Текст книги "Перевернутое небо"

Наконец, кровь из носу, я должен был навсегда отвадить от неё самонадеянного нелюбимого хама Андрея… Должен был!..

Вот почему, когда утром истерично кричали домашние гуси, подошедший к калитке знакомого нам двора Андрей Кулинин замер, оторопел – сад Алёны был весь аккуратно подстрижен и подбелен; сама Алёна, бегая по саду, недоумённо смеялась, а у меня, от написанного, из носа пошла кровь»…

АГЛАЯ

«Всякий раз, когда туман воскресной ночи перетекал в тяжёлый понедельник, голые придорожные кусты и деревья видели одну и ту же картину – изболевшаяся мать провожает своего маленького сына на станцию.

– Хоть бы та тоненькая женщина ехала этим же поездом! – с надеждой говорила мать. – Ты к ней уже привык, и тебе не будет так скучно…

Тоненькая женщина, о которой шёл разговор, любила молодого начальника местной станции и часто приезжала к нему на воскресенье. А в городе у неё был муж и…какая-никакая семья.

Женщину звали Аглая. Она была человеком наивным и думала, что в селе никто о её любви не знает…

Она ни разу не обманула надежд матери мальчика.

– Ах! – искренне радовалась она, встречая мать и сына на станционном перроне. -

Я так рада! А то ведь, знаете, подругу, которая меня всегда провожает, я отпустила, а других знакомых у меня здесь нет.

– И мы радые! – отвечала ей мудрая мать мальчика и кивала головой в росистом платочке на

сына. – Мне спокойнее, когда он едет в город с вами. А что подругу отпустили, то и правильно сделали – скоро ж и на работу надо вставать!

После этого к ним смело подходил молодой начальник станции.

– А вот и старые знакомые! – бодро возглашал он на весь озябший перрон. И смотрел на Аглаю, не прячась. – Как погостили?

– C-пасибо… хорошо! – бледно улыбалась тоненькая Аглая. – А вы всё ещё здесь служите? – притворялась она, не вынимая своей ладони из его… И тоже смотрела нежно-прощально.

Потом из тумана подкатывал, лязгая вагонами, поезд. Мальчик и тоненькая Аглая уезжали…

В полупустом тусклом вагоне они садились рядом, молчали.

Аглая думала о чём-то своём. Мальчик – о матери: как она там одна идет по дороге, в тумане.

Иногда тоненькая Аглая из своего далека возвращалась в постукивающий колёсами вагон и о чём-нибудь говорила:

– Тебе удобно?.. Ты не замёрз?.. Ну, как тебе живётся в интернате?

Или:

– Не грусти! Вот скоро станешь большим, будешь жить по своей воле! Всё будет хорошо!Только не надо унывать! Надо жить с верой в прекрасное!.. Всё будет отлично! Я верю!

А когда за окнами вагона начинали мелькать городские дома и закопчённые трубы заводов, она крепко прижималась к мальчику горячей щекой и тихо плакала.

– Ничего! – ободрял её маленький мальчик. – Ничего!

Ему казалось, что за дорогу он значительно подрос.»

Потом ходили по городу слухи, что куда-то исчезла главная героиня – инопланетянка Ванда Речкнова. Говорили, что, скорее всего, улетела назад, на свою, никому неведомую планету.

Мне и это было неинтересно.

Потому что писалось легко, с наслаждением. Писалось о известном мне и о совершенно неведомом. Необходимо было только придумать первую строчку. Первую! А дальше…

Но я не сумел написать ни единой буквы о девушке под жёлтым зонтиком, так горячо поцеловавшей меня холодной осенью. В уме-то я отлично представлял и её тонкую фигурку, и её высокую взволнованную грудь под наглухо застёгнутым плащом, но этого было недостаточно для того, чтобы хоть краешком глаза «заглянуть» в её неведомую мне душу. А заглянуть туда очень хотелось, так как я отлично понимал, что только тот её горячий поцелуй вернул меня к деятельной и разумной жизни в пору безумного беспредела в стране.

Правда, круг моей мозговой деятельности был ограничен и мал, как у подлинного современного кретина. Мысль, едва встрепенувшись, натыкалась на непроходимые дебри из неразрешимых вопросов. Например: по какому праву два бездарных олуха, прежде морочившие головы людей любвеобильными идеями, без спроса у этих людей перевернули жизненный уклад трёх поколений героического, непобедимого во всех отношениях народа, и отобрали у него мечту? Почему никто из обречённых на незаслуженные, унизительные страдания даже не пикнул? Как могло получиться, что многомиллионная армия непререкаемых всемогущих партийцев так беспечно-лениво предала всех нас?

