Текст книги "Частная коллекция. Стихи, рассказы, пьесы"

Частная коллекция
Стихи, рассказы, пьесы
Геннадий Васильев

© Геннадий Васильев, 2022

ISBN 978-5-0055-8963-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Вокалу я учусь у воробья

Возможность говорить, а тем более петь – лучшее, что дала нам природа. Говорить могут все. Но и петь может всякий. Нужно только научиться. Не у людей – у природы. Она не вызывает к доске, не ставит оценок, не просит привести родителей. Оценки – потом, их поставит жизнь, когда песня будет спета. Учиться – у деревьев, птиц. У речки, что течет рядом совсем – и бормочет, и поет, и восклицает, и сокрушается. Только послушайте! Послушайте… И спойте с ней дуэтом.

Юрий Попов. Старик

«А птички поют по-весеннему…»

 
А птички поют по-весеннему.
Их щебет на плач не похож.
И просится рифмой: «Веселие!»
А я подставляю: «Галдеж!»
И обе подходят. Хвала им!
Чего же ты хочешь, дружок?
…А небо, весны не желая,
ссыпает последний снежок.
 

«Белый голубь, символ одиночества…»

 
Белый голубь, символ одиночества,
смотрит на меня, не щуря глаз.
Мне совсем кормить тебя не хочется.
Для тебя ни крошки не припас.
 
 
Я не взял ни хлеба, ни батона,
ничего я для тебя не взял.
Не смотри так пристально и томно.
Нам с тобою – разная стезя.
 
 
Бел и одинок ты от природы.
Я же от природы – воробей.
Кто назвал вас символом Свободы,
тот пускай и кормит голубей.
 
 
Ничего не дам тебе, и точка!
Ни тебе не дам, ни воробьям.
 
 
Нет в кармане хлеба. Ни кусочка.
Да и денег нету. Ни копья.
 

«Вокалу я учусь у воробья…»

 
Вокалу я учусь у воробья:
он так орет – слыхать за три квартала.
Облюбовала куст его семья —
и так кричит, как будто бы настала
 
 
пора понять, кто прав, кто виноват,
кто в такт поет, кто мимо нот щебечет…
Мой друг бесценный! Мой поющий брат!
Как нам с тобой понять – где чёт, где нечет?
 
 
Как разобрать нам – чей теперь черед
кричать о том, что вор крапит колоду?
Не все ль равно?
Вот: воробей поет,
февральский снег нисходит с небосвода.
 

«Голубь голубю глазки выклюет…»

Ворон ворону глаз не выклюет…

Поговорка

 
Голубь голубю глазки выклюет,
перья выпушит, хвост порвет.
Не ублюдок он, не выблядок.
Так живет.
 
 
Не за проволокой – уличный.
Голубятня – не для него.
Не щадит он того, кто умничает,
ни чужого, ни своего.
 
 
Никого не подпустит к корочке,
что катается в сточном желобе.
…Меж людей есть такие сволочи —
где там голубю!
 

* * *

 
А Галя в замызганной телогреечке
выводит строки в атаку.
Нет на нее Александра Сергеича.
Нет на нее Пастернака.
 
 
В розетку воткнет электрический чайничек,
сахар смешает с кофе —
и зарифмует свое отчаяние,
строки сгоняя в строфы.
 
 
Чтоб после тиснуть в газетке местной
не гонорара для —
ради подписи мелкой, лестной:
«Г.К., штукатур-маляр».
 
 
Потом в деревне, что – случай редкий! —
уцелела среди стихий,
мама ткнет газеткой в соседку:
«Дочка вон шлет стихи.
 
 
Мне стихи – как распятье турку,
ничего мне в них не понять.
Днем она кладет штукатурку,
по ночам марает тетрадь.
 
 
И что поперлась в такие дали?
Чем мы здесь были плохѝ?
Теперь, вот видишь, стихи мне дарит.
На кой мне эти стихи?»
 
