Текст книги "Покидая «ротонду»"

Глава 2

Инсар. Россия.

Герман сидел за уличным столиком шашлычной возле рынка и пил растворимый кофе «три в одном» из пластикового стаканчика. Это был второй. Первый стаканчик он опрокинул. Кипяток обжог ему руку.

Герман волновался.

Его ждали только через три года. Ему хотелось сделать сюрприз. Поэтому он не стал никому говорить, что ему удалось пройти по условно-досрочному. За несколько дней, с тех пор, как снова смог именоваться свободным человеком, Герман успел обзавестись привычкой утыкаться в смартфон носом при каждой ничем не занятой минуте. Даже, пожалуй, еще чаще. Ведь не заберёт никто! Смотри – не хочу. Хоть сутками из рук не выпускай.

Отпивая кофе маленькими глотками, Герман механически пролистывал короткие, в одну минуту ролики, останавливаясь без всякой на то причины на некоторых из них. На одном из таких видео под трагичную музыку японский режиссер Кацуми Ямасаки давал интервью какому-то блогеру с многомиллионной армией подписчиков. Герман особо не был поклонником его фильмов, но, как заядлый киноман, разумеется, видел большую их часть. Некоторые даже пересматривал с годами. Сейчас Ямасаки мелькал в лентах всех подряд. В первые минуты после смерти человека, происходит всплеск мозговой активности. Эдакая супержизнь длинной в мгновение. Со знаменитостями супержизнь происходит в двух измерениях. Всплеск интернет активности. И тоже – мгновение. Ямасаки и его жена были застрелены в собственном доме каким-то шизофреником, Чарльзом Менсоном нового века. Это случилось на прошлой неделе, когда Герман еще прятал смартфон под деревянный настил барака. А теперь всплывают в сети, словно подснежники, все интервью с Ямасаки, какие он за жизнь успел дать.

«… А что они могут сказать? Они ведь врачи, не боги. Трансфузионно-зависимая анемия не лечится. Ей все время необходимо переливание крови. Сложно вообразить в каком аду она живет. Сейчас моя жена дома. Я забрал ее из больницы. Так хочет она. Почему всем интересно копаться в горе других людей?»

А в чем нам еще копаться, господин режиссёр, подумал Герман, кроме как не в гнойниках? Не обучены цветы нюхать. Cтарая кровь, кислая на вкус и мутновато-зеленая цветом, переливается из поколения в поколение. Трансфузионно-зависимая анемия. Я, например, еще с детства знаю, что Ленка из дома напротив – шалава, за гаражами черти чем занимается, а ей за это подарки разные. Далась бабкам эта Ленка? Веснушки бы ее обсудили. Никогда таких не видел. На солнце горели, будто лучами его наполнялись и светились. Смешная такая была. Где она теперь, интересно…

«Ямасаки-сан, как вы сами считаете, в чем заключается успех ваших фильмов?

– Взгляните на меня. Кого вы видите перед собой?

– Простите?

– Кто сейчас сидит перед вами и задает этот странный вопрос?

– Э-э… Режиссер Кацуми Ямаскаи.

– Правильно. Но разве я предъявлял вам свои документы? Я даже не помню, чтобы представлялся вам, или кому бы то ни было в этой студии. Мы просто поздоровались, но я не называл своего имени. И всё-таки вы знаете, кто я.

– Не уверен, что сумел уловить вашу мысль.

