Текст книги "Частная коллекция. Стихи, рассказы, пьесы"

Друзья мои!

Евгений Толмашов. Разговор

Дружба, как и любовь, – ценность непреходящая. Случается по-разному. Наверное, самое редкое явление – друзья детства, оставшиеся друзьями до старости. Но и к солидному (назовем его так) возрасту обрести новых друзей не каждому удается. А уж если удается – они-то часто до последнего дня. До смерти – чьей-то.

«Когда мне будет 70 и больше…»

Когда мне будет 50 плюс-минус…

Владимир Ланцберг

 
Когда мне будет 70 и больше,
я стану тоньше. Или, может, толще.
Я буду с бородою или без.
В одном готов вам клясться неустанно:
гитару я терзать не перестану
и песенки вам отпускать на вес.
 
 
Когда мне стукнет 70, я выйду
на сцену, вы не подавайте виду,
что голос у меня уже не тот.
Я с чувством, с расстановкой, с придыханьем
спою вам и обрадую стихами.
Иль огорчу: стихам ведь свой черед.
 
 
Когда мне будет 70 плюс-минус,
я буду горд тем, что еще не двинусь
туда, где – мрак, опека и хаос.
Я выйду к юбилейному концерту,
я так спою! Расставлю все акценты.
Но вы-то? Вы придете? Вот вопрос.
 
 
Когда мне будет 70 и выше,
я буду рад, что не поехал крышей,
что белый свет пока еще мне бел.
Я буду знать: еще Великий Скульптор
по камню бьет резцом, готовясь к культу.
Я так хочу, чтоб он подольше бил.
 

* * *

 
Большой артист народного театра
уж не вернется к юности, обратно.
И старости не хочет подчиниться.
Всё чинится, пред старостью чинится.
Она ему: «Пора!» – а он: «Лехаим!» —
и рюмку ей. И старость утихает.
 

«Какая разница, к кому обращены…»

 
Какая разница, к кому обращены
и нелюбовь моя, и ненависть нагая?
Я эти строки не затем слагаю,
чтоб на кого-то сбросить груз вины.
 
 
Я сам виновен в том, чего не смог
сложить и спеть, о чем не смею помнить,
что не лежу под сенью спелых смокв —
сижу в снегах, ветра листают память.
 
 
Нажив друзей и накопив врагов,
земную жизнь пройдя за середину,
я отличаю от холста холстину
и умных отличу от дураков.
 
 
Я видел жизнь. Я мир в себе коплю.
Я уважаю тех, кто вольно дышит.
Но если я кого-то не люблю —
он от меня ни слова не услышит.
 

«Натянутая тетива ли…»

 
Натянутая тетива ли
звенит или струна моя?
Все реже снятся фестивали.
Все чаще – тайны бытия.
 
 
Не то чтоб подступает старость —
рука тверда, глаза сухи.
Но – реже песни под гитару.
Но – чаще скорбные стихи.
 
 
Вот и сейчас, на склоне лета
(до сентября подать рукой),
простились мы с одним поэтом.
Прими, Господь, и упокой.
 
 
Поговорив, погоревали —
и разошлись, печаль жуя…
Все реже снятся фестивали.
Все чаще – тени бытия.
 

«Ну что, Вадим? Когда-нибудь сойдемся…»

Вадиму Кускову на 60 лет

 
Ну что, Вадим? Когда-нибудь сойдемся.
Прочтем стихи. Споем у костерка
иль у камина. Досыта напьемся
чайку покрепче.
Мясо с уголька
на блюдо ляжет, истекая соком.
К нему – аджика, остро-сладкий сон…
Но к мясу – чай?! Каким, простите, боком?
Шашлык всегда с вином соотнесен.
И мы нальем и выпьем, как случалось,
и бережно потренькаем струной…
А чай – ну, что ж… Пока нам не до чая.
Нам календарь подсунул счет: шесть – ноль.
Мы в юбилей пришли, слегка потерты,
зато ничуть не съедены виной:
никто из нас не числился в «шестерках»,
и никого не множили «на ноль».
Хороший счет – шесть – ноль! Тебе на пользу.
Ты – из певцов, из наших. Ты – таков!
Звени, гитара! Чаще, песня, пойся!
Волнуйся, сердце! Будь здоров, Кусков!
 