Подобных вопросов возникала тьма. Мысль бессильно разбивалась о них, и я, запахнувшись в своё чёрное пальто, уходил в очередную ночь в надежде на новую встречу с мечтой.

После чего всё новым рассказам, которые появлялись в папке под моим ожившим «пером», я стал давать названия, и их появилось очень много.

Они нравились моему единственному читателю – деду Корнелию Остаповичу. А дед Тарас Дмитриевич всё больше нравился мне.

Благодаря его доброй , живой заинтересованности моими «работами», я не потерял веры в себя и в людей, и, спустя годы, стал лауреатом возродившихся, можно смело сказать, из пепла Всероссийских литературных конкурсов имени В. М. Шукшина «Светлые души» и В. И. Белова «Всё впереди», за рассказы из моей заветной папки тех недобрых времён.

Сегодня, спустя много времени после холодных 1993 – 2000 лет, мне приснилась моя мечта под жёлто-солнечным зонтиком, и я приготовил для возможных конкурсов свои новые «работы»…

БЕЛЫЙ ВАЛЬС

литературный киносценарий

«Как в сновидении все бывает неверно, бессмысленно и противоречиво, кроме чувства, руководящего сновидением, так и в этом общении, противном всем законам рассудка, последовательны и ясны не речи, а только чувство, которое руководит ими». (Л. Н. Толстой, Война и мир.)

Танец двух белых бабочек, на фоне голубого неба:

Вверх-вниз.

Вверх-вниз.

По вертикали.

По вертикали.

Вверх-вниз.

Вверх-вниз.

Долго и красиво.

Долго и красиво.

Две белые бабочки, на фоне голубого неба. Порхали, порхали…

Пока обе, обессилев, не упали жёлтыми листьями в жухлую траву.

А титры бежали, сменяя друг друга, бежали. То вспыхивая, то угасая. То вспыхивая, то угасая.

И вскрикнул поезд. Скорый, пассажирский. Вначале далеко-далеко. Затем совсем близко. И снова – далеко. И снова – близко.

Он мчался по осенней земле – на север, на север, на север! Туда, где добывались золото и нефть и где, по слухам, за один сезон можно было заработать денег на приличную квартиру и на безбедное проживание в ней. Мимо опустевших полей и полураздетых лесов, мимо заштатных станций, полустанков и небольших городов. Без остановок.

И, сквозь нетерпеливые гудки тепловоза и дробный перестук колёс, отчётливо зашуршали страницы книги или тетради, и кто-то на французском и русском языках вслух прочитал:

"– Еh bien, mon prince. G;nes et Lucques ne sont plus que des apanages, des поместья, de la famille Buonaparte. Non, je vous pr;viens, que si vous ne me dites pas, que nous avons la guerre, si vous vous permettez encore de pallier toutes les infamies, toutes les atrocit;s de cet Antichrist (ma parole, j'y crois) – je ne vous connais plus, vous n';tes plus mon ami, vous n';tes plus мой верный раб, comme vous dites. Ну, здравствуйте, здравствуйте. Je vois que je vous fais peur садитесь и рассказывайте.

Так говорила… известная Анна Павловна Шерер, фрейлина и приближенная императрицы Марии Федоровны, встречая важного и чиновного князя Василия, первого приехавшего на ее вечер. Анна Павловна кашляла несколько дней, у нее был грипп, как она говорила (грипп был тогда новое слово, употреблявшееся только редкими). В записочках, разосланных утром с красным лакеем, было написано без различия во всех:

Si vous n'avez rien de mieux ; faire, M. le comte (или mon prince), et si la perspective de passer la soir;e chez une pauvre malade ne vous effraye pas trop, je serai charm;e de vous voir chez moi entre 7 et 10 heures. Annette Scherer

– Если у вас, граф (или князь), нет в виду ничего лучшего и если перспектива вечера у бедной больной не слишком вас пугает, то я буду очень рада видеть вас нынче у себя между семью и десятью часами"…

– Вот куда надо ехать теперь, – покашливая, говорил, провожая взглядом проносящийся мимо поезд, обездоленный старец без особого места жительства – бомж, стоя в тоскливо-мечтательной стайке своих сотоварищей на перроне небольшой заштатной станции. – На Север! На Север! На Север! Туда, где добываются золото и нефть, где за один сезон можно заработать денег на приличную квартиру и на безбедное проживание в ней! Только там возможно вернуть своё человечье имя!

