Текст книги "Клеопатра"

Книга вторая
Падение Гармахиса

Долгие дни подготовки закончились, и настало время действовать. Я прошел все ступени посвящения и был коронован на царство. И хотя простой народ не знал меня или знал только как жреца Исиды, в Египте тысячи в душе чтили меня как фараона. Время действовать пришло, и сердце мое горело от нетерпения. Ибо единственным моим желанием было изгнать чужаков из Египта, освободить страну, занять трон, который принадлежит мне по праву наследства, и очистить храмы моих богов от скверны. Я был готов к борьбе и ни на миг не сомневался в ее исходе. Глядя на себя в зеркало, я читал на своем лице победу. Будущее пролегло у меня под ногами сияющей дорогой, сверкающей славой, как воды Сихора на солнце. Я мысленно беседовал с моей божественной Матерью Исидой; я надолго уединялся в своих покоях и советовался со своим сердцем, пытаясь проникнуть в его глубины; я задумывал возвести новые грандиозные храмы; я обдумывал новые великие законы, которые приведут мой народ к благоденствию; и мне представлялись восторженные крики благодарной толпы, славящие фараона-победителя, восседающего на древнем троне своих отцов.

И все же на какое-то время я задержался в Абидосе и, как мне было велено, дождался, пока у меня на бритой голове вновь отросли волосы, черные как вороново крыло. Это время, чтобы оно не проходило впустую, я посвятил упражнениям, развивающим у мужчины силу и ловкость, а также совершенствовался в искусстве владения разными видами оружия. Кроме того, для определенной цели, о которой будет поведано позже, я углубил свои навыки в древнем египетском искусстве магии и значительно приумножил свои познания в чтении звезд, постигал последние тонкости астрологии.

Итак, вот что было задумано. Мой дядя Сепа, сославшись на здоровье, покинул храм в Ана на какое-то время и уехал в Александрию, где купил дом, чтобы, как он сказал, подышать морским воздухом и заодно изучить чудеса великого Мусейона и повидать прославленный двор Клеопатры. Это должно отвлечь его от печальных мыслей. Там я должен был присоединиться к нему, ибо именно в Александрии заговор предполагалось привести в исполнение. Поэтому, когда из Александрии пришла весть, что пора и все готово к моему приезду, и с приготовлениями к отъезду было покончено, я быстро собрался и пошел в отцовские палаты, чтобы получить благословение перед дорогой. Я увидел старика, который сидел за столом в той же позе, как и в тот день, когда укорял меня за мое легкомыслие, за то, что я убил льва. Его длинная седая борода лежала на мраморном столе, в руках он держал свитки со священными письменами. Когда я вошел, он встал из-за стола и, воскликнув «Приветствую тебя, о фараон!», хотел опуститься на колени, но я удержал его за руку.

– Не подобает тебе, отец, так обращаться ко мне, – сказал я.

– Подобает, – возразил он. – Мне подобает поклоняться царю, моему повелителю, но пусть будет по-твоему, если ты так хочешь. Итак, ты уезжаешь, Гармахис, мое благословение пребудет с тобой, о мой сын! И пусть боги, которым я служу, даруют моим старым глазам счастье увидеть тебя на троне. Я долго и усердно пытался прочитать будущее, узнать, что тебя ждет, Гармахис, но всей мудрости не хватило, чтобы узнать хотя бы что-нибудь, проникнуть сквозь завесу тайны. Будущее скрыто от меня, и иногда меня охватывает отчаяние. Но запомни, мой сын, на твоем пути тебя подстерегает опасность, и опасность эта явится тебе в обличье женщины. Я это знаю давно, потому ты и был избран служить божественной Исиде, которая отвращает своих служителей от мыслей о женщинах до тех пор, пока она не решит снять запрет. О мой сын, как бы мне хотелось, чтобы ты не был таким сильным и красивым… Ведь ты, как и подобает истинному царю, сильнее и краше любого мужчины в Египте, и нет здесь равных тебе. Но в твоей силе и в твоей красоте может быть и причина твоего падения. Берегись александрийских чаровниц, ибо одна из них может змеей вкрасться в твое сердце и разведать твою тайну.

– Тебе нечего бояться, отец, – ответил я, нахмурившись, – алые губки и яркие глазки мне не интересны, мои мысли заняты другим, главное для меня – мой долг.