«Нас оценят потом. Мы, быть может, заслужим…»

 
Нас оценят потом. Мы, быть может, заслужим.
Не в монетах оценят – разберут по слогам.
Наш язык пригодится. Наша речь станет нужной
этим елям поникшим. Этим черным снегам.
 
 
Хороводит Харон. Переправу готовит.
Он угрюм и бормочет себе о своем.
Что нам в жизни иной, где ни крова, ни крови?
Мы пока еще драхму за губой не жуем.
 
 
Мы живем как придется. Поем, как умеем.
Нас оценят потом, когда кончится всё.
А монету, Харон, тебе ссудит Емеля.
Или щука добудет. Иль еж принесет.
 

«Некуда ехать. Не с кем общаться…»

Так далеко унес его поток,

И мне его не вычерпать шеломом.

Александр Мирзаян. «Гамлет»

 
Некуда ехать. Не с кем общаться.
Время с собой говорить.
С кем попрощались – пора попрощаться.
Не попрекать, не винить
годы, людей или века изломы —
были. И быть им. И вот:
много воды утекло, и шеломом
черпай – не черпай: течет.
 

«Не пиши мне больше, не пиши…»

 
Не пиши мне больше, не пиши.
Наши судьбы не пересекались.
Все былое – только дневника лист.
Не пиши мне больше. Не пиши.
 
 
Не пиши мне больше. Не пиши.
Все, что было, – было не сегодня.
Нас судьба сводила, будто сводня,
понуждая грезить и грешить.
 
 
Не пиши мне больше. Не пиши.
Окропил я прошлое. Окрапил.
Нацеди себе сердечных капель —
и усни. Но только не пиши.
 
 
Белый день, сентябрьский небосвод.
Облака – сметана с майонезом.
Все деревья пусть уходят лесом.
Не пиши мне больше. Ничего.
 
 
И звонить не стоит по ночам.
Я не молод, да и ты – другая.
Все глаголы мы уж проспрягали,
все стихи допели при свечах.
 
 
Не пиши мне. Клинопись вредна,
и чистописанье не поможет.
Пусть тебя сомненья не тревожат:
чаша дружбы выпита. До дна.
 

* * *

На мотив песни С. Струненко —

А. Городницкого «Паруса Крузенштерна»

 
Такое бывает весною,
когда еще холоден март:
кружит на ветру надо мною
словечко заветное: бард.
 
 
Не только со мною бывает,
другие – я знаю! – туда ж.
От марта до самого мая
мы входим в осмысленный раж.
 
 
Во Владике и в Салехарде,
в Москве и других городах
весной просыпаются барды,
бредут неизвестно куда.
 
 
От самых до самых окраин,
в Эрлангене, Туле и др.,
торопятся барды. Пора им
бежать из уютных квартир.
 
 
Они еще очень неспеты,
слова зелены, как трава,
но полнится музыка светом
и зреют, и крепнут слова.
 
 
Гитары расправлены гордо,
а дома скучает жена,
и барды под вестом и нордом
бодрят себя рюмкой вина.
 
 
И, стрелки нагладив на кепи,
гитару достав из чехла,
поют про долины и степи
живущим в медвежьих углах.
 
 
А кепи – для форса и фарта.
А стрелочки – вызов струне.
И март подчиняется бардам,
зима уступает весне.
 
 
Так каждой весною бывает,
и нынешний март – не другой.
И струны ветра раздувают,
и выгнуты грифы дугой.
 

* * *

 
Друг другу кивнем на бегу – и в кивке
друг друга забудем.
А люди уходят. Без нас. Налегке.
Хорошие люди.
 
 
Друзья ли, приятели… Тот ли, чей слог,
чей голос – порука.
Ушел. Я глядел – и окликнуть не смог.
Ни взглядом, ни звуком.
 
