Текст книги "Перевернутое небо"

            Бойтесь казаться любимым жестокими.

            Очень ранимые, очень ранимые

            Наши любимые!

            Очень ранимые, очень ранимые

            Наши любимые!

Нюра в последний раз оглядела Василия, нажала на кнопку звонка.

Чарующие звуки мелодии смолкли. Послышались торопливые шаги.

– Как бы нас, всех троих, один удар не хватил! – прижала Нюра к сердцу руку.

Предварительно щёлкнув запорами, дверь отворилась. Высокая Женщина строго глянула на Нюру, и вдруг радостно, хорошо заулыбалась.

– Боже мой, Нюрочка! – сказала она. – Как хорошо!

И они дружески расцеловались.

– Я не одна пришла, Люся! – радостно прошептала Нюра.

– C кем же?

– С НИМ!

Высокая Женщина нервно хрустнула тонкими пальцами, посмотрела по сторонам и застыла в немом изумлении.

Нюра в страхе обернулась.

Лестничная площадка была пуста.

Тихая осень смертоносно заскрежетала тормозами автомашин, ухнула грохотом бьющегося стекла и металла… Завыли сирены спецмашин. Ниоткуда сорвался сильный ветер с крупным дождём.

Ветер. Дождь… Этот ветер, этот дождь, эта беспросветная тоска в стонах полуобнажённых деревьев и… это третье справа окно в четвёртом этаже… и подъезд… и ступени, долго ведущие к двери, обитой коричневым дерматином… и кнопка дверного звонка, на которую нажал Художник-любитель.

– Вы к кому? – спросила Девочка-подросток, выглянув из-за приоткрытой двери.

– Я… Извини. – нерешительно ответил пришедший Художник-любитель в мокром плаще с капюшоном. – Здесь находится третье справа окно в четвёртом этаже?

– Что-что? – не поняла его Девочка-подросток.

– Окно вашей квартиры – третье справа, если смотреть со двора? – уточнил Художник-любитель.

– Ну… да. А что?

– Это у вас всё лето кто-то играл на пианино?

– Да. У нас. А что?

– Видишь ли, я эту музыку рисовал… А теперь, когда слышу только свист ветра и стоны полуобнажённых деревьев…

      Девочка-подросток вышла за порог.

– Музыку? – с интересом спросила она. – А как вы её рисовали?

– Очень просто. Слушал, и рисовал.

– Красками?

– И красками тоже.

– А чем ещё?

– Ещё?.. Воображением…

      Этот ветер, бьющийся в стёкла окна лестничной клетки, эти капли воды, стекающие с мужского плаща на плиточный пол… Капюшон… И чудной незнакомец…

– Музыку нарисовать невозможно, – сказала девочка-подросток, разглядывая высокого посетителя в мокром плаще. – Её можно только записать в нотную тетрадь или на диск. Музыку нарисовать невозможно.

      Посетитель в мокром плаще с капюшоном вынул из-под плаща какую-то картонку в небольшой деревянной рамке и протянул её девочке. Зазвучала мелодия фортепианного «Осеннего вальса» Фредерика Шопена.

– Тогда, что же, по-твоему, это такое? – спросил он.

– Ух, ты! – восторженно выдохнула девочка-подросток, уставившись взглядом в картонку. – Какая красивая!.. Это – моя мама.

– Вот, – провёл ладонью по своему влажному лицу посетитель в плаще.       – А ты говоришь, что музыку нарисовать невозможно. Она дома?

– Кто?

– Твоя мама.

– Нет.

– Жаль… Но ты уверена, что это именно она на картине?

– Кто?

– Твоя мама. Ты уверена, что это именно она?

– Да. А кто же ещё?

      Мужчина радостно улыбнулся.

– Музыка! – сказал он. – Живая. – И осторожно потянул за край рамки картины, которую Девочка не сразу отпустила.

– Ну, прощай! – с облегчением сказал он, пряча картонку под плащ. – И спасибо! Ей, пожалуйста, не говори о моём визите. Хорошо?

– Кому?

– Музыке-маме своей. Хорошо?

      Девочка неуверенно кивнула.

– Не скажешь?

      Девочка отрицательно качнула головой.

– Большое спасибо! – ещё раз сказал чудной Художник-любитель.

– А зачем вы приходили? – спросила Девочка вослед уходящему.

      Он остановился, оглянулся:

– Хотел убедиться в том, что правильно понимаю классическую музыку.

