Текст книги "По дуге большого круга"

Правда, существовал еще один вид привлечения к участию в общесоюзном строительстве трудоспособного населения страны. Это пресловутый «оргнабор», более известный в народе как «вербота». Но об этом контингенте нужно говорить отдельно. Вклад «верботы» в развитие госпромышленности был отрицательным: эти люди трудились исключительно ради высоких заработков, и почти восемьдесят процентов произведенного «верботой» было отмечено не «Знаком качества», а «Клеймом брака».

И вот в кольце этой производственной стройки особняком стояли сезонные рабочие, в категорию которых вступил Женя после окончания седьмого класса. Вступил почти на все время летних каникул, еще не подозревая, что с этого момента и на всю жизнь летний период года станет для него сезоном труда.

Подсобный рабочий на кирпичном заводе – это лишь по бумагам рабочий. На самом-то деле это хуже, чем «подай-принеси». Но если подсобный рабочий ко всему прочему еще и заклеймен тавром «сезонный» – то уж и вовсе тоска безысходная. Сезонный трудяга – самое бесправное существо в огромном мире советской промышленности. Сезонник – это сегодня одна работа, а завтра другая, и каждый раз самая тяжелая, самая неблагодарная и низкооплачиваемая. Сезонный подсобный рабочий на серьезном предприятии – это вечная неопределенность и вечный вопрос: что сегодня заставят делать? И тайная надежда в душе: только бы не укладывать сырец на клети. Укладка сырного кирпича на стеллажи тележек – на клети, которые въезжают в печь для обжига, самая тяжелая работа, которую можно придумать для молодого парня, даже такого рослого и физически сильного, каким был Женя в свои четырнадцать лет.

Правда, сначала Женю поставили на обрезку. Труд тоже не из радостных. Сырая смесь вылезает из машины толстой квадратной колбасой. На выходе механопроволочный «нож» режет эту колбасу на равные продолговатые кубики. А ты стоишь рядом с ползущей лентой конвейера и обычным ножом обрезаешь на углах будущих кирпичей заусеницы, оставшиеся после воздействия «ножа».

От монотонного движения сырых кирпичей, ползущих перед глазами вместе с лентой конвейера, от однообразных взмахов рукой, от удушливого запаха глиняной смеси, наконец, просто от самого замкнутого пространства, в котором приходится работать, у Жени скоро начинает кружиться голова. Но и к этому он привык довольно быстро. И даже нашел противоядие от головокружения. Нужно не смотреть на ползущие темно-серые кубики кирпичей. Лучше смотреть на опору ролика, по которому ползет лента конвейера. А заусеницы прекрасно видны и боковым зрением.

Так продолжалось дня четыре.

Потом его поставили на кирпичный бой. Это, наверное, была самая легкая из всех мыслимых на кирпичном заводе работ. Между цехом обжига и корявым забором высилась огромная куча кирпичного боя. К ней задом подъезжал грузовик. Вместе с напарником они забрасывали в кузов грузовика битые и покореженные огнем кирпичи. На загрузку машины уходило примерно около часа. Потом грузовик уезжал, а Женя с напарником млели на солнышке минут тридцать. Столько времени требовалось «газику», чтобы отвезти бой на керамзитный участок, разгрузиться там и вернуться под загрузку. Но и этих тридцати минут хватало для полноценного отдыха.

Кирпичный бой дал работы на полтора рабочих дня.

А потом поставили на подачу. Сказать, что это очень тяжелая работа – не сказать ничего.

Женя стоит у неторопливой ленты конвейера, хватает с нее сырые тяжелые кубики и раскладывает эти кубики на металлических полках клети. Как только клеть уложена до верха, надо откатить ее к воротам обжиговой печи.

Одному катить не под силу. Помогают напарники, такие же подсобные рабочие, только дядьки разновозрастные. Подкатили, прицепили за крюк печного конвейера и скорее в сторону от ворот обжиговой печи: жаром из них пышет немилосердным.