 
После газетку сложит гармошкой,
подержит в руках сухих…
«Я еще поживу немножко,
коль дочка пишет стихи».
 
 
…Какие еще нам откроются дали?
Какой мы увидим свет?
Где ты теперь, Козловская Галя,
«Г.К., штукатур-поэт»?
 
 
Как по стене ты водила шпателем,
был шпатель – как мастихин!
…Время возьмет паутиной – не патиной —
старых стихий стихи.
 

«Коростели свиристели…»

 
Коростели свиристели,
свиристелей костеря:
– Что вы сели, свиристели,
куст рябины ковырять?
Куст рябины был прекрасен,
гроздья спелые красны.
Вид его теперь ужасен,
дочернеть бы до весны.
Продолжали коростели
свиристелей костерить:
– Как не стыдно, свиристели,
куст рябины теребить!
Зрел ко сроку, жил прекрасно,
алым пламенем пылал.
А теперь взглянул – и ясно:
свиристель его клевал.
Отвечали свиристели,
коростелей костеря:
– Вы поверьте, коростели,
мы клюем ее не зря!
Гроздья красные любимы
нами не за внешний вид:
терпкой ягодой рябина
будоражит и пьянит.
Это пьяное растенье,
клюнул – спи, а хочешь – пой!
Вы поклюйте, коростели, —
полетите по кривой!
Вы напрасно свиристели,
нам на вашу блажь плевать!
Но куда вы, коростели?
– Мы? Рябины поклевать!
 

«Короткое движение руки …»

 
Короткое движение руки —
и долгое дрожание строки.
Колоколов и сердца перезвон.
И семь часов. И кофе на закланье.
Желанье жить – законное желанье.
Желанье петь – а в нем какой резон?
 
 
Резона нет. Есть магия стола,
моя тетрадь – мой жребий, Каббала,
тропа кривая, посох мой, сума.
Глотаю кофе, обжигая связки.
Резон такой: без плана, без подсказки
кроить строку, чтоб не сойти с ума.
 
 
Я проведу по прошлому рукой.
Я пригрожу грядущему строкой.
И солнце спляшет степ в моем окне
и островком всплывет в кофейной чашке.
Отарой выйдут на небо барашки,
с боков курчавых слизывая снег.
 
 
Короткое движение, толчок —
перо легло послушно на бочок,
строка уткнулась в точку. Кончен стих.
Знак препинанья всюду одинаков.
Ему не стать ни пресмыканья знаком,
ни знаком тем, что путает пути.
 

«Я красил стену краской…»

 
Я красил стену краской.
Суровы краски дня!
Любовь моя с опаской
болела за меня.
Я краску клал неровно
и песню пел свою
о том, как хладнокровно
я крашу и пою.
 
 
Ходила кисть свободно.
Я пел на «раз-два-три».
Маляр-то я негодный,
не нравится – сотри.
А не сотрешь – на стенке
останется мой след,
штрихи, мазки, оттенки
моих и наших лет.
 
 
Я в жизни слишком мало
расходовал белил.
Не про меня ли Малер
куплеты сочинил?
Я странствовал – и верил,
что ты – моя звезда.
Вот только подмастерьем
я не был никогда.
 
 
Нас небо любит разных,
и мне ль о том тужить?
Акриловую краску
на жизнь не положить.
И я в усердье ражем
себя не узнаю:
пою себе – и крашу,
и крашу. И пою!
 

«Кажется, несложная затея…»

 
Кажется, несложная затея:
взял рожок – и дунул. И звучит!
Музыка. Мистерия. Медея,
мстящая. Кому? Не различить.
 
 
Увлеченный тайною порока,
надрываясь, трудится трубач.
Не тебе ль, ушедшему до срока,
послан этот окаянный плач?
 
 
И не я ли, от зимы седея,
вспоминаю лета бахрому?
Музыка. Мистерия. Медея.
Что ты плачешь?
Мстишь – за что?
Кому?
 

«Не увидать знакомого лица…»

 
Не увидать знакомого лица.
Не разглядеть крыльца родного дома
оттуда, где мелодия свинца
ласкает слух мелодией ведомых.
 