– Нельзя! – отвечал ему другой обездоленный тип. – Нам, Сергеич, без документов нельзя!

– А я разве говорю, что можно? Я говорю: хорошо бы. Кабы паспорт иметь, да каких-нибудь несколько тысяч денег на билет, – ответил старый бомж, – да сколотить из наших невостребованных рук ударную бригаду… – И помахал вслед промчавшемуся поезду рукой. Остальные бомжи невольно последовали его примеру…

– На Север! На Север! – с надеждой сказала вчерашняя невеста Рита, собирая вчерашнему жениху Андрею дорожный чемодан. – Тёплые носки я уложила слева – там, наверное, уже холодно!.. Сто тысяч рублей – это ведь совсем немного. Правда? Ты их там заработаешь в два счёта, и вернёшься! А я тебя буду ждать! Запомни это, Андрей: я тебя буду ждать!

На приоткрытой дверце шкафа висело белоснежное подвенечное платье.

Рита, порывшись в шкафу и, напевая, аккуратно уложила в чемодан полотенце, носовые платки.

– Кажется, всё! – сказала она. – А где твой бритвенный прибор?

Ей никто не ответил.

– Андрей! – крикнула Рита. – Ты меня слышишь? Андрей!

Юный её муж Андрей с намыленными щеками стоял за её спиной, прислонять к дверному косяку. Смотрел на неё и тихо улыбался.

И кто-то снова вслух прочитал:

«Несмотря на то, что за пять минут перед этим князь Андрей мог сказать несколько слов солдатам, переносившим его, он теперь, прямо устремив свои глаза на Наполеона, молчал…  Ему так ничтожны казались в эту минуту все интересы, занимавшие Наполеона, так мелочен казался ему сам герой его, с этим мелким тщеславием и радостью победы, в сравнении с тем высоким, справедливым и добрым небом, которое он видел и понял, – что он не мог отвечать ему».

– Ри, – сказал юный муж Риты Андрей. – А ведь я без тебя пропаду!

Часы показывали семь утра…

И пока поезд всё мчался и мчался, всё тот же кто-то задумчиво повторил:

«Je vois  que  je  vous fais  peur, – садитесь и рассказывайте!»…

Из сельского дома с пустым гнездом аиста на крыше, неся в руках гармошку в футляре, вышел в сад сорокалетний Никита Шматов – хмельной вольный казак.

Кто-то сказал:

«Поставив бутылку на подоконник, чтобы было удобно достать ее, Долохов осторожно и тихо полез в окно. Спустив ноги и опершись  обеими руками в края окна, он примерился, уселся, опустил руки, подвинулся направо, налево и достал бутылку…"

Обведя нестойким взглядом облетевший сад, Никита проникновенно спросил:

– Где листья?.. – И ответил: – Они опали!.. Где певчие птицы?.. Улетели!.. Теперь улетаю и я!..

И, качнувшись, подошёл к первому дереву.

– Прощай, мамка-любка! – сказал Никита, кланяясь ему до земли. – Всё отдаю за волю: и тебя, и дом, что побелил своими руками, и… Берите! Только дайте мне мой покой! Воля мне нужна, а не женская юбка! Воля!.. Ты мне листья свои присылай, – попросил он дерево, – И цветы. По воздушной почте. Ветер тебе поможет. Поможешь, ветер?.. Ну, смотри! – И наломал букет белых хризантем.

Из распахнутой двери дома за порог стремительно вылетели попеременно тощий рюкзак и меховая шапка. Дверь с вырезанным в ней сердечком захлопнулась, неприступно щёлкнул внутренний замок.

– Начинаю новую жизнь! – торжественно прокомментировал это событие Никита. И погрозил кому-то за дверью: – Меня ещё будут любить! Женщинам без меня – смерть!.. Да здравствует Север!..

Вскрикнув, поезд помчался по бескрайнему полю…

Всё тот же кто-то сказал:

«Je vois que je vous fais peur, – садитесь и рассказывайте!».

Глядя в опись, молодой лейтенант полиции назвал вещи своими именами, и поочерёдно выложил их на служебный стол:

– Расчёска пластмассовая… Сигареты «Корона», полпачки… Зажигалка бензиновая… Часы «Полёт»… Авторучка чёрная… Ремень брючной… Рукопись романа Толстого «Война и мир» – пятнадцать общих тетрадей!

