Текст книги "Смерть со школьной скамьи"

История знает много примеров, когда ничтожно малая группа людей сметала со своего пути целые государства и эпохи. Рассмотрим это на конкретных исторических фактах.

В 1919 году Адольф Гитлер вступил в национал-социалистическую рабочую партию Германии и получил членский билет под номером семь. Семь! То есть до его прихода в партии было всего шесть человек. Пройдет немного времени, и Гитлер захватит власть в Германии и развяжет самую кровопролитную войну в истории человечества. А ведь организацию Адольфа Гитлера мюнхенская полиция не считала опасной. Подумаешь, собралась в пивной кучка болтунов поговорить о политике! Что в этом криминального? А криминальным в гитлеровской партии была ее способность вести подпольную борьбу, способность увлекать за собой массы, способность мутировать и добиваться победы любым путем.

Теперь примеры из религиозной жизни. Что такое христианство и ислам по своей изначальной природе? Это мелкие малочисленные секты, отколовшиеся от иудаизма. В «организации» Иисуса Христа было всего двенадцать последователей, а пророка Мухаммеда поддерживали только члены его семьи. Прошло время, и христианство и ислам стали ведущими мировыми религиями.

И, наконец, пример из нашей истории. Владимир Ильич Ленин – руководитель небольшой подпольной организации под названием РСДРП. Ленину удалось не просто совершить революцию – он открыл человечеству путь в новую общественно-историческую формацию – коммунизм.

Теперь вернемся к Лысому Дьякону и сравним его с Гитлером. В чем отличие возглавляемых ими организаций? Да ни в чем. Только в поставленных целях и задачах. Гитлер стремился к мировому господству, а Лысый Дьякон – к удовлетворению своей противоестественной похоти.

Кухаренко замолчал, обдумывая сказанное, а я вставил свое мнение:

– Как я понимаю, Петр Ефимович, в любой подпольной организации огромное значение имеет личность ее лидера. Сегодня вожак организации руководит сбором навозных жуков, а завтра может поднять единомышленников на свержение существующего государственного строя.

– Совершенно верно, Андрей Николаевич! Опасность любой подпольной организации не только в ее оппозиции обществу и государству, а главным образом в ее непредсказуемости.

По коридору общежития, выведя меня из задумчивости, прошли, матерясь через слово, опохмелившиеся мужики.

«Кто у них лидер? – подумал я. – Николаенко? Вряд ли. Истинный руководитель не полезет в кадр, он останется в стороне, среди зрителей».

Я отпил остывшего чаю, открыл форточку, чтобы проветрить комнату от табачного дыма.

Итак, Лебедева состояла в нелегальной организации, в которой проводятся предосудительные с точки зрения социалистической морали мероприятия. Разврат в любой степени между взрослыми людьми преступлением по нашим законам не является. Но если о любом участнике этой «свадьбы» станет известно в партийных органах, то реакция будет предсказуемо жесткой: из партии исключат, с руководящих постов с позором выгонят.

Но кроме работы и карьеры у каждого человека есть родственники: жены, родители, дети, бабушки с дедушками. Представляю, какая будет реакция у жены Николаенко, когда она увидит его в роли «жениха». А что бы сказали родители Лебедевой? Вряд ли бы похвалили ее за такой прогрессивный подход к замужеству.

Я еще раз посмотрел на фотографию. Уязвимая, однако, у них организация. А может быть, наоборот, настолько сильная, что они не боятся документировать свои оргии. Что касается меня, то я, опасаясь разоблачения, ни за что бы не вступил в такую шайку. А вот если бы довелось анонимно посмотреть, чем закончится «бракосочетание», – тут я обеими руками «за»! Я же не лицемер, не ханжа и не пуританин. Мне все интересно.

Осторожный стук в дверь прервал мои мысли. Автоматически, еще не успев ни о чем подумать, я спрятал фотографию под клеенку на столе и только тогда открыл дверь.

На пороге, скромно потупив глаза, стояла Галька-парикмахерша, одетая в стиле «минимализм»: комнатные тапочки, черные шелковые плавки и майка, едва прикрывающая низ живота. Бюстгальтера под майкой не было.

– Как прикажешь тебя понимать? – спросил я, впуская ее в комнату.

