Текст книги "Нина Хованская. Биографическая повесть"

БАНДИТЫ

В феврале 1943 года в наших краях партизаны активизировали борьбу с фашистами. Местное население помогало им, чем могли, делились, можно сказать, последним. Но в то же время под видом партизан в лесах появилось и много банд. Эти тоже были с оружием и не щадили никого. Обирали селян до нитки и убивали прямо в домах, если кто был не согласен или противился им. Нашу семью эта участь то же не миновала. Однажды к нам в дом пришли двое и забрали абсолютно все вещи и продукты. Отец попросил, чтобы оставили бельё для детей, так нет же: забрали даже кружевную рубашку, в которой крестили младшего брата. Один рассвирепел и направил на папу автомат, собрался стрелять, другой успел ударить рукой по оружию и очередь ушла в окно. Но первый не успокоился и ударил отца прикладом по руке, да так, что сломал обе кости предплечья. Рука сразу повисла, как плеть. Бандиты ушли, а мы остались в пустой хате, зимой, в нижнем белье, с выбитыми окнами и изрешечённым пулями потолком. Чугунки были все разбиты, и в доме, хоть шаром покати. Забрали всю одежду и обувь, и детское, и взрослое. Папа покалечен, ни больниц, ни врачей, да и помощи просить было не у кого. Мама достала лучину, по наитию составила косточки и обвязала руку отца какой-то тряпкой.

Кое-как дожили до утра, а там родственники увидели наши разбитые окна и пришли, принесли кто что мог, одели и обули нас.

ТРАГЕДИЯ

С начала 1943 года немцы всё больше начинали звереть, молодёжь пряталась по подвалам и чердакам, их отлавливали и насильно угоняли в Германию. А весной нам объявили, что по обеим сторонам походящей мимо нас железной дороги будут вырубать лес глубиной до двух километров. Все находящиеся в этой полосе дома подлежали сносу. Конечно, никто эти дома сносить или перевозить не собирался, просто людей поставили перед фактом: либо вы уезжаете из этой полосы, либо вас попросту сожгут. Нам пришлось оставить всё и переехать за шесть километров от дороги, в деревню Щелкуны, там у нас был гектар земли и большая постройка для скота и сена, но жилья не было, поэтому пришлось попроситься на постой к другим людям.

Так уж получилось, что сено для скота папа и мой брат Костя продолжали косить на старом месте, там, где мы раньше жили, и однажды, возвращаясь домой, они наехали на мину. Взрывной волной передок телеги забросило на макушки сосен, а лошади разорвало живот. Она наступала ногами на собственные кишки, отрывала их и не смотря на это продолжала ещё бежать почти километр, потом упала, но всё равно перебирала ногами так, что вырыла себе яму, в которой её потом и нашли. Первым в сознание пришёл Костя, который сразу побежал к нашему дяде Андрею, который жил у бабушки, и обо всём им рассказал. Отца нашли в лесу возле большого пня в бессознательном состоянии, у него была разорвана нижняя челюсть. Его отвезли к врачам-полякам, что работали у немцев, те связались с госпиталем в Глубоком, а уже оттуда выслали хирургов. Обещали через час приехать. Маме сказали, что если доживёт до помощи, то будет ещё долго жить, но когда машина заехала во двор, папа скончался. От удара о пень у него были отбиты все внутренности, а челюсть зашили бы, и он мог бы ещё продолжать жить.

дядя Андрей, пропал без вести в конце 1944 – начале 1945. Последнее его письмо было из Польши.

Кто поставил мину на той лесной дороге, теперь уже не важно, папу не вернёшь. Впоследствии Костя рассказывал, что лошадь остановилась перед этим роковым местом и не хотела идти дальше, как будто чувствовала опасность, но папа взнуздал её, и это было трагической ошибкой.