 
Короткая жизнь – как случайный ночлег.
Рожденье – и тризна.
«Как ныне сбирается вещий Олег…»
И ныне. И присно.
 

«Гитаристы– музыканты…»

 
Гитаристы– музыканты
мне твердят (а я не спорю):
«Не дал Бог тебе таланта,
ты застрял в ля-ля-миноре!
 
 
Не работаешь руками,
пальцы держишь в черном теле.
Что – стихи? Стихи – стихами!
Надо, чтобы струны пели!
 
 
От твоих минорных стонов
микрофоны зафонили.
Ты ж, не зная пентатоники,
плюешь в полифонию!
 
 
Квинта, кварта, интервалы…
Ты не прячь от них лицо!
Я ведь помню – ты, бывало,
путал терцию с торцом!
 
 
Ты – потертый. Ты – нетрезвый.
Твой успех всегда – случаен.
Ты бемолей от диезов
без труда не отличаешь».
 
 
Так твердят мне музыканты,
гитаристы и эстеты.
Я киваю: «Нет таланта.
Что поделаешь – ну, нету!»
 
 
Я согласен и покорен.
Я, бекаром прикрываясь,
как в лимоне, в ля-миноре
с кислой миной ковыряюсь.
 
 
Но со мной – моя эстетика
и при мне – моя стилистика.
Мне важна моя патетика,
букв и слов эквилибристика.
 
 
Я притопываю пяточкой,
смех кисля лимонной долькою.
Мне шести ладов достаточно.
Остальные – Славе Нольфину.
 

* * *

Юрий Деев. Город

Письмо первое

 
Мы здесь живем затем, чтобы постичь
верховность времени, презумпцию пространства.
У вас – не то. В зарю горланя клич,
петух поет о пользе постоянства.
 
 
Былая связь становится слабей.
Тисками времени пространство гнет и плющит.
Мы здесь затем, чтоб думать о себе,
не допуская мысли о грядущем.
 
 
Благоухает стирками белье,
и нет заплат на нем, и нет следов от штопки.
Бросаясь бликами, сверкает сталью штопор,
в тугую пробку целя острие.
 
 
Летит в пространство наш победный клич.
Мы здесь живем. Нам время не постичь.
 

Письмо второе

 
Не все слова сопровождает музыка.
Не всякой музыке сопутствуют слова.
Весенний ветер пахнет то арбузами,
то огурцом. Торопится трава
на белый свет взглянуть. И с тополей
весенний дух сочится, как елей.
 
 
Я не певец. Я только составитель слов.
У воробьев – восторг, гремит в кустах симфония.
Что убиваться в поисках гармонии,
когда на птиц такое снизошло?
Они аккорд составят – и кричат.
И нотный куст от воробьев курчав.
 
 
Весна из города совсем не так видна,
как из деревни. К нам грачи не прилетают, и
не гомонят ручьи. Сугробы стаяли
тому назад уж месяц. Или два.
Река бурлит, колышутся валы.
А на горах еще снега белы.
 
 
Весна за городом ступает не спеша,
цветы зимы не похоронит заживо,
а, постепенно красоту круша,
звучит в лесах торжественным адажио.
Но эта даль от нас так далека,
что нам ее не разглядеть никак.
 
 
Из города не видно ничего.
Здесь даже звезды далеки и тусклы.
Нам кажется, река меняет русло,
а это мы бьем времени челом.
И далека, недостижима даль.
Нам не уйти отсюда никуда.
 

Письмо третье

 
Я за троих стараюсь.
Я за вас
сопротивляюсь лени и застою.
Я, может быть, чего-нибудь и стою —
но только с вами.
Ничего – без вас.
 
 
Мы были вместе.
Время шло вперед.
И я писал, не зная, что – пророчил,
что точка встанет вровень с многоточьем
и что всему настанет
свой черед.
 
 
Я к вам писал.
А может быть – к Нему.
Мы были вместе. Лист осенний падал.
И мы, ведомы первым листопадом,
трясли судьбы
дырявую суму.
 