– Это хорошо, достойный ответ, – сказал он. – Пусть так впредь и будет. А теперь прощай. Пусть наша следующая встреча произойдет в тот счастливый час, когда я вместе с остальными жрецами Верхнего Египта покину Абидос, чтобы поклониться нашему законному фараону.

Мы обнялись, и я вышел, увы, не догадываясь, какую встречу уготовила нам судьба.

И вот я снова плыл вниз по Нилу, как обычный небогатый путешественник. Тем попутчикам, кто задавал мне вопросы, я отвечал, что я приемный сын верховного жреца из Абидоса, что меня готовили к жреческому сану, но в последнюю минуту я отказался служить богам и решил отправиться в Александрию за лучшей долей. Ведь те, кто не знал правды, все еще считали меня внуком старухи Атуа.

На десятый день плавания с попутным ветром мы достигли прекрасной Александрии – города тысячи огней. Над ним возвышался белый маяк, чудо света, с вершины которого луч, подобный сиянию солнца, заливал бухту, указывая морякам путь через море. Когда корабль наш причалил к берегу и его тщательно привязали к причалу, была уже ночь, и я сошел на берег и замер, изумленный огромным скоплением домов и оглушенный непривычным гомоном иностранных языков. Там, казалось, собрались представители всех народов мира, и каждый громко говорил на своем родном языке. Пока я в растерянности стоял, осматриваясь, ко мне подошел какой-то молодой человек и, тронув меня за плечо, спросил, не Гармахис ли я из Абидоса. Я ответил, что да, и тогда он нагнулся к моему уху и прошептал тайное слово-пароль. Затем юноша подозвал двух рабов и приказал им снести мой багаж с корабля. Те бросились выполнять приказ, расталкивая грузчиков, настойчиво предлагавших помощь за плату. Я пошел следом за своим проводником по набережной, вдоль которой тянулись бесчисленные винные лавки. Кого только в них не было! Мужчины пили вино и смотрели на танцующих женщин, многие из которых были почти без одежды, прикрытые чем-то прозрачным, а некоторые так и вовсе раздеты.

Мы шли мимо освещенных светильниками домов, пока не вышли на берег большой гавани. Там мы свернули направо и пошли по широкой вымощенной гранитом улице, мимо массивных домов с крытыми аркадами перед ними. Никогда я не видел раньше таких зданий. Свернув еще раз направо, мы попали в тихую часть города, где на улицах, кроме групп пьяных гуляк, почти никого не было. Наконец мой проводник остановился перед белокаменным домом. Мы пересекли небольшой двор и вошли в освещенное помещение. И там я наконец встретил своего дядю, который, увидев меня, необычайно обрадовался.

Когда я помылся и поел, он поведал мне, что все идет хорошо и при дворе пока никто не подозревает о заговоре. Далее он рассказал мне следующее: до Клеопатры дошел слух о том, что в Александрию наведался верховный жрец из Ана, и она вызвала его к себе и долго расспрашивала, но не о заговоре, о котором ей ничего не было известно (да ей и в голову не приходило, что кто-то покусится на ее власть), а о сокровищах, которые, как она от кого-то услышала, якобы сокрыты в находящейся рядом с Ана пирамиде. Из-за своей расточительности ей все время не хватало денег, поэтому она задумала вскрыть пирамиду. Но дядя Сепа только рассмеялся и сказал, что та пирамида – усыпальница божественного Хуфу и что ему ничего не известно ни о каких секретах. Тогда Клеопатра рассердилась и поклялась своим троном, что прикажет разобрать пирамиду камень за камнем и отыщет спрятанные в ней сокровища. Он снова рассмеялся и ответил ей часто повторяемой александрийской пословицей: «Горы живут дольше царей». Ей понравилась его находчивость. Она улыбнулась и отпустила его. Еще дядя Сепа сказал, что завтра днем я смогу увидеть Клеопатру, ибо завтра – день ее рождения (по совпадению, и мой), и она, облаченная в одежды богини Исиды, торжественно проследует из своего дворца на мысе Лохиас в храм Серапеум, чтобы принести жертвы восседавшему там ложному богу Серапису, которому посвящен храм. После этого, сказал он, мы придумаем способ проникнуть во дворец царицы и приблизиться к ней.