МИША

Жизнь шла своим чередом. Советские войска успешно наступали и гнали фрицев всё дальше и дальше на Запад. Наш район освободили, и мы потихоньку начинали привыкать к мирной жизни. С продовольствием было очень туго, соли вообще не было, а про сахар можно было только мечтать. Я помню, незадолго до своей гибели папа обменял одну из наших коров на 24 килограмма соли, но и она впоследствии ушла в лес к партизанам. Делились с ними, да помогали чем могли. Старший брат Миша во время оккупации помогал партизанам, переводил их через железную дорогу, поскольку мы знали там каждый кустик и каждую тропинку. За его помощь партизаны привели к нам раненую лошадь, они уходили дальше воевать, теперь уже в рядах Советской Армии и раздавали сельчанам имущество своего отряда. Это был настоящий подарок в то время. Миша не отходил от гнедой ни на шаг, лечил её как только мог, берёг как зеницу ока. Слава Богу, выходил. Эта лошадь потом послужила нашей семье добрую службу, можно сказать, что благодаря ей мы тогда выжили.

Костя уже успел отойти от контузии, хотя левая сторона его лица была напрочь забита песком, от которого у него потом ещё много лет было тёмное пятно.

Мишу призывали в армию. Со всеми остальными призывниками он проходил военную подготовку в деревне Плисса. На Пасху им дали увольнение и отпустили погостить дома пару дней, ведь предстояла отправка на фронт, а перед этим всем сделали прививку от тифа. Наутро, уже дома, с Мишей случилось что-то ужасное. Температура повысилась до 41 градуса, периодически шла носом кровь, высыпала сыпь. Брат бредил в горячке. Мама была в панике, она знала – это симптомы тифа. Костик запряг лошадь и вместе с матерью повезли Мишу в больницу, которая располагалась в селе Прозороки за 10 километров от нашего дома.

Врачи забили тампонами нос, чтобы остановить кровь, но Миша стал задыхаться. Он кричал: «Мамочка, рвутся мои грудцы…». Врач выругался: «Такой здоровый конь, а дышать ртом не умеешь…». Выстругал палочку, разжал пинцетом зубы Михаила и вставил меж них палку, вдобавок нахлопал брату по щекам и вышёл… Миша умер. Наш братик, наша надежда и опора, только что переживший весь ужас оккупации, ушёл от нас навсегда.

Мы жили в то время в баньке, которую Миша перевёз из Зябок, поставили русскую печь, сделали нары для малых. Но вот гроб поставить было не куда. Места не было даже для картошки, так тесно мы жили, её хранили в яме на огороде. Соседи разрешили нам поставить гроб у себя в доме и оплакать Мишу, как полагается. Похоронили брата рядом с папой на кладбище, которое было расположено в соседней деревне Лисичино.

Пока мы занимались похоронами да рыдали у соседей, нашлись «добрые люди» и подчистую подмели все наши запасы картофеля. Мы не умерли с голода только потому, что снег на полях уже сходил и кое-где можно было найти гнилую бульбу, которую мы не заметили при осенней копке. Если находилась горсть зерна, то мололи его на муку ручными жерновами, добавляли хвойный верес, семена с кустов и пекли лепёшки. Когда подросла трава, собирали осот и рубили в еду крапиву. Срезали посеянную на огороде рожь, как только налилось зерно, и ещё зелёные колосья сушили в печи, а затем мололи.

МЕНА

В ту злополучную весну нам всё-таки удалось посадить картошку, а дело было так. Ехал как-то через нашу деревню в соседнее село один человек и увидел на нашем дворе пасущуюся красивую лошадь. Остановился и стал просить нашу маму продать её, обещал хорошо заплатить. Но мама ни за что не соглашалась, она сама умела работать на лошади и знала, что пока она у нас есть, мы с голоду пухнуть не будем. Они разговорились, и мужчина узнал про все наши напасти. Тогда он предложил другой вариант – обмен. У него была молодая кобыла, обученная работе, но маленькая и далеко не ровня нашей гнедой. Вдобавок он предложил несколько мешков картофеля, которого хватит для посадки огорода и на пропитание семье. Пришлось согласиться, но рёв наш был слышен на всю округу. Ведь эта лошадь для нас была настолько родной, что мы как будто второй раз Мишу похоронили.