      И дальше пошёл.

      А ветер… а дождь… Они вдруг утихли, ушли.

      На улице вновь прояснилось.

И вновь знакомый зрителю голос:

«Над ним не было ничего уже, кроме неба, – высокого неба, не ясного, но все-таки неизмеримо высокого, с тихо ползущими по нему серыми облаками… Да! все пустое, все обман, кроме этого бесконечного неба. Ничего, ничего нет, кроме его. Но и того даже нет, ничего нет, кроме тишины, успокоения. И слава Богу!» 

Пассажирский поезд вёз в одном из вагонов вчерашнего жениха Андрея и вольного казака Никиту Шматова…

В тамбуре вагона, неумело раскуривая очередную сигарету и кашляя, печальный Андрей сказал Никите Шматову:

– Вы этого не поймёте, Никита Николаевич. Извините… Вы хороший, добрый человек, но вы, наверно, никогда не любили. А я… Мне нужно только вернуть свадебный долг… Потом мы заживём на славу! Знаете, как мы любим друг друга?

Никита Шматов со свежей хризантемой в петлице пиджака снисходительно улыбался:

– И знать не хочу!

– Сказать, почему не хотите?

– Ну, ну, ну!

– Вы, Никита Николаевич, похоже, никого никогда не любили.

Никита, шутя, щёлкнул его по носу пальцем:

– Главное, дорогой, чтоб любили меня. Вот найду такую… Знаешь, чего я сейчас, как никогда прежде, хочу? Сейчас, когда открылась перспектива заработать кучу денег?

– Чего?

– Хочу надеть на себя волчью шкуру!

– В каком смысле?

– В прямом! Заработать вдоволь денег, купить шубу из волчьей шкуры и пройтись по одной знакомой улице. Знаешь, как когда-то давно богатые купцы ходили – в мохнатой волчьей шубе нараспашку, опираясь на  массивную резную палку с набалдашником из слоновой кости! А следом за тобой цыгане с гитарами идут: «К нам приехал, к нам приехал наш Никита Николаич дорогой!»

Оба посмеялись.

– И вы исключительно ради этого едете на север? – спросил Андрей.

– Ну, не ради же свадебного долга, как некоторые! Я, мамка-любка, еду не отдавать, а приобретать!.. А там, глядишь, и коней разведу! Время такое настало – как хочешь, так и живи, никто не мешает! Главное, денег побольше иметь! И мы их с тобой заимеем!

Из вагона в вагон, через тамбур, прошёл парень-проводник.

– Слышь, парень! – окликнул его Никита. – Ресторан в каком вагоне?..

– Я не хочу, – умоляюще сказал Андрей. – Никита Николаевич, я не хочу! Нам ещё ехать и ехать, а у меня… а я… я не хочу.

Никита понимающе улыбнулся.

– Разве хочешь, мамка-любка, – сказал он, обнимая Андрея за плечи, – надо!.. Не волнуйся, угощаю я.

И потом, сидя за столиком вагона-ресторана и наполняя очередные рюмки водкой, повторил:

– Надо, мамка-любка, надо! Жить надо!

– А как? – спросил погрустневший Андрей.

– Что «как»?

– Жить как? Если, например, моя жена Рита хочет жить только по-своему, а я по-своему. Если её с детства баловали, как какую-то принцессу, а я, с малых лет, подчинялся жёсткой воле родителей и мечтал только об одном: «Вот вырасту, женюсь на принцессе Рите, заживу!»… И начало-то было, как и задумывалось: вырос, женился. А она, Рита, оказывается, после всего не желает мне подчиняться, как мужчине. Я ей – стрижено, она мне – кошено! Я ей «Замолчи!» А она мне: «Сам замолчи!» Я ей: «Ты не любишь меня!» А она в ответ: «Это ты не любишь меня!» И ведь за все время моей беззаветной любви ни разу не заплакала… Мы с ней уже скоро год как расписаны, а свадьбу сыграть всё никак не могли, пока я не занял у одного человека сто тысяч…

– А что же родители? – спросил Никита.

– Какие родители?

– Как это «какие»? Твои, и её! Что, не могли детям устроить человеческую свадьбу?

– А! – отмахнулся слегка захмелевший Андрей. – Могли, конечно. Даже хотели. Только я не захотел – что я, маленький, что ли?

– Уважаю! – от души сказал Никита. И крикнул официанту: – Нам, пожалуйста, ещё один графинчик!