– Андрей Николаевич, – от парикмахерши несло алкоголем, но пьяной она не была, – я проспорила девчонкам одно желание. Мне надо вас поцеловать.

– А потом? – заинтересованно спросил я. – Потом ты пойдешь докладывать, что исполнила желание, или останешься у меня до утра?

– Про то, чтобы остаться, – замялась она, – про это, ну про это ничего не было.

– Галя, ты в другой раз спорь сразу же на весь расклад. А то как-то несерьезно получается: ни то ни се, ни в кровать, ни под венец.

– Я же не хотела. Так получилось, – не поднимая глаз, сказала она.

– Галя, ты запомни на будущее: если ко мне еще раз кто-нибудь голый придет, я ведь не поленюсь, вызову наряд и упрячу за мелкое хулиганство на пятнадцать суток. Понятно?

– Понятно, – сказала она и шагнула ко мне.

Сам того не желая, я обнял ее, поцеловал в губы и выпроводил за дверь.

«Представляю, какой был бы конфуз, если бы у меня сейчас в комнате Лариска сидела. Что бы я ей объяснял? «Дорогая, ты не подумай ничего такого! У нас обычно девушки без юбки по общаге не ходят». – Я посмотрел на дверь. – У парикмахерши стройные красивые ноги, миловидное лицо, но мне она совсем не симпатична. Не в моем вкусе, как говорится».

В коридоре, со стороны лестничной клетки, раздался дружный девичий хохот. С противоположной стороны послышались приближающиеся мужские шаги. В дверь постучались. Я открыл. Шамиль.

– Андрей Николаевич, – он шагнул в комнату, прикрыл за собой дверь, – я дико извиняюсь! Займи, пожалуйста, десятку до аванса.

– На бутылку не хватает? – с пониманием спросил я.

– Конечно! – Он спрятал поданный мной червонец в кармашек трико. – Сейчас быстренько смотаюсь до таксистов, у них всегда есть.

Со стороны лестницы донесся веселый шум.

– Андрей Николаевич, а ты, часом, не знаешь, чего это наши девки так угорают?

– Знаю. Сейчас им Галька-парикмахерша рассказывает, как она ко мне в одних плавках целоваться пришла.

Шамиль замер с открытым ртом. Сколько он ни пытался добиться от парикмахерши близости, ничего не получалось. Она демонстративно отвергала все его поползновения.

– Шамиль, не смотри так на меня. На ней еще майка была надета. И тапочки, комнатные.

– Майка и тапочки?! Обалдеть! Клянусь, если бы я был на твоем месте, я бы ее ни за что не отпустил.

Я развел руками: мол, ничем тебе помочь не могу!

Оставшись один, я достал фотографию, еще раз внимательно изучил ее и порвал на мелкие кусочки. Оставлять у себя такой компрометирующий материал опасно. Тот же Николаенко наверняка предпримет все меры, чтобы фотография вернулась к нему и не стала объектом шантажа. А за Николаенко стоит организация решительных людей, считающих половую распущенность нормой жизни.

Смысловая сущность фотографии мне ясна и понятна. Двое участников оргии мне известны, а третьего мужика я хорошо запомнил и при встрече легко узнаю его. Антураж фотографии особого интереса не представляет. Назначение фотографии как материального носителя информации мне также понятно: фотография – это своеобразная клятва участников «свадьбы» верой и правдой служить интересам организации, устраивающей такие мероприятия. Фотосессия на «свадьбе» – это одно из звеньев круговой поруки. Не знаю, как для Лебедевой, а для Николаенко согласиться на фотосъемку в голом виде – это очень серьезный поступок.

На улице стемнело. Я включил свет и в первый раз за все время жизни в общежитии подумал, что у меня на окне нет штор, одного из элементов тайны личной жизни.

«Фотографии с убийственным компроматом не могут храниться где попало, – размышлял я. – Будь я руководителем этой нелегальной организации, я бы хранил их в надежном месте, под замком. Та фотография, что оказалась у меня, наверняка была похищена. Интересно, ведут они ее поиск или еще ничего не знают о краже?»

Из имеющихся продуктов я соорудил нехитрый ужин, достал из заначки початую бутылку водки, хлопнул сто грамм за упокой души бывшей подруги. Посидел, повспоминал школьные годы, погрустил.