Обменяли. Привели нам маленькую кобылку. Я очень любила лошадей, поэтому постоянно гладила и обнимала её, и эта лошадка отвечала мне взаимностью, привязалась ко мне, стала ходить за мной по пятам. Отведу её в поле, спутаю верёвкой ноги, и она пасётся спокойно. Бывало нужно что-то по дому делать или отойти куда, так за лошадью отправляли Костю, а она скачет от него, не даёт уздечку накинуть. Тогда брат возвращался домой злой, бросал на меня уздечку и говорил с обидой в голосе: «Иди сама за своей кобылой». Иду в поле, зову лошадку, а она сама ко мне подходит и голову в уздечку вставляет, мне остаётся только правильно разложить и подставить её. Она ещё свою мордочку почешет, разгонит мух да комаров. Потом веду её к высокой меже или к камню, сажусь верхом и домой. Она слушалась меня беспрекословно, а я, когда ездила верхом, никогда не клала ей в рот удила, ну а когда с телегой, тогда это нужно было делать обязательно.

СЛУЧАЙ В ПОЛЕ

Однажды мама отправила меня в поле пасти стадо, нужно было заменить Костю, его помощь требовалась дома по хозяйству. Брат передал мне большой прут с листьями и сучками от верхушки какого-то дерева и предупредил, что нередко за овцами приходят волки, поэтому нужно быть начеку и как только зверь появится, надо закричать «Ату!», он испугается и убежит. Как только Костя скрылся за кромкой поля, овцы как по команде ринулись в стадо. Я посмотрела в ту сторону, откуда они шарахнулись, и сразу увидела ползущую на пузе серую морду и глаза, такие маленькие пуговки, которые буквально впились в меня. Я крикнула: «Ату!», но волк почему-то не испугался и не убежал в лес. От страха у меня пропал голос, ведь он продолжал ползти в мою сторону, я начала бить хворостиной перед собой и тоже пошла ему навстречу, не роняя даже звука. Когда я приблизилась к волку, тот оскалил зубы и начал ими клацать. Я не понимала, почему он не убегает, неужели ему не страшно. И вот, когда оставался какой-то один шаг, и я задену его хворостиной по морде, волк быстро поднялся на ноги и резко повернул в сторону большого луга, где скрылся в высокой траве. Подбежавшие с косами наперевес мужики спросили: «Унёс овцу?», я ответила: «Нет, все целы». Они даже удивились.

Оказывается сельчане неподалёку косили траву и услышав моё «Ату», побежали спасать стадо. А когда я им рассказала, что шла на волка, хлыстав веткой, вообще остолбенели, ведь он мог запросто унести меня за место овечки. Слава Богу, всё обошлось.

ТЯГОТЫ

После гибели наших кормильцев нам довелось долгое время бедствовать, особенно плохо было зимой: мы оставались голые и босые, одежду купить было негде да и не за что. Чтобы прокатиться зимой с горки, мы выбегали босиком, налегке, на 5—10 минут. Повеселимся – и мигом домой, отогреваться на печке.

Когда открыли школы, надо было в чём-то ходить на занятия, и мама научила меня вязать себе вещи из шерсти овец: кофты, чулки, юбки, шапочки, всё своими руками. С обувью было хуже, вернее, её вообще не было, я бегала в школу босиком, пока не выпадал снег. А уже зимой на ногах носили нечто, похожее на японские сабо: деревянные дощечки вместо подошвы, а верх обивали ремнями из телячьей кожи.

Начальная школа находилась в километре от нашего дома, поэтому было ещё терпимо до неё добираться, а уже с четвёртого класса приходилось ходить в десятилетку, до которой было далековато. Зимы были тогда снежные, да и мороз почти всегда под сорок градусов. Дороги никто не чистил, вот и приходилось сквозь сугробы пробираться к знаниям. Приду в школу и первым делом очищаю от снега свои деревяшки, руки тогда напрочь отмерзали. Ребята бегают вокруг, а у меня слёзы от боли катятся, сижу, ладошки растираю, чтобы хоть как-то согреться.

В те времена ни книг, ни тетрадей не было, уроки учить было не с чего, поэтому приходилось внимательно запоминать всё, что говорила на уроках учительница. Но всё равно я любила учиться в школе, особенно мне нравилась арифметика. Вечерами у нас собирались ребята, играли в карты, баловались, а я сидела сиднем и решала задачи в задачнике, щёлкала даже те, которые нам ещё предстояло проходить в будущем. Потом давала девчонкам списывать домашнее задание.