 
Прошло сто лет.
И триста лет пройдет.
Спрошу себя, устроясь на диване:
– А где Любовь?
– А Лыбедью плывет.
– А как Андрей?
– Все так же: Первозванен.
 

Письмо четвертое

 
Ночь за окном. Собака где-то тявкнет:
«Спокойной ночи!» – тявкать ей не лень.
Увядшая сирень иначе пахнет,
чем пахнет
не увядшая сирень.
 
 
Она стоит на кухне, доживая
последние не дни уже – часы,
и пахнет, пахнет, будто бы желая
всю нашу жизнь поставить на весы.
 
 
Что мы смогли? Чего мы не достигли?
Где нам зачтется, где – простится, что ж…
Как грёзы, кисти белые поникли.
Былой букет на нищего похож.
 
 
Иль на пророка он похож, скорее.
И с тем, и с этим есть черты родства.
Букет увядший делится щедрее
не ароматом:
скорбью естества.
 

Письмо пятое

 
Что нам в тебе, немытая река?
Течешь, не так свирепа, как мелка,
к большой реке речушкою течешь —
что нам в тебе?
А впрочем, вот что:
наш фривольный быт
твоей водой одобрен и омыт.
Мы двадцать лет сидим, как рыбаки,
на берегу,
и поплавки шевелятся порой.
И гаснет солнце за большой горой.
И мы таскаем рыбку изредка —
мала, но есть.
Я и Она – такие рыбаки!..
До дна измерив глубину реки
скорее, взглядом, чем длиной снастей,
мы не смогли
понять, что ждет нас, что таит вода?
Не оставляя мокрого следа,
ты не сильней течешь и не слабей.
Что в нас – тебе?
 

Письмо шестое

 
Пора разобраться – что я в тебе люблю?
Люблю закаты твои. Люблю рассветы.
Люблю рыбаков, обожженных солнцем и ветром,
стоящих вдоль берега речки Переплюй.
 
 
Люблю свинцовую гладь другой реки —
великой, в которой лето зимы не жарче.
 
 
Нынешним утром солнце светит тем ярче,
чем реже на голубом – белил мазки.
 
 
Я шляюсь по скверу, сплетаю ажурный стих.
Топочут голуби рядом, подачки просят.
Я в жизни что-то понял, что-то постиг.
Но нет у меня ни пшеницы, ни ржи, ни проса.
 
 
Ну, что еще я в тебе не могу не любить?
Ты свел меня с той, с которой до смерти буду,
наставил меня – что мне делать и как мне быть.
Это не чудо ли? Это, конечно, чудо.
 
 
Время торопится. Стрелки спешат к «нулю».
На мелкой реке мальки рыбаков канают.
Скажи мне – за что ж я тебя не люблю?
А я и не знаю уже.
Уже и не знаю.
 

«Я о нем поплачу, погорюю…»

Памяти Максима Файтельберга

 
Я о нем поплачу, погорюю.
Поскулю. Припомню. Попою.
Закурить бы. Только не курю я.
Надо б выпить – вот беда: не пью.
 
 
О тебе, Максим. Покойся с миром.
Трудно жить, препятствуя судьбе.
Смерть – она не знает псевдонимов.
Ну, а мир – он плачет о тебе.
 

«Пусть я преступник, если дано…»

Пусть я преступник, если преступно

День растворить в вашем черном подъезде,

Если б ступенькою стать ваших лестниц —

Пусть я преступник!

Андрей Антоненко

 
Пусть я преступник, если дано
в прошлое выкрутить веретено,
так размотать, чтоб в глазах потемнело!
Пусть я преступник! Что же за дело?
 
 
Время спешит, как любовник на случку.
Поздно! Часы наизнанку не ходят.
Кто нас заставит поверить, что лучше
прошлое, где нас хлестали поводья?
 
 
Где мы ходили втроем или парой,
где мы читали стихи науслышку…
Кто нас заставит поверить, что даром
было дано, что даровано свыше?
 
