Текст книги "Повести о карме"

Глава шестая
Драконьи Врата

1

«Вот уж счастье привалило…»

В правительственном квартале я до сих пор не бывал.

Он растянулся полумесяцем вокруг Красной горы. Гора, если честно, была так себе: скорее, холм. Но даймё[25]25
  Даймё – феодальный правитель, управлявший провинцией (аналог удельного князя).


[Закрыть] Сакомото отдельным указом повелел называть холм горой. Ну и ладно, людям всё равно, а князю приятно. За правительственным кварталом располагались дома главных вассалов клана Сакамото с казармами и конюшнями, а венчал холм – простите, гору! – за̀мок даймё. Замок выглядел внушительно. Твердыня! Говорили, князь во всём берёт пример с сёгуна, в том числе с его замка в Эдо.

Не знаю, так ли это на самом деле. В столице я тоже не был.

Обнаружив в сотый раз, что плетусь нога за ногу, я ускорил шаг. Придал походке твёрдости и решительности, как и положено самураю, идущему по важному делу. Замок, холм, князь, был, не был – я старался думать о чём угодно, только не о цели своего путешествия. Пусть ноги сами несут хозяина по выбранному пути…

Иначе у меня просто не хватит духу.

Ночью я не сомкнул глаз. Сидел, думал. Лежал, думал. Выбрался в сад: ходил, думал. Забрёл на площадку для занятий. Мучил себя хуже, чем сенсей Ясухиро, когда наказывает. Надеялся: устану, засну. Куда там! Набегался до седьмого пота, вернулся в дом.

Сел думать.

В спальне шептались родители. Отец – бабушка? ладно, пусть будет отец – хрипло бубнил. Мать слушала, изредка спрашивая о чём-то. Хорошо, я знаю, о чём она спрашивала. Знаю, но не скажу. Нет, я не подслушивал. Попробуй тут не услышать, если стены из бумаги! Сказать по правде, я всё ждал, что мать снова закричит. Ну, как в ту ночь. Закричит или хотя бы заплачет.

Ждал, не дождался.

На рассвете я вышел во двор умыться. Меня сразу же окликнул отец. Рядом с ним на крыльце стояла мать, держа в руках памятный свиток.

– Он знает, – сказал ей отец. – Он всё знает.

Мать кивнула, глядя на меня. Подняла свиток:

– Здесь написано, что мой муж, Торюмон Хидео, действительно является Торюмоном Хидео, старшиной караула городской стражи.

Голос матери был ровным, чуть глуховатым.

– Фуккацу не было.

На лице – ни слезинки. И руки не дрожат. Теперь, когда её подозрения и страхи подтвердились, матушка проявила завидную стойкость.

– Так здесь написано. Вот подпись дознавателя Сэки. Вот печать службы Карпа-и-Дракона. Это официальный документ, значит, в нём содержится чистая правда. Я замужняя женщина, у меня есть достойный и уважаемый муж. У тебя есть отец, Рэйден.

У меня заныло в груди. Наверное, от вчерашних побоев. Кинься мама на отца, начни его проклинать, рыдать, вопить – мне было бы легче. Пускай и недостойно испытывать облегчение от страданий родной матери. Но мать если и страдала, то молча, с бесстрастным, ничего не выражающим лицом.

Она сделала выбор.

Бабушка его сделала ещё раньше.

Я свой тоже сделал. На душе было так мерзко, как никогда в жизни. Казалось, туда нагадил Ама-но-дзаку, демон упрямства и порока. Ну а если бы я сделал другой выбор? Боюсь, лучше не стало бы. Тогда мне в душу нагадил бы кто-то другой.

Я сам, например.

* * *

– Стой!

Я замер перед воротами.

– Назовись и доложи, по какому делу идёшь!

– Мое имя Торюмон Рэйден! – я возгласил это так, словно намеревался вспороть себе живот. В каком-то смысле так оно и было. – Иду в службу Карпа-и-Дракона с докладом о фуккацу.

Правый стражник зевнул. Левый заглянул в какие-то бумаги и посторонился.

– Иди по этой улице до конца. Там повернёшь направо, а потом ещё раз направо, за казенными конюшнями. Служба Карпа-и-Дракона располагается в двухэтажном здании с красными воротами. Над воротами есть вывеска с известным тебе гербом.

– Благодарю, – поклонился я.

Надо же, сама вежливость! Никаких придирок, и дорогу указали. Будто только и ждали, что знатного господина Рэйдена, все глаза проглядели! В глубине души я надеялся, что меня не пустят. Тогда я сказал бы так: одинокой волне не одолеть скалу. Да, приятель, ты пытался. Ты честно пытался, и не твоя вина, что ты проиграл. А теперь что я скажу?