Меня одолевала усталость, поэтому сразу после разговора с дядей я пошел спать, но незнакомая обстановка, шум, доносящийся с улицы, и мысли о завтрашнем дне почти лишили меня сна. Под утро я встал, взобрался по лестнице на крышу дома и стал ждать рассвета. Через какое-то время первые лучи солнца пронзили небо, словно стрелы, и озарили беломраморные стены чудесного маяка, который в ту же секунду погас, словно солнце убило его. Далее лучи пали на берега Лохиаса, где стоял дворец Клеопатры, и осветили его так, будто самоцветный камень засверкал на темном, холодном лоне моря. Свет полился дальше, нежно поцеловал купол мавзолея, в котором покоится великий Александр, прикоснулся к башням и крышам тысяч высоких домов и храмов, прошелся по колоннадам расположенного неподалеку от нашей улицы великого Мусейона, озарил громадное святилище, в котором находится вырезанный из слоновой кости образ лжебога Сераписа, и наконец словно растаял на широком мрачном Некрополе. Потом, когда рассвет превратился в день, поток света, переполнив чашу ночи, вылился на городские улицы и переулки, и Александрия в этот утренний час точно облачилась в алую царскую мантию, да и сама стала похожа на раскинувшуюся на земле широкую торжественную мантию. Налетевший с севера этезийский ветер унес с моря дымку, и моему взору открылась голубая вода гавани, усеянная тысячей кораблей. Еще я увидел огромный мол Гептастадиум, сотни улиц, бесчисленное множество домов – безграничные богатство и красоту Александрии, царственно раскинувшейся между озером Мариотис и океаном. Я был поражен. И это был один из городов страны, которой правили мои предки и которой буду править я! Что ж, за такое место стоит побороться. Налюбовавшись этим великолепием, я счастливо вздохнул, помолился божественной Исиде и спустился с крыши.

Внизу меня уже ждал дядя Сепа. Я рассказал ему, что наблюдал за восходом солнца над Александрией.

– Вот как! – произнес он, глядя на меня из-под густых бровей. – И что ты думаешь об Александрии?

– По-моему, она похожа на город богов, – ответил я.

– Ну и угадал! Это – город демонов! – загремел он. – Говоришь, город? Это не город, а вертеп, в котором собраны все пороки, где все погрязли в распутстве, это кладезь беззакония, место, где ложная вера, рожденная извращенными умами, наполняет лживые сердца. Я мечтаю о том, чтобы от этого города камня на камне не осталось и чтобы вся его роскошь и все его богатство были погребены в пучине вод! Чтобы над этим проклятым местом с криком летали чайки, и чтобы чистый ветер, не оскверненный тлетворным греческим дыханием, свободно носился над его руинами от океана к Мариотису! О царственный Гармахис, не допусти, чтобы роскошь и красота Александрии отравили твою душу, ибо в ее ядовитом воздухе истинная вера умирает, а древняя религия не может расправить божественные отяжелевшие крылья. Когда настанет час и ты станешь править этой землей, Гармахис, разрушь этот проклятый город и перенеси столицу в белокаменный Мемфис, где восседали на троне твои предки. Поверь, для Египта Александрия – красивые ворота, через которые в Египет входит погибель, и пока они стоят, эти ворота открыты для любого народа, любой, кто захочет, может грабить нашу землю, насаждать свою ложную веру и глумиться над египетскими богами.

Я ничего не ответил, потому что он был прав, его слова справедливы. Но я не мог с собой ничего поделать – город все равно казался мне прекрасным! Когда мы поели, дядя сказал, что, если мы хотим увидеть торжественное шествие Клеопатры с процессией, нам пора выходить, и мы направились к храму Сераписа. Клеопатра должна была выйти на улицу еще не скоро, через два часа после полудня, но жители Александрии до того любят шумные празднества, всяческие зрелища и вообще безделье, что, если мы не займем мест заранее, то попросту не сможем пробиться сквозь толпу зевак, уже начавших собираться на улицах, по которым должна проследовать процессия. И мы отправились, чтобы занять места на деревянном помосте, сооруженном вдоль большой улицы, которая прорезала город до самых Канопских ворот. Мой дядя заранее купил для нас места, и обошлось это ему очень недешево.