– Все дело в деталях. В мелочах. В данном случае в деталях, какие известны вам обо мне. Мой рост, возраст, внешний вид, тембр голоса, мои вербальные привычки, на которые вы, конечно, думаете, что не обращаете внимания, но на самом деле делаете это неосознанно. Или посмотрите вокруг себя. Окажись вы здесь впервые, нужно было бы вам объяснять, что это за место? Лампы рассеянного света, штативы камер и сами камеры, стол, заваленный петличными микрофонами прочими проводами, и даже «хлопушка» валяется, где-то я ее видел, когда вошел. Здесь каждая вещь красноречивей любых слов говорит вам о назначении этой комнаты. Тут проходят съемки. Обо всем на свете наше мнение формируется, складываясь из тысяч деталей. Сейчас мы на студии видеозаписи. Вы это знаете. Потому что видите и слышите множество предметов и звуков, характерных для подобных мест. Но убери я все отсюда, оставь лишь одну-единственную камеру, и пару стульев, так ли легко вы поверите, что здесь проходят съемки? Когда я создаю фильм, моя главная задача, это не просто рассказать какую-то историю. Нужно, чтобы зритель поверил в нее, о чем бы она ни была. И я наполняю ее деталями. Сцену за сценой. Сцену за сценой».

Шашлык не несли.

Тогда Герман извлек наушники, подключил к телефону и сделал то, что делал всю дорогу домой; о чем мечтал все шесть лет в колонии строгого режима, теряя рассудок от музыки местной, от той, что слушали в бараках, какую включали там, какую там любили. Герман включил свою музыку.

И город исчез. На его месте появился стадион небывалых размеров. Вставать Герман не стал, но представил, что стоит. На огромной сцене. Не в центре, нет. В центре стоял фронтмен, его друг, Заря, написавший все их песни, придумавший партии для каждого.

Подумать только, он все тот же романтик-идиот, перед глазами которого исчезает реальность каждый раз, когда он в наушниках. За прошедшие годы он лишь похудел на казенной каше, вот и все изменения. В свой юбилей, возраст, когда ледяной водой обдает понимание, что приблизился ты к рубикону, Герман осознал со всей ясностью, что не изменится никогда; не «повзрослеет», не «возьмется за ум». Поначалу он принял это понимание спокойно, как нечто естественное и неотвратимое. Но очень скоро его накрыла ни с чем не сравнимая тоска. Когда ему было двадцать, мечты вспенивали кровь, потому как пропитаны были непоколебимой уверенностью, что Герману и его друзьям удастся ухватить их, эти мечты, руками. Они будоражили юные умы свой реальностью. А теперь – ничему не быть. Куда он пойдет? В грузчики, конечно. Или торговать овощами на рынке, если возьмут. Инсар теперь сожрет его, как сожрал всех прочих молодых людей, мечтавших вырваться отсюда, но по разным причинам не сделавших этого, и сейчас, смирившись с судьбой, медленно увядали вместе с амбициями и грезами.

Но у него есть наушники. И он сможет стирать проклятый город с лица земли каждый раз, как только этого пожелает. И на месте его будет вырастать «Форест Хилс», стадион, в сердце которого стояли величайшие рок-музыканты эпохи.

Нет, было и еще кое-что. Что-то, что наполняло смыслом его жизнь; что спасало от черных мыслей. В тридцать лет, вместе с осознанием того, что ему не измениться и никогда не стоять на сцене стадиона с бас-гитарой в руках перед многотысячной толпой, ему пришло спасение.

Ему открылось его предназначение.

Герман знал, как глупо и пафосно могут показаться со стороны, человеку постороннему, такие слова, но это было совершенно не важно. Он сам до конца не понимал, что именно ему предстоит делать, однако ясно видел главное. Он видел свое место, свою роль. Скрытый в тени оруженосец; крохотный винтик в механических часах. Но именно он, этот винтик, и приведет в движение весь механизм. Должен привести, иначе и быть не может. В противном случае, прав окажется его приятель, с которым Герман познакомился в лагере и который стал единственным его другом в тех местах. Мы есть случайно слепленные атомы, и только. Когда-нибудь мы умрем, атомы «разлепятся» и соберутся во что-то новое, или не соберутся, не столь важно. Вообще не важно.

– Готово.

Шашлычник протягивал Герману пластиковую тарелку с маленькими кусочками жирного, сочащегося мяса.

– Ага, спасибо, – Герман встал, подошел к шашлычнику, принял тарелку и, вернувшись за столик, отправил кусок мяса в рот.

Боже! Как же оно прекрасно!

Герман представлял этот момент немного иначе. Думал, перед тем, как почувствовать вкус жареной свинины, он непременно будет вдыхать его аромат, оттягивать момент гастрономического блаженства. Но ароматом Герман успел насладиться пока мясо готовилось, а теперь хотел немедленно начать жевать, чувствовать сок, глотать его, закусывая долькой помидора.

Черт его знает. Вряд ли шашлык этот был лучший из всех возможных. Но о чем вы, когда последние шесть лет приходилось есть такое дерьмо, что и описать трудно. Честное слово, Герман и представить не мог, что кормят в тюрьме так, словно на дворе пятидесятые годы прошлого века. Правда порции большие, голода нет. И на том спасибо.

– М-м-м, – вырвалось у Германа от удовольствия.

Ему хотелось пива. Но перед ним стоял кофе. Герман не планировал хмелеть, а после такого большого перерыва, опьянение даже с одной бутылки было, как ему казалось, делом неизбежным.

Жареная свинина! Ну скажите ему, скажите, что может быть вкуснее?

Тюрьма позволила ему выработать простую формулу счастья. Смешно, как ее не понимают многие? Неужели, действительно, для этого необходимо столкнутся с лишениями? Вот она, эта формула, простая и доступная пониманию каждого, но одновременно совершенно недосягаемая для большей части всего человечества: поглощай удовольствия не безудержно. Скушай жареного на углях мяса, но перед этим забудь его вкус и запах на шесть лет.

– Клянусь богами, это лучшее мясо, что когда-либо доводилось есть человеку.

Шашлычник вопросительно улыбнулся. Он был таджиком и плохо говорил по-русски, но Герман вовсе не хотел его оскорбить своим высокопарным высказыванием, сложным для его восприятия. Долгие годы друзьями Германа были давно умершие мастера словесности. Классики мировой литературы. Из живых – друг, сотканный из случайно встретившихся друг с другом атомов. Слова и речи всех прочих проносились сквозь голову Германа, не задерживаясь в ней ни на мгновенье. Глупые, недалёкие люди окружали его. Это куда более невыносимо, нежели стены барака и колючая проволока, протянутая над высоким забором.

Сейчас разыграется гастрит и испортит все. Такова плата. Но оно того стоило. Да, стоило.

На соседнем столике стояла бутылка недопитого пива. Под ногами Германа валялась еще одна. Рядом с ней билет в кино с оторванным корешком. Герман прочел. «Черная пантера». Он смотрел его в лагере года два назад, а в Инсаре его в кинотеатрах крутят. Вытащил телефон и, по привычке, вбив в строку поиска название фильма, прошелся бегло по биографиям актеров. С легким удивлением обнаружил, что исполнитель главной роли, вполне молодой, крепкий на вид чернокожий мужчина, скончался от рака прямой кишки. И все по той же привычке, Герман быстро прикинул что-то в уме и самому себе сказал:

– Двенадцать лет. Мда, маловато.

Доев, Герман подошел к шашлычнику и протянул тому четыре сотни рублей.

– Ище стэлять?

Герман помотал головой.

– Нет. Это благодарность от довольного клиента. Возьмите.

Порция шашлыка, которую только что съел Герман, обошлась ему почти в три раза меньше той суммы, что он заплатил.

Деньги у Германа были. Из колонии он увез с собой почти тридцать пять тысяч. Это был приятный сюрприз, на который он вовсе не рассчитывал, пологая, что в кассе получит деньги, которые выдает государство на дорогу до дома и все. Но бюрократия сыграла ему на руку. Все время, что Герман находился там, он работал. Официальная работа в местах не столь отдаленных с официальной же, хоть и мизерной, зарплатой. Он думал, что зарплата его равна восьмистам рублям в месяц, но оказалось она в два раза больше. Еще восемьсот рублей ежемесячно уходило в счет погашения пенсионных отчислений, которые он обязан был делать, потому что еще до тюрьмы зарегестрировал себя как «индивидуального предпринимателя». В общем, за то что дурак, за то что законов не знал, за то что и бизнеса-то никакого так и не начал, должен теперь Герман государству двести с чем-то тысяч. Каждый месяц с его зарплаты списывали половину и пересылали на расчетный счет судебных приставов. Но там вышла какая-то накладка, и деньги возвращались обратно. В бухгалтерии колонии прекрасно видели, что деньги возвращаются, но все равно, с добросовестностью идиотов выполняли раз в месяц один и тот же алгоритм действий – отправляли половину зарплаты на ошибочные реквизиты. Таким образом, к моменту освобождения на счету Германа скопилось тридцать с лишним тысяч, которые он и получил, благополучно, на руки.

Августовское солнце, раскалив улицы крохотного города, выматывало горожан. Аномальные сорок градусов. Еще одна причина повременить с пивом. Башка может разболеться. Алкоголь и пекло – ужасное сочетание.

Неторопливо, разглядывая с детства знакомые улицы, мало изменившиеся за время его отсутствия, Герман шагал в сторону родительского дома. Они его прокляли, родители, но не навестить их Герман не мог. Да и идти-то, собственно, куда? Где жить-то? Думать об этом сейчас не хотелось. Хотелось медленно брести по городу, наслаждаясь свободой.

Прокляли.

Эх, мама, папа. Библия свела вас с ума. А если в сторону ее? Если по-человечески? Разве не хорошо он поступил? Что, смотреть, как она мучается от невыносимой боли, и ничего не делать – это по библии?

Ну вот, а еще думать не о чем не собирался.

Герман приехал в город несколько часов назад, и к моменту, как добрался до своего дома, поймал себя на мысли, что ностальгия сошла на нет. Дома и дома; улицы как улицы. Ну и черт с ними. Даже предстоящая встреча с родителями отзывалась в сердце лишь легким волнением. Может быть потому что он знал наперёд исход этой встречи? Но едва он представлял, как через несколько часов наберет номера телефонов друзей, его охватывало нетерпение и ноги делались ватными и перехватывало дыхание, и в пальцах покалывало. Словом, Герман был счастлив предвкушением.

Трехэтажный панельный дом.

С ума сойти, какое сходство с «бараками», в которых он жил. Как же Герман раньше не замечал их уродливой безнадежности? Ах да, ведь он всегда жил мечтами, романтик чертов. Им и остался. Тогда почему дом его выглядит таким ужасным теперь? Тоска овладела Германом, но он тут же прогнал ее, подумав о предстоящей встрече с друзьями.

Поднявшись на второй этаж, он остановился перед железной дверью. Постучал. Отступил на шаг. За дверью послышалась возня, кто-то припал к глазку (тень мелькнула в нем), затем тишина.

– Мам, пап. Это я.

За дверью всхлипы. Или так ему показалось?

Глупо как-то. Уже минут пять стоял Герман перед закрытой дверью, слушал, как глубоко в квартире переговариваются родители. Слов было не разобрать, но и так понятно. Глупо. И черт, черт. Черт! Как обидно.

Наконец папа:

– Уходи.

И Герман ушел. Спускаясь, он думал: «Идиот! Кретин! Жарко ему. Голова заболит».

Насколько он помнил, нигде поблизости магазина с алкоголем не было.

Глава 3

Нагоя. Префектура Айти. Япония.

Я оказался крепче, чем думал. Третий удар не убил меня. Но лучше бы убил. Когда я пришел в сознание, первое, чего мне захотелось – выпить яду или пустить себе пулю в лоб. Поверьте, мысль о том, что мне угрожает опасность, что я нахожусь в совершенно неизвестном мне месте нисколько не беспокоила меня. Адская головная боль – вот что занимало все мое существо. Она была невыносима. Утверждать не могу, к врачу я, разумеется, не обращался, но готов спорить, в тот день я заработал три сотрясения мозга подряд. Такое возможно, Аюми-тян? Ты хоть и мозгоправ, но все же доктор. Скажи, можно схлопотать три сотрясения мозга подряд?

Так вот. Я подыхал от боли. И слава богу, продолжалось это не так долго. Как только Исикава увидел, что я очнулся, но подошел ко мне и протянул горсть таблеток и стакан воды.

– Держи. Это поможет.

Я бездумно открыл рот и Исикава положил в него таблетки. Поднес стакан. Я запил. Он называл мне как они назывались, эти таблетки, но я уже и не вспомню. Смесь одной медицинской тарабарщины с другой. Хрен выговоришь. Но башке потихоньку становилось легче. Во всяком случае, я начал хоть что-то соображать и огляделся. Ощупал голову. Исикава позаботился о ранах. Спереди и на лбу у меня были пластыри, а поверх – бинт, обматывающий половину головы. Кровь не шла. Это уже хорошо.

Я был на каком-то заводе. Явно давно заброшенном теми, кто некогда штамповал на нем алюминиевые кастрюли или еще что. Я находился в производственном цеху. Думаю так это называется. Огромная пространство. По центру протянулась лента конвейера. Было там еще много разного громоздкого хлама, но да черт с ним. В общем, я находился на старом заводе.

И повсюду, куда не глянь, валялись манекены. Обыкновенные пластиковые манекены, какие вы видите каждый божий день, проходя мимо витрин магазинов одежды. Манекены были и целыми, и наполовину разобранными, с оторванными конечностями; валялись и просто отдельные их части. Короче, гением быть не нужно – раньше на этом заводе штамповали манекены.

Что? Какие кастрюли? Я сказал? Да господи, просто так ляпнул, что вы прицепились к этим кастрюлям, господин следователь, не в них дело. Огромная цепь, каждое звено которой размером с грецкий орех – вот что имеет значение. Я был ею прикован к металлическому столбу, черт его знает, чем он раньше тут служил.

И все по новой: голова проходила – приходил страх.

Исикава уселся на старый, – чудовищных размеров, – диван, взял с тумбочки, стоявшей рядом, чай и сказал:

– Не бойся.

Я молчал. И боялся.

– Первое, что тебе нужно уяснить, это то, что тебе ничего не угрожает. Совершенно. Ты в безопасности. Я не псих и не маньяк. Тебе не нужно стараться угодить мне правильными ответами и ничего подобного тебе вообще делать не придется. Хорошо? Не отвечай, ты все равно пока что напуган и не слышишь моих слов. Ты их не воспринимаешь. Я понимаю тебя. Я тебя связал. Проломил тебе голову. Да, все это я с тобой сделал. И тем не менее, убивать тебя я не намерен. Не намерен, даже если ты все равно решишь пойти в полицию и сообщить обо мне и обо всем, что произошло, хотя это и будет означать для меня конец. Потому что я не убийца. Те двое не в счет. Оставаться там было нельзя, а ты не был готов воспринимать мои слова трезво. Вот мне и пришлось шарахнуть тебя по башке и перетащить в более безопасное место, где мы можем спокойно с тобой поговорить. Но сперва ты должен поверить, что тебе не угрожает опасность с моей стороны. Это чистая правда, верь мне. До тех пор, пока ты думаешь, что это не так, страх будет сковывать твой рассудок, и мне придется тебя отпустить, так ничего толком и не объяснив. А то, о чем я собираюсь с тобой говорить это… это… знаешь, в это и так невозможно поверить, а в твоем перепуганном состоянии тем более.

Та часть завода, в которой мы находились, была погружена в полумрак. Огромные, в несколько метров высотой окна покрывались многолетней пылью, сквозь которую не мог пробиться свет. Однако, место это было обжитое. Это угадывалось по разного рода мелочам. По развешенному белью на натянутой от окна до какой-то железной хреновине веревке. По электрическому чайнику на старом кофейном столике. Тут жили. Вот этот вот псих тут и жил.

И манекены. Повсюду валялись проклятые манекены.

Ох уж эти манекены, хе-хе.

Нужно было что-то ответить, и первое что я сказал, была ложь.

Я сказал:

– Я вам верю.

Исикава одобрительно кивнул, хотя и с сомнением в глазах. Ну еще бы.

– Как твое имя? – спросил он.

Я назвался. Исикава представился в ответ и слегка поклонился. Неуместный жест, не правда ли? Но я поклонился тоже.

– Ты голоден? – Исикава встал с дивана и направился к холодильнику. Да, там был и холодильник, он работал от той хреновины, к которой был привязан один конец бельевой веревки. Оказалось, то был генератор. Все работало от него.

– Нет, спасибо. Мне не хочется есть.

Исикава пожал плечами и вернулся на место.

– Скажи, если я сейчас сниму с тебя цепь, ты немедленно уйдешь отсюда, верно?

Я не знал что ответить. Соврать? Четвертого удара по голове я бы не пережил.

– Я не знаю.

– Честный ответ. Хотя и не совсем, если подумать. Ты знаешь. Но я все же сниму цепь. И не буду тебя удерживать.

И он действительно освободил меня от цепи. Этому я удивился. Я не понимал, что за игру вел Исикава. Чего он добивался? Хотел расположить меня к себе?

Я размял натертые запястья и попытался встать. Голова немедленно закружилась, но я устоял, правда пришлось ухватиться за трубу. Скоро все прошло. Я невольно бросал косые взгляды в сторону выхода. К слову, там, где я предполагал выход, его не было. Там была подсобка. Но тогда я этого не знал.

– Перед тем, как ты уйдешь, выслушай меня, – сказал Исикава. – Что бы ты обо мне не думал, одно очевидно для нас обоих: я спас тебе жизнь. И в знак благодарности я прошу только одного – задержаться здесь на короткое время. Не приказываю. Именно прошу. Я не строю тебе ловушку, ты волен уходить в любую секунду. Но я прошу тебя остаться и послушать меня. Если после того, что я тебе расскажу, ты все равно решишь уйти, ты уйдешь. Даю слово.

Я не знал, может, передо мной сидел выдающийся актер, но мне казалось говорил он искренне. Искренность звучала в его голосе; отражалась в глазах. Я поверил ему. Поклонился на прощанье, и медленно, пятясь задом, чтобы не выпускать его из виду на всякий случай, стал уходить.

Тогда Исикава глубоко вздохнул и проговорил.

– Я предполагал, что ты поступишь именно так. Ладно. Тогда план бэ, – он закурил и откинулся на спинку дивана. – Как ты думаешь, что тебя ждет за жестокое двойное убийство?

Я обернулся и издал какой-то идиотский звук, вроде:

– М-м?

– Одного ты задушил, – Исикава говорил и то, что он говорил, было ему явно неприятно. Ибо слова его были подлой, гнусной ложью, – голову другого ты размозжил камнем. Ты бил и бил. До тех пор, пока камень не стал скользким от крови.

– Но… это ложь!

– Думаю, полиция так не считает. Видишь ли, их интересуют только факты. А они таковы: на камне твои отпечатки. Пока ты был в отключке, я вложил его в твою руку. Свои – стер. Но самое интересное – твои пальцы найдут, когда осмотрят шею задушенного ублюдка. А теперь скажи мне, Канеко, что противопоставишь фактам ты? Ты их убил, сомнений быть не может. В лучшем случае, ты сможешь доказать, что это была самооборона. Правда, для этого тебе должны попасться добросовестные полицейские, которые проверят биографию погибших, найдут доказательства, что тебя похитили из собственной квартиры и