Да, приятель, скажу. Теперь тебе не отвертеться.

Это уж точно.

Дома здесь стояли богатые, не чета нашей развалюхе. В два-три этажа, на основаниях из камня. Бревенчатые стены оштукатурены, покрыты где белилами, где краской. Коньки крыш загнуты с истинным изяществом, сияют позолотой. Кровля – черепица, никакой тебе соломы! Хвастаются друг перед другом, кто ярче: зелень травы, кровь заката, бирюза небес, солнечная охра. Направо – ворота, налево – ворота. Не простые, двойные, каждые со своими крышами. Над воротами – гербы, по бокам – караульные будки.

Налоговая управа. Полицейская управа. Торговая управа. Портовая, земельная, ремесленная, пожарная…

Одна лишь тюрьма на другом конце города. А почему? А потому что заключённым не место рядом с чиновниками, вершащими дела государственные. Кроме того, потеха: пока ведут преступника из тюрьмы в суд или обратно, на него успеет поглазеть весь город. И выскажут всё, что думают, и грязью забросают; и хорошо, если только грязью.

Уж лучше бы в меня бросали нечистотами!

Улицы здесь мостили брусчаткой. Деревянные подошвы моих гэта[26]26
  Вид сандалий. Подошва стояла на двух прибитых снизу брусочках.


[Закрыть] выстукивали унылый похоронный ритм. Да, я обязан заявить о фуккацу. Да, это мой долг. Да, этого требует закон. И писаный закон, и неписаный. Будда Амида подарил нам Чистую Землю. Если не поддерживать её чистоту – что с землёй случится?

Сточная канава будет, а не Чистая Земля.

Значит, долг, честь, карма.

Но что станется с моей семьёй? С бабушкой, которая теперь мой отец? С матерью? Я – ладно, проживу как-нибудь. А они? Они тоже свой выбор сделали, а я, выходит, их предаю? Отца с позором выгонят со службы. Хорошо ещё, если не сошлют на дальние острова! Ссылка – хуже не придумаешь. Что полагается за сокрытие фуккацу? В любом случае, мы останемся без средств. О службе я могу забыть. Отец не успел замолвить за меня словечко перед господином Хасимото, а теперь уже поздно. Когда на нашу семью ляжет позор…

Какая уж там служба!

Промолчать? Притвориться, будто ничего не произошло? Жить с этим бесчестьем? День за днём, год за годом?! Даже если никто не узнает – я-то буду знать! Лучше смерть, чем такая жизнь!

«А предателем? – спросил кто-то, кого звали так же, как и меня. – Предателем жить легче? Доносчиком, а? Губителем семьи?! Вот уж счастье привалило…»

Идти было трудно, невыносимо трудно. В лицо мне бил ураганный ветер стыда. Упрямый карп из легенды, я плыл против течения, поднимался вверх по водопаду, захлебывался горькой пеной. К сожалению, в конце пути меня не ждало превращение в дракона – скорее в слизняка.

Плыви, рыба. Плыви, борись с волнами.

Гром и молния!

Исполню свой долг и уйду с честью. Вот уж вспороть живот мне никто не запретит! И не помешает, да. Острый нож да толика решимости – это у меня найдётся. Настоятель Иссэн рассказывал, что раньше, до Чистой Земли, самурай, прибегнувший к обряду сэппуку, просил друга, соратника или вассала отсечь ему голову после вскрытия живота. Кому охота мучиться с вывалившимися кишками? Сейчас, конечно, так не делают. Какой дурак отсечет тебе голову, зная, что мигом отправится в ад, а ты займёшь его тело? Да и накладывать на себя руки, зная, что продолжишь жизнь в теле добровольца-помощника – пустая трата времени…

– Стой! Назовись и доложи, по какому делу идёшь!

На миг показалось: всё это уже было. Всё повторяется, каким-то чудесным образом я сделал круг. Вот, опять стою перед воротами правительственного квартала. И слова те же самые, и стражники те же самые. И я могу промолчать, повернуться и отправиться домой…

Карп вернулся к устью реки?

Нет.

Слова те же, а стражники другие. И ворота другие: красные, как кровь. Золочёный герб наверху: карп и дракон свились в кольцо, перетекают друг в друга.

– Мое имя Торюмон Рэйден! Явился в службу Карпа-и-Дракона.

– Цель прихода?

– Доклад о фуккацу.

2

«У меня есть доказательства!»

В дальней части зала возвышался помост. Доски, покрытые лаком, по краю – чёрная кайма. На помосте, на походном стуле, как полководец во время сражения, сидел старший дознаватель Сэки Осаму. Он сурово глядел на меня: упрямец-карп добрался до верховий реки – и встретил настоящего дракона, который уже раскрыл пасть, намереваясь проглотить дерзкого нахала.