Обжиговая печь – длинный тоннель, изнутри выложенный специальным огнеупорным кирпичом. Там кирпич выдерживает температуру всех огненных факелов, бушующих в печи. Но от жары становится рубиновым до прозрачности. А по центру тоннеля медленно ползут тележки-клети с кирпичами. В одни ворота вползает тележка с уложенными на ней темно-серыми сырыми кирпичами. А из других ворот выползают тележки, на которых лежат, выдержавшие огненный ад, красные, пышущие жаром готовые кирпичи. Правда, некоторые из них все-таки не пережили обжига, рассыпались или покрылись глубокими трещинами. Такие кирпичи на исходе смены вывозятся из цеха к забору на двуручной тачке с одним колесом.

Тачка тяжелая, неустойчивая, и удержать ее в движении очень трудно. Если при этом учесть, что к концу смены уже ни рук ни ног не чувствуешь после изматывающей укладки тяжелых сырых кирпичей на клети, да после катания этих клетей к входным воротам обжиговой печи, то укрощение тачки превращается в корриду, в которой не всегда побеждаешь.

Дома за ужином отчим исподволь посматривает на Женю, ждет, видимо, жалоб или «охов» каких-нибудь.

Но тот молчит.

Он – взрослый и, стало быть, жаловаться на тяжелую работу никак не пристало.

Правда, аппетит у него от этой работы возрос необычайно. За ужином съедает почти вдвое больше обычного. Вкусный борщ, приготовленный мамой, наливает тело силой. Из усталых мышц уходит противная дрожь, с глаз спадает пелена рубинового марева, оставленная частым и вынужденным разглядыванием раскаленного чрева обжиговой печи. И когда младшие братья осторожно спрашивают:

– Женя, а поехали на озера? – он согласно кивает и шагает с ними вместе к сараю, где стоят в рядок велосипеды.

Детство берет свое. Детство – всесильно.

А пока еще ни отчим, ни Женя не знают, что через три года он познакомится с такой работой, по сравнению с которой труд на кирпичном заводе действительно покажется детской забавой.

Заготовка сена всегда была трудом коллективным. Собирались мужики и бабы всей деревней, выходили на поля и косили. Сначала всем гуртом Иванов клин выкосят, помогут мужичку соскирдовать сено, потом перебираются на клин Петра, Еремы…

Этот коллективизм среди крестьян-единоличников пошел исстари. На заготовку сена люди собирались как на битву лихую. Да это, собственно, и была битва: даже для одной-единственной буренки следовало заготовить на зиму побольше сена – и ей самой на еду, и в коровнике подстилать, а если ко всему прочему буренка приплод зимой принесет, так и в хату свою крестьяне сено тащили, чтобы было где теленочку лежать, чтобы не замерз он в лютые зимние морозы. И для этого во многих крестьянских избах специальные выгородки были или отапливаемые пристройки.

Все это Женя знал с малолетства. И сенокосом занялся, едва только руки окрепли, да хребет пацанский перестал трещать под тяжестью косы. Правда, косили сено обычно на выгонах – небольших полянках, что цветились поблизости от окраинного дома. На покос выходили всей семьей. Даже отчим, когда был свободен от своей горняцкой работы, приходил помогать.

Работа, с непривычки трудная, вскоре втягивала в себя, превращалась в упоительное единение с природой. Дурман ароматов скошенной травы, шепоточки солнечных сквознячков, блуждающих по стерне.

Правда, к вечеру от усталости уже не чувствуешь ни рук, ни ног, но для себя ведь работали.

И до поры до времени Евгений думал, что сенокос – это когда нет сил даже поужинать.

…Готовясь к смене на шахту, отчим обычно тщательно перекладывал свой «тормозок» – небольшую сумку, в которой было все необходимое для восьмичасового пребывания под землей: незамысловатая еда, йод с бинтом, кружка, миска… Занимало это буквально несколько минут. Но в этот раз он что-то мешкал: все перекладывал и перекладывал содержание «тормозка». Потом вдруг сказал, ни к кому вроде не обращаясь:

– Дирекция шахты договорилась с Липовецким совхозом, что нам выделят участок для заготовки сена. Правда, с условием, что мы скашиваем весь участок, а совхоз начисляет каждому работающему трудодни. Сколько трудодней заработаешь, столько сена и получишь.

