Текст книги "Мудрость сердца (сборник)"

Я верю, что этот день обязательно настанет. Мы перепробовали все пути, но нас снова и снова отбрасывало назад, в кромешный мрак страданий, в беспросвет беспомощности.

Переделка мира начнется с этого огромного куска суши, поскольку именно здесь находится раскаленная кузница, где душа человеческая подвергается поистине нечеловеческим испытаниям. Европа давно уже ведет безнадежно проигранную партию, мы же затеяли еще более убийственную игру, поставив на кон все, что имели. Мы ближе к развязке во всех отношениях.

Над всеми национальными и расовыми драмами, заставляющими мир содрогаться в конвульсиях, разворачивается действо еще более грандиозное: мировая драма. Здесь нет зрителей, одни актеры. За всю историю человечества это самое длинное представление; этот пожар потухнет не раньше, чем будет уничтожен существующий мировой порядок. И не важно, холодной или горячей называется нынешняя война, закончится она завтра или через пятьдесят лет. Будущее сулит еще множество войн, и каждая будет ужаснее предыдущей. И так будет продолжаться до тех пор, пока это прогнившее до основания здание не рухнет окончательно. До тех пор, пока не вымрет последний homo sapiens[16]16
  Человек разумный (лат.).


[Закрыть].

Когда я впервые взялся за эти страницы (1940), на моих подошвах еще не успел осесть прах мира, сгинувшего во тьме веков, мира, столь непохожего на наш, что дошедшие до нас старинные преданья кажутся легендами и вымыслом. Руины, оставшиеся от Кносса и Микен, зародили во мне смутные ощущения, что в том сказочном и бесконечно далеком прошлом люди жили иначе. Я не мог смириться с мыслью, что они умерли все до единого, не оставив никаких следов. Еще труднее было вообразить, что чудом уцелевшие крупицы великой силы, вдохновлявшей наших предков, почти не вдохновляют нас. А сколько их было, этих удивительных эпох, о которых мы даже никогда не слыхали! Но хотя их следы безвозвратно утеряны, память о них продолжает жить в наших жилах.

Я убежден, что сказки о заре того, что мы называем цивилизацией, не имеют ничего общего с тем, что происходило в действительности. Они есть лишь мертворожденный плод измышлений ученых. Не было никакой зари, как не было и нет начала и конца у шара. Есть жизнь и смерть, неразрывные, как сиамские близнецы. На какой бы ступени развития или регресса ни стояло общество, в каком бы климате и при каких погодах мы ни жили, в войне или в мире, прозябая в невежестве или создавая высокоразвитую культуру, поклоняясь идолам или иным богам, во все времена значение имело лишь одно: борьба личности, ее триумфы и падения, рабство или раскрепощение, свобода или гибель. Природа этой борьбы космична, она не поддается анализу ни в научном, ни в религиозном, ни в историческом смысле.

Взаимоотношения полов есть не что иное, как часть еще более масштабной драмы, разворачивающейся в душе человека. Чем обезличенней, одинаковей мы становимся, тем острее протекает драма сексуальная. Гениталии низведены до уровня обслуживания потребностей остального организма. Одновременно во всех сферах происходит процесс воспроизведения. Но только полноценный организм в состоянии создать что-нибудь новое, свежее – в общем, заслуживающее внимания. Любить можно не только плотью, сердцем и душой, но и как новый человек. Который есть плод разума, рожденный при посредстве желания, любви, искупления, а не просто зародыш, развивающийся в матке. Нас окружают неродившиеся существа, томящиеся во чреве и ждущие своего часа. Когда нас одолевает тоска по настоящей жизни, их присутствие становится осязаемым и мы выпускаем их на свободу.

С упорством, достойным лучшего применения, я продолжаю твердить, что из создавшегося тупика нет выхода. Что пользы латать старые бреши! На месте выкорчеванных пней должен подняться новый лес.