Пейзаж на стене за спиной дознавателя подтверждал мои мысли. Брызги, пена, упругое тело рыбы мечется в волнах. Возможно, кто-то видел в этом отвагу и стойкость. Я же видел лишь безнадежность, пустую трату сил и отсутствие ума.

За три шага до помоста я опустился на колени.

– Представьтесь.

Оделся господин Сэки так же, как и в нашу первую встречу. Тёмно-синее кимоно с золотым узором, чёрная шапка чиновника. В руках он держал расписной веер, которым время от времени обмахивался. Кроме нас двоих, в комнате никого не было. Безликий слуга отсутствовал – и то хорошо. Боюсь, при нём я бы не произнёс ни слова.

– Торюмон Рэйден.

– По какой причине, – веер рубанул воздух, – вы решили, что можете отнимать моё драгоценное время?

– Я пришёл заявить о фуккацу.

– Почему вы не обратились к секретарю? Он бы принял и зарегистрировал ваше заявление.

В голосе господина Сэки шуршала скука. Под скукой, будто под тонким слоем песка, скрывались камешки раздражения, мелкие и острые.

– Прошу прощения за мою дерзость! Но дело моего отца вели вы, Сэки-сан. Поэтому я и решил, что должен обратиться именно к вам.

– Вы решили? Вы, значит, решили?

Веер указал на меня:

– Очень смело с вашей стороны! И что же это за дело? Молчите, я сам вспомню.

Лицо господина Сэки приобрело брюзгливое выражение. Ноздри раздулись, затрепетали. Казалось, он вспоминает запах общественного нужника.

– Ах да! Торюмон Хидео, обвинение в сокрытии фуккацу. Дознание показало, что фуккацу не было.

– Совершенно верно, Сэки-сан. То есть, простите, не совсем верно.

– Что вы себе позволяете?

– Фуккацу было! У меня есть доказательства!

Всё. Слово сказано.

– Вы имеете наглость утверждать, что я допустил грубейшую ошибку?!

– Простите!

Кланяясь, я перестарался и больно стукнулся лбом о деревянный пол.

– Я всего лишь…

– Вы провели частное дознание?!

– Я…

– Самовольно?!

– Умоляю…

– Вы подвергли сомнению официальное заключение?!

– Я…

– И посмели после этого заявиться сюда? Ко мне?!

Что-то сместилось в окружающем мире, а может, только у меня в голове. Комната превратилась в сцену театра Кабуки. За ширмой, стоявшей в углу, ударили в барабаны. Там, за ширмой, кто-то прятался, но я не знал, кто. Вот сейчас через всё пространство, дробно стуча сандалиями, побежит шустрый служитель, отдёрнет трёхцветный занавес. Начнётся представление, господин Сэки встанет, обмахнётся веером, устремит на меня гневный взгляд…

Господин Сэки встал, обмахнулся и устремил.

3

ДОПРОС ЮНОГО САМУРАЯ

Сцена 1

Сэки Осаму:

 
Я Сэки Осаму,
старший дознаватель Карпа-и-Дракона.
Кто же ты, стоящий предо мной?
 

Рэйден:

 
Я Торюмон Рэйден,
скромный сын самурая низкого ранга.
Явился я доброй волей,
хотя и с рыдающим сердцем.
Склоняю голову и готов к признаниям.
 

Сэки Осаму:

 
Ты осмелился подвергнуть сомнению
решение службы Карпа-и-Дракона?
Ты отверг наш вердикт?
Заподозрил отца в фуккацу?
Заподозрил меня в ошибке?!
Дерзость, неслыханная дерзость!
 

Рэйден:

 
Падаю ниц, молю о прощении.
 

Сэки Осаму:

 
Скажи мне, о дерзкий самурай!
Скажи, пока тебе не вырвали язык!
С чего это началось?
 

Рэйден:

 
С походки, мой господин!
 

Сэки Осаму (изумлён):

 
С походки?
 

(расхаживает по сцене, топает ногой)

 
Неслыханная дерзость!
Немыслимая глупость!
 

Рэйден:

 
Тогда ещё я не знал,
что это началось.
Мои подозрения только рождались в душе,
набирали силу, крепли.
Но если искать корни сомнений…
О да, первой была походка.
Помню, на похоронах я окликнул отца:
«Хидео-сан!»
 

Хор:

 
Мы – духи воспоминаний,
мы – память юного самурая.
 

(декламируют, подражая голосу Рэйдена)

 
Сам не знаю, зачем я окликнул отца.
Он шел первым
и все равно не смог бы обернуться.
С носилками-то на плечах!
Он и не обернулся, не откликнулся,
продолжал идти мелкой семенящей поступью.
Должно быть, у него болели колени.
У отца часто болели суставы к дождю.
Не слышит, понял я.
 