Лейтенант весело глянул на небритого человека с печальными глазами, который молча пересчитывал тетради.

– Есть претензии? – спросил лейтенант.

Небритый человек отрицательно качнул головой.

– Тогда – порядок, гражданин Князь Василий!.. Надо же, какая фамилия: Князь! – благодушно сказал лейтенант, с усмешкой разглядывая небритого человека, –  Выше среднего роста, волосы светло-серые. Глаза…

Но что-то смутило молодого лейтенанта в этих, видавших виды, глазах. Он откашлялся и официально сказал:

– Теперь завизируйте, пожалуйста, прокурорскую подписку о невыезде. Суд – через семь дней… Всё понятно?

Князь Василий кивнул и расписался.

Некоторое время они молча смотрели друг на друга.

– Да! – спохватился потом лейтенант. – Ваша бывшая квартирная хозяйка просила передать вам вот это!

И выдвинул из-под стола большой кожаный портфель.

– Здесь – ваши носильные вещи. Проверять будете?

– Нет, – сказал Василий и, спустя минуту вышел со своим значительно потяжелевшим портфелем из двери, над которой красовалась вывеска «Следственный изолятор».

И дворник из числа «арестантов», подметавший двор, посмотрел на Василия удивлённо и подозрительно.

– Отпустили?! – поразился "дворник".

– Да, – кивнул Князь Василий.

– За такое… и отпустили?

– Да, – кивнул Князь Василий.

– А мне же тут что, век вековать? Из-за того, что не заплатил за бутылку пива?

– Да, – кивнул Князь Василий.

Снова прошуршали страницы, кто-то читающий текст романа сказал:

« – Вот нынешнее воспитание! Еще за границей, – проговорила гостья, – этот молодой человек предоставлен был самому себе, и теперь в Петербурге, говорят, он такие ужасы наделал, что его с полицией выслали оттуда».

Лейтенант милиции задумчиво понаблюдал через окно за удаляющейся фигурой бывшего подследственного, побарабанил пальцами по столу… и бросился следом.

– Василий Петрович! – сказал он, нагнав Василия в конце двора. – На одну минуту, пожалуйста! Вопрос, так сказать, частного порядка, к делу отношения не имеющий: Зачем вам, слесарю, понадобилось собственноручно переписывать роман Толстого?

Князь Василий с сомнением посмотрел на лейтенанта долгим взглядом, снисходительно похлопал его по плечу и двинулся дальше…

У главного городского щита с объявлениями толпились озабоченные горожане. Звучали их нетерпеливые голоса:

– Гражданочка, поднимите зонтик чуть выше – мешаете!

– Что там слышно насчёт Северодольска? Что на что меняют?

– Аркадий, запиши: улица Южная, дом девятьсот, квартира пятьсот тридцать пять!

– Южная?

– Южная!

– А что там? Эй, что на улице Южной?

– Вас это не касается. Вы что – Аркадий?

– Как это не касается? Пролезла вперёд, а других, видишь ли, «не касается»!

– Так вот и не касается!

– Ну, так я всё равно запишу: дом девятьсот, квартира…

– Да кто же это опять там с красным зонтиком?!

– Господи, сколько я буду видеть перед собой эти спины? Господа!.. То-ва-ри-щи-господа! Кто видел ночью вспышку над городом? Говорят, звезда Зодиака сошла с орбиты и приближается к Земле! Всё небо огнём полыхнуло!

– Спокойно! Куда прёшь, Зодиак?

– В брянских лесах племя пигмеев поймали! Зимой голые ходят!

– Спокойно!.. Надя, ну что там со шлюпкой, – не нашла?

– Пока нет!

К щиту с объявлениями подошёл жизнерадостный человек с трубным голосом, которому очень хотелось быть у всех на виду.

– ДОБРОГО ВСЕМ ЗДОРОВЬЯ, ДРУЗЬЯ! – выкрикнул он, как в охотничий рог протрубил.

Вздрогнув, все на него посмотрели.

– СКАЖИТЕ МНЕ, БУДЬТЕ ДОБРЫ, КТО ИЗ ВАС ВЧЕРА ПОТЕРЯЛ В ТРОЛЛЕЙБУСЕ ЧЁРНЫЙ КОШЕЛЁК С ДЕНЬГАМИ? – трубным голосом спросил гордый собою человек.

Посмотревшие мельком на него, от него отвернулись.

– Ещё один хитроумный мудрец! – сказал кто-то… – Наверно, Зодиак или пигмей.