«Скучна и безрадостна наша жизнь! Не хватает в ней ярких сочных событий, движения, перемен. Отчего вся общага пьет третий день подряд? Да потому что, кроме пьянки, нет в нашей жизни никаких развлечений. А если развлечений нет, то их надо самому выдумать. Отправили ко мне Гальку в полураздетом виде – вот тебе представление на уровне гастролей Большого театра. Разбили стекло в туалете – тоже здорово, будет что вспомнить! А так – серость одна. Скучные, нудные будни. Одни условности. И кому-то эти будни наскучили, он собрал вокруг себя единомышленников и организовал рискованное мероприятие с участием голых действующих лиц. По сути дела, все участники свадьбы мне близки по духу презрения к условностям. Я и они – одного поля ягоды. Только они осмеливаются демонстрировать свое наплевательское отношение к общепринятым нормам морали, а я предпочитаю жить, не высовывая головы. Все вокруг меня предпочитают жить, не высовывая головы, соблюдая предписанные условности и лицемеря на каждом шагу. Ведь что такое лицемерие? Это посмотреть на фотографию ″свадьбы″ Лебедевой и воскликнуть: ″Какая мерзость!″ – а в душе восхититься: ″Везет же людям!″»

Уже засыпая, когда мысли путаются и перескакивают с одного на другое, я подумал, что когда стану старым и немощным, то ведь буду Гальку в плавках вспоминать, а не комсомольские собрания в школе милиции. А уж Ленке-то было что вспомнить – о-го-го!

Глава 9
Морг

Утром, после развода, меня и Зыбина вызвал к себе начальник райотдела.

– Областное управление запросило от нас одного человека в группу по раскрытию убийства гражданки Лебедевой. – Вьюгин выудил из пачки сигарету, щелкнул зажигалкой. – Я решил, что мы направим к ним Лаптева.

Идя к начальнику, я морально приготовился к различному развитию событий. Услышав, что мне вновь придется заняться делом Лебедевой, я, стараясь сохранить безразличное выражение лица, согласно кивнул. Мол, понятно. Я – самый молодой в уголовном розыске. Участь моя – быть на побегушках у ожиревших инспекторов областного УВД.

– Не скрою, у меня в деле Лебедевой есть свой интерес, – спокойным, ровным голосом продолжил Вьюгин.

Чтобы не выглядеть как молодой отец, встретивший у дверей роддома соседа с цветами, я стал рассматривать портрет Дзержинского на стене. Если Вьюгин сейчас спросит меня, какого черта я дернулся, услышав о его личной заинтересованности, я повторю заезженную песенку об однокласснице, которая мне в седьмом классе помогала уроки по математике делать.

– Моя жена и Лебедева когда-то вместе работали в областном совете профсоюзов, – разъяснил Сергей Сергеевич. – Не скажу, чтобы они были подругами, но, сами понимаете, женское любопытство!

«Как он интересно повернул! – подумал я, не спуская глаз с Железного Феликса. – Не удивлюсь, если для его жены мне придется каждый вечер справки о проделанной работе писать».

– Ты, Андрей, по мере развития событий держи меня в курсе расследования. Подробностей мне никаких не надо. Так, в общих чертах: какие рабочие версии, кто подозреваемый.

– Я все понял, Сергей Сергеевич. Как только появится что-то новое, я приду к вам с докладом.

От Вьюгина мы вернулись к Зыбину.

– Вот что я тебе скажу, Лаптев, – мой начальник был мрачен, словно Вьюгин только что диагностировал у него застарелый простатит, – не нравится мне эта история! Ох, как не нравится!

После его слов планета Земля слегка замедлила свой бег, дала мне очухаться и продолжила вращаться с прежней скоростью.

– Ты по воле Сергея Сергеевича будешь прохлаждаться в областном УВД, а кто за тебя преступления раскрывать будет, не подскажешь?

– Александр Петрович, мои преступления пусть за мной останутся. Я вам процент не уроню, обещаю.

– При чем здесь процент? – разозлился Зыбин. – Ты как замполит прекращай разговаривать! Мы не ради процента работаем, а для людей. Проценты без тебя есть кому считать.

– Александр Петрович, у меня на участке самое тяжкое нераскрытое преступление – это кража детской коляски в общежитии у гражданки Мякиной. Остальное так, мелочовка.