В жизни все теснейшим образом взаимосвязано. Здравый смысл сопротивляется компромиссам и нарочитости. Живешь как скунс, вот и трахайся как эти лохматые вонючки; ведешь себя как скотина, так и подыхай по-скотски. Теперь же мы едим, спим, работаем, играем и даже совокупляемся как роботы. Сонное царство, в котором, однако, все крутятся как белки в колесе.

Чтобы жить по-настоящему, мало не спать, необходимо стряхнуть с себя сонное оцепенение. Очнись мы от спячки, то ужаснулись бы кошмару повседневности. Не может человек, находясь в здравом уме и трезвой памяти, заварить такую кашу, которую вовек не расхлебаешь, – а ведь от нас это требуется каждый божий день. Мы жертвы собственного безумия, барахтающиеся кто сверху, кто на дне, кто посередке. И никуда отсюда не деться, и нам неведомо лекарство, способное нас излечить.

«Люди должны жить врозь, каждый сам по себе, освободившись от воспоминаний», – говорил Лоуренс[17]17
  Из письма, написанного Д. Г. Лоуренсом леди Оттолайн Моррелл 17 апреля 1916 г.


[Закрыть]. Он испробовал свой совет на собственной шкуре и проиграл. Не может человек жить один, не может все позабыть.

История знает случаи, когда взбунтовавшаяся личность сбрасывала ненавистные путы и пускалась в самостоятельное плавание по океану жизни. Но таких одиночек можно пересчитать по пальцам. Горстка – вы только вдумайтесь! – горстка храбрецов, отважившихся пробить непрошибаемую стену.

Подражателей было куда больше. Но их поступки выглядели лишь жалкой тенью подвигов отчаянных возмутителей общественного спокойствия. Тем более что сами подражатели, слепо копируя действия своих великих предшественников, в действительности ни разу не предприняли ничего, чтобы изменить свое убогое существование. Быть ведомым, а не ведущим – вот проклятье человека.

Считаным единицам удалось, превозмогая инерцию нашего непонимания, круто повлиять на ход истории. Перелистывая страницы их жизни, мы сталкиваемся с восставшим человеческим духом, яростно сбрасывающим с себя оковы иллюзий и ложных представлений.

Не идти до конца – вот роковая ошибка человечества. Как говорил Жан Геенно: «Настоящее предательство заключается в том, чтобы принимать мир, каков он есть, побуждая дух оправдывать его»[18]18
  Caliban Parle, Jean Guéhenno: Éditions Grasset, Paris. (Жан Геенно. Устами Калибана.) (Примеч. авт.)


[Закрыть].

Если мы внимательно и подробно изучим жизнь этих титанов прошлого, нам, быть может, удастся оценить мощь разрушительных сил, которые мертвой хваткой держат нас за горло. Разум бессилен представить, сколько потребовалось им мужества и воображения, дерзости и терпения, чтобы разорвать липкую, туго затянутую паутину отчаяния и пораженчества. Какие блага, какие утешения могут сравниться с тем, что предлагают нам эти редкие экземпляры гигантов духа!

Нескончаемая вереница разочарований, взлеты и угасание цивилизаций, возникновение и исчезновение с лица земли целых народов и материков – неизбежны, но они не могут сломать то незыблемое и нерушимое здание, которое, собственно, и является единственным человеческим пристанищем. Когда мы станет мудрее и поймем это, мы войдем в него. Тогда нам не потребуется предварительно разрушать мир до основанья.