 
Лицом к свинцу лица не увидать,
не разобрать, кому ты в грудь вонзаешь
во всю длину клинок по рукоять.
Но покачнешься, если вдруг узнаешь.
 
 
Куда верней свинцовый пересвист.
Ты не поймешь, чей лоб прицел твой ловит.
И нет лица. Ты пред собою чист.
Но все мы станем тленом и золою.
 
 
Ты не услышишь пение свинца.
Ты не увидишь, как погаснет свечка.
Лицом к лицу не разглядеть лица.
Не увидать родимого крылечка.
 
 
…Мне стали петься странные стихи.
За что же так? За чьи же за грехи?
 

«Небеса не очень-то чисты…»

 
Небеса не очень-то чисты.
Белый снег – ну, не сказать, что белый.
Я пишу стихи через пробелы.
Оставляю чистые листы.
 
 
Оставляю чистые места
мелкой клетью забранной бумаги.
Чтоб услышать вдруг: «Твой час настал,
миг настиг!»
Пьяней вина и браги
 
 
новых слов косматое число,
свежей рифмы хрупкая лепнина…
Заполняю лист – наполовину.
И – пробел.
И это – ремесло.
 

«Прекрасно поздней осени горенье…»

 
Прекрасно поздней осени горенье.
Напрасен птиц пугливый разнобой.
Неровный строй моих стихотворений,
случайно спетый, вынянчен судьбой.
 
 
Покров сегодня. Тучи снеговые
висят недвижно. Снег уже прошел.
Я каждый раз как будто бы впервые
касаюсь слова. Так снимает шелк
 
 
с порочной девы юноша стыдливый,
касаясь тайны.
Лиственный пожар
меня волнует.
Как неторопливо
стихи уносят моего дыханья пар!
 

* * *

 
Не ищу себе я славы мирской.
Да и вам моя слава вряд ли нужна.
Но в окно стучится день мой деньской:
«Здравствуй! Я – твоя слава! Вот она!»
 
 
Не искал ведь я тебя, не искал!
Не вяжись же ты ко мне, не вяжись!
Но шипит она, как волны у скал:
«Ты искал меня! Ты всю свою жизнь
 
 
променял на образ славы рябой!
На кого же я похожа – скажи?
Не тобой ли я любуюсь? Тобой!
Не меня ль вязать ты хочешь? Вяжи!»
 
 
И сержусь я, и щетинюсь, как еж,
и не бреюсь по неделе порой.
Что ж ты смотришь на меня? Что ж ты врешь?
Что ж рассказываешь – я твой герой?
 
 
Не важна мне твоя ложная спесь.
Не нужна мне твоя бражная хмарь.
Я свободен. Сам – как есть. Сам – как есть.
И без славы – сам себе государь.
 

* * *

 
Моих учителей простые имена:
Аида и Борис. И ученик послушен.
Я не пою о всех. Мне истина – вина.
Я виноват, поскольку – простодушен.
 
 
Спасибо Вам за то, что Вы не врали враз,
что главные стихи в блокноте сберегали.
Спасибо Вам, Борис.
Копытом бьет Пегас.
Спасибо Вам, Аида.
Мир Вам в белой шали.
 

«Слова – как слова…»

 
Слова – как слова.
Стихи – как стихия.
Стихия имеет права.
Приходят слова —
и рвется трахея.
И кругом идет голова.
 
 
Я песни пою
для любимого друга,
для круга, в который не вхож
ни тот, кому люты
и лютня, и вьюга,
и дорог лишь нажитый грош,
 
 
ни те, чьих имен
легион иль когорта,
чей мир обозначен и кругл.
Рождается песня.
И рвется аорта.
И тесным становится круг.
 

«Сочинитель, поэт-переросток…»

 
Сочинитель, поэт-переросток,
что ты ищешь у кромки строки?
Ты кому адресуешь вопросы?
И ответов желаешь – каких?
 