– А что, кражу детской коляски мне за тебя раскрывать? И что это за выражение – «мелочовка»? В нашем деле мелочей не бывает. Сегодня ты не поймал вора, похитившего мокрое белье с веревки во дворе, а завтра этот вор квартиру взломает. Что ты уставился на меня? Иди, работай!

Для раскрытия дерзкого убийства гражданки Лебедевой Е.К. в областном управлении был создан межведомственный штаб в составе представителей уголовного розыска, участковых инспекторов милиции и следователя прокуратуры. Руководил штабом полковник Николаенко.

К моему приходу все инспектора уже получили задание и разъехались отрабатывать связи покойной. Меня следователь послал в морг, забрать акт предварительного исследования трупа потерпевшей.

Вскрытие тела Лебедевой проводил судебно-медицинский эксперт Самуил Поклевский, тридцатидвухлетний кудрявый весельчак, с которым я поддерживал приятельские отношения. О себе Поклевский говорил: «Я – оптимист, меломан и еврей». Я никогда в жизни не встречал евреев, но если судить по Самуилу, то евреи – это смышленые ребята, раскованные в суждениях о женщинах и советской власти.

Поклевского я нашел в пропахшей формалином прозекторской. Он рассказывал своим помощникам, санитарам, похабный анекдот.

– Привет, Самуил! Где моя покойница?

– Твоя – это какая, с двумя огнестрелами? Посмотри в углу на каталке, там должна быть.

– Он про кого спрашивает? – Один из санитаров кивнул в мою сторону. – Про эту, с шестью пальцами? Вот ужас-то где! Как вспомнишь, так вздрогнешь.

Я пропустил его слова мимо ушей. В морге у ребят специфическое отношение к покойникам. Я лично был свидетелем, как санитары с невозмутимыми лицами складывали на столе в единое целое человека, разорванного на куски взрывом баллона с бытовым газом. И эти же самые санитары брезгливо морщились при виде найденного на пустыре младенца с «заячьей губой».

– Чего ты встал посреди зала, Андрей Николаевич? Тебе показать, куда идти? – Закончив веселить санитаров, Поклевский подошел ко мне.

– Самуил, я учился с ней в одном классе. У меня нет ни малейшего желания рассматривать ее мертвой. Пусть в моей памяти она останется такой, какой я ее знал много-много лет назад.

– Как сентиментально, однако! Тебе бы, Андрей Николаевич, не в уголовном розыске работать, а некрологи на заказ писать.

– Самуил, – я не хотел развивать неприятную тему, – скажи, почему ей в детстве не удалили лишний палец?

– Все бы вам, живодерам, резать да удалять! – Доктор подошел к Лебедевой, приподнял над каталкой ее шестипалую руку. – А если у девчонки при операции какой-нибудь важный нерв защемит и она на всю жизнь останется с парализованной рукой, тогда как? Человеческий организм – штука сложная. Никто не знает, как он отреагирует на хирургическое вмешательство.

– Кстати, – доктор вернулся ко мне, – особенности строения ее левой конечности не мешали девушке жить полноценной жизнью. В момент гибели она была на третьем месяце беременности.

«Час от часу не легче! Только-только я выстроил логически выверенную версию, как она вся пошла трещинами сверху донизу».

– Самуил, – тщательно подбирая слова, спросил я, – а по зародышу нельзя установить, кто отец ребенка?

– Зародыши бывают у пшеницы. Человеческий плод называется эмбрион.

– Согласен. У эмбриона можно определить группу крови?

– Поздно, батенька! Мы его утилизировали.

– И в акте вскрытия про него ничего не будет?

– Андрей Николаевич! Она, эта твоя знакомая, не от криминального аборта померла. На кой черт нам эмбрион исследовать, если он не состоит в причинной связи со смертью?

Я хотел возразить, но не успел. К нам подошел санитар.

– Там это, – он кивнул на вход в траурный зал, – ее родня приехала, вещи привезли. Гроб. Мы как работаем, со скидкой или как обычно?

Поклевский вопросительно посмотрел на меня.

– Самуил, – ладонями я отгородился от зала скорби, – я тут не при делах. Я за актом приехал.

– Работаем как обычно, – распорядился доктор. – Омовение – чирик, макияж – пятерка, укладка в гроб – еще пятерка. За реставрацию головы отдельная плата.

Самуил посмотрел на потолок, прикидывая, сколько бы запросить с родственников Лебедевой за приведение ее головы в товарный вид.