– А как заготавливать это сено? – спросила мать. – Между сменами на покос ездить или как?

– Все желающие записываются в профкоме, – хмуро пояснил отец, – и на месяц выезжают в поле. Там жить, там харчи от совхоза. А вместо заработка – сено.

В комнате стало тихо. Все понимали, если отец на целый месяц отправится на сенокос, то семья останется без его заработка. На что жить? Тем более, что отчим планировал выделить Евгению деньги на поездку во Владивосток для сдачи вступительных экзаменов. И без заготовленного на зиму сена оставаться нельзя, ведь главная еда в это время для коровы Маньки – сено.

Отчим поднял на Евгения озабоченный взгляд:

– Придется тебе, Женя, на сенозаготовки ехать! До экзаменов в аккурат успеешь! Еще и время на подготовку останется. Парень ты уже взрослый, пора самостоятельным быть.

– А когда и куда ехать? – поинтересовался Евгений.

– Завтра. Под Липовцы. Там уже полевой стан оборудован.

Впервые в жизни Женя должен был расстаться с семьей на целый месяц. Это волновало более всего. И он невольно спросил:

– Как же я там буду?

– Будь как все, – ответил отчим. – Работай.

Повзрослев, Женя понял, что жизнь состоит из двух начал. Одно из них ставит тебя в ситуации, когда нужно быть «как все», а второе требует: «выделяйся, становись лидером».

Но без умения быть «как все» стать лидером невозможно.

В те годы механизация еще не овладела шахтами на все сто процентов. И во многих угольных подземельях использовались лошади в качестве тягловой силы для перетаскивания вагонеток с углем для забоев к шахтному двору. Говорят, что лошади больше шести-семи лет подземной работы не выдерживали: слепли, заболевали, надышавшись угольной пылью, теряли силы. Обычно их забивали «по истечении срока годности». Но директор местного совхоза договорился с директором шахтоуправления «Липовецкое» о том, чтобы лошадей-горнячек отдавали ему в совхоз на подсобные работы:

– Лошадь убить нетрудно. А вот на свежем воздухе и при хорошей подкормке эти лошадки еще года три-четыре способны пожить, поработать и пользу людям принести, – объяснил свою просьбу директор совхоза.

Несколько таких слепых доходяг совхоз и выделил на сенокос. Послушные вожжам и человеку, они таскали сенокосилки, помогали скатывать высушенное сено в валки, привозили из деревни еду и бочку с питьевой водой…

Словом, работали в полную меру своих лошадиных сил и здоровья, большую часть которого оставили в шахте. Но люди смотрели на этих животных, как на «отходы».

Крик на все поле:

– Не наступи-и-и!!!

Оседлав Вербу, лошадь костлявую и настолько бессильную, что казалось, она может упасть от малейшего чиха, по полю несется один из заготовителей сена. За Вербой вьется подкопыш – длинная веревка с деревянным колом, которой охватывали копны, разбросанные по всему полю, и стаскивали их в стога.

Подскакав к очередной копне, наездник втыкает под копну деревянный кол и спешно опутывает веревкой ком сена. Люди торопятся: чем больше заготовят сена, тем больше трудодней заработают. А рядом, задыхаясь от бега, стоит, пошатываясь, Верба. Из ее глаз, залепленных непроглядными бельмами, текут медленные слезы. Лошадь знает, что отдышаться не дадут, и через минуту-другую ей придется, астматически задыхаясь и дергаясь от беспощадных ударов хлыста, долго тащить по кочковатому полю какую-то шуршащую тяжесть, вкусно пахнущую свежим сеном…

Впрочем, и себя люди тоже не шибко жалели.

