батюшки−светы! Откуда снежной зимой лепесток цветка вишни?!.

Несколько дней я смотрел в окно, на летящие там лепестками вишен хлопья снега, и пришёл к выводу, что правдой в этом эпизоде моей жизни было абсолютно новое сочинение, придуманное из ниоткуда ожившей фантазией моей души..

***

Интересно, что скажет мой коллега по кочегарке, дед Корнелий Остапович, когда я это прочитаю ему вслух?.. Он, Корнелий Остапович, после опубликованного в газете моего рассказа о нём, стал cпокойнее и терпимее к происходящему в городе. Стал подолгу задерживаться на работе после сдачи мне смены, просил написать что−нибудь ещё.

– Хочется жизни, непохожей на нынешнюю! – говорил он. – Только это вернёт нам уверенность в завтрашнем дне! Ты, пожалуйста, пиши, не переживай, что никто нигде не напечатает, Я это запомню!

А после прочитанного со свежего листа писчей бумаги очередного рассказа

МАТЕРНИЙ СЫН

«У него мать такая была – с устойчивым, глобальным комприветом. Когда мир узнал о первом полёте в космос  советского человека и ошеломился, она написала в Кремль письмо: «Поздравляю и, канешно, радая до плачу, но зачем же рисковать лучими сынами – им надо строить коммунизм. А я уже старая – што будет, то и будет – пошлите у космос меня. Хоть какую пользу а сделаю и сынов наших уберегу от случаев. Очень про это просю и благадарю за ранее»

А поскольку она считала, что для пользы дела космический корабль должны построить за её счёт, то «за ранее» продала козу и порезала всех кур (жареную птицу собиралась взять с собой, в космическую дорогу)…

Он был похож на эту свою мать: с мечтой о неизбывном и с неутомимым желанием лезть во все большие дела. Причём, лез он в эти дела, как в свои собственные, без оглядки.

Например, он всем сердцем переживал за судьбу американских индейцев:

– Что они там, в своём Белом доме, не понимают, чем всё это грозит человечеству? Вначале выгнали подлинных хозяев своей земли в резервации, а потом же захотят и наши земли заграбастать! – кричал он в молодости в сельской очереди за привезённым чёрным хлебом.

Селяне, в основном безграмотные старушки, видевшие в своей бревенчатой жизни только один белый дом – местный сельсовет – не верили своим ушам:

– Чаво?! – недоумевали они. – Каво выгнали?!

– Индейцев!

– Не балаболь! – отмахивались те, успокоившись, – в наших местах индюшек сроду не водилось, каво там выгонять?

А он переживал. И уже выражал свою озабоченность по поводу положения дел на Ближнем Востоке:

– Не могу понять, жаловался он в зрелом возрасте соседу Петру, кто там прав, кто виноват? Если, допустим, правы евреи, то надо всему мировому правительству ихнюю сторону и кончать эту историю, а если наоборот, то, значит, и делать надо всё наоборот. Что за проблемы придумали эти политики – всё ж просто, как дважды два!

– А тебе-то что? – не понимал его Петро. – Где эти евреи и где ты!

– Так люди ж там! – со скорбью в голосе отвечал он. – И гибнут от ракет.

И кипятился, и возмущался всяческими поползновениями мировых реакционеров на справедливость:

– Ты ж посмотри, что творят эти гады с Ливией! – нервно вдавливал он очередной окурок сигареты в скамейку у своих ворот, будучи в летах, совсем недавно. – Сердце болит! Болит и разрывается сердце, а им на всё наплевать – разрушили и уничтожили целую страну и хоть бы что – все молчат, как в рот воды набрали! Всем всё равно! Как в этом мире жить? Кому кричать? Куда бежать?

А под конец он увидел на поросшем травой пустыре летающую тарелку с отбитым краем и с встревоженными безобразными на вид инопланетянами возле неё.

– Что за паника, ребята? – воскликнул он во сне. – Из-за такой вот ерунды?

Сбегал домой, принёс тюбик какого-то клея и склеил тарелку инопланетян.

Те стали к нему приставать:

– Только скажи, чего ты хочешь, всё исполним! Скажи! Только скажи!

Он посмотрел на небо и сказал:

– Хочу туда.

И улетел…

На кладбище взрослые земляне-односельчане говорили, что он был настоящим матерним сыном. С комприветом.

А дети их не понимали.

– С кому приветом? – допытывались они.

– Не кому, а ком, – объясняли им молодые взрослые. – Были раньше такие чудаки – с комприветом, то есть, с коммунистическим приветом. Всем счастья хотели. Немножко дурачки.

После прочтения этого рассказа, Тарас Дмитриевич сказал:

– Вечная память нам, всем, бывшим советским!..

И этими простыми словами укрепил во мне пробудившееся желание жить и писать… Писать, писать, писать! Даже по принципу: на что смотрю, про то пишу.

Как-то зимой Тарас Дмитриевич спросил:

– Слышал, что в центральном парке рухнула крыша летнего театра?

– Нет, – ответил я. – От чего рухнула?

– От ночного снегопада.

И я, к своей следующей смене, написал рассказ –

                   БЕГСТВО

«Снег из космоса приносил всё новые и новые предупреждения от Высшего разума…