– И ведь за всё время моей беззаветной любви, она ни разу не заплакала, – продолжил Андрей.

– Кто? – поразился Никита.

– Моя Ри. Представляете? Задерёт нос и уходит куда-то. Вначале я думал, что уходит пожаловаться на меня своим родителям или закадычным подружкам. Оказалось, что нет. Уходит в лесопарк, за посёлком, и бродит там, между берёз, и поёт. Бродит и поёт. Когда я однажды за ней проследил, то думал вначале, что она ждёт там какого-то принца, что, наверно, влюбилась она… и опять промахнулся – просто ходит там, красивая, и поёт замечательным голосом. Пока не выпоётся… не выпоется… в общем, пока не перепоёт все песни, домой не идёт. А придёт, опять хочет жить только по-своему.

Взять, хотя бы, прошлый февраль, утро: ещё темно за окном, я, как всегда, собираюсь в город, на рабочую смену – рассовываю по карманам зажигалку и пачку сигарет. Всё! Больше мне ничего не потребуется, потому что работаю я в городе водителем хлебовозки, – из еды брать с собой ничего не нужно, так как всё там для этого есть. Нет!

– Возьми с собой бутылку парного молока, – говорит эта принцесса.

– Я же, Риточка, тебе уже не раз говорил, что в пекарне всё есть, – отвечаю я ей с любовью. Что ж мне таскаться с этой бутылкой! Зачем?

– Чтобы весь день помнил меня! Возьми, очень прошу!

– А я тебя прошу: слушай, пожалуйста, меня. Не возьму! – отвечаю ей я.

– Возьми!

– Не возьму!

– Вот и выходит, что ты не любишь меня! – говорит она на прощанье и, как всегда, задрав нос, хлопнув дверью, уходит в предрассветный мороз.

– Не вздумай на морозе петь! – заботливо кричу ей вослед. – Заболеешь!..

      И вынужден с испорченным настроением вначале идти на станцию, потом трястись полчаса в вагоне пригородной электрички, потом весь день крутить в городских пробках баранку своей хлебовозки – развозить хлебобулочные изделия по магазинам, по барам, ларькам. В настроении, с которым и жить не охота…

      Другая бы непременно подумала, прежде всего, о муже своём, эта – нет! Всё по-своему, по-своему…

       И вот, глядя в синее окно вагона, я тогда стал представлять себе эту другую, но, конечно, c лицом Ри. И с фигурой её…

      Вот, допустим, я еду сейчас, а эта, другая, покаянно бежит по перрону, машет мне ладошкой и плачет. Хорошая, беззащитная, милая.

      Уже закончился станционный перрон, а она всё бежит и бежит… через заснеженные поля, через овраги и буераки. Бежит и машет рукой. И плачет…

      Когда она однажды, там, за окном, споткнулась и упала лицом в снег, я вышел в тамбур покурить. Там курили ещё два мужика.

– Ты чего это, парень, – плачешь? – спросил у меня один из них.

– Нет, – ответил я, и стал разгонять рукой сигаретный дым – я же до сих пор не умею закурить по-мужски. – В глаз что-то попало, – говорю.

– А мне показалось – плачешь! – сказал ещё этот тип.

– Да ну! – ответил я, отвернувшись к застеклённой двери тамбура.

      Но мне, в самом деле, жалко было ту другую, хорошую, упавшую в снег.

Вот от такой я наверняка взял бы эту чёртову бутылку молока. Пусть даже пришлось бы её потом незаметно оставить на крыльце или у калитки… но бутылку эту я, конечно бы, взял. Чтобы не печалить любимую. Потому что такая жена думает о душевном состоянии мужа, который едет теперь на работу. Жалеет его, а не уходит из дома, задрав нос… А она… Понимаете, она:

– Возьми! – чуть ли не приказывает. – Возьми!

      Приехавшие в город люди толпою обходят её, выпрыгнувшую из впереди стоящего вагона и протягивающую мне прозрачный кулёк с бутылкой утреннего молока:

– Возьми, я же прошу!.. Представляете? – обратился Андрей к Никите. – Как думаете, она любит меня?

– Официант! – как на пожаре, крикнул Никита в глубь вагона-ресторана. – Официант!

Кто-то, читавший текст, сказал:

       «Je vois que je vous fais peur, – садитесь и рассказывайте!».

      В вагоне пассажирского поезда, глядя в окно, кто-то сказал:

– Смотрите, волк!