– Я им двадцатку выставлю, нормально будет? – предложил санитар.

– В самый раз! Они как, без претензий?

– Что ты! Сами разговор про деньги начали.

– Пошли за актом? – предложил Поклевский.

Я посмотрел в угол, где лежала Лебедева.

«Ну вот и все, Леночка! Прощай. Больше не свидимся».

– Пока, Ленуся! – Я помахал Лебедевой рукой и вышел из прозекторской.

Напрасно я считал себя человеком со стальными нервами. В коридоре я почувствовал, как нечаянные следы подступили к глазам. Воспоминания, и хорошие, и плохие, комом встали в горле: ни вздохнуть, ни сглотнуть. Лучше бы мне не приезжать сюда, не видеть ее посеревшее обнаженное тело, обезображенное синюшными трупными пятнами.

Чтобы как-то отвлечься, я, откашлявшись, спросил у Поклевского:

– Самуил, а бывают случаи, что родственники отказываются платить?

– Здесь же не похоронное бюро, Андрей Николаевич! Здесь морг, государственное экспертное учреждение. Если родственники не желают отблагодарить нас за услуги, то мы не настаиваем. Выкатим покойника в чем мать родила, и уматывайте с ним на все четыре стороны!

Получив акт вскрытия, я через служебный вход вышел на крыльцо. На улице опять шел дождь. Спешить мне было некуда. Я достал сигареты, закурил. Стал прикидывать, с какой еще стороны ждать подвоха.

Итак, моя первая и основная версия была такова: Лебедева стала шантажировать свою нелегальную организацию. Она выдвинула им условия, которые руководство организации сочло неприемлемыми. Уладить конфликт к ней направили Вьюгина. Переговоры не увенчались успехом, и Сергей Сергеевич застрелил Лебедеву.

Вариант: непосредственным убийцей является человек в коричневой куртке с капюшоном. Выйдя из подъезда, Вьюгин подал ему сигнал: «Действуй!» – а сам с чистой совестью укатил в райотдел. При такой расстановке сил становится понятно, почему Вьюгин спокоен, как айсберг в океане.

Визит в морг добавил вторую версию, бытовую: Лебедева забеременела от Вьюгина и потребовала, чтобы он на ней женился. Или признал отцовство и платил алименты последующие восемнадцать лет.

Дождь потихоньку стал затихать. По лужам пошли пузыри, верный признак сырой погоды на весь оставшийся день. Мимо ограды судебно-медицинского бюро прошла молодая мамаша с коляской. Точно такую же коляску, голубую, с закрывающимся верхом, украли у меня на участке.

«Зачем я вообще лезу в это дело? – подумал я. – Кто бы ни убил Лебедеву, это не какой-то Ванька-проходимец со стороны. Это либо Вьюгин, которому я обязан жильем и работой, либо сообщники Лебедевой по тайному обществу. Постою-ка я пока в стороне, понаблюдаю за развитием событий с расстояния».

До того, как появиться в областном УВД, я заскочил в редакцию еженедельной газеты «Панорама» и дал частное объявление: «Продаю щенков австрийского пуделя». Для всех моих агентов это объявление означало приказ выйти со мной на связь в четверг, в день выхода газеты. Чтобы меня не донимали звонками собаководы-любители, в редакции «Панорамы» я оставил телефон городского шахматно-шашечного клуба. Клуб работал только по выходным, так что особых неудобств я им не доставлю.

В областном управлении работы для меня не было. Проболтавшись без дела пару часов, я встретил Стадниченко.

– Виктор, – доверительно обратился я, – ты можешь проконсультировать меня по одному щекотливому вопросу?

Инспектор расплылся в довольной улыбке. Попросить «проконсультировать», да еще по «щекотливому вопросу», это все равно что обратиться к человеку со словами: «О наимудрейший, наиопытнейший сыщик нашего управления!»

– Смотри, Виктор, со мной парень в Омской школе учился, сейчас работает в Свердловской области. У них начальник розыска влетел с молодой и не знает, что делать: разводиться с законной женой и жениться на любовнице или признать ребенка и платить алименты. Скажи, когда вся эта история выплывет наружу, ему что за это может быть?