 
Пусть я преступник, плач твой о прошлом
если услышу – и смехом отвечу.
Пусть я преступник, если опошлю
память о давнем, о том – человечьем…
 
 
Солнце срывается вниз, как тарелка,
бьется, осколками режет живое.
Знаешь, теперь до обидного редко
я замираю, припомнив былое.
 
 
Пусть я преступник, если преступно
жизнь растворить в той немытой общаге,
где наши перья скрипели ночами, —
пусть я преступник.
 

«Северный ветер над нами кружит или кружит…»

 
Северный ветер над нами кружит или кружит.
Спелый ледок согревает продрогшие лужи.
Солнце лучами царапает небо и крыши.
Ты меня слышишь?
Слышишь меня?
Слышишь.
 
 
Ранняя осень пророчит холодную зиму.
В пуховиках и ушанках мы – неотразимы!
Дни коротки. Но длинней, неизбывнее ночи.
Время порочно.
Память непрочна очень.
 
 
Белый пейзаж. Но морозно пока не до дрожи.
Все, что скажу, обернется октябрьской порошей.
Что же нам плакать о том, что закованы лужи?
Северный ветер кружит.
Кружится.
Кружит.
 

«Когда строка придет издалека…»

Сергею Сусло на юбилей

 
Когда строка придет издалека,
и на губах растает вкус лимонный, —
послушных струн касается рука
и нотный строй становится гармонией.
 
 
Течет музы́ка, ставшая рекой,
поет река, музы́ке подражая:
«Гони свой плот! Нам рано на покой!
Терзай струну! Слагай свои скрижали!»
 
 
И кормчий наш погрузит в глубь весло,
и плот пойдет по Мане быстротечной.
В воде прозрачной отразится вечность.
И нет числа. Какое там число!
 
 
Пороги станут теребить весло.
Падут на Ману летние туманы.
…Как много дней, как много лет прошло!
Иные реки и другие страны.
 
 
Сбылось, что сталось. Славен путь любой!
Скрипит перо. Рука струну волнует.
Музы́ка стала вечною судьбой.
Река себе взяла судьбу иную.
 
 
Твори, Сергей, привет тебе, привет,
пока в запасе есть слова и ноты!
Нет благородней и трудней работы,
чем пережить – и вывести на свет
капризных нот торжественный хорал —
и шепот слов.
Не затупи пера.
 

«Сколько б нам ни стукнуло, ребята…»

 
Сколько б нам ни стукнуло, ребята,
мы не научились до сих пор
понимать, что жизнь – коротковата,
а в груди – не пламенный мотор,
что на смену смелым половодьям
белое безмолвие придет.
…Кто кружит нас? Кто нас за нос водит?
Что нас ждет, ребята?
Кто нас ждет?
 

«Учитель превзошел ученика…»

 
Учитель превзошел ученика.
Не правда ли – забавная сентенция?
Что делит нас – секунда или терция?
Объединяют годы и века.
 
 
Век короток. На все назначен счет.
Учитель мой! Тянусь я за тобою.
Оркестр послушно следует гобою.
Я следую тебе.
Кому ж еще?
 

«Ушел мой товарищ… И не было рядом…»

 
Ушел мой товарищ… И не было рядом
того, кто не дал бы уйти.
Все ниже, все ближе ложатся снаряды.
Воронки лежат на пути.
 
 
Уж мне не услышать той песни, которой…
Не выпить с тобою вина.
Прощай же, Андрюша.
До встречи, Суворов.
Пусть будет не скорой она.
 

«Что видится – то и сбудется…»

Пролитую слезу

из будущего привезу…

Иосиф Бродский

 
Что видится – то и сбудется.
Что сбудется – то простится.
Идет человек по улице.
Не держит слезу ресница.
 
 
А видится ночка черная
и белая простыня.
«Живем мы с тобой никчемно,
и ты не любишь меня».
 
 
Скатилась слеза на краешек,
свалилась в сухую пыль.
«Налево пойдешь – покаешься.
Направо пойдешь – ковыль».
 