– Это пёс, – откликнулся кто-то другой. – Скоро начнутся собачьи свадьбы. Видимо, к невесте бежит. Ох, ох, ох!

      Под неумелыми детскими пальцами зазвучала гармошка:

             Ка-лин-ка, ка-лин-ка, калинка моя,

В саду ягода-малинка моя…

       По просёлочной дороге, параллельной железнодорожному полотну, бежал большой серый пёс с обрывком цепи за спиной.

      И если, под нехитрые переборы пожелтевших от времени кнопок-клавишей гармошки, оглядеть осеннюю пустоту между двумя деревнями, то всё покажется прекрасным.

      И копна свежей соломы у горизонта.

      И пожелтевшая берёза на взгорке.

      И красные ягоды на облетевшей рябине.

      И роса на стерне скошенного поля.

       И забытое какой-то вороной перо.

      И просёлочная дорога, что вьётся грязным шнурком от деревни к деревне…

      А если посмотреть на бегущего по дороге из одной деревни в другую пса, то можно и умилиться, и чуть-чуть погрустить.

      Большой, серый, с языком до земли и с обрывком цепи за спиной.

      Бежит и бежит. Долго бежит, опережая стучащий колёсами вагон и уставая всё больше и больше…

            Ка-лин-ка, ка-линка, калинка моя…

      А у городского дома с тёплым светом окон на этажах, махала рукой долговязому пареньку девушка под розовым зонтиком.

Не очень молодые супруги бережно вводили в подъезд старушку с апельсином в руке.

Красивая женщина, под мелодию фортепианного «Осеннего вальса» Фредерика Шопена, возвращалась, очевидно, домой.

Шёл по улице Князь Василий…

У подъезда своего дома поджидала его обиженная Нюра.

– Что ж ты сбежал? – укоризненно спросила она, когда Василий подошёл.

– Я люблю, Нюра, другую. – ответил Василий. – Это была не она… Вынеси, пожалуйста, мой портфель.

Нюра прижала руки к груди.

– Не она?! – печально спросила. – Как же так? Вот беда, Боже ж ты мой!.. Вася… А ты не ошибся – времени-то прошло сколько? Люся очень хорошая, ты с нею отойдёшь душой – она же у нас организатор счастливых свадеб, тамада – всё излечит музыкой своего доброго сердца. Обласкает, приголубит… И из тюрьмы тебя будет ждать.

Василий провёл ладонью по её нарядной голове.

– Вынеси, пожалуйста, мой портфель, – сказал он ещё раз. – Спасибо тебе, Нюра, за всё!

В Нюриных, синих глазах заблестели слёзы.

– О чём ты думаешь, Вася… сейчас? – с тревогой в голосе спросила она. – В эту минуту, а? Ты же весь какой-то не такой! Скажи мне, пожалуйста, чтоб я знала! Скажи честно! Мне что-то невесть как тревожно. Скажи, а?

Василий, разглядывая её, улыбнулся:

– Ну, а это-то тебе зачем?

– Да я же переживаю за тебя, такого! Ну, скажи! О чём ты сейчас думал?.. О смерти?

Василий вытер её слёзы пальцами руки.

– Вот ещё! – сказал он. – Я что, на смертника похож?

– Очень похож, Васенька! Видит Бог, что похож!

– Перестань!

– Похож, похож! Бледный весь, осунулся как-то… До неузнаваемости… Вася, это ты?

– Я, Нюрочка, я!

– Тогда скажи, о чём ты думал всё это время?

– Какое время?

– Всё время после того, как сбежал?

– Да думал я, Нюра, совсем о другом.

– О чём?

– О жизни вообще. Вспомнилось почему-то далёкое.

– Армия?

– Нет.

– Но не о белом же вальсе с хлопушками думал?

– Нет… Думал я о том, как в младенчестве выпал из подводы.

– О Господи! – воскликнула Нюра. – Час от часу не легче!.. Как выпал?

– Сам не знаю. Все мои поехали дальше, а я позорно выпал. Потом они за мной, кажется, вернулись. А может, нет. Может, я всё ещё валяюсь на дороге.

Нюра с облегченьем всхлипнула.

– Ну, это, слава Богу, не смертельно, – сказала она.

– Нет, конечно.

– Да и маленький ты тогда был… Но ведь выжил же, правда?

– Выжил.

– И жить будешь. Правда?

– Правда.

– Обещаешь?

– Клянусь!