Подобно рекам, растворяющимся в глубинах океана, малые пути и тропы должны сойтись в одной великой и главной дороге, называйте ее как хотите. Мораль, этика, законы, обычаи, верования, догмы – от лукавого. Важно одно: чудесное должно стать естественным. Оно и сейчас незримо витает над нами, хотя вечная озабоченность и пораженческий настрой мешают ощутить его присутствие. Но как уродливо, как жалко выглядят наши неловкие попытки призвать Чудо! Мы попусту растрачиваем свои знания и изобретательность, чтобы выдумать штуковины, способные творить чудеса. При ближайшем рассмотрении оказывается, что мы из кожи лезем вон, дабы не подпустить близко это самое Чудо. Мы наводнили планету своими изобретениями, ни на миг не задумавшись, так ли уж они необходимы, не причинят ли они еще бо́льшего вреда. Мы создали удивительные средства связи, но разве мы общаемся друг с другом? Мы судорожно мечемся туда-сюда, перемещая наши грешные тела с огромной скоростью, но разве сдвигаемся с мертвой точки? Мы повсюду таскаем за собой кандалы морали и вериги духа. Что с того, что мы сдвинули горы, подчинили себе энергию рек, согнали с исконных мест целые народы, будто это фигурки на шахматной доске, если мы как были, так и остались жалкими, бестолково суетящимися людишками? Непростительное заблуждение – величать подобную деятельность прогрессом. Мы можем до неузнаваемости перекроить землю – сам Создатель не узнает свое детище! – но если мы не изменимся сами, то к чему огород городить?

Сделанное впопыхах и наспех обречено на неудачу. Когда все разваливается и рушится, самое разумное, что можно предпринять, – это сидеть смирно. Разобраться в себе важнее, чем разрушить империю. Истина не нуждается в изречении. Пойди мир прахом, истина пребудет вечно.

В начале было Слово. Человек его воплощает. Человек – не актер, играющий в драме, он – сама драма.

В мире-море страстей и страданий человеческих можно – и должно! – жить радостно! Мы ведь не удосужились обзавестись другим миром, предназначенным специально для наслаждения жизнью? Лично я раз и навсегда решил для себя, что не буду заучивать роль единственно для того, чтобы принять участие в представлении, ни за какие коврижки не стану ломать копья ради того только, чтобы что-то ломать. Я отнюдь не уверен в неизбежной необходимости того, что творится во имя закона и порядка, мира и процветания, свободы и безопасности. Я не люблю, когда из меня делают идиота! Мой организм не в состоянии переварить происходящее вокруг. Я застолбил себе пятачок, крошечный, но собственный. И я собираюсь его отстаивать. Я даже имя ему придумал сам, не найдя в родном языке ничего более или менее подходящего. Он называется – pro tem – страна Ебландия.

Я уже упоминал об этом диковинном царстве как об Интерлюдии. Вновь вернуться к нему меня заставило то, что сейчас оно реальнее, чем когда бы то ни было. Здесь я единоличный и абсолютный властелин и повелитель. Может, я и кажусь не столько венценосцем, сколько свихнувшимся шляпником, но лишь потому, что имею мнение, отличное от мнения остальных 999 999 999 999 особей. Там, где другим мерещатся съедобные корешки сельдерея, кольраби и пастернака, я отчетливо прозреваю едва проклюнувшиеся, но быстро входящие в силу ростки, порожденные бациллой нового порядка.

Моего убогого воображения не хватает, чтобы представить, во что превратит этот порядок нашу сексуальную жизнь. Из различных источников мы знаем о лихорадочном неистовом экстазе, в который впадали древние и язычники, совершая свои обряды и ритуалы; история сохранила для нас сведения об утонченном искусстве любви у народов Востока. Но во все времена людей терзали страхи и предрассудки, всегда люди поклонялись своим грозным богам и трепетали перед гневом Высших сил. Кто-то был более свободен, кто-то менее. Но даже в славные времена короля Артура человек не чувствовал себя вполне свободным.

Мы спим и видим, что вот появится Некто и вручит нам на блюдечке ключи от тайн, которые скрыты от нас. Этот Некто представляется нам сыном Адамова племени, посланником Земли и звезд, который играючи рассекает огромные пространства будущего, прошлого и настоящего. Он свободен от любых условностей, табу, запретов и законов. Он не связан ни временем, ни расстоянием. Ему неведомы физические препятствия и моральные преграды. Спать со своей матерью для него столь же естественно, как и с любой другой женщиной. Охваченный желанием в чистом поле, он, ни минуты не колеблясь, удовлетворяет свою страсть с животным. Он не видит греха в том, что наслаждается, овладевая собственной дочерью.