 
Солнцем утренним в пятна расцвечен,
мир торопится день обрести.
На сосне – золоченые свечи.
На траве – золотые цветы.
 
 
Этот мир подотчетен поэту.
Утро золото льет неспроста.
Сколько света! И пятнами света
разукрашена кромка листа.
 
 
Сочинилось короткое лето,
чуть длиннее, чем четверть строки.
Мне вопросы важнее ответов,
хоть вопросы порой нелегки.
 
 
«Сочинитель, ты ходишь по краю,
ты уже не сорвался едва!»
Не тревожьтесь. Я просто играю,
пятна света сливая в слова.
 

«Кто-то вдали появляется…»

 
Кто-то вдали появляется
и манит опять.
За слово слово цепляется —
ну, как их унять?
Как их упрятать до времени
во тьму, в немоту?
Долбит и долбит по темени
стих-перестук.
 

«Все время лезу я, куда не просят…»

 
Все время лезу я, куда не просят:
то танго сочиню, то аллеманду.
А за окном октябрь листву уносит,
давая ветру «От винта!» команду.
 
 
И как не сочинять? Ты видишь – гроздьями
нисходит с веток спелая рябина.
И просится в размер мотивчик простенький:
то шейк, то «Ша-лу-ла», то танец Бина.
 

Моя весна, мои зима и лето

Всякое время года достойно восхищения. Всякое. Это – не тезис. В этом утверждении нет ничего, что нуждалось бы в доказательстве. Просто надо жить! Когда живешь – и зима, и лето, и неудобные весна-осень – всё хорошо. Во всем – своя прелесть, своя музыка, своя поэзия.

Юрий Попов. Рябина

«…Но следует трудиться!..»

…Давайте делать что-то,

иначе жить нельзя…

Борис Чичибабин

 
…Но следует трудиться!
И надобно опять
чему-то подчиниться,
чего-то не понять.
О чем-то не подумав,
строку досочинить
и вытянуть из дома
тоски звенящей нить.
Работа – это дело.
Безделье – это смерть.
И надо что-то делать.
И нужно как-то сметь.
За трудное хвататься,
от прочего – бежать!
Когда придется – драться.
Но только не лежать!
Пустым покровам буден
предпочитать пожар.
И было так, и будет,
сгоревшего не жаль.
И следует стремиться,
и надобно творить,
чего-нибудь добиться
и что-то покорить.
Пусть прошлое продлится
отметиной во лбу —
судьбе не покориться
и не корить судьбу.
Подумаешь – задела!
За дело обожгла.
И надо что-то делать.
Такие вот дела.
 

* * *

 
Это, скорей, утешенье для совести.
Разве же это грибы?!
Нет, не читал я печальнее повести,
злее не встретил судьбы.
 
 
Явным для нас не становится тайное,
груздь не стремится в мешок.
Птички щебечут – и в их щебетании
слышен ехидный смешок.
 
 
Выгляни, гриб! Хоть масленок сопливый,
хоть одинокий бычок!
Нет ничего. Только птица глумливо
свистнет – и снова молчок.
 
 
Что же – устроим мы с ней состязание!
Тоже затеем свистеть!
…Трав разноцветье и благоухание.
Сосен
зеленая
медь.
 

* * *

 
Торопится август окрасить
осенней палитрой леса.
Зарубка на памяти, затесь —
хлопочущих птиц голоса.
 
 
Еще мы не раз прикоснемся
к омытой дождем синеве
и, ей поклонившись, нагнемся
и что-то отыщем в траве.
 
 
Еще с паутинкою липкой
не раз мы себя разлучим.
Еще нас кукушка окликнет
и дятел на нас настучит.
 
 
И гриб станет прятаться в листьях,
и лист желтизна опалит.
И клевера четырехлистник
заставит от счастья скулить.
 
 
Еще мы не раз… А покамест
к нам август устами приник.
И шепот свечей – и акафист:
обложки прочитанных книг.
 