(вразнобой, под грохот барабанов)

 
Не слышит, поняли мы,
запомнили мы.
 

Рэйден:

 
Потом ещё раз, уже в городе,
мы шли тогда к сенсею Ясухиро…
 

Хор:

 
Мы – духи воспоминаний,
мы – память юного самурая.
 

(декламируют, подражая голосу Рэйдена)

 
Я следовал за отцом,
за правым его плечом, чуть отстав.
Приноровиться к отцовскому шагу?
Это оказалось не так-то просто.
Давно мы вместе никуда не ходили.
За это время я вырос,
привык шагать быстрее и шире.
Стареет отец, горбится, семенит.
Коленями мается, давно уже.
 

(вразнобой, под грохот барабанов)

 
Стареет, семенит, поняли мы,
запомнили мы.
 

Сэки Осаму (обмахивается веером):

 
И что же?
Не зря ли я трачу время?
 

Рэйден:

 
Его ли была эта походка?
Моего ли отца?
Нет, не его, клянусь.
Колени?
Нет, дело не в больных коленях,
вовсе не в больных коленях.
 

Сэки Осаму:

 
Но в чём же?
 

Рэйден (показывает):

 
Так ходят женщины.
 

Сэки Осаму:

 
Женщины?
Ха-ха-ха!
Вы говорите о «походке восьми шагов»?
 

Рэйден:

 
Когда бабушка была жива,
мне всегда казалось,
что её ноги связаны в коленках.
Она шла так, о, она шла так,
словно подбрасывала кончиками пальцев
опавшие листья.
И плечи, её плечи…
 

Сэки Осаму:

 
Что – плечи?
 

Рэйден (показывает):

 
Она не двигала плечами при ходьбе.
Я думаю, мой господин,
бабушка ещё не привыкла к новому телу,
вот и семенила.
 

Сэки Осаму:

 
А потом?
 

Рэйден:

 
В последние дни это прекратилось.
Походка стала мужской.
 

Сцена 2

Сэки Осаму:

 
Какая-то походка!
Какая-то жалкая походка!
Было ли что-то ещё?
 

Рэйден:

 
О да, господин!
 

Сэки Осаму:

 
Кто это был? Что это было?
 

Рэйден:

 
Чайник.
 

Сэки Осаму:

 
Чайник?
 

(расхаживает по сцене, топает ногой)

 
Неслыханная дерзость!
Немыслимая глупость!
Продолжайте!
 

Хор:

 
Мы – духи воспоминаний,
мы – память юного самурая.
 

(декламируют, подражая голосу Рэйдена)

 
Налейте мне чаю, попросил сенсей.
С удовольствием, откликнулся мой отец.
Скользнув по изящной дуге,
чайник замер над чашкой сенсея.
Раздалось журчание,
к небу поднялся пар.
Благодарю вас, сказал сенсей.
Это было прекрасно.
Вы преувеличиваете, ответил мой отец.
Тебе необычайно повезло,
сказал сенсей, обратившись ко мне.
Твой отец – великий человек.
Слушай его, учись у него.
 

(вразнобой, под грохот барабанов)

 
Твой отец – великий человек.
Слушай его, поняли мы,
учись у него, поняли мы,
запомнили мы.
 

Сэки Осаму:

 
Где же здесь величие?
Объясни мне, юный наглец!
 

Рэйден:

 
Сенсей учил меня, недостойного,
распознавать великих бойцов.
Не в бою, учил он, нет, не в бою,
ибо в бою уже поздно,
побежденным не до раздумий.
Смотри, как он срезает цветок,
учил сенсей,
Смотри, как он играет в го,
как наливает чай.
Зачем зрячему глаза? Чтобы смотреть?!
Нет, чтобы видеть.
Так учил меня сенсей Ясухиро.
 

Сэки Осаму:

 
Уважение к отцу – обязанность сына.
Уважение к бойцу – долг ученика.
 

Рэйден:

 
Не был бойцом мой досточтимый отец,
не был великим бойцом.
Мать его была дочерью основателя школы.
Будь она сыном,
школа досталась бы ей.
 

Сцена 3

Сэки Осаму (с треском закрывает веер):

 
Итак, чайник,
походка и чайник.
Где два, там и третий!
Кто же этот третий?
 

Рэйден:

 
Почерк, мой господин.
Походка, чайник и почерк.
 

Сэки Осаму (заинтригован):

 
Объяснитесь, юноша!
Не испытывайте мое терпение!
 

Рэйден:

 
Отец мой не был каллиграфом.
Он писал медленно,
угловато,
отделяя черту от черты,
уставным почерком кайсё,
мужским письмом отокоде.
Он дал мне записку к аптекарю Судзуму,
где изложил перечень снадобий
курсивной скорописью,
летящим почерком сосё,
женским письмом оннаде.
Так записывают пьесы
для кукольного театра,
любимого театра бабушки Мизуки.
 