– Ну, и всё!.. А куда ж ты теперь? – спросила она.

– Попрощаюсь с учителем…

Над лесом телевизионных антенн поднималось жёлтое солнце.

Двигалась по тротуару длинная тень Василия Князя.

Читавший фрагмент из романа сказал:

«На другой день он проснулся поздно. Возобновляя впечатления прошедшего, он вспомнил прежде всего то, что нынче надо представляться императору Францу, вспомнил военного министра, учтивого австрийского флигель-адъютанта, Билибина и разговор вчерашнего вечера. Одевшись в полную парадную форму, которой он уже давно не надевал, для поездки во дворец, он, свежий, оживленный и красивый, с подвязанною рукой, вошел в кабинет Билибина».

В сонном городе из стекла и бетона слышались крики петухов, блеянье овец и райское щебетанье певчих сказочных птиц. Обилие этих звуков наводило на мысль о несметных стадах и о тысячных стаях пернатых. Но это было не так. Так проказничало многоэтажное эхо.

Петух же был один. Овца – одна. Канареек – три. Птицы сидели в обособленных клетках, утопающих в зелени комнатных растений, а овца была привязана к ножке того же массивного стола, на котором птичник и размещался. И весь этот живой уголок сиротливо приютился у фасада старой деревянной развалюхи, стоявшей у подножья современного здания-исполина. Здесь же приютились несколько стульев, на одном из которых сидел древний старик в праздничном одеянии… Приставив ко лбу ладонь, старик подслеповато вглядывался в пространство перед собой.

– Здравствуй, дядь Тимофей! – радостно сказал принаряженный Князь Василий, подходя со своим увесистым портфелем в руках.

Старик опустил руку на острое колено, кивнул.

– Ага, – сказал он устало. – Здравствуй, Васятка. Садись.

Василий опустился на свободный стул, рядом поставил портфель.

– Переезжаете? – спросил.

– Что ж делать? Под снос идём… Если гора сама приходит, надо на неё влезать. И поздновато, и трудно, а надо… Не это меня волнует. Другое здесь дело: на поверку выходит, что всё, чем я жил долгие годы, и что лелеял, людям теперь и даром не нужно. – Дед кивнул на живность и утварь. – Третий день всё это выволакиваю, чтоб хоть кому радость принесть, а всё без толку.

Князь Василий оглядел стариково богатство, и понимающе кивнул: взгляд его задержался на вбитом в землю колышке с фанерной перекладиной. «Раздаётся даром» – было написано на самодельном щитке.

– Беда, да и только! – вздохнул дед Тимофей. – И что делать, ума не приложу: тащить всё это в блеск новой квартиры – и много и лишне, а перебить и порезать рука не поднимается. Просто беда!

Василий расстегнул свой портфель, вынул лист чистой бумаги и ножницы.

– Беда твоя, дядь Тимофей, – не беда! – сказал он, разрезая лист бумаги на небольшие квадраты. – А тётка Варя где?

– Где ж ей быть? – сказал дед, с любопытством наблюдая за затеей Василия. – С основным барахлом стережёт новую квартиру!

– Жаль. А я мечтал у вас чаю попить.

– Это мы и без Варвары сварганим, – сказал дед Тимофей. – А чего это ты мастеришь?

– Ценники.

– Для чего?

– Чтоб люди знали цену твоему богатству.

– Ха! – неожиданно весело рассмеялся старик. – Сколько я тебя не учил, всё без толку! Даром не берут, ты это можешь понять?

– И не возьмут.

– Так на что, извини, твои ценники эти сдались?

– На то, дядь Тимофей, что люди давно отвыкли от людского к себе отношения – им всё кажется, будто любая доброта – это подвох или прихоть сумасшедшего. И чужое им даром не нужно. Так уж привык современный человек, что за всё нужно платить… Сколько стоит, например, петух на базаре?..

Потом они, сидя на низком подоконнике, пили чай в пустой комнате.

– Всё носишься, Васятка, по свету! – неодобрительно сказал старик после долгого молчания, – Всё носишься!.. Куда ж теперь?

– Скорее всего – на север.

– На работу или всё мечтаешь свою кралю найти?.. Я, знаешь, порою всё вспоминаю, как ты мне рассказывал про неё, про эту кралю. После службы-то в армии… Так расписывал, что я и сам в неё, грешным делом, чуть не влюбился: такая она, мол, хорошенькая, эта девушка, светлая, чистая!.. Правда, что ли, такая?