Груня с подругой

Под конец учебного года нам дали неделю для подготовки к экзаменам в пятый класс, и в это время к нам домой пришёл человек, который попросил мою маму отдать меня в няньки к его сыну. Им приходилось работать в поле, а с полуторагодичным мальчиком оставить было некого. За эту услугу нам обещали дать зерна на посев хлеба. Мама плакала и говорила, что никогда даже в мыслях не держала отдать своего ребёнка в чужие руки. Но еды у нас почти не было, а эти люди обещали меня исправно кормить хлебом, и мама согласилась отпустить меня пожить некоторое время у них.

Они жили на соседнем хуторе, что располагался в семи километрах от нашего дома, идти к ним было боязно, но пришлось. Забегая вперёд скажу, что никакого хлеба я у них так и не покушала. Меня кормили только гороховым супом на молоке, и больше ни чем, а работать пришлось служанкой, и никакой не нянькой. Ребёнок был грузный и бегал уже сам. Они присматривали за ним, а я убиралась в доме, мыла посуду, стирала их бельё. Кушать мне давали отдельно от них, в другой комнате, я так понимаю, это было сделано для того, чтобы я не видела, чем они питаются. Меня постоянно тошнило от этого супа, но больше мне ничего не давали.

Так я прожила у них целую неделю, думала, скоро умру. Они видели, что я почти не ем этот суп, но всё равно приносили только его и никакого хлебушка, им была совершенно безразлично моё состояние. Но тут за мной пришла мама, ведь мне надо было сдавать экзамены в школе, и когда она увидела меня за стиркой белья, еле живую и позеленевшую от голода, она мягко говоря, очень расстроилась. Я рассказала ей про весь этот обман и слёзно просила забрать меня домой.

– Пошли отсюда.

– Мама, я не закончила работу, ещё прополоскать надо.

– Сами закончат, пойдём со мной, только зайдём к этим, поблагодарить надо…

Было видно, как эти люди опешили, когда мы вошли в дом.

– Спасибо, что экзамены в школе случились, учителя потребовали всем ученикам их сдавать, а то умерла бы моя дочка от ваших харчей прямо здесь на пруду.

– Мы то же едим горох на молоке, – начали оправдываться, – она никогда ничего нам не говорила, мы считали, что она довольна жизнью у нас.

– Спасибо вам за науку, – сказала мама, – сама буду помирать с голоду, но больше не отдам ребёнка в чужие руки, ни за какие коврижки.

Когда мы возвращались домой, мама всю дорогу не могла успокоиться, поражалась человеческой низости и жадности.

– Ребёнок горбатился у них целую неделю… даже кусочка хлеба не дали… хотя бы на дорогу. Совести никакой у людей нет.

ВОССТАНОВЛЕНИЕ МИРНОЙ ЖИЗНИ

Война опустошила Беларусь, республика была растоптана, разбита и сожжена. Треть населения было расстреляно и угнано на работы в Германию. Скотины почти не осталось, пашня была вся изрыта воронками от снарядов и танков. Мужское население воевало на фронтах, в деревнях остались только женщины и дети. Партизаны уходили с регулярными войсками на запад, а кто остался и не смог покинуть семью, объявили дезертирами. Они продолжали прятаться в лесах, но так или иначе позже им всё равно пришлось сдаться, только теперь вместо фронта их ждал суд и далёкая Сибирь, из которой вернулись единицы.

Женщины начинали пахать. Где был конь, было полегче, а где его не было, бабы собирались по несколько человек и таскали самотугом и плуг, и борону, и соху. В 1949 году у нас организовали колхоз, в который собрали со всей округи лошадей и коров, которых также запрягали для пашни. Нашу лошадь вместе с прицепным и упряжью также забрали в колхоз, как и нас с матерью в придачу. Работа быстро налаживалась, вот только за единичку трудодня нам ничего не доставалось, абсолютно ничего. Нам объясняли: «У вас есть огороды да трава кругом, а в городах только асфальт, им сыт не будешь»

Нина с подругой Женей

тётушки Нины

Нина с подругой Женей и двоюродным братом Геннадием

Глафира вышла замуж и уехала с мужем в дом, где мы жили до начала войны, Костю чуть позже забрали служить в армию, а я с младшим братом Зиновием продолжала жить вместе с мамой.