Срок заготовки сена – месяц. Режим заготовки диктует погода. Поэтому подъем около четырех часов утра. Жили здесь же, в поле, в шалашах из сена, как Ленин в Разливе. Из относительно основательных строений – длинный стол из сосновых досок, две вкопанные скамьи по бокам стола, да навес деревянный над этими сооружением. И еще – летняя кухня.

Выкарабкавшись из шалашей, наскоро умывшись и еще скорее перекусив, люди расходятся по своим участкам. Едва светлеющий восток позволял видеть метров на десять – пятнадцать вперед: кто на сенокосилку усаживался, кто скирдовать идет, кто на подбор.

Работы всем хватает. И с избытком.

А солнце, на рассвете еще осторожное, к обеду распаляется во всю свою мочь. Слепни, допекая лошадей, не отстают и от людей. А сено с каждым взмахом сил все тяжелее и тяжелее.

Тяжко.

Господи, пошли хоть немного дождя!

Но небо назойливо-бездонное. И только где-то на горизонте, там, где за полторы сотни километров нежится в прибрежной прохладе вожделенный Владивосток, там виднеются тучи. Но сюда они не прилетят: ветер небесный не позволит, лучи солнечные растопят эти снежно-белые комки еще задолго до подлета к Уссурийску.

Самая желанная работа – на сенокосилке. Сиди себе в металлическом креслице, подергивай вожжи, управляя лошадью, да поднимай время от времени ножи, чтобы очистить их от набившейся травы. А ножи – как зубья у машинки для стрижки волос, только в сотни раз крупнее и беспощаднее: один из сенокосильщиков, задремав, свалился со своего рабочего места и – под ножи. Остался жив, но лишился части стопы на ноге.

С этого момента Жене пришлось расстаться с надеждой поработать на сенокосилке. Хотя до этого раза два управлял этим механизмом: очередь подходила. А теперь – все:

– Мал еще! – объяснили взрослые мужики. – Заснешь, свалишься под ножи, а потом собирай по всему полю твои кусочки.

Спорить не приходилось: от хронического недосыпа многих качало из стороны в сторону, а про некоторых пацанов и говорить не приходилось, едва ноги волочили.

И еще – усталость. Она пронзала все тело, каждую мышцу, каждую клеточку организма. Ночной сон, как стремительный провал в черную бездну, отдыха не приносил, слишком уж он был коротким.

Господи, пошли дождика!..

И небо услышало затаенные просьбы.

На третьей неделе сенозаготовительной каторги тучи вдруг прорвались к перегретым июньским солнцем полям.

И пошел дождь.

Женя не знал, сколько времени он шел. Он – спал.

Он спал в своем соломенном шалаше, и уже никто не мог разбудить его даже на обед. Позже мужики со смехом рассказывали, что за двое суток, которые он проспал, пользуясь непогодой, даже ни разу не перевернулся с боку на бок.

– Как убитый спал, – смеялся дядя Митя, заведующий конным двором. – Ни всхрапа, ни звука. Только и определяли, что живой, потому что теплый был…

Значительно позже, четверть века спустя, Евгений пережил подобную усталость. Но связана она была уже совсем с иными событиями и в совсем другом месте – на борту подводной лодки, которую готовили для Индии. И сейчас, сравнивая эти две усталости, Евгений не мог не удивляться, решая вопрос: в чем секрет человеческой выносливости?

А на трудодни Женя получил такой стог сена, что Манька ела его всю зиму безо всяких ограничений. Такого блаженства она еще ни разу не испытывала. Да и семья тоже, потому что была обеспечена Манькиным молоком вдоволь.

В круглосуточном напряжении сенозаготовок были два одухотворенных перерыва: перерыв на обед и перерыв на ночь. Первый тянулся минут тридцать-сорок, но все-таки давал немножко отдыха. Второй перерыв длился все темное время суток. То есть примерно с одиннадцати часов вечера и до половины четвертого утра. И, как ни странно, этот сон особого отдыха не приносил. В соломенных шалашах душно, жарко, воздух, пропахший подпревающим сеном, почти не содержал в себе кислорода.