А в мире яви, увечном, парализованном всеми существующими страхами, панически ожидающем возмездия и наказаний (выдуманных зачастую нами самими), большинство наших желаний поневоле выглядят либо ошибочными, либо преступными. Подлинному «я» ведомо другое: стоит лишь закрыть глаза, как все сдерживаемые и подавляемые желания яростно устремляются наружу. Во сне нам грезится, что, презрев колючую проволоку, рвы и ухабы, искусно расставленные ловушки, притаившихся чудовищ, подстерегающих нас, чтобы наброситься и растерзать, мы, несмотря ни на что, преодолеваем все преграды. Когда наши желания не находят выхода или подавляются, жизнь делается бесцветной, отвратительно пустой, уродливой и превращается в подобие смерти. Иными словами, происходит все то, что мы сейчас имеем. Мир лишь отражение хаоса, бушующего внутри нас. Врачи, законники, учителя и новоявленные пророки, облаченные во власяницы смирения, – словом, все те, кто присвоил себе право распоряжаться чужими жизнями, пытаются внушить нам, что для участия в жизни социума первобытный дикарь, как они презрительно называют естественного человека, должен принять бремя ее оков. Любому хоть сколько-нибудь мыслящему существу ясно, что все это ложь и обман. Начинания, в основе которых лежит принуждение, обречены на неуспех. Помыкая другими, угнетая, коверкая чужие жизни, мы никогда не избавимся ни от войн, ни от преступлений, ни от похоти, ни от алчности, ни от злобы, ни от зависти. Все, что творится именем Общества, есть пережевывание навязшей на зубах лжи.

В то же время утверждать, что, избавившись от страха перед возмездием и наказанием, люди тут же кинутся убивать и мародерствовать, чинить разбой и насилие, – значит ad infinitum[19]19
  До бесконечности (лат.).


[Закрыть] возвести небывалый поклеп на все человечество. Люди стремятся воспользоваться любой выпавшей им возможностью проявить себя с лучшей стороны. Свобода, свалившаяся на голову, всегда чревата вспыхивающими то тут, то там сполохами насилия. Однако, как только равновесие утрачивается, его восстанавливает очередное подобие стихийно установившейся справедливости. Хотим мы того или нет, но в один прекрасный день где-нибудь выстроится очередь из тех, кто придет умолять о смерти как об избавлении, и их мольба будет услышана единственно из милосердия, почтения и уважения к тем, кто явится после. По земле бродит немало мерзавцев, заслуживающих участи быть брошенными на растерзание хищникам. Придет день, когда те, кто пренебрег званием Человека, лишатся вероломно захваченных прав и привилегий, награбленных сокровищ и будут безжалостно вышвырнуты вон из жизни, как шелудивые псы.

Мщение всегда будет идти рука об руку с насилием и угнетением. Оправдывать его – невелика доблесть. Но тех, кого насиловали и угнетали, нельзя лишать законного права отмщения. Чтобы уравнять чаши весов, нельзя поделить людей на чистых и нечистых, нельзя пренебречь и самым последним человечишкой.

Человеческий дух подобен реке, которая вечно стремится к морю. Попробуйте только помешать ей, поставить запруду, и вы рискуете испытать на себе ее гнев. Долго сдерживаемая ярость рано или поздно неизбежно прорвется наружу. Дух, управляющий нашими поступками и мыслями, способен принимать любые обличья; он может уподобить нас ангелам, демонам, богам, наконец. Каждому свое. Путь свободен. Но человек не устает воздвигать перед собой преграды из собственных призрачных страхов. Этот мир приходится нам единственным обиталищем, но мы вынуждены ежечасно завоевывать и подчинять его себе. Любимые ждут нас, но нам неведомо, где искать их; наш путь лежит у нас под ногами, но мы бессильны распознать его. Наши возможности безграничны, но мы не умеем ими воспользоваться.