С трудом пробиваясь сквозь толпу зевак, уже запрудивших улицу, мы все же, усиленно поработав локтями, добрались до деревянного сооружения, накрытого навесом и украшенного ярко-красным сукном. Там мы сели на скамейку и прождали несколько часов, разглядывая проходящие мимо толпы людей, которые кричали, пели и громко разговаривали на разных языках. Наконец появились солдаты, одетые по римскому образцу в доспехи, и начали расчищать улицу. За ними последовали глашатаи, призывающие народ к тишине (отчего толпа запела и закричала еще громче, оглушив нас) и возвещавшие появление царицы Клеопатры. Затем по улице торжественным маршем прошла тысяча киликийских стрелков, тысяча фракийцев, тысяча македонцев и тысяча галлов, все одетые в боевые доспехи, по обычаю своих стран, и с соответствующим оружием. Потом проехали пятьсот воинов, которых называют неуязвимыми всадниками, ибо и сами они и их лошади полностью покрыты кольчугой. Следующими прошествовали молодые юноши и девушки в богатых развевающихся одеяниях, в золотых венцах – они несли в руках символические изображения дня и ночи, утра и вечера, неба и земли. За ними выступало множество прекрасных женщин, одни из них разливали благовония на дорогу, а другие рассыпали по ней пышно распустившиеся цветы. Наконец толпа закричала: «Клеопатра! Клеопатра!», и я, затаив дыхание, подался вперед, чтобы увидеть ту, которая осмелилась облачиться в наряд Исиды.

Но тут стоящая передо мной толпа, превратившись в густую, плотную массу, пришла в движение, загородив от меня улицу, и я, охваченный волнением, перепрыгнул через ограду помоста и стал проталкиваться – благо, силы и ловкости у меня хватало – вперед, пока не очутился в первом ряду, рядом с самой дорогой. И как только я там оказался, на улицу выбежали нубийские рабы в венках из плюща на головах и с толстыми палицами, раздавая удары по теснившимся людям направо и налево. Один из них мне сразу бросился в глаза: это был настоящий великан. Уверенный в своей могучей силе, он, наглец, которому неожиданно дали власть, был особенно свиреп – избивал людей без всякой причины. Так ведут себя самые гнусные хамы. Рядом со мной стояла женщина, по виду египтянка, с младенцем на руках, и этот великан, увидев, насколько она слаба и беззащитна, ударил ее по голове своей палицей, отчего та, не издав ни звука, упала. Толпа зароптала. У меня же кровь бросилась в голову и помутила рассудок. Я держал в руке жезл из кипрского оливкового дерева, и когда чернокожий негодяй захохотал над рухнувшей женщиной, корчившейся на земле от боли, и над ее беспомощным ребенком, я в бешенстве размахнулся и ударил его жезлом изо всей силы. Я вложил в удар всю свою ярость, и он оказался так силен, что крепкая палка переломилась о плечи великана, и хлынувшая кровь, брызнув, окропила его венец из листьев плюща.

И тут, взревев от боли и ярости, ибо те, кто бьют других, не любят получать удары и не выносят мук, он развернулся и набросился на меня! Все люди, стоявшие рядом, кроме женщины, которая не могла подняться, отпрянули и окружили нас кольцом. Он зверем ринулся ко мне, но я, обезумев от гнева, встретил его ударом кулака в переносицу – другого оружия у меня не было, – и тот пошатнулся, как жертвенный бык после первого удара жреца топором. Обступившие нас люди одобрительно закричали, потому что простолюдины любят драки и потому что они знали, что тот нубиец был знаменитым гладиатором, не ведавшим поражений. Придя в себя, мой противник, собрав все свои силы, с проклятием замахнулся на меня своей тяжелой палицей так, что, если бы я не увернулся, он снес бы мне голову. Ударившись о землю, палица разлетелась на щепки. Толпа снова закричала, и гигант, ослепленный гневом, снова накинулся на меня. Обезумев от жажды крови, ничего больше не соображая, он знал только одно: врага надо поскорее растерзать и прикончить. Я же с криком вцепился ему в горло, ибо понимал, что с таким силачом мне иначе не справиться. Мои пальцы мертвой хваткой впились в его плоть, хотя его огромные кулачищи молотили меня, как дубинки. Я же все крепче стискивал и стискивал ему горло, вдавливая кадык. Сцепившись, мы завертелись на месте, а потом он повалился на землю, надеясь таким способом сбросить меня. Но, как он ни извивался, я продолжал крепко сжимать его шею, пока он наконец ослабел из-за нехватки воздуха и потерял сознание. В этот миг я, оказавшись сверху, уперся коленом ему в грудь и, думаю, убил бы его, если бы мой дядя и еще несколько человек из толпы не навалились на меня и не оттащили от гладиатора.