Весной 1951 года у нас пала старая корова, но после неё осталась тёлочка-перезимок, и, несмотря на весенние холода, мы начали выгонять скот на пастбища. Травы почти не было, но животные кое-где что-то да находили, кормить их всё равно было нечем. И вот однажды пошёл дождь со снегом, и наша тёлочка не вернулась домой. Пастух сказал, что она упала в поле и не встаёт. Мы взяли тачку и – бегом на пастбище, погрузили её на тележку – и назад. Нам не удалось отогреть и спасти нашу корову, её парализовало от холода, и она тоже пала. Беда полная, нас ждала нищета и голод. Мать пошла просить председателя нашего колхоза Николая Петровича (к сожалению, фамилии его не помню), чтобы дал мне справку на получение паспорта, несмотря на то что мне было на тот момент времени всего 17 лет, ведь с паспортом я могла бы работать в совхозе и получать за ту же работу не трудодни, а реальные, настоящие деньги. Это был единственный выход из создавшейся обстановки, и председатель пошёл нам на встречу, хороший был человек, фронтовик, он всё понимал.

ГЛАФИРА

Шёл 1952 год. Глаша с мужем жили на хуторе в Зябках, так как жилья в колхозе на всех не хватало, приезжие люди квартировали по углам деревенских хат, вот и наши взяли на постой молодого парня, который работал на железной дороге. Однажды, возвращаясь домой, он где-то нашёл винтовку с обрезанным стволом и решил немного пошутить над хозяевами. Глафира тогда находилась в доме одна, вязала носки, муж был где-то у соседей. Вместо света на тарелочке горел фитилёк. Входная дверь медленно открылась, и в проёме Глаша увидела ствол оружия направленный в её сторону, а дальше был крик: «Hande hoch!», что в переводе с немецкого означает: «Руки вверх!». От страха она упала под стол. Парень понял, что плохо пошутил, подбежал, поднял её и очень долго извинялся, но после этого Глафира сильно заболела.

Вскоре мужа забрали в армию, а Глаше предстояло стать матерью. Вследствие болезни врачи констатировали у неё увеличение сердца, рожать было опасно, но срок беременности был уже большой. Она умерла сразу после того, как родила сына, а спустя две недели мальчик последовал за своей мамой.

Ещё одна трагедия, ещё одна боль, ещё одна невосполнимая утрата в нашей семье.

СОВХОЗ

Когда меня приняли работать в совхоз «Яблонька», что располагался на территории бывшего панского Двора, в усадьбе Бобруйщино, то первое, с чего я начала свою трудовую деятельность, была сушка сена. Его таскали из ближайшего болота на жердинах. Клали копну на палки и вперёд, по кочкам и жиже. Тому, кто шёл впереди, было намного легче: он видел дорогу и обходил препятствия, а тот, кто шёл сзади, – всегда спотыкался и падал, в итоге приходилось подбирать на жерди упавшее сено и нести на сухое место, сушить заново.

По осени собирали картошку невзирая на погоду: сухо или сыро, без разницы – копай. Всё делалось в ручную, картофелекопалок тогда и в помине не было, а к зиме нужно было кровь из носу подать урожай в города, с продуктами там было тогда туго, а что такое голод, мы знали не понаслышке. В то время мы питались в основном молоком да хлебом.

Нина с друзьями на празднике в совхозе «Яблонька»

Тётушки со своими семьями

Каждый выходной я навещала маму с братиком, приносила им буханку хлеба. Они жили своим хозяйством, что можно было получить с шестидесяти соток земли, выделенных колхозом. Зиновий уже ходил в школу, его надо было тоже обувать и одевать. Позже я скопила денег и купила им молодую тёлочку, всё ж стало полегче жить.