«Зимы не будет. Травка зелена…»

Кто эту осень по деревьям расплескал?

Юрий Лорес

 
Зимы не будет. Травка зелена.
Деревья сбросили листву – они оденутся.
А на снега уже никто и не надеется.
Снега не выпадут – в том осени вина.
 
 
Мы пьем вину ее, и пьем ее вино.
А осень ластится и листья в ноги стелет.
Зимы не будет. Или будет. Все равно.
Мне важно, чтоб судьба – веретеном.
Чтоб листья падали и чтоб снега хрустели.
 

«Облетает листва. Обретают свободу…»

 
Облетает листва. Обретают свободу
ветки черного дерева, что под окном.
Наступает такое тревожное время года,
когда осень с зимою еще заодно.
 
 
Когда нет самостийности в снеге случайном,
но и дождь уже даже не моросит.
Кошка нос закрывает, мурлычет, тепло излучая.
Я сегодня простужен и особенно некрасив.
 
 
Гляну в зеркало – кто там?!
Такое уж время года.
Простуда гуляет. Сморкаюсь всласть.
Кошка уши прижала, глядит на окошко, шкода:
дразнит синичка. Машỳ синичке: «Слазь!
 
 
Еще не зима, кормить тебя рано!
Стукнут морозы в окно – прилетай к декабрю!
Или, тебе говорю, лети, как утки, в дальние страны!»
…В теплые страны лети, – себе говорю.
 

«Что же делать, если мало нам тепла?..»

 
Что же делать, если мало нам тепла?
Где же взять его? Ведь мы живем в Сибири.
Лето кончилось, и речка утекла,
и тепла уже не будет в изобильи.
 
 
И растем мы – как подснежник: вопреки.
И живем мы – только стуже подчиняясь.
Стиснем варежку пожатием руки —
испытаем и сочувствие, и зависть
 
 
к тем, кто не жил здесь, а жил – так не живет,
кто изнежен, кто уже зимы не знает.
…Как же быть нам, если градусник не врет?
Минус 20. Минус 30. Минус… замер.
 

«Что ты выходил? Что напророчил?..»

 
Что ты выходил? Что напророчил?
За тебя ли рябине краснеть?
После долгой, мучительной ночи
не тебе ли от солнца пьянеть?
 
 
И не ты ли, шатаясь по скверу,
попираешь подошвой росу
и берешь это утро на веру?
 
 
Этой осени полный сосуд
не тебя ль опьянит, одурманит
и поманит судьбу бормотать?
 
 
Я не болен. Я чуточку ранен.
Я пою эту осень с листа.
 

* * *

 
Вот она какая,
зима без края.
Вот они какие —
метели лихие.
 
 
Метет, метет, снегом заносит.
Метет, метет, веры не спросит.
Метет, метет, куражится ветер.
Пурга, пурга на целом свете.
 
 
Наряд зимы – белое с черным,
деревья все черные в белом.
И нам пора думать о чем-то,
и следует нам что-нибудь делать.
 
 
Верхушки дерев ветер полощет.
Река ворчит – ждет ледостава.
А я бреду то сквером, то рощей,
слежу за тем, как лед нарастает.
 
 
Умолкнет ветер. Древо притихнет.
Качнутся ветки, птиц принимая.
Морозы, грянув, нас не достигнут.
Река к апрелю лед поломает.
 
 
Грядет, грядет пора ледохода.
Река весну встретит открыто.
И нам пора что-нибудь делать!
И следует нам думать о чем-то.
 
 
Пока снега ветер колышет,
пока пурга след заметает, —
услышь меня, кто меня слышит!
Вспомни меня, кто меня знает!
 
 
Пока кручу это колечко —
зима, весна, лето – и дальше, —
я не ищу там, где полегче.
Я все ищу – там, где без фальши.
 
 
…И все же надо что-нибудь делать.
И все же стоит думать о чем-то.
Согласно качает верхушкою древо,
черное в белом… белое в черном…
 

«Легкая лень забытья…»

 
Легкая лень забытья,
неба пятнистое знамя.
Осень. Свидания с нами
просит у неба ноябрь.
 