В пылу борьбы я не заметил, как к нам подъехала великолепная колесница царицы, перед которой шагали слоны, а сзади которой вели львов. Из-за суматохи, вызванной дракой, колеснице пришлось остановиться, и я, разгоряченный дракой, весь в пыли, в разодранной белой одежде, покрытой кровью, хлынувшей из горла и ноздрей могучего нубийца, подняв голову, впервые увидел живую Клеопатру. Колесница ее, вся из чистого золота, была запряжена белыми, как молоко, жеребцами. С обеих сторон от сидевшей в ней царицы стояли две очень красивые девушки в греческих платьях, которые обмахивали ее сверкающими опахалами. На голове у нее был убор Исиды: обвитые уреем золотые рога, между которыми висел крупный диск полной луны и символ верховной власти Осириса. Держались они на золотой шапочке в виде головы коршуна (глаза его были из драгоценных камней, а распростертые крылья – из синей эмали), из-под которой ее черные локоны волнами ниспадали до самых пят. На ее стройной нежной шее блестело золотое ожерелье с изумрудами и кораллами. Запястья ее унизывали такие же золотые браслеты, в одной руке она держала вырезанный из кристалла священный ключ жизни, а в другой – золотой царский жезл. Грудь ее была обнажена, но под ней ее тело было обтянуто расшитой драгоценными камнями тканью, блестевшей, как змеиная чешуя, из-под которой спускалась золотая мантия, обвитая прозрачным вышитым косским шелком, ниспадающим пышными складками на сандалии с застежками из огромных жемчужин, которые украшали ее маленькие белые ножки.

Рассмотрев все это за какой-то миг, я взглянул на лицо – лицо той, которая соблазнила Цезаря, погубила Египет и которой суждено было в будущем отдать Октавиану власть над миром. Я увидел безупречные греческие черты: округлый подбородок, пухлые изогнутые губы, точеные крылья носа, похожие на изящные раковины тонкие, совершенной формы уши. Я увидел низкий широкий, гладкий, как мрамор, красивый лоб, кудрявые темные волосы, струящиеся тяжелыми волнами и сверкающие на солнце, полукруглые брови и длинные загнутые ресницы. Она предстала предо мной во всей пышности своей царственной красоты и величия. Ее изумительные глаза, цвета кипрской фиалки, горели. Эти спокойные очи, казалось, были наполнены тайной, непостижимой как ночь в пустыне, как переменчивая ночь, которая то проясняется, то вновь сгущается, то озаряется неожиданными вспышками света, рожденного в звездных глубинах неба. Это чудо я заметил сразу, хотя и не умею описать его достойно. Но с первого же взгляда я понял и то, что сила Клеопатры заключалась больше не в ее несравненной красоте, а в том лучезарном сиянии ее горячей, неукротимой души, которое пробивается сквозь телесную оболочку. Ибо была она подобна живому пламени, и подобных ей женщин не было и никогда не будет на земле. Даже когда она погружалась в задумчивость, сквозь нее светил огонь ее пылкого сердца и озарял ее. Но когда она пробуждалась, из очей ее вырывались молнии, а на устах начинала играть сладостная музыка речи!.. Нет, не найдется слов, достойных, чтобы описать Клеопатру. Величественная красота, дарованная женщине, соединилась в ней с мудростью, которую мужчины отвоевали у небес. Но с этой красотой и с этой мудростью уживалось то великое, поистине демоническое зло, которое, не зная страха и презирая любые человеческие законы, играет империями и, улыбаясь, в угоду своим желаниям проливает реки крови. Все это слилось, сплелось в ее душе. Эта смесь и делала ее той Клеопатрой, которую ни один смертный не в силах описать, ни один мужчина не может покорить и ни один мужчина, который хоть однажды ее увидел, уже не забудет никогда. Ее сравнивали с Духом Бури, называли прекрасной, как гроза, и беспощадной, как чума, но все же с сердцем женщины. А о деяниях ее известно всем. Горе этому миру, если на него еще раз падет такое проклятие, если в нем родится еще одна такая женщина!