– Правда.

– Так ведь была! Теперь-то, поди, не такая.

– Такая, дядь Тимофей, такая! Думаю, даже краше стала теперь.

– Значит, на север едешь всё же её, свою кралю, искать? Или на какую работу?

– На работу, дядь Тимофей, на работу! Наверно, буду лес валить.

Дед покивал головой:

– Ну, лес так лес. Главное, Васятка, всегда держать хвост пистолетом! Помнишь, как я учил?

– Конечно, помню!

– Ну, то-то вот! Будешь помнить про это, ни в жизнь нигде не пропадёшь. Этому меня ещё дед мой учил. С тех-то пор я и не унываю. Даже теперь, когда людям от меня ничегошеньки не нужно – ни птицы божьей, ни моей овцы, ни мебели. Что-нибудь, да придумаю, наконец. С этим правилом нас никогда не сломить. Верно я говорю?

– Как всегда!

Старик допил чай и поставил чашку на блюдце кверху дном.

– Cпасибо, Васятка! – сказал он, обнимая Василия. – Спасибо, сынок, что не забыл. Я всегда знал, что ты своё место в жизни найдёшь… А там, глядишь, и с кралей какой всё уладится. Верно, нет, – говорю?

– Верно!

– Ну, прощай, коль тебя время торопит!

– Прощай, дядь Тимофей!

Они крепко обнялись.

– Как найдёшь свою кралю, сообщи! – сказал старик. – Живы будем, устроим тебе свадьбу на славу! Не забывай!

– Как можно забыть, дядь Тимофей, как можно!

Старик улыбнулся.

– ЭтО ты сейчас про кралю свою сказал или про нас с Варварой.

– Про всех, дорогих!

Когда они вышли на улицу, от богатства деда Тимофея там ничего не осталось. На жухлой траве стояло сито с надписью на крутом боку, сделанной рукою Василия: «касса». В кассе покоились какие-то деньги…

Полуобнажённая осень тихо грелась под лучами жидкого солнца. Парк был пуст, и молчали фонтаны.

На одинокой скамье сидел Князь Василий и читал написанный в тетрадке от руки роман Толстого «Война и мир»:

«Над мостом уже пролетели два неприятельские ядра, и на мосту была давка. В середине моста, слезши с лошади, прижатый своим толстым телом к перилам, стоял князь Несвицкий. Он, смеясь, оглядывался назад на своего казака, который с двумя лошадьми в поводу стоял несколько шагов позади его. Только что князь Несвицкий хотел двинуться вперёд, как опять солдаты и повозки напирали на него и опять прижимали его к перилам, и ему ничего не оставалось, как улыбаться».

Закурил, устремил задумчивый взгляд в глубину столетней полуголой аллеи… и увидел идущего к нему улыбающегося крупного мужа Нюры Николая с лейкопластырем на расцарапанном лбу.

– Ну, дела! – сказал, как ни в чём не бывало, крупный Николай, усаживаясь рядом. – Нюхом нашёл! Сам не верю! – Вынул из внутреннего кармана куртки сложенный вчетверо лист бумаги, протянул. – Вот, возьми и порви своими руками.

– Что это?

– Заявление в органы от того прыща, который девчонку с улицы хотел затащить в своё авто… Я ему так классно подставился на своём домашнем «москвиче», что он, помимо согласия на ремонт моего драндулета, забрал и это заявление, трус никудышный, червяк! Может, слышал в городе грохот и жуткий вой сирен спецмашин?.. Он, красавец, похоже, даже в штаны намочил.

Василий снова перевёл взгляд на свою раскрытую тетрадь.

Николай подержал на весу протянутое заявление "прыща", затем разорвал его на мелкие кусочки и выбросил в рядом стоявшую урну.

– Ты не рад, что теперь свободен? – обиженно спросил он.

– Рад, Николай, рад, – ответил Василий, отрываясь от тетради. – Спасибо тебе, дорогой! Только я уж как-то настроился на север.

– Скис, что ли? Без всякой борьбы, без усилий?

– Так бороться-то, Коля, не с кем. Разве что с самим собою. Всё было уже и было… Ничего, видишь ли, в людях не меняется столетиями: там были мерзавцы и честные, есть они и теперь; там были любимые и нелюбимые, есть они и сейчас. Были неприкосновенные сановные люди, есть они и теперь. Там были настоящие друзья, есть они и сегодня. Там люди радовались и грустили, и здесь то же самое. Все мы, как нержавеющие роботы, запрограммированные каждый на своё. Меняются режимы и мундиры, а суть человека неизменна. Даже вот это написано, будто сейчас:

«В минуты отъезда и перемены жизни на людей, способных обдумывать свои поступки, обыкновенно находит серьезное настроение мыслей. В эти минуты обыкновенно поверяется прошедшее и делаются планы будущего».