Но случались мгновения, которые бодрили и давали сил больше, чем даже двухсуточный беспробудный сон…

Полевой стан притаился метрах в ста от небольшого лесочка. Бродить по лесу было некогда, и единственная услада от такого соседства таилась в полуночных сквознячках, доносивших запахи орешника, ароматы дубовой коры и живительных лесистых недр. Но однажды…

Как обычно, по сигналу дребезжащего обломка железяки, подвешенной к навесу, работники расселись вдоль длинного стола из пахучих сосновых досок и принялись чинно раскладывать по мискам приготовленный поваром обед. Разложили, взялись за ложки. И в этот момент, откуда ни возьмись, стая фазанов, птиц восемнадцать – двадцать, с шумом вылетела на обеденный стол. Птицы расселись на столе между мисок с борщом, о чем-то тревожно переговариваясь.

Все опешили было, как вдруг один из обедающих вскрикнул:

– Смотрите, вон она, лисица, в кустах мельтешит!

Действительно, в кустах, межевавших владения стана и леса, мелькало золотистое тело хвостатой плутовки. То пригибая голову к самой земле, то высоко поднимая остроносую мордочку, лисица посматривала в сторону едоков. Так продолжалось около минуты. Потом хвост зверя напоследок вспыхнул в орешнике и пропал. Фазаны еще несколько секунд поглядывали в ту сторону, а затем так же дружно, как прилетели, взмахнули крыльями и… растворились в поле.

Еще долго обсуждали этот случай: спасаясь от лисицы, умные фазаны прилетели под защиту людей, прекрасно зная, что летом люди не охотятся на дичь – не сезон.

Последний школьный звонок. Последний выпускной экзамен. И вручение аттестата зрелости под аплодисменты одноклассников и их родителей.

Но Евгению аттестат не выдали, а просто зачитали приказ Приморского краевого отдела народного образования о том, что ему «за отличные успехи и примерное поведение» будет вручена серебряная медаль, и документы придут позже.

«Теперь я самостоятельный!» Мысль счастливая и… наивная. Даже сейчас, находясь в довольно зрелом возрасте, возглавляя крупнейшее и старейшее на дальнем Востоке высшее учебное заведение, Евгений не осмелился бы решительно и безоговорочно назвать себя самостоятельным человеком. Но в день выпускного вечера, когда весь мир кажется полностью подвластным тебе, в полной самостоятельности уверен каждый молодой человек.

Для Евгения это выразилось в том, что он твердо решил уехать во Владивосток и поступить на кораблестроительный факультет Дальневосточного политехнического института. Тайны из этого он не делал. Знали о его намерении друзья, соседи, знали и учителя в школе. Поэтому в свободное от дел по дому время он усердно повторял школьный курс математики, физики, русского языка… Словом, готовился к вступительным экзаменам в институт. Но удивительно, занятия уже не казались такими обременительными. Очевидно, потому что их обязательность была осознана лично, а не продиктована строгостью школьных учителей.

И вдруг в один из последних дней июля, когда Женя уже начинал укладывать чемодан, готовясь уезжать во Владивосток, домой прибежал мальчишка-посыльный из школы:

– Женя, тебя срочно вызывает директор!

Он растерялся, зачем понадобился директору? И, несмотря на то, что десятилетку-то уже закончил, что теперь ничего, кроме воспоминаний, его со школой не связывало, Женя все-таки оробел. Причина робости заключалась в том, что директор школы был в поселке человеком относительно новым. Лишь два года назад его назначили на эту должность. Он воевал, был артиллеристом на фронте. А когда в День Победы школьники впервые увидели его в офицерском мундире, увешанном боевыми орденами и медалями, восхищению поселковых пацанов не было предела. Понятно, что все гордились тем, что у них такой вот директор школы. Преподавал он историю. А его жена вела русский язык и литературу и запомнилась тем, что частенько говорила нам:

– Если сомневаетесь, что не сможете правильно написать фразу «Грохотала артиллерия», то пишите: «Били пушки».