– Игорёк, есть моторная лодка!

– Шлюпку ищи, шлюпку! «Продаётся шлюпка» и так далее!

– ДВЕ ТЫСЯЧИ ДОЛЛАРОВ Я НАШЁЛ ВЧЕРА В ТРОЛЛЕЙБУСЕ! КТО ПОТЕРЯЛ КОШЕЛЁК? –  спросил этот человек, и потряс в воздухе пухлым чёрным кошельком.

Он со своей выходкой был никому не интересен.

– Я прошу: посмотрите, не продаётся ли гарнитур «Люба »! – крикнула в толпу у щита женщина в платочке.

– Нашла шлюпку, Игорёк! Нашла!

– Где?

– Здесь только номер телефона!

– Записываю! Диктуй!

Человек с трубным голосом демонстративно пересчитал вынутые из кошелька деньги:

– СТО ДОЛЛАРОВ! ДВЕСТИ! ТРИСТА!.. Я СПРАШИВАЮ: ЧЬИ ОНИ?!

Безрезультатно потряс купюрами над головой.

Обречённо спрятал их в кошелёк и поплёлся своей дорогой, нагло приставая к встречным прохожим. Те, шарахаясь от него, как от чумного, спешили по своим делам…

Школьник и школьница с ранцами за плечами, проходя мимо столпившихся у щита горожан, остановились.

– У них там что, большой компьютер? – спросила маленькая школьница.

– В том-то и дело, что нет, – ответил школьник постарше. – Если бы у них были компьютеры, то не толпились бы здесь, а покупали всё, не выходя из дому. Наверно, бедные люди. Или привыкли всё делать вместе – может, просто старые совки.

      Василий Князь, полюбовавшись всеми, закурил.

Полураздетая осень смотрелась в прозрачные лужи и пестрела опавшей листвой. В повисших на проводах каплях воды затаилась грусть…

Художник-любитель, глядя из окна своей квартиры во двор, старательно вписывал всё это акварелью в картину личной жизни: лёгкий умелый мазок кистью – пронзительно-жёлтый берёзовый листик. Ещё один мазок – прозрачный шарик дождевой капли.

По мокрой улице шла колонна унылых призывников. Человек с красным флажком впереди, человек с красным флажком сзади. Между ними – вялая публика с рюкзаками за плечами, с чемоданами в руках.

Князь Василий, понаблюдав за ними всеми, внедрился в их ряды… И вдруг запел красивым, бодрым голосом:

             Дальневосточная – опора прочная!

Союз стоит, стоит непобедим!

И всё, что было нами завоёвано,

Мы никогда врагу не отдадим!

             Стоим на страже всегда-всегда,

А если скажет страна труда -

Прицелом точным – врага в упор!

Дальневосточная, даёшь отпор!

Краснознамённая, смелее в бой!..

Современные юноши насмешливо перемигнулись, покривлялись, но подтянулись, выстроились, пошли согласованным шагом.

Заслышав строевую песню своей армейской юности, из подворотен и подземных переходов выползли поодиночке и группами городские бомжи. Постояли, тепло поулыбались. Кое-кто из них, приободрившись и расправив согбенные плечи, пристроился к колонне призывников, в её хвост… стал подпевать.

Когда впереди, на тротуаре, замаячила телефонная будка, Князь Василий вышел из строя…

Его удалой запев подхватил нестарый бомж в конце колонны:

            Идёт страна походкою машинной,

Гремят стальные, чёткие станки,

Но если надо – выстроим щетиной

Бывалые, упрямые штыки…

И дружно грянули ожившие певческие голоса некогда весёлых жизнерадостных людей в обносках:

            Стоим на страже всегда-всегда!..

Василий Князь вошёл в телефонную будку и набрал многозначный номер.

– Мне нужно тебя видеть! – ласково сказал он. – Нет. На старом месте. Спасибо. Я, тем временем, успею побриться…

Кричали в небе журавли.

Тихая осень бежала по мокрым проводам, назначая добрые встречи.

Кого-то ждала под розовым зонтиком юная девушка.

Кого-то высматривала, сидя на скамье, старушка с апельсином в руке.

Куда-то спешила под мелодию фортепианного «Осеннего вальса» Фредерика Шопена красивая женщина.

Кто-то кому-то был необходим.

Такси прошуршало по широкой улице, свернуло в переулок и остановилось. Переулок был безобразно вспорот поперечной траншеей, вдоль которой горбились непроходимые курганы вырытой земли.Дородная молодая женщина с ярко накрашенным ртом выбралась из такси, прошла вперёд и затопталась у непредвиденного препятствия.