Николай заглянул в тетрадь Василия:

– Что это?

– Лев Николаевич Толстой, «Война и мир»

– Зачем тебе это? – неожиданно вспыхнул всегда спокойный Николай, и встал, заходил у скамьи. – Чтобы научиться подставлять для битья вторую щёку? Он же, кажется, напоследок проповедовал именно эту ерунду?.. Тебе что, стало жалко того прыща, который в штаны намочил? Он тебя со своим боровом папашей чуть в тюрьме не сгноил, а ты и лапки кверху поднял? Хлюпик, что ли? Безрогий козёл? Ничтожная козявка? Дохляк?

Василий с любопытством смотрел на разошедшегося Николая.

Тот, встретившись с взглядом Василия, умолк, неожиданно примирительно и даже робко спросил:

– Ну, и куда ты теперь?..

– Выхода нет – на вокзал! – улыбнулся Василий, глянув на часы на руке, и пряча в портфель толстую тетрадь.. – Спасибо тебе, Николай, большое спасибо! Никогда не забуду вашу, с Нюрой, доброту! – И протянул для прощания руку.

Они тепло и дружески обнялись…

Сеялся мелкий дождь. Тускло блестели железнодорожные рельсы. По ним торопливо прошлёпал маневровый тепловоз.

По радио вокзала объявили о скором прибытии поезда дальнего следования.

Встречающие, отъезжающие и провожающие высыпали на мокрый перрон.

Извиняясь, сквозь толпу пробежал полицейский патруль.

Из сизо-влажной пелены, сотрясая перрон, подошёл и мягко остановился поезд.

Несколько минут длилась обычная в таких случаях неразбериха с бурными приветствиями и прощальными напутствиями… И вдруг в конце поезда вовсю залилась гармошка.

Потом, горланя разухабистую песню и круто развернув меха двухрядки, из толпы, которая кучковалась вдоль вагонов поезда, выступил на перрон вольный человек Никита Шматов. В петлице его расстёгнутого пиджака парализованной старушкой дёргалась увядшая хризантема.

Гармониста бережно поддерживали под локти двое полицейских.

Следом, в сопровождении третьего полицейского, интеллигентно подпевая, нёс общий багаж вчерашний жених по имени Андрей.

Проходя мимо, гармонист неожиданно резко свернул меха гармошки и, оторвавшись от сопровождающих, набросился с объятиями на отъезжающего Князя Василия.

– Мамка-любка! – радостно закричал он. – Кого я вижу: ротный запевала! Не узнаёшь? Я же – Никита Шматов! Не признаёшь?

Отбиваясь, Князь Василий не признавал.

Подоспевшие полицейские силой оторвали Никиту от растрёпанного Василия, и повели дальше.

Не понявший происходящего, вчерашний жених Андрей всё же счёл нужным поздороваться с человеком, которого только что так пылко обнимал его старший попутчик.

– Здравствуйте! – вежливо сказал он, нестойко поклонившись. – Примите, пожалуйста, привет из дальнего Севера!.. То есть, мы направляемся именно туда. А вы?..

Но и его увели вслед за лихим Никитой, который, вырываясь, кричал со слезой в голосе:

– Не признаёшь? Эх, мамка-любка! Кого не признаёшь? Флюгера не признаёшь, верного сослуживца! Где правда? Где память добрых дней? Нету! Всё прогнило, всё погрязло!

Василий, переборов минутную остолбенелость, с запоздалым раскаянием ринулся на помощь бывшему сослуживцу.

– Флюгер! – растерянно бормотал он. – Флюгер, друг! – и закричал: – Иду-у!

Поезд испуганно тронулся. Путешественников уже вводили в комнату полиции, когда их догнал Князь Василий.

– Я с ними! – категорически заявил он представителям власти, и вырвал из рук Андрея футляр от Никитиной гармошки. – Мы ехали в одном вагоне!

И, решительно оттеснив сопровождающих, вместе со всеми вошёл в комнату полиции.