 
Он прямо пойдет. Поднимет
слезу, закатает в пыль,
помедлит, назначит имя —
и бросит слезу в ковыль.
 

«Так бы и помер дурак дураком…»

 
Так бы и помер дурак дураком,
кабы не умные люди,
те, что мне гневно грозят кулаком,
и осуждают, и судят,
 
 
брызжут слюной, засыпают глаза
серой дорожною пылью.
Добрые люди! Спасибо вам за
то, что меня не забыли.
 

«Как бурятское блюдце…»

 
Как бурятское блюдце,
небеса поутру.
Барды яйцами бьются
на байкальском ветру.
 
 
Не нужны алебарды,
ни клинка, ни свинца.
Бьются яйцами барды,
и не видно конца.
 
 
Нам ли скуки бояться?
Нам скруглять ли углы?
Бьются барды, и яйца,
как известка, белы.
 
 
За свободу и веру,
баритон и фальцет!
И трещит, как фанера,
скорлупа на яйце.
 
 
Не подумайте худа,
тренируйте лицо:
и у Светы – о чудо! —
есть такое яйцо.
 
 
Песни – наша валюта,
наша воля и власть.
Яйца сварены круто
и посолены всласть.
 
 
Мы разъедемся вскоре,
чтобы встретиться вновь.
…Завтрак с видом на море —
на Байкал. На любовь.
 

Злодетские стихи

Ольга Рыбакова-Потапкина. Без названия

Этот небольшой цикл – не пародии, не подражания. Это, скорее, пересмешки. По В. И. Далю, пересмешки – «взаимные смешки… пересмеивание, передразнивание». Вот и я – пересмеиваю, передразниваю.

Агниябартовщина

 
Оптимистическое
Таня плачет, плачет:
Мячик тонет, тонет!
Не печалься, Таня!
Кто-нибудь спасется.
 
 
О гуманности при погромах
Уронили Мишку на пол.
Оттоптали Мишке лапу.
Лиза ласково смеется:
– Все равно его не брошу!
Потому что он хороший —
Я возьму на память лапу!
 
 
О дружбе и взаимопомощи в мегаполисе
Продрогший Зайка, брошенный. Скамейка.
А с неба – дождь, как из ведра, кислотный.
– Мужайся, Зайка! Помощь уж близка!
Спешу к тебе я, твой трехлапый Мишка!
 

Корнейчуковщина

 
Тянитолкай
Дал Бог тяни-толкаю бБутылочку токая.
Он был тяни-толкай – теперь тяни-токай.
«Эй, не толкай! Я занят!» – Открыл токай – и тянет.
Еще полно токая: бутылочка такая.
 
 
Ежи и козявки
 

Ёжики смеются

У канавки

Две козявки

Продают ежам булавки.

А ежи-то хохотать!

Всё не могут перестать:

«Эх вы, глупые козявки!

Нам не надобны булавки:

Мы булавками сами утыканы».

Корней Чуковский

 
Два ежа пришли к канавке, наблатыканы,
Все иголками, как пиками, утыканы.
И козявкам говорят: «Вы, козы пошлые!
Вы булавками торгуете беспошлинно.
Ну, а есть ли у вас разрешение?»
А козявки хохотать!
Все не могут перестать:
«Ах, колючие пупсы!
Вы попутали рамсы!
Наша крыша высока.
Уходите-ка, пока
Мы булавками вас не потыкали!»
 
 
Мойдодыр
И пришла к Мойдодыру мочалка
И заплакала: «Слышишь, начальник,
Не могу я так больше, прости!
Все меня обзывают мочалкой.
Крокодил, в ком души я не чаю —
Не мочаль, говорит, на пути!
Он Тотошу с Кокошей настроил,
И они теперь уши не моют
И не чистят клыки по утрам!
И, немытые, сраму не имут.
Ты прости меня, мыла во имя!
Я не справилась – стыд мне и срам».
Мойдодыр как зарычит
На Тотош,
Как ногами застучит
На Кокош,
Раскраснелся, на себя не похож.
Крокодилу он на хвост
Наступил,
Покраснел, как красный флаг,
Крокодил
И взмолился: «Мойдодыр, гадом буду,
Но науку никогда не забуду!
Сам умоюсь и умою других!»
Мойдодыр сказал: «Ну, то-то! Беги».
Как пустился он по улице
Бежать,
Прибежал он к умывальнику
Опять,
И мыло сожрал он
Душистое,
И съел полотенце
Пушистое,
И зубной порошок,
И густой гребешок.
 