Сэки Осаму:

 
Аптекарь видел эту записку?
 

Рэйден:

 
Я не стал ему показывать её,
нет, не стал.
 

Хор:

 
Мы – духи воспоминаний,
мы – память юного самурая.
 

(декламируют, подражая голосу Рэйдена)

 
Показывать аптекарю записку отца
я не стал.
По дороге я прочёл и запомнил,
да, запомнил всё, что там было написано,
слово в слово.
Отличный у отца почерк, просто замечательный.
Изящный, стремительный.
 

(вразнобой, под грохот барабанов)

 
Отличный, поняли мы,
изящный, запомнили мы,
так запомнили мы.
 

Сэки Осаму:

 
Скрыли записку? Почему?
Боялись,
что аптекарь окажется прозорлив?
 

Рэйден:

 
Умоляю простить мою дерзость,
но я сделал это,
да, я сделал это
по другой причине.
 

Сэки Осаму:

 
Я слушаю.
Я весь превратился в слух.
 

Хор:

 
Мы – духи воспоминаний,
мы – память юного самурая.
 

(декламируют, подражая голосу Рэйдена)

 
Сколько вы выиграли, спросил Икэда,
сколько выиграли у нас?
Пять моммэ, ответил отец,
не больше пяти моммэ.
Где же они, спросила мать,
о, где же эти деньги?
Купил лекарств, ответил отец,
лекарств для любимой матери.
 

(вразнобой, под грохот барабанов)

 
Не знала жена про целебные снадобья,
но знал её муж
и знала свекровь, поняли мы,
умершая свекровь, поняли мы,
убитая этим лекарством.
Так запомнили мы.
 

Рэйден:

 
В записке, составленной моим отцом,
не было бабушкиного снадобья.
Я солгал,
о да, я солгал,
чтобы заполучить его.
 

Сэки Осаму:

 
Но с какой целью?
 

На сцену выбегает собачонка Мики.

Актёр в гриме собаки:

 
Гав! Гав-гав!
 

Сцена 4

Собака садится в углу, рядом с барабанщиками.

Выходит настоятель Иссэн.

Иссэн (делает круг по сцене):

 
Я Содзю Иссэн,
недостойный монах.
Позвольте и мне внести свою лепту.
Юный Рэйден принес мне остатки,
остатки снадобья,
что свело в могилу Мизуки-сан.
Мы думали, это яд,
мы испробовали его на собаке.
 

Актёр в гриме собаки:

 
Гав! Гав-гав!
Живая, обрадовался самурай,
и восхвалил небеса.
Бодрая, сказал монах,
и даже чрезмерно, да.
Вы давали ей то, что принес я вчера,
так спросил самурай.
Вы давали ей это?
На ужин давал, ответил монах,
и на завтрак тоже.
Она брызжет энергией, отметил монах,
и это было правдой.
 

Хор:

 
Так поняли мы,
так запомнили мы.
 

Актёр в гриме собаки:

 
Гав! Гав-гав!
Лекарство старое, сказал монах,
выпал осадок, сказал он.
Как бы нам заполучить новое, свежее?
Мы бы сравнили их,
мы бы сразу все поняли!
Добуду, ответил ему самурай,
умру, а добуду свежее!
 

Хор:

 
Умру, а добуду, сказал он.
Мы помним,
о да, мы помним!
 

Иссэн:

 
Одно снадобье возбуждает,
другое успокаивает.
Я пробовал их,
убедившись, что это не яд.
Вытяжка марумеро – вот в чём беда,
вот что убило Мизуки-сан,
привело её к гибели.
 

Сэки Осаму:

 
Вы монах, бритая башка,
чтец сутр,
молитвенная глотка.
Вам ли спорить о ядах?
Разбираться в снадобьях?
Кого вы хотите обмануть?!
 

Иссэн:

 
Я не родился монахом,
я родился сыном аптекаря в Нагасаки.
Я обрил голову в двадцать три года,
когда мой отец разорился,
мой несчастный отец.
 

Сэки Осаму (с насмешкой):

 
Он был скверным аптекарем?
Люди избегали его лавки?
Он лечил от поноса корой крушѝны[27]27
  Отвар коры крушины дают при запорах, это слабительное.


[Закрыть]?
 

Иссэн:

 
Он не платил бандитам,
требовавшим часть выручки.
Да, люди избегали его лавки!
Возле отцовской лавки
людям ломали ноги,
людям ломали руки,
не ходи сюда, говорили им,
здесь тебя не излечат.
 