– О господи! – воскликнула она сварливо. – Опять наворочали, чтоб вам руки повыворачивало на том свете! Всё делается, не как у людей! Всё шиворот-навыворот! Осенью копают, зимой закапывают, а летом греются на солнце!.. Ну, что ты скажешь?! А я, дура, ещё и туфли белые надела!

Наконец, она разыскала тропинку, протоптанную у самой стены дома и, бранясь, перевалила на другую сторону «хребта».

Здесь тоже было неприютно и грязно. Всюду валялась арматура и лоскуты содранного асфальта. Откуда-то сочилась вода. К тому же, прямо посередине узкого переулка зияла чёрная дыра канализационного колодца.

Тем не менее, лицо сварливой женщины смягчилось и посветлело: из люка колодца показалась голова Князя Василия.

– Я тебя по голосу узнал! – сказал Василий, радостно улыбаясь. – Здравствуй, Нюра!

Женщина тоже расцвела улыбкой. Подбоченясь, она с любовью разглядывала Василия, по горло застрявшего в земле.

– А ты чокнутый, Вася, – сказала она. – Ей-богу, чокнутый! Ты что там делаешь?

– Устраняю неполадки, – сказал Василий. – Тогда не успел, а надо.

– Я ж и говорю, что чокнутый! Его хотят упрятать в тюрьму, а он в колодец полез!.. Ну-ка, вылазь – Николай ждёт!

– Какой Николай?

– Муж мой.

– Муж?

– Личный таксист! Ты что, не знал, что у меня муж есть?

– Знал. А зачем он ждёт?

– Хочет своими глазами посмотреть на героя, который голыми руками избивает современного капиталиста!

Улыбка сползла с лица Василия.

– Нет, – сказал он. – Я ещё не всё сделал по работе.

И скрылся в люке колодца…

Ритмичная музыка владела миром: нарядная Нюра танцевала соло.

Тот, кто читал текст романа, сказал:

«Где, как, когда всосала в себя из того русского воздуха, которым она дышала, эта графинечка, воспитанная эмигранткой-француженкой, этот дух, откуда взяла она эти приемы, которые pas de ch;le давно бы должны были вытеснить? Но дух и приемы эти были те самые, неподражаемые, не изучаемые, русские, которых и ждал от нее дядюшка. Как только она стала, улыбнулась торжественно, гордо и хитро-весело, первый  страх, который охватил было Николая и всех присутствующих, страх, что она не то сделает, прошел и они уже любовались ею».

Сидя за накрытым празднично столом, Князь Василий  тёплым взглядом следил за неожиданно изящными и красивыми телодвижениями дородной Нюры. И улыбался.

Муж Нюры Николай, по габаритам не уступающий Нюре, оперевшись мощным подбородком на могучие кулаки, беспросветно и сурово думал о чём-то своём…

Потом музыка смолкла, и Нюра рассмеялась. Она дурашливо взлохматила Василию волосы на голове, чмокнула его в лоб и тщательно вытерла с него следы помады.

– А ты, Вася, небось, думал, что Нюра Бобровина умеет только пивом торговать, да разделять чужое горе! – сказала она. – А я – вон какая! Я же, Вася, до нынешнего капитализма, была беспечной, как божья пташка! Жаль, мы не встретились тогда!

Муж Нюры Николай вдруг шумно сдвинул локтями посуду со своего края стола на середину.

– Дела! – сказал он озадаченно. – Дела так дела!.. Никак, и правда, Василий, тебя могут засудить!

Василий Князь беспечально кивнул:

– Могут.

– Никак, засудят! – сокрушённо вздохнул Николай.

Василий снова кивнул.

– Да за что?! – взорвалась неожиданно Нюра. – За что? «Засудят, засудят»! За что судить-то? Ведь вот, не знает человек, в чём дело, а туда же – «засудят»!

Николай вышел из тяжёлой задумчивости, обвёл взглядом собеседников.

– Так при народе вмазал капиталисту по шее! – оправдываясь, сказал он.

– Ну, и что?! – опять взорвалась Нюра. – А капиталист что, не человек, что ли? Это, во-первых! Во-вторых, ему вмазали за то, что постороннюю девчонку, без спросу, в свой лимузин хотел затащить! А в-третьих, эти непрошеные хозяева жизни, сами напрашиваются! Мало того, что всё народное присвоили, так они ешё и порядочных девчонок ловят на улице, как своих подневольных!