В общем, даже если бы он и не был директором школы, все равно идти на встречу с таким человеком по его вызову страшновато. Но – нужно. И Женя поплелся, гадая про себя, чем мог провиниться перед заслуженным фронтовиком?

Директорская квартира находилась с тыльной стороны школьного здания. На стук дверь распахнулась, и вышел сам директор. Несмотря на лето, он был в шерстяной вязаной кофте, в широких синих диагоналевых галифе, в шерстяных носках и теплых тапочках. Посмотрев на Женю, сказал:

– Подожди, – и снова скрылся в комнате. Через некоторое время вышел, зажав в руках какую-то коробочку:

– Вот, принимай.

Ничего не понимая, Женя раскрыл коробочку. В ней на темно-бордовом бархате лежал металлический кружок белого цвета размером с большую монету. На монете надпись: «За отличные успехи и примерное поведение». Женя вопросительно посмотрел на директора. Тот поднял глаза и пророкотал своим прокуренным басом:

– Серебряная медаль. Правда, сейчас она никаких льгот при поступлении в институт не дает. Однако пригодится.

Не гремели фанфары. Не плескались аплодисменты. Только солнце в зените тепло и задумчиво смотрело на Женю, растолкав по сторонам пару легкомысленных тучек. Они уселись на скамеечке, пристроенной у входа в директорскую квартиру. Директор молча посасывал внушительных размеров курительную трубку. О чем он думал? Возможно, вспоминал фронт, бои вспоминал, после которых вот также буднично вручал своим выжившим солдатам скромные медали. Только тогда земля, наверное, была не в траве, а обугленная от взрывов. И солнце, наверное, лежало не на легкомысленных серебристых тучках, а на черных клубах близких пожаров.

Евгений тоже молчал, ошеломленный случившимся. Он не знал слов, которые нужно говорить в таких случаях. Да и кому их следовало говорить? Он сидел рядом с фронтовиком, сполна знающим цену самым высоким наградам, изредка открывал коробочку, снова и снова перечитывал надпись на медали: «За отличные успехи и примерное поведение»…

Много лет спустя, роясь в домашнем архиве, Евгений Петрович наткнулся на ту коробочку со своей первой медалью. Подержал в руках, открыл, начал читать на потускневшем металле: «За отличные успехи…», и вдруг, словно током пронзило, да ведь директор дал ему свою собственную медаль!

Сегодня у Евгения Петровича много наград. Разных. В том числе и государственных, и общественных, и зарубежных. Но этот скромненький беленький кружочек в незатейливой коробочке, врученной участником Великой Отечественной войны, хранится на самом видном месте.

Чудесны сентябрьские рассветы в Приморье. Воздух чист и дышит остатками летнего тепла. Перелетные паутинки серебристо текут по струям неслышных дуновений восхода.

Порой Жене кажется, что эти паутинки – земные следы былых жизней…

Их – три Жени, три одноклассника. Восемь лет учились, как-то не испытывая друг к другу особой привязанности. А вот на каникулах после восьмого класса подружились вдруг сразу и, кажется, навсегда.

Как говорят, водой не разольешь.

Случилось все нечаянно. После щедрого июньского ливня, разбросавшего по улице глубокие лужи и бурно вздыбившего в недалеком овражке речушку, Женя проводил очередные испытания своей флотилии. В ее состав входили корабли и кораблики, сколоченные из ящичных дощечек, парусники, выструганные из дровяных полешек, и просто незамысловатые лодочки из тетрадных листочков.

Послегрозовой порывистый ветер лихорадил поверхность лужи, и кораблики, покачиваясь на мелкой ряби, расплывались в разные стороны. Одни – быстрее, другие – степеннее.

Некоторые, не выдерживая подстегивания ветра, переворачивались, и Жене приходилось, уподобляясь Гулливеру, шлепать босыми ногами по воде, чтобы вернуть потерпевшему кораблекрушение плавсредству требуемое положение.