Сэки Осаму (обходит вокруг монаха):

 
Тысячу раз молю о прощении,
тысячу раз склоняю голову.
Я усомнился в вас,
я отнесся с презрением к мудрецу,
теперь меня гложет раскаяние.
Как глупо распускать язык!
Как это низко!
 

Иссэн:

 
Шумит ветер в соснах.
Нам кажется, что сосны говорят,
но это всего лишь ветер.
Не браните себя, господин,
вы ни в чём не виноваты!
Каков же будет ваш приговор?
 

4

«Позор! Преступление!»

Пьеса закончилась.

Не то чтобы я ждал аплодисментов, но поведение Сэки Осаму ввергло меня в пучину отчаяния. Дознаватель вернулся на помост, сунул веер за пояс и расхохотался. Я смотрел, как он смеётся, широко разевая рот, и на сердце у меня лежал груз в сотню канов[28]28
  Триста семьдесят пять килограмм.


[Закрыть]. Над кем ещё мог хохотать этот дракон, если не над дурачиной Рэйденом? А я-то надеялся, что мой рассказ смягчит сердце господина Сэки!

– Вы были правы, почтенный Иссэн, – отсмеявшись, бросил он настоятелю. – У этого парня в каждом рукаве по истории! Не спорю, тут я вам проиграл. Я ждал вороха глупостей и ошибся. Тысячу раз молю о прощении!

Старик кивнул, пряча улыбку.

– Но всё-таки надо признать, что вы тоже уступили мне одну схватку. Не правда ли? Я говорил вам, что мальчик явится с докладом? Вы же утверждали, что преданность семье победит. Я ставил на долг самурая, вы ставили на долг перед семьёй. И что? Кто из нас оказался прав?!

– Вы, Сэки-сан, – монах поклонился. – Каюсь, я заблуждался насчёт юноши.

– Вот! Вот!!! Не зря я оставил стражникам указание пропустить его без проволо̀чек. Не зря велел отправить мальчика ко мне, едва он явится. И наконец, я сегодня вызвал вас, потому что чуял: горячая натура не выдержит долгого ожидания! Тонкий расчёт, вы согласны?

Иссэн развёл руками. На меня он старался не смотреть.

«Оставил стражникам указание, – мысленно повторил я. – Вызвал вас…» Дознаватель ждал меня! Заранее озаботился, чтобы меня не задержали в воротах! А ждал он потому, что настоятель Иссэн вчера донёс ему обо всём. Сказал, что Торюмон Рэйден не верит казённому вердикту. Ищет, разнюхивает, копается в грязном белье. Вот-вот ввяжется в скверную историю…

Могу ли я, доносчик, осудить другого доносчика?!

«Я ставил на долг самурая, – сказал Сэки Осаму. – Вы ставили на долг перед семьёй.» Я низко склонил голову, чтобы никто не видел, как краска заливает мои щёки.

Лучше бы я вспорол себе живот до того, как явился сюда!

– Я боялся, что ты натворишь глупостей, – произнёс настоятель Иссэн, обращаясь ко мне. – Судя по твоему внешнему виду, ты в этом преуспел. Если тебя это утешит, я долго колебался. Твоя судьба мне не безразлична.

– Очень вам признателен, – пробормотал я.

Сэки Осаму захлопал в ладоши:

– Прекрасно! Восхитительно! Вот они, истинные отношения учителя и ученика! Торюмон Рэйден, ваше самостоятельное расследование случая фуккацу выше всяческих похвал. Теперь самое время подумать о наказании, соответствующем проступку.

Отец, воззвал я. Бабушка. Мама.

Простите!

– Как чиновник службы Карпа-и-Дракона, я не могу оставить без внимания столь вопиющий случай беззакония. Дерзкий юнец, вы пренебрегли вердиктом нашей службы! Учинили следствие, не имея на это никакого права! Позор! Преступление! Вы хотите что-то сказать в своё оправдание?

Я пал ниц.

Вот уж воистину, кому не суждено – того не спасёшь.

– Следуйте за мной!

* * *

Окон здесь не было.

Ну да, какие окна, если мы спустились под землю?

Я никогда ещё не бывал в подземных помещениях. Дома у нас, разумеется, был погреб, но он по большей части стоял пустым. Такие погреба роют на случай пожара. В них хранятся ценности и дорогое имущество, а откуда у нас ценности? У богатых людей всё это добро спасалось от огня под «доспехом» – крышка, три слоя бумаги, пропитанной соком хурмы, слой песка, циновка из соломы, а сверху водружена кадка с водой. Если при пожаре дом рушился, кадка разбивалась – и вода заливала весь защитный «доспех», препятствуя пламени.

Но погреб, в котором с легкостью разместился бы десяток взрослых мужчин? Погреб с мебелью? Не погреб, а подвал?! От волнения я забывал дышать, а когда вспоминал, то первый вздох более походил на всхлип.