Нюра вгорячах осушила бокал и села.

– У меня всё! – сказала она.

Помолчали.

– Тебя тоже, Нюра, надо сажать, – рассудил потом Николай. – Но твоё дело  второе! Пока надо думать, как Василия спасать!..

– Да нет, ребята, – возразил Князь Василий, не переставая любоваться Нюрой. – В общем-то, я виноват, конечно. Девчушка-то, как она сама сказала у следователя,  была его подруга. Просто они поссорились тогда…

– Брехня! – взвилась Нюра опять. – Запугал её или подкупил! Чтоб у этого гнилого прыща когда были такие хорошенькие девчонки? Бред! Всё покупают, сволочи, всё продают!

Николай оторвал взгляд от своих больших кулаков.

– А ты откуда знаешь, что он – прыщ? – спросил Николай.

– Господи, да это же – прыщавый сын олигарха Запрудного!

– Того, что держит все асфальтовые, масло и винзаводы области? – Николай криво ухмыльнулся. – Понятно! – И снова забылся в тяжкой думе…

Трижды «прозвонил» в кармане Николая мобильник и умолк.

– Никак, диспетчер разыскивает, – отрешённо предположил Николай, приподнимаясь. – Шли бы вы погулять, отдыхающие, что ли, пока я за баранкой что-нибудь придумаю для всех нас!..

На улице сгущался вечер. Осень зажгла фонари. Грусть капала с голых ветвей на головы, на плечи…

Притихшая Нюра, пока шли к скверу, поглядывала на Василия. Василий улыбался, и был весь в себе – он слушал ниоткуда всплывшие звуки мелодии вальса: «тарам-тарам-тарам-там-там»…

Ему мерещился великосветский бал: дамы в длинных белых платьях, кавалеры – во фраках и в мундирах с эполетами…

Шедшая рядом Нюра его окликнула:

– Вася!

Он её не услышал.

«Тарам-тарам-тарам-татам-там-там»…

– Вася! – ещё раз окликнула Нюра.

Выходя из забытья, Василий спросил:

– Что, Нюра?

– Ты, правда, считаешь меня близким себе человеком?

– Да, Нюра!

– Да за что?! Я же грубая и очень толстая баба!

– Ты, Нюра, надёжный и добрый друг.

Нюра облегчённо вздохнула, и взяла Василия под руку.

– Вася! – сказала она чуть позже.

Он опять её не услышал: «тарам-тарам-тарам»…

Светский бал был в самом разгаре.

Кто-то, читая текст из романа, сказал:

« и из-за всё убыстряющихся звуков музыки слышны были только мерные щелчки шпор быстрых и ловких ног адъютанта, и через каждые три такта на повороте как бы вспыхивало, развеваясь, бархатное платье его дамы. Наташа смотрела на них и готова была плакать, что это не она танцует этот первый тур вальса.»

– Вася! – снова окликнула Василия Нюра.

– Что, Нюра? – встрепенулся он, с мечтательной улыбкой возвращаясь в сегодня.      – Расскажи что-нибудь о себе.

– Да я в твоей пивной, кажется, уже всё давно рассказал.

– А ты ещё расскажи! Тебе же станет легче. Вот, например, об чём ты думал теперь?

– Теперь?

– Да. Когда не услышал меня.

– Теперь, Нюра, я думал о вальсе.

– О каком вальсе?

– О том, который так и не станцевал.

– И теперь об этом жалеешь?

– Да. Особенно теперь, когда так ощутимо запахло холодным севером…

– Я тебя понимаю. Расскажи!

Они вошли в сквер, опустились на сухую скамью под деревом с густой жёлтой листвой. Василий вынул из кармана пачку папирос, зажигалку. Закурил.

– Был у нас в отделении сержант по прозвищу Флюгер, – сказал он с не сходящей с губ улыбкой. – Вёрткий такой, шустрый парень. А с девушками танцевать боялся – танцевал только со мной. Ну, и уговорил он меня в одно воскресенье сходить на танцы в ближайшее село… Пришли. Вечер в разгаре. Народу полно. Шум, смех…

Василий умолк, прислушиваясь к торопливому стуку каблучков. Напрягся… Мимо прошла девушка под розовым зонтиком.