Что пользы от нашего пребывания ici-bas?[20]20
  На этом свете (фр.).


[Закрыть] Нам не дано повторить вслед за Буддой: «Я обрел прозрение, пробудившись окончательно и бесповоротно, поэтому свое прозрение я и назову „пробуждением окончательным и бесповоротным“».

Я хорошо представляю себе мир – ибо он существовал всегда, – в котором люди и животные живут в любви и согласии, мир, непрерывно обновляющийся и переливающийся в лучах любви, мир, в котором нет места смерти. И это не сон, не выдумка, не сказка.

Динозавры исчерпали отпущенный им срок и канули в небытие. Пещерный человек отжил свое – и исчез. Но все, кто был прежде, продолжают жить в нас – презренные, забытые, но еще не погребенные. Они звенья, связующие прошлое и грядущее. Они тоже грезили, но от грез так и не очнулись.

Любая самая ослепительная, самая заманчивая мечта меркнет перед действительностью. Живущие в страхе – обречены на погибель, сомневающиеся – на блуждание в потемках. Эдем прошлого есть Утопия будущего. А между ними простирается беспредельное настоящее, в котором все повинуется однажды заведенному порядку, в котором все происходит именно так, как происходит, и никак иначе, у нас есть все, чего мы только можем пожелать, все необходимое, как у океанских рыб, ибо… наш мир и есть океан, в котором мы все барахтаемся, в его необъятных глубинах находится все, что мы знаем, и все, что нам предстоит узнать… Разве этого не довольно?

Когда я в одиночестве брожу по улицам, во мне оживают образы, прежде не виданные: мне становится доступным прошлое, будущее, настоящее, рождение, возрождение, перед моим мысленным взором эволюция выливается в революцию, затем происходит распад. Я познаю секс во всех его мыслимых и немыслимых проявлениях.

Страны, города, деревушки отличаются неповторимой, присущей только им чувственной атмосферой. Где-то воздух струится тонкими, парообразными нитями спермы, где-то он похож на запекшиеся тягучие сгустки, облепившие стены домов и храмов. Тут – кажется, что все покрыто ковром молодой, только-только проклюнувшейся сочной зеленой травы, издающей тонкий сладковатый аромат; там, напротив, воздух душный, как густой мох, он, как пыльца, оседает на одежде, спутывает волосы, забивается в уши, оглушает… Порой его отсутствие причиняет почти физическую боль, ты начинаешь задыхаться, хватать ртом воздух и, получив долгожданный глоток, вздрагиваешь, как от удара током. (Похожее чувство испытываешь, набредя посреди темной улицы на неоновую витрину, в которой двадцать три беленькие цыпочки несут вахту под безжалостными лучами голых лампочек.)

По манере людей говорить, ходить, носить одежду, по тому, как и где они едят, смотрят друг на друга – каждая мелочь, каждый жест указывают на присутствие (или отсутствие) секса. Порой встречается совершенно особый вид двуногих: истребители секса. Этих ни с кем не спутаешь, они словно отмечены специальным клеймом.

Шатаясь по городу, я часто прохожу мимо витрин именно в ту минуту, когда тот или иной манекен удостаивается особого внимания. Возложив руки на восковую «ню», оформитель вертит ее так и этак. Удивительно, до чего живым смотрится этот истукан! Не просто живым, но даже слегка кокетливым. Что до оформителя… Ну вылитый гробовщик.