В комнате, с левой стороны, стоял стол с телефонами, за которым сидел стареющий дежурный полицейский. Правая половина комнаты была отгорожена от вольного мира аккуратными решётками, какие можно видеть в любом зоопарке. За решётками пустовали в ожидании «гостей» два топчана из голого дерева. По бокам решёток свисали гостеприимно раздвинутые шторы из плотного материала.

– Так! – молодо сказал дежурный, и даже как бы обрадовался подвалившей желанной работе. – С приездом, значит! – И хорошо поставленным повелительным голосом вдруг выкрикнул: – Документы!

– А в чём дело?! – взвился лихой гармонист. – Что такое?! К-хто ты такой?

– В самом деле, – поддакнул вчерашний жених Андрей, – Куда мы приехали? Это Север?

Князь Василий напористо протолкался вперёд и выложил свой паспорт:

– Вот!

– Этот – примкнувший, товарищ старшина! – доложил молодой полицейский.

– Что значит «примкнувший»?

– Доброволец. Он в поезде не ехал.

– Как это не ехал? – запротестовал Князь Василий. – Мы с товарищем Флюгером не то, что ехали, – мы вместе служили в армии, делили невзгоды! А теперь вместе пили в вагоне! Нет, товарищи полицейские, я ехал! Они вот подтвердят! Ребята, скажите им: ехал я или не ехал?

– Ехал! – подтвердил юный Андрей. Василий ему понравился. – Как сейчас помню! Вначале не хотел, потом я ему сказал: «Поехали, пожалуйста, мне же надо свадебный долг отработать!» И он поехал. Сел в поезд и поехал… Мы же с ним в школе вместе учились, а потом приехали на Север. Правда, Никита Николаевич?

– Какой разговор?! – радостно развернул меха гармошки Никита-Флюгер. – Вместе ехали, вместе сошли! Потому что это есть наш, общий, перрон прибытия!.. Дай я тебя расцелую, мамка-любка-ротный запевала!

– Отставить цирк! – повысил голос старшина. – Снять с плеч гармонь!

Никита-Флюгер струсил и повиновался.

– Вы знаете, за что ссадили с поезда этих субчиков? – обратился старшина к Князю Василию. – Они в пьяном виде дебоширили, распевая похабные песни! А вы, гражданин, трезвый. Значит, никакого отношения к данному делу не имеете.

– Нет, имею! – заупрямился Василий. – И самое прямое – это мои школьно-армейские друзья! Я с ними учился, служил и ехал!

Старшине история начинала надоедать.

– Ехал, не ехал, – какая разница? – отмахнулся он. – Вы – трезвый, гражданин, а эти – лыка не вяжут!

– Я тоже не умею вязать, ну и что!? – настаивал на своём Князь Василий. – Я хочу быть с ними вместе! Я прошу меня задержать!

Старшина молча протянул Василию паспорт.

– Задерживать вас нет оснований, гражданин – сказал он.

– Почему? – возмутился Князь. – Я такой же, как они! Даже хуже – я подписку давал!

Говорить с ним старшина больше не захотел.

– Идите! – сухо сказал он, переводя повеселевший взгляд на притихших странников.

– Ладно! – пригрозил Василий. – Я докажу! Кое-кому кое-что! Я с тобой, Флюгер, не бойся!

И, хлопнув дверью, вышел. У него, по-видимому, созрел план каких-то конкретных действий. Он направился прямо в ресторан вокзала…

Здесь играла музыка и сидело множество пассажиров хорошего настроения.

Князь Василий повертел головой, прицеливаясь, куда бы сесть.

За ним с повышенным интересом наблюдала хорошенькая юная официантка.

– Этот – мой! – сказала она мимоходом своей подруге, и с приветливой улыбкой заторопилась к Василию.

– Здравствуйте! – радушно сказала она. – У нас сегодня тесновато. Но вы не беспокойтесь – для вас имеется служебный столик. Идите, пожалуйста, за мной!

Она провела Василия к служебному столику:

– Что будете заказывать?

– Грамм пятьдесят водки… для запаха! – Он её не узнал.

Официантка кивнула и ушла.

Василий осмотрелся.

Люди веселились. Кто-то, радуясь приезжим, которых только что встретили, кто-то в предвкушении скорого отъезда.

Из-за ширмы на Василия смотрели все свободные от работы официантки.

Хорошенькая их подруга принесла на подносе единственную рюмку водки. Князь Василий тут же её залпом выпил и, забыв о своём портфеле, помчался к выходу…