Масляные лампы горели в четырёх углах. Ещё две стояли в центре, на низком и широком столе. Света всё равно не хватало: многое терялось в сумраке. Может, и хорошо, что терялось? Сказать по правде, мне вполне хватало того, что оставалось открытым взгляду. Две раздвижные ширмы – с каждой скалился демон, рогатый и клыкастый. Шкафчики с множеством ящиков; три столика поменьше. Тусклый блеск инструментов: стальные иглы разной длины, щипцы, молоточки, ножи неприятной формы…

Пыточная?!

На дальнем столе рядами выстроились керамические ванночки. Их содержимое вызвало у меня скверные предчувствия. Крайняя справа, кажется, была наполнена кровью. К горлу подступила тошнота, я поспешил отвернуться.

Стыдись, самурай! Кто собирался сделать сэппуку? Ты собирался. Что в этом мире может испугать того, кто не боится вспороть собственный живот?!

Довод звучал убедительно. Мне назначено наказание? Мой долг – стойко принять неизбежное. Пытки? Пусть будут пытки. Если накажут только меня, не тронув отца и мать – да я что угодно вытерплю! Рассчитывать на такую удачу было глупо, но я уцепился за эту мысль, как тонущий рыбак – за доску. Слаб человек: зарони в него семечко надежды – расцветёт буйным цветом на пустом месте.

– Иди сюда.

У центрального стола воздвигся громадный детина, одетый в грубую хлопковую куртку. Дознаватель Сэки уже покинул подвал, строго-настрого велев мне делать всё, что прикажет этот громила по имени Кента. Голову Кента обвязал багровым платком, на моряцкий манер. Платок надёжно скрывал его причёску, и я не знал: самурай он или простолюдин. Бандит, отъявленный бандит! Волосатые ручищи, торчавшие из коротких рукавов, все в шрамах. Ещё один шрам наискось пересекал лицо, проходя через левую глазницу, которая заросла отвратительным на вид «диким мясом».

Хотелось бежать без оглядки, но я подошёл к столу.

– Раздевайся.

«Это ещё зачем?!»

Я проглотил возмущение, жгучее как семена горного перца. Сэки Осаму велел мне подчиняться? Значит, следует безропотно принять наказание, каким бы оно ни было. Я снял верхнее кимоно, снял нижнее; поискал взглядом, куда бы их положить. Из-за дальней ширмы, словно только того и ждал, возник щуплый востроносый человечек, похожий на речного каппу[29]29
  Каппа («речное дитя») – водяной. Вместо носа – клюв, на голове короткая шерсть.


[Закрыть]. Он забрал мою одежду и вновь юркнул за ширму.

– Благодарю.

– Штаны тоже, – обрадовал Кента.

Я остался в набедренной повязке.

– Ложись.

Громила указал на стол:

– Лицом вниз.

Дерево было гладким и тёплым. Уже ложась, я заметил кожаные ремни по краям стола и запоздало догадался, для чего они. Отвечая моим страхам, Кента затянул ремни на запястьях и лодыжках несчастного Рэйдена, распялив жертву на столе.

Кашель.

Глухое звяканье: раз, другой.

Мне под лопатку вонзилось что-то острое.

5

«Да не ёрзайте вы!»

– Завтра явитесь сюда в час Зайца.

– Да, Сэки-сан.

– Кента продолжит работать с вами.

– Да, Сэки-сан.

Спина зудела и горела, словно её исхлестали крапивой. «Не пить саке, – повторял я про себя. – Не ходить голым под солнцем. Тёплая ванна по вечерам. Тёплая, не горячая!»

Наставления громилы отличались краткостью.

– Будете ходить каждый день, пока Кента с вами не закончит.

– Да, Сэки-сан.

«Как долго это продлится?» – хотел спросить я, но не решился.

– Месяц. Может, полтора, – ответил старший дознаватель.

Вне сомнений, он читал мои мысли.

– Кента – это не всё. С завтрашнего дня вы присту̀пите к своим обязанностям. Вы ещё пожалеете, что явились сюда. Вам всё ясно, младший дознаватель Рэйден?

– Да, Сэки-сан! Благодарю, Сэки-сан! Это честь для меня!

Служба в городской страже, которой я ещё недавно желал всем сердцем, показалась мне сущей ерундой – как если бы щенку предложили стать не сторожевым псом, а тигром!

Драконом.

Младшим драконом.

– Архивариус Фудо введёт вас в курс дела и сообщит много полезных сведений. Или вы надеялись, что будете прохлаждаться в подвале до конца лета?

– Ни в коем случае, Сэки-сан!

Прохлаждаться? Уй, жжётся-то как!