Совершая свой ночной обход, я всегда удивлялся, почему угрюмые, пасмурные городские кварталы кажутся более живыми, притягивают сильнее, чем залитые светом бульвары, где полно разряженных в пух и прах манекенов – одни прогуливаются под ручку, другие стоят в витринах. Взять, к примеру, Грассе. С наступлением ночи он приобретает вид отталкивающий и одновременно завораживающий. К подножию холма, напоминающего огромный муравейник, в котором копошатся нищие и попрошайки, стекаются улочки, кривые, как самодельные бигуди. На каждом углу валяются кучи отбросов, откуда доносится довольное чавканье дорвавшихся до угощения облезлых котов. Летом возле парадных черно от вороньих стай траурных шамкающих старух. В неверном свете одинокого уличного фонаря они перемывают кости редким прохожим. Их зловещее карканье иногда перебивается хриплым смехом проститутки. Кажется, что попал на представление, которое разыгрывается специально для тебя. На ступеньке развалилась неряшливая шлюха, светя призывно раздвинутыми ляжками, как путеводный маяк в убогой неприглядности здешнего колорита. Бродяга-полуночник, раз заблудившись, будет смятенно кружить по черным тротуарам, то и дело натыкаясь на эту распростертую фигуру с разведенными, наподобие циркуля, конечностями и горящими из-под полуприкрытых век черными угольками глаз.

Река, рынок, собор, вокзал, казино зловеще посверкивают, как болотные огоньки. Случайно забредшему прохожему становится нечем дышать, пересыхают губы, кровь холодеет и начинает течь медленными, тяжелыми толчками.

Новичок, впервые попавший в эти места, будет стремиться поскорей выбраться на свет. Я же, напротив, инстинктивно прячусь в темноту, туда, где тишину прорезают непристойные вопли, ругань, хриплый хохот, учащенное пыхтенье… а порой и горькие рыдания. Когда я слышу плач женщины, доносящийся из-за зашторенных окон, со мной начинает твориться что-то невообразимое. Меня охватывает жалость и… возбуждение. Женщина, плачущая в ночи, – почти всегда женщина, страдающая без любви. Я говорю себе, что вот сейчас эти всхлипывания стихнут в чьих-нибудь жарких объятиях. Иногда так и случается. Рыдания сменяются стонами и вскриками, и я, успокоенный, ухожу восвояси.

От дома к дому, от окна к окну, во мне угасает искорка надежды, несбыточной надежды увидеть за занавеской женщину, которая желает доброй ночи своему отражению в треснувшем зеркале. Хоть бы раз мне посчастливилось перехватить этот взгляд до того, как потушат свет!

По всей земле мужчины и женщины вздрагивают и мечутся в своих постелях-гробницах, их брови продолжают хмуриться и во сне, лица влажны от пота, в прокисших мозгах роятся бесплодные надежды, в сновидениях они мстят кому-то за все свои неудачи… А мне вспоминается маленький пелопоннесский городок с тюрьмой высоко над заливом. Все погружено в сон, кроме этой жуткой клетки из железа и камня, в которой сверкает призрачный огонь, как если бы разом зажглись души всех приговоренных. У подножия стен, под которыми сходятся узкие, извилистые улочки, слилась в бесконечном поцелуе одинокая парочка. Неподалеку блаженно щиплет траву привязанный к колышку козел. Никем не замеченный, я немного постоял возле них и побрел к пристани. Там сидел, болтая ногами по воде, седой как лунь старый морской волк, просоленный штормами. В его взоре, устремленном к далекому созвездию Арго, читалась надежда однажды увидеть сияние золотого руна.

Все заблудившиеся и одинокие рано или поздно оказываются у воды. В зыбкой черноте ночи сводящая с ума тоска стихает под убаюкивающее журчание. Опустошенный, измученный рассудок успокаивается от мерного плеска воды. Покачиваясь в такт волнам, взбаламученный дух усмиряется и складывает воинственно взметнувшиеся крылья.

Воды земли! Убаюкивающие, утешающие… Святые, крестильные воды! Вода и свет – вот самые загадочные и непостижимые творения Создателя.

Все преходяще. Все канет в Лету. А воды Леты пребудут вовеки!

Февраль – апрель 1957

Биг-Сур, Калифорния