– Начальник розыска в райотделе – фигура мелкая. Для острастки ему влупят выговор по партийной линии за морально-бытовое разложение да звание на год-два тормознут. Естественно, о повышении или переводе на хорошую должность, пока все не уляжется, может позабыть. Вот раньше, говорят, за развод могли в должности понизить, а за рождение ребенка на стороне и вовсе из милиции выгнать.

– А чего так строго?

– Чтобы подчиненным дурной пример не подавал. Сейчас времена в этом плане либеральные. Но опять-таки смотря для кого. Если с такой фигней начальник райотдела влетит или замполит, то тут разбор строже будет. За ребеночка вне брака партия по головке не погладит. Особенно если его мамаша начнет жалобы во все инстанции строчить. Так, мол, и так, соблазнил меня ваш сотрудник, жениться обещал, а теперь морду воротит: ни меня, ни младенчика не признает!

Мимо нас, не поздоровавшись, прошел Мелкумян, сосредоточенный и мрачный, как отец двоечника после родительского собрания.

– Видал, – кивнул в его сторону Стадниченко, – готовится к кадровой комиссии. Чую, пройдут праздники, и покатит Эдик куда-нибудь в провинцию. Крепко за него Николаенко взялся. Теперь, пока не добьет, не отстанет.

– Николаенко со всеми такой строгий или только с пьяницами? – спросил я, намереваясь перевести разговор с Мелкумяна на более интересную для меня тему.

– Николаенко – характерный человек. Если кого невзлюбит, то это навсегда. Кстати, ты знаешь, что он и Вьюгин друг друга на дух не переносят?

– Я Николаенко в день убийства в первый раз увидел. Откуда мне про него что-то знать? Или ты думаешь, меня Вьюгин в свои дела посвящает?

– Ну да, тут ты прав! Начальнику РОВД с нашим братом говорить не о чем.

– Давно они в контрах?

– Давно. С рождения. – Стадниченко засмеялся собственной шутке, похлопал меня по плечу и пошел по своим делам.

После семи вечера я приехал к себе на работу. Выбрал время, когда Вьюгин остался один, рассказал ему про беременность Лебедевой. Сергей Сергеевич никак не отреагировал на эту новость. Все время, пока я докладывал ему, он безучастно рассматривал дверной проем у меня за спиной.

– Сергей Сергеевич, – закончив доклад, я поднялся с места, вышел из-за стола, – разрешите мне на завтра взять отгул. В областном управлении я уже отпросился.

– Ты хорошо знал ее? – оторвавшись от созерцания двери, спросил Вьюгин.

Я, глядя ему в глаза, спокойно ответил:

– Когда-то, в школьные годы, мы сидели за одной партой и я был уверен, что люблю ее и буду любить вечно. Потом наши пути разошлись, и я до прошлого воскресенья ничего не знал о ней.

– Во сколько состоится вынос тела, в два часа? – Вьюгин сделал пометку в настольном календаре. – Если завтра не случится вселенской катастрофы – можешь отдыхать.

В общежитии на проходной дежурила тетя Наташа, дородная добродушная женщина лет пятидесяти пяти. Абсолютно все на заводе звали ее не по имени-отчеству, как других вахтерш, а по-соседски – «тетя Наташа». Я – не исключение.

– Андрей, – увидев меня на входе, позвала вахтерша, – тут тебе послание оставили.

– Кто оставил? – Я невольно вспомнил записку от Лебедевой.

– Лариса Калмыкова, – смущенно ответила тетя Наташа и протянула мне сложенный вдвое тетрадный листок.

– Что пишет? – не задумываясь, спросил я.

– Андрей Николаевич, да как же ты такое подумать мог! Я чужие письма никогда не читала. – Щеки у вахтерши порозовели. Засмущалась. Видать, есть причина.

– Тетя Наташа, да я не про письмо! Она ничего на словах передать не просила?

– Ничего не просила, – обиженно пробурчала вахтерша.

По уму, чтобы не портить отношения, мне следовало бы успокоить ее, сказать что-то типа: «Тетя Наташа, ты на меня не обижайся. Я же не с подвохом говорю. Это у меня профессиональная деформация так проявляется. Я еще от работы не отошел и всех людей сужу по себе. Вот если бы мне в руки чужое письмо попалось, то я бы его обязательно прочитал, до последней буковки бы изучил. Работа такая, ничего не могу с собой поделать».