 
Если не врет календарь,
он еще будет не завтра,
он не наступит внезапно,
ну, а придет – не беда!
 
 
Мы принимаем гостей.
Мы его встретим, как люди:
музыкой поздних прелюдий,
рифмой на желтом листе.
 

* * *

 
1
Мягко стелет ноябрь, и спать на снегу не жестко.
Потолстевшие птицы клюют семена и просо.
Дворник вертит метлой разноцветной – красной, желтой, —
разгребает сугроб.
А в сугробе стынет философ.
 
 
«Ты замерзнешь, философ! Тебя к декабрю не хватятся!
Ну а если найдут – то найдут изо льда скульптуру!»
Осень катится в зиму.
Зима же к весне закатится.
Ты растаешь.
Войти не успеешь в литературу.
 
 
2
Смеется радостно философ —
он разрешил вопрос вопросов:
добро ли, зло ли – все едино!
И то, и то – непобедимо!
 

«Вчера был дождь. Деревья мокли…»

 
Вчера был дождь. Деревья мокли,
и зонт над нами плыл не зря.
Сегодня в приоткрытых окнах —
сырая свежесть ноября.
 
 
Уже и тучи не плакучи.
Дымами серыми клубясь,
золою мокрою сыпучей
неровно покрывают грязь.
 
 
Темно и скучно. Ищет прозы
перо в сравнениях глухих.
Предзимье сменится. Морозы
нам свяжут белые стихи.
 

«Похрустывает снег. Нам нечего стыдиться…»

 
Похрустывает снег. Нам нечего стыдиться,
поскольку добела зима отмыла нас.
Снежинки пляшут степ и тают на ресницах.
Иду, уже почти не открывая глаз.
 
 
Вокруг белым-бело. Декабрьский день неярок,
но светел. И в глазах – не слезы, а вода.
С куста роняет брань ворона-перестарок,
браня меня за два отчетливых следа.
 
 
Ну да, я наследил. Ну да, накуролесил.
Но что ты там плетешь? Что каркаешь, карга?
Внезапный ветерок с небес сдувает плесень.
А я иду, следы слагая по слогам.
 

«Снегири летают стаями…»

 
Снегири летают стаями,
красной грудью козыряя.
Снег. Поземка горностаева.
Ветер голову теряет.
 
 
Солнце скрыто серым крошевом.
Света мало. Ветра много.
Заметает он из прошлого
в настоящее дорогу.
 

«Еще до января – как до Луны…»

 
Еще до января – как до Луны.
Еще не все на свете сочтены
домашние и прочие дела.
Еще пурга следы не замела,
что протоптал я от крыльца к реке.
Еще морозы ходят налегке.
Еще осенним помнится тепло.
 
 
Но на реке уже блестит стекло,
и медленней воды тяжелый ход.
И вот – январь, луна – и Новый год.
 
 
Мы пьем вино. И никакой беды,
что от крыльца к реке – мои следы.
 

* * *

 
Снега еще чисты, хотя уже волнисты.
Число в календаре такое, что – пора!
Скользя на виражах, бегут биатлонисты.
Пылает на сосне янтарная кора.
 
 
Еще чисты снега. Весна еще робеет.
Еще не завтра ждет нас торжество стихий.
Скрипит некрепкий наст, и ветерок слабеет.
И новые стихи – расплатой за грехи.
 

«Какое чудесное утро!..»

 
Какое чудесное утро!
Скрипит под подошвою март.
Не хочется поминутно
разглядывать циферблат,
 
 
а хочется топать и топать,
сверкая осколками сна,
и дырки на памяти штопать.
И думать: вот и весна!
 

«То снег мешается с дождем, то дождь со снегом…»

 
То снег мешается с дождем, то дождь со снегом.
Весна такая – доживем ли до тепла?
Но каждый раз зима спасается побегом,
топя в потоках мутных белые дела.
 