Наблюдать это плавание было не просто увлекательно: мальчишечье воображение давно уже превратило лужу в грозный океан, а рукотворную флотилию – в грозную эскадру, изобилующую фрегатами, крейсерами и даже линкорами. Словом, Женя так увлекся этой баталией, что даже вздрогнул, когда над ухом раздалось насмешливое:

– Здорово, мореход!

Мореходом его прозвали еще в пятом классе, когда, посмотрев какой-то морской фильм, он увлекся строительством корабликов, но особенно – их плаваниями по окрестным ручьям и лужам. На прозвище он, в общем, не обижался, хотя при удобном случае старался объяснить, что хочу быть не моряком, а конструктором кораблей.

Сейчас же рядом с ним стояли два одноклассника. Обоих звали Женями. Оба – с велосипедами.

– Чем «пароходы» по лужам гонять, поехали с нами на Кислые ключи купаться.

Собрать в охапку свою флотилию – дело одной минуты. И вот уже втроем они катят на велосипедах сначала по мягкой тропинке, еще сырой от минувшего дождя, а затем по грунтовой дороге через сопку Маяк на речку Синявку, вдоль которой и защитного леса-то почти не осталось, а, поди ж ты – течет, не пересыхает и даже глубинные места имеет.

Впопыхах Женя-мореход не успел захватить с собой еду. Поэтому, когда наплавались и вылезли – посиневшие – передохнуть и подкрепиться, оба тезки принялись щедро потчевать его своими припасами: вкуснейшим черным хлебом, домашним молоком, луком, грубого помола сероватой солью, первыми помидорками…

– Слушай, мореход, а чего ты, как маленький, кораблики по лужам гоняешь? – спросил один из одноклассников.

– Интересно, – протянул Женя, размышляя, делиться своими секретами или нет. Решил, что может кое-что рассказать, и объяснил:

– Понимаете, вот пущу кораблики по луже. Вроде бы все из дерева, а ведут они себя на воде совсем по-разному. Одни от малейшего ветерка переворачиваются, а другие и на большой волне плывут себе спокойно, только покачиваются. Почему?..

Сейчас, «остепененный» научными званиями, Евгений Петрович, кораблестроитель, досконально знает все секреты, от которых зависит остойчивость корабля. А когда-то пацаном даже такого термина как «остойчивость» он и не слыхивал.

– Наверное, те кораблики, которые переворачиваются, ты немного не так сделал, – высказал близкое к истине предположение один из товарищей. – А вообще ерунда это все. Лично я хочу быть геологом. Представляете, пацаны, берешь рюкзак, еды побольше – и на недельку в тайгу, золото на таежных речках искать. Читали Джека Лондона? Вот. Я хочу найти много-много золота. Тогда наша страна станет богатой. И люди все станут жить сытно и богато.

– Одним золотом сыт не будешь, – задумчиво отозвался другой Евгений. – Еще хлеб нужен и уголь, чтобы зимой печки топить. Ты видел, как хлопочут родители, чтобы машину угля достать на зиму? Дровами-то избу шибко не натопишь. Лучше уж, чем за золотом по тайге рыскать, уголь добывать. Много и хорошего. Антрацита, например. Чтобы всем его вдосталь было на зиму…

Дети послевоенной разрухи, они видели окружающий мир каждый по-своему. По-своему предвидели предначертание своих судеб. Вероятно, в тот день в сознании каждого сформировался будущий жизненный путь. И если Женя-мореход давно и твердо решил быть «конструктором кораблей», то второй Женя не менее решительно желал стать геологом. А третий Евгений уверовал в свою звезду горного инженера.

Тот откровенный разговор на берегу неказистой речки Синявки сблизил ребят, словно бы наделил их тайной, знать которую должны были только трое, – тайну предвидения своего будущего.

Все дальнейшее лишь укрепляло их дружбу.