Но я ничего не стал ей говорить. Мне не за что оправдываться. Я ее чужие письма читать не заставлял.

Поднявшись к себе в комнату, я развернул листок.

«Андрей! Нам надо встретиться и серьезно поговорить. Лариса».

Ставлю рубль против червонца – вся общага уже знает содержание этого послания. Оставить записку на проходной – это все равно что пришпилить ее на доску объявлений: «Читайте, дорогие товарищи! У меня от общественности секретов нет».

Я понюхал письмо. Бумага пахла сливочным кремом, ромовой пропиткой и жареными орехами.

– Какой же ты настырный человек, Лариса! – сказал я записке, скомкал ее и бросил в коробку для мусора.

Говорила мне Калмыкова, что ноги ее в общежитии не будет – и слово свое держит. Знает ведь, что вахтерша обязательно прочитает послание и потом растрезвонит на всю общагу: «А у Ларисы-то с кондитерского цеха с Лаптевым все, любовь закончилась. Она его на выяснение отношений вызывает, а он ее сторонится, видать, уже другую нашел».

Поднялась бы Калмыкова ко мне на этаж, подсунула записку под дверь – все бы осталось в тайне. А так сама вынесла наши отношения на публичное обсуждение. И зачем после этого вообще встречаться, если все и так понятно. Оставить ей ответное послание, что ли?

«Лариса! Встретиться с тобой в ближайшее время не могу. Напиши, как у тебя дела, как мама? Андрей».

В размышлениях о неизбежном выяснении отношений я стал переодеваться, но не успел сменить брюки на домашнее трико, как в дверь осторожно постучали. Парикмахерша! Вот кого не ждал так не ждал.

– С чем на сей раз? – сухо спросил я, демонстративно застегивая молнию на ширинке.

– Андрей Николаевич, я пришла извиниться за вчерашнее.

– Да ладно тебе, что я, шуток не понимаю, что ли? – Я не знал, что мне делать, впустить ее в комнату или продолжать разговор с ней через порог.

– Андрей Николаевич, у нас у одной девочки день рождения. Пойдемте к нам, мы вас тортиком угостим.

Как здорово вновь оказаться свободным человеком! Не успели чернила высохнуть на Ларискином письме, как меня уже чаевничать зовут. Что-то раньше дни рождения без меня отмечали. Пошла, пошла вверх синусоида! Только не вовремя.

– Галя, я бы с удовольствием принял приглашение, но у меня завтра траурные мероприятия, так что мне не до веселья. Хочется побыть одному.

– У вас кто-то умер? – сочувственно спросила она.

– Одноклассница.

– Такая молодая и уже умерла? – искренне удивилась парикмахерша.

– Она не умерла. Ее застрелили два дня назад.

– Извините, я не знала.

После ухода парикмахерши я обнаружил, что дома совершенно нечего есть.

«Вот черт, звала же меня Галька торт есть, зачем я отказался? Наверняка к торту колбаса полагалась, торт без колбасы не едят. Теперь придется идти на завод, питаться подножным кормом: масло, яйца, хлеб. Жалко, на хлебозаводе колбасу не выпускают. От хорошего куска колбасы я бы не отказался».

По существующему на заводе этикету хождения на территорию завода в вечернее время без особой нужды не приветствовались. В душ – это другое дело.

Перекинув через шею полотенце, я спустился на проходную.

– Пойду в душ, сполоснусь, – сказал я вахтерше.

Тетя Наташа неприязненно кивнула. Она все еще обижалась на меня из-за письма.

В вечернюю смену работала бригада пекаря Тимохина, в которую, как специально, подобрались страстные любители футбола. Пока они обсуждали какие-то футбольные премудрости, я неспешно поужинал, размышляя о своем.

«На месте убийцы я бы пришел на ее похороны. Послушал, какие версии обсуждает народ, какие слухи породило ее убийство, какие вопросы задавал следователь ее родственникам и знакомым. На похоронах ведь только члены семьи Лебедевой будут скорбеть по ее кончине. Остальные придут на вынос тела и гражданскую панихиду как на информационно-развлекательное мероприятие: знакомых повидать, обсудить последние криминальные и житейские новости, оценить стоимость и организацию похорон. Мне тоже на похоронах будет чем заняться: я посмотрю, кто придет в коричневой японской куртке с капюшоном».