 
Она бела была. Ей дела было мало,
что все изменится, что все – не насовсем.
Но замечталась. Зазевалась. Прозевала.
И белый снег стал черным настом – и осел.
 
 
Еще кусается, снежок с дождем мешая,
еще пытается поставить на своем…
Снежок в апреле – неприятность небольшая.
И мы зиме уже надежд не подаем.
 

«Апрель дребезжит водостоком…»

 
Апрель дребезжит водостоком.
Весна, как обычно, права.
Выходит поэзия боком.
Неровною строчкой – слова.
 
 
А я и не знаю – ну как мне
звериной тоски избежать?
И падают капли на камни.
И вороны в небе кружат.
 

«Вот и снова снежок невпопад…»

 
Вот и снова снежок невпопад.
Но теперь он надолго не ляжет.
Скоро, скоро грачи прилетят
и скворцам панихиду закажут
 
 
по морозам, по лютым ветрам,
по зиме, что советницей статской
разлеглась по горам и дворам.
Ей придется с апрелем считаться.
 

«Апрельский небосвод то войлочен, то ситцев…»

 
Апрельский небосвод то войлочен, то ситцев.
То бросит нам снежок, как крошки – голубям.
В предчувствии тепла вдруг сократится мышца,
погонит жизнь по жилам-желобам.
 
 
Весна уже вошла в распахнутые двери
и требует, чтоб ей оказан был прием.
Нас не скворец, не грач заставят ей поверить,
а сводный хор синиц и воробьев.
 
 
Они орут свою восторженную лажу,
то мажа мимо нот, то путаясь в долях.
…Распустятся вот-вот зеленые плюмажи
на чудом уцелевших тополях.
 

«Хоть ветер не южен – весна задержалась в раю, …»

 
Хоть ветер не южен – весна задержалась в раю, —
я с птичками дружен. Я их голоса узнаю.
Утрами брожу вдоль немытой, бурливой реки,
и слышу, как птицы поют. Их рулады легки.
И щелкают клювом, в зенит хохолками торчат.
Весна затянулась. Скворцы не выводят скворчат.
А, впрочем, куда им спешить? Скоро будет тепло.
И клювом птенцы скорлупу разобьют, как стекло,
и выйдут на волю, и станут на волю кричать.
А папы и мамы скворчат успокоят скворчат.
 
 
Но ветер покамест не южен, и я налегке.
И мусор восторженно кружит по рыжей реке.
А птицы кричат и крылами по воздуху бьют.
Весна задержалась.
Но как эти птицы поют!
 

«…И было мне плохо очень…»

 
…И было мне плохо очень.
А было мне плохо вот как:
очередной мой отчим
стегал тараканов плеткой,
крича им: «Уйдите, падлы!
Не портите наши нервы!»
 
 
А снег за окошком падал.
Мне виделся лик Минервы.
 
 
А он, ничего не знача,
словами неволил небо.
 
 
…Для матери был он – мачо.
А для меня он – не был.
 

«Я на мир смотрю без злобы…»

 
Я на мир смотрю без злобы.
Мир – дешевый аниме.
Кучки снега – не сугробы,
только память о зиме.
 
 
Вспоминаю: было дело,
мерзло тело, снег был бел.
Как сдаваться не хотел он!
Многоточие. Пробел.
 

«Я буду жить. И жить я буду так…»

 
Я буду жить. И жить я буду так,
как будто я не буду жить иначе.
И надо мной мой колокол заплачет
тогда, когда я обозначу знак.
 
 
Я не борюсь, не напрягаю жил,
не вру о том, что правильно, что – ложно.
Я буду жить. Так жить, как раньше жил.
А по-другому жить мне невозможно.
 
 
Я буду жить. Почти наверняка
я доберусь до Сциллы и Харибды,
пройду меж ними, налечу на рифы —
и там потонет первая строка.
 
 
Она потонет… Но, себе на смену,
вновь Афродитой вынырнет из пены.
 

Александр Свердлов. Грация