Едва подступила грибная пора, как Женя-мореход приохотил своих новоявленных друзей к походам за «лесным мясом». Правда, каждый смотрел на это серьезное занятие со своих позиций. Если один, к этому времени уже достаточно опытный грибник, высматривал в траве и навалах преющих прошлогодних листьев заветные шляпки, то Женя-горняк поначалу выискивал не грибы, а следы угля: вдруг обнаружится выход пласта. Женя-геолог больше занимался тем, что обнаруживал в лесных чащобах замысловатые кручи и мужественно их покорял: геолог должен быть сильным и бесстрашным.

Кстати, это неумелое стремление малолетнего геолога к физическому совершенству и вдохновило их на занятия почти марафонским бегом. Когда они собрались в очередной раз идти за грибами на Маяк – коренастую лесистую сопку с удивительно лысой вершиной, Женя-геолог и предложил:

– А слабо, пацаны, пробежаться до Маяка?

Предложенная дистанция – добрый десяток километров. Естественно, что слабаком друг перед другом из них выглядеть не захотел.

Побежали.

Ума хватило не пуститься наперегонки.

Они – мальчишки окраин Уссурийска. Можно сказать, сельские. Приучены к крестьянскому труду с малых лет. И поэтому силенок у них было, в общем, достаточно. Намеченный километраж ритмичной рысцой пробежали. Удивительно, вместо усталости, которую втайне ожидал каждый после такого бега, тело вдруг стало легким, подвижным, сильным.

В тот день полные лукошки грибов собрал не только Корабел, но и Геолог, и Горняк. Видимо, после пробежки у них уже не было желания отвлекаться ни на скалолазание, ни на какие-нибудь другие дела.

Так они увлеклись бегом на длинные дистанции. А когда начались занятия в школе, сговорились бегать до Маяка и обратно рано поутру, перед началом уроков.

Физзарядка оказалась та еще – ведь вставать требовалось часов в пять утра! Ну да к этому не привыкать: с малолетства просыпались вместе с родителями: мать начинала греметь ведрами, готовясь к утренней дойке, отчим громыхал дровами, готовясь растапливать печку. В общем, ранние подъемы – дело привычное. Зато сколько неосознанного удовольствия испытывали они, размеренно пробегая эти десять километров к Маяку и обратно!

Сонный воздух прилипал к лицу, ленивое солнце разливалось розовым недоумением по восточным склонам сопок, удивляясь рассветным бегунам. Первые утренние птахи возмущенно попискивали в траве: чего, мол, вы будите нас своим топотанием! А если утро оказывалось росистым… Россыпи крохотных бриллиантов дарили им многоцветные «радужки».

И каждый мускул радовался движению, впитывая в себя тихую силу чистого лесного воздуха, заваренного на неповторимых запахах, которыми так полна нетронутая цивилизацией Природа…

В школе их встречали завистливые подначки одноклассников:

– Здорово, братья Знаменские!

– Пятки не отбили на дистанции?..

– Привет, марафонцы!

Они не обращали внимания ни на эти, ни на более обидные клички. Пусть себе завидует кто хочет, а мы будем бегать!

Кстати сказать, эти забеги оказали весьма благотворное действие и на школьные занятия. Во всяком случае, Женя-мореход стал замечать, что и так, не страдая забывчивостью, стал легко и полно, до мельчайших деталей запоминать все, что рассказывали на уроках учителя. Поэтому подготовка домашних заданий по устным предметам почти не отнимала времени.

Школа, где учился Евгений Петрович, в то время просто Женя, располагалась на окраине Уссурийска в районе, называемом «шахтой», и граничила с железнодорожной слободой, в обиходе называемой просто «слободкой». Испокон веков эти две неадминистративные единицы буквально воевали друг с другом. Причем мордобоем дело не ограничивалось. Поножовщина, вплоть до смертоубийства, и применение огнестрельного оружия были явлениями далеко не заурядными. У милиции руки до этих окраин не доходили, участковые менялись с подозрительной быстротой, не успевая «пустить корни и врасти в обстановку». А шахтеры и сами славились умением «выпить и погулять». Нередко и «стенка на стенку» сходились.