– Да, – продолжил Василий. – Объявляют белый вальс с хлопушками. Помнишь, были такие танцы – с хлопушками: кто-то выбирает тебя, и с кем бы ты не танцевал, подходит, хлопает в ладоши, и твой предыдущий партнёр беспрекословно уступает ему своё место. Помнишь? Белые танцы, назывались.

– Помню, – заулыбалась и Нюра. – Мы, когда выезжали в колхоз на уборку картошки, тоже по выходным в сельском клубе так танцевали.

– Вот, – продолжил Василий… – Мы с Флюгером спокойно топчемся вдвоём. И вдруг я слышу за спиной очень взволнованный девичий голос: «Не надо! Пожалуйста, не надо!» И тут же кто-то хлопает меня по плечу. Не в ладоши, как положено, а по плечу. Флюгер сразу куда-то исчез, я оборачиваюсь и вижу: молоденький лейтенант крепко держит за руку перепуганную девушку, и строго смотрит на меня. «Товарищ солдат, она хочет с вами танцевать!» – говорит он. Громко так говорит, c кровной какой-то обидой в командирском голосе… и уходит. А меня, словно громом поразило: такая она хорошенькая, эта девушка, светлая, чистая!.. стою и стою, до тех пор, пока девушка эта не заплакала и не убежала… А потом, когда возвращались в казарму, Флюгер сказал, что она, эта девушка, – невеста лейтенанта и что свадьбы у них теперь не будет. А наутро мы снялись по тревоге, да так в те места и не вернулись… Так я главного вальса своей жизни и не станцевал.

Нюра, во все глаза глядевшая на Василия, обеими руками зажала себе рот.

– Вася! – почти испуганно сказала она. – Я её знаю – это Люся!

Снова послышался дробный стук каблучков… Ещё одна девушка прошла мимо.

Князь Василий сидел, не шевелясь.

– Она, Васечка! – выдохнула Нюра. – Люся сама мне что-то такое рассказывала. Она, как и ты, с тех пор всё ждёт и ждёт! Едем! Лови машину, Васечка!

Василий смотрел на неё, и не двигался.

– Едем, Васечка! – нетерпеливо повторила Нюра.

Василий смотрел на неё, и не двигался.

Тогда Нюра оставила его, и сама бросилась через сквер, к оживлённому перекрёстку…

Человек, нашедший  в троллейбусе чёрный кошелёк, расклеивал на телеграфных столбах, на тумбах, на стенах домов и на заборах объявления:

«КТО ПОТЕРЯЛ ЧЁРНЫЙ КОШЕЛЁК С ДВУМЯ ТЫСЯЧАМИ ДОЛЛАРОВ, ПРОСЬБА ОБРАЩАТЬСЯ ПО АДРЕСУ…»

«КТО ПОТЕРЯЛ ЧЁРНЫЙ КОШЕЛЁК С ДВУМЯ ТЫСЯЧАМИ ДОЛЛАРОВ, ПРОСЬБА ОБРАЩАТЬСЯ ПО АДРЕСУ…»

«КТО ПОТЕРЯЛ ЧЁРНЫЙ КОШЕЛЁК С ДВУМЯ ТЫСЯЧАМИ ДОЛЛАРОВ, ПРОСЬБА ОБРАЩАТЬСЯ…»

Они вышли из такси у подъезда высотного дома и постояли, осматриваясь. Нюра цепко держала взволнованного Василия за руку.

– Здесь! – сказала она. – Так одна и живёт!

Василий попытался освободиться.

– Надо бы цветов купить, Нюра, – сказал он.

– Потом! – заторопилась Нюра. – Пока будешь за цветами бегать, кто-нибудь твой вальс станцует вместо тебя, без хлопушек!

В лифте она критически оглядела Василия с ног до головы. Покивала головой.

– Вот же жизнь! – сказала Нюра. – Она же про тебя все уши мне прожужжала!.. Название села того помнишь?

– Нет.  Нет. Я после ранения два месяца не приходил в сознание. Не то, что названия села, имени своего долго не мог вспомнить…

– Запомни: село называлось Волошки!– подсказала Нюра.

– Волошки?

– Волошки.

– Не помню.

– В переводе с украинского – Васильки. Так Люся говорила.

Нюра задумалась.

– Василий, Васильки, – продолжила она. – Василий – ты, Васильки – полевые цветы… Тебе это ни о чём не говорит?

– Нет. А что?

– Совпадение. Или судьба… Это судьба, Васечка! Всё будет…

Лифт остановился. Они прошли к двери, за которой женский голос, под гитару, задушевно пел:

            Не обижайте любимых упреками,