– Слушайте Фудо. Слушайтесь Фудо. По окончании занятий я приму у вас экзамен. Я вас наизнанку выверну!

– Я оправдаю ваше доверие!

– Не сомневаюсь. Иначе вы пожалеете, что родились.

– Дозволено ли мне задать вопрос?

– О вашем отце, полагаю?

Он видел меня насквозь.

– Да, Сэки-сан.

Лицо Сэки Осаму сделалось брюзгливым. Ну да, воспоминания о запахе нужника. Я уже знал это выражение. Надо будет тоже научиться так смотреть на собеседника.

– Вам известно, что в случае фуккацу женщина, занявшая мужское тело, по закону считается мужчиной? Молчите, я и так вижу, что неизвестно. Если в фуккацу не было состава преступления, а также если власти сочтут это полезным, новый мужчина может продолжить свою прежнюю службу. Да, сокрытие фуккацу – серьёзный проступок. Но приняв во внимание ряд обстоятельств…

Я затаил дыхание.

– В том, что произошло вчера, я склонен усмотреть знак свыше. Ваш отец задержал преступника и спас сослуживцев от случайной смерти через принудительное фуккацу. Достойный поступок, в страже нужны такие люди. Пусть ваш отец зайдёт завтра к секретарю нашей службы.

– Для чего?

– К его имени будет добавлено уточнение «футари-мэ». Ваш отец может сохранить это в тайне. Мы не настаиваем на публичности.

«Футари-мэ» – «второй человек». Такое обозначение добавляли к именам тех, кто принял имя и обязанности человека, чьё тело занял. Выходит, отца не уволят? Не накажут? Не сошлют на дальние острова?

Теперь он не бабушка! Теперь он отец!

Хотя и бабушка тоже.

– Ваше великодушие, Сэки-сан…

– Да не ёрзайте вы! На вас больно смотреть. Без зеркала вы всё равно не увидите, что с вами сделал Кента. Тем более что там лишь контурный набросок. Желаете взглянуть, как будет выглядеть ваша спина, когда Кента закончит?

Сэки Осаму усмехнулся. Встал, спустил с плеч верхнее кимоно. Спустил нижнее. Повернулся ко мне спиной.

– Любуйтесь, младший дознаватель.

Переливаясь всеми цветами радуги, могучий карп поднимался против течения по спине Сэки Осаму, от поясницы к затылку. Было видно: карп упрям. Такой обязательно станет драконом.

6

«Моя фамилия Торюмон»

Небо затянули тучи. Ветер трепал их, будто пёс тряпку. День превратился в вечер, напомнив мне о дне похорон бабушки Мизуки. Не хотелось думать, что сегодня в каком-то смысле она умерла во второй раз.

Настоятель Иссэн поднял лицо к небесам. Сморщился, чихнул. Похоже, старик устал. Ладно, я его надолго не задержу.

– Наставник! Вы позволите задать вам вопрос?

– Спрашивай.

– С лекарством ошиблась дочь аптекаря. Аптекарь продал его моему отцу. Отец дал его матери. Почему виноват только мой отец? Почему он – убийца?! А как же остальные?

Я представил бабушку в теле Теруко-тян и содрогнулся. Представить бабушку в теле аптекаря Судзуми мне не удалось, как я ни старался.

Монах долго молчал.

– Темны пути кармы, – наконец ответил он. – Мы блуждаем в них, как в тумане. Большего я тебе не скажу. Твой отец дал Мизуки-сан отраву. Споткнись он, разбей флакон, разлей лекарство на пол – и убийства бы не произошло. В Чистой Земле виновен он, и только он.

– Это несправедливо!

– А с чего ты взял, что судьба справедлива?

Я качнулся к Иссэну:

– Наставник! Вы знаете всё на свете!

– Не всё, – вздохнул старик. – Пожалуй, что и ничего.

– Скажите, мой отец попал в ад? Как убийца?!

Монах пожал острыми, как у кузнечика, плечами.

– Тогда что же нам делать?

– Надеяться, – тихо ответил Иссэн.

– На что?!

– Будда Амида милосерден. Временами его милосердие нам непонятно, но это всё же милосердие. Надейся, мальчик. Это зонт, который прикроет тебя от дождя.

– Дырявый зонт!

– Лучше, чем никакой. А крыши в дождь нам никто не предлагает.

Мы стояли в воротах, и никто нас не гнал. Красные ворота, украшенные гербом службы: карп и дракон свились в кольцо. Настоятель Иссэн отошёл на пять шагов, посмотрел на меня, оставшегося на месте, и улыбнулся. Хитрые морщинки разбежались к вискам от уголков старческих, но живых и внимательных глаз.

Я знаю, что развеселило старика, обычно сдержанного в проявлении чувств. Я бы и сам улыбнулся, если бы был в настроении.