Под Новый год ко мне в гости зашла мамина родная сестра – Софья Тимановская (Кочан), она была моей крёстной, и передала, что меня срочно вызывает к себе директор совхоза. Как выяснилось, одна из доярок попала в больницу, и группу коров доить было просто некому. Тётя похлопотала за меня, сказала директору, что я умею доить и ухаживать за скотиной. Определила меня жить к себе в дом, где вместе с ней тогда жила и моя бабушка Евдокия, которая во мне души не чаяла.

На ферме зоотехник показал мне теперь уже моих коров, их было двадцать две штуки, а сам уехал на неделю к себе домой, куда-то в Латвию. Животные были до того грязные, что я сначала испугалась. Шерсть на них была закатана в навоз и уже давно засохла. От зада до передних лопаток, на хребте, животе и вымени комьями висели навозные сухари. Я просто не знала, за что мне взяться в первую очередь. Если выдрать шерсть, тёлки будут голые, да и 22 головы – это тебе не одна и даже не две коровы.

Через проход стояла другая группа коров, чистенькие, ухоженные. Ответственная за них была доярка Женя, которая старше меня всего на два года, она подошла ко мне и сказала:

– Вот тебе щётка и скребёлка, на кормокухне в печи вмонтированы два казана по триста литров. В одном варят пойло для телят, а во втором мы греем воду, чтобы подмывать вымя у коров, мыть фляги и ведра. Набери горячей воды, возьми тряпок, смачивай и прикладывай к бируболкам, возможно отпаришь.

Я так и сделала, но для этого мне пришлось жить на ферме целую неделю, зато коровки мои просто заблестели.

Каждая дойка длилась около двух часов, первую начинали в четыре утра, затем доили в полдень и заканчивали в восемь вечера. Позже я узнала, что до моего прихода на ферму в 1951 году коровы из моей группы сдавали по 900 литров молока в год. Это по три литра в день от тёлочки – неслыханно плохо, даже хорошая коза больше даёт.

По возвращении из Прибалтики зоотехник заглянул на ферму, я в это время чистила кормушки в стойлах, и он меня не видел. Когда он увидел блестящих чистотой коров, то остановился в проходе как вкопанный, потом стал рассматривать каждую. Я испугалась и спряталась, подумала, что сделала что-то не так. Он подошёл к Евгении и спросил:

– Кто вымыл этих коров? Неужели эта пацанка?

– Ну а кто же ещё, у меня своих забот хватает.

Прибалт вдруг резко развернулся, сорвался с места и убежал. Не перекинувшись со мной ни единым словом, он доложил об увиденном директору совхоза, после чего меня официально оформили дояркой на эту группу коров, а женщину, что работала с ними до меня, по выписке из больницы перевели подменной дояркой, и мы начали работать втроём, уже с выходными днями. Вот так, я и осталась трудиться на ферме, вплоть до 1956 года.

Мы подружились с Женей, вместе коротали вечера, вскладчину покупали себе обувь и одежду, с одной получки ей, а с другой мне. У неё ещё была младшая сестрёнка, о которой она очень заботилась, снаряжала в школу, покупала тетрадки, карандаши, подарки. Зимой мы никуда не ходили, сидели дома, вязали, а летом выезжали с коровами на пастбище, за 16 километров от Бобруйщино, там ещё в 1939 году была польская застава, от которой только фундамент остался. Каждые выходные и праздники были танцы. За нами приходили ребята и дожидались, пока не кончится дойка. Танцевали в каком-нибудь доме, для этого нанимали музыканта. Потом пели на улице песни, да так дружно и весело, что все люди выходили послушать наши голоса и даже в шутку прозвали нас хором Пятницкого.

Бежали дни, бежало время, многие парни ушли служить в армию, откуда писали нам письма, а мы им отвечали. Был и такой, которому я обещала ждать, и была уверена, что так и случится. Даже когда одна сербская цыганка нагадала мне, что выйду замуж за того, о ком даже не думаю, я только смеялась в ответ, не верила:

– Много писем получаешь, но замуж не выйдешь ни за кого из этих, а выйдешь за того, о ком даже не мечтаешь. Тебе он даже и в голову не приходит, хотя ты его очень хорошо знаешь…