 
Что поделаешь с рептилией
Зубастой?
Разве только порошок сменить
На пасту.
 

Самуилмаршаковщина

 
По следам неизвестного героя
Ищут пожарные,
Ищет полиция,
Ищут фотографы
С постными лицами,
Ищут везде.
Но не могут найти
Парня какого-то
Лет двадцати.
 
 
Что он наделал?
Стрелял из нагана?
Или известным
Он был уркаганом?
Или дорогу
Не там пересек?
Иль у кого-то
Стащил кошелек?
 
 
Или повесил
Кого-то в лесу?
Или жену
Превратил в колбасу?
Может, кого-то
В сердцах покусал?
Что ж за маркиз
За такой за де Сад?
 
 
«Что вы! – кипит
Полицейский начальник, —
Нет, все не так!
Все не так изначально!
Автор – гуманней
Не сложишь стишат!
Монстра не смог бы
Придумать Маршак.
 
 
Пусть он и в кепке,
И крепкий, и гибкий —
Зуб золотой
Не сверкает в улыбке.
Он не разбойник,
Не рецидивист.
Он – благородный
Спортсмен-активист.
 
 
Он, из пожара
Спасая мальчишку,
Сам обгорел
До скелета почти что.
Ждет за спасение
Парня награда.
Чтобы вручить,
Отыскать его надо».
 
 
Ищут полиция
И профсоюз.
Благо – теперь
Не Советский Союз,
Значит, отыщут —
Хвала интернету! —
И наградят.
Только дело не в этом.
 
 
Он, из пожара
Доставши мальчишку,
Вдруг услыхал:
«Ну, а где пиджачишко?
Кепочка где?
И ботиночки где?
Ты их, наверно,
Присвоил, злодей!»
 
 
Он же в ответ
Улыбнулся несмело,
Сбросил с костей
Обгоревшее тело,
Кепку надвинул —
И выпустил дух.
Ищут теперь.
Только вряд ли найдут.
 
 
Страх темноты
Петя темноты боится.
У него в глазах двоится!
Он от страха сам не свой.
– Петя, Петя! Что с тобой?
 
 
– Видишь – там, в углу, карга?
– Петя, это кочерга!
 
 
– Сверху смотрит великан!
– Это папин чемодан.
 
 
Высоко, на крышу шкапа,
Чемодан поставил папа
Много дней тому назад… —
Пете нечего сказать.
 
 
Он-то знает: папа ловко
Улизнул в командировку,
То есть – только сделал вид.
В чемодане он сидит,
 
 
Ждет, когда его жена
Станет мужу не верна.
Только в дом придет другой —
Папа хватит кочергой!..
 
 
Пете страшно, он боится,
В голове его мутится.
Он страдает:
– Как я мог
Впопыхах закрыть замок?!
Чем я думал, второпях
В унитазе ключ топя?
 
 
И теперь, мой бедный папа,
Ты не спустишься со шкапа…
 
 
Свет погашен. Дом уснул.
Петя смотрит на луну…
 
 
Трудно жить без развлеченья
В очень тесном помещеньи.
 
 
Бегемотина
Ну вы чего ко мне пристали?
Я – бегемот, гиппопотам.
Я вам своих гиппопоталий
Не покажу ни здесь, ни там.
 
 
Я сам телес своих не вижу,
Лежу, как тело, как бревно.
И если я кого обижу,
Мне это будет все равно.
 
 
Вам не везет сегодня с мамой.
Меня кормили – но когда?!
Спускайтесь вниз. Держитесь прямо.
Вот мой раскрытый чемодан.