Когда Клеопатра немного наклонилась вперед, пытаясь понять причину поднявшейся суматохи, наши взгляды на миг встретились. Поначалу ее глаза казались мрачными, темными, как будто они видели нечто такое, чего не осознавал разум. Но потом они вдруг словно ожили, и даже цвет их переменился, как меняется цвет моря, когда по нему проходят волны. Сначала в них появился гнев, потом рассеянное внимание, а после того как она увидела на земле тело поверженного мной нубийца и узнала в нем того самого знаменитого гладиатора, мне кажется, в них появилось некое подобие удивления. По крайней мере взгляд ее смягчился, хотя выражение лица ничуть не изменилось. Но тот, кто хотел прочитать мысли Клеопатры, должен был смотреть ей в глаза, ибо лик ее почти никогда не менялся. Повернувшись, она что-то промолвила своим стражам. Те выступили вперед и подвели меня к царской колеснице. Толпа затихла в мертвом молчании, ожидая моей немедленной казни.

Оказавшись лицом к лицу с Клеопатрой, я сложил на груди руки. Хоть меня и поразила ее ослепительная красота, в душе я ненавидел ее, эту смертную женщину, посмевшую обрядиться в костюм Исиды, эту захватчицу, занимающую принадлежащий мне по праву трон, эту распутницу, расточающую богатство Египта на золотые колесницы и благовония. Окинув меня взглядом, она заговорила своим звучным грудным голосом на языке страны Кемет, который она единственная из всех Лагидов великолепно знала.

– Я вижу, ты египтянин. Кто ты и чем занимаешься? И как смеешь ты избивать моего раба, который расчищал мне путь по улицам моего города?

– Кто я? Меня зовут Гармахис, – бесстрашно ответил я. – Я астролог, приемный сын верховного жреца храма Сети и правителя города Абидос. Сюда я прибыл в поисках счастья. Твоего раба, о царица, я избил за то, что он ударил дубинкой невинную женщину. Это все подтвердят, спроси народ, лгу я или говорю правду, царица Египта.

– Гармахис, – задумчиво повторила она. – Благородное имя, и вид у тебя благородного человека, да и внешность и манеры аристократа.

Потом она подозвала солдата, который видел, что произошло, и выслушала его рассказ. Солдат рассказал все, как было, потому что после моей победы над нубийцем, должно быть, проникся ко мне расположением. Затем она обратилась к девушке, которая стояла рядом с ней с опахалом. Девушка – с кудрявыми волосами и робкими темными глазами, очень красивая – что-то ответила, и Клеопатра велела подвести раба. Солдаты привели великана, который уже снова мог дышать, и женщину, которую он ударил дубинкой.

– Трусливый пес! – произнесла она тем же звучным грудным голосом. – Ты не побоялся ударить слабую женщину, но как трус был побежден этим молодым человеком. Он оказался сильнее тебя, и ты сдался, презренный. Я научу тебя вежливости. Сейчас ты получишь хороший урок. Отныне, чтобы ударить женщину, тебе придется воспользоваться только левой рукой. Эй, стража, схватите этого чернокожего раба и отрубите ему правую руку.

Отдав приказ, она откинулась на сиденье своей золотой колесницы, и глаза ее будто снова заволокло тучами. Стражники схватили нубийца и, не обращая внимания на его отчаянные вопли и мольбы о милосердии, отрубили ему правую руку мечом на деревянном помосте, после чего куда-то утащили под его громкие стоны. После этого процессия продолжила путь. Когда колесница тронулась с места, красивая девушка с опахалом обернулась, посмотрела на меня и улыбнулась, точно чему-то радуясь, что меня несколько удивило.

Люди вокруг весело зашумели, стали поздравлять меня и шутить, что теперь меня пригласят во дворец и скоро сделают придворным астрологом, но мы с дядей при первой же возможности поспешили уйти. Всю дорогу он ругал меня за несдержанность и безрассудство, однако, когда мы оказались дома, признался, что гордится мной, обнял, радуясь тому, что я так легко победил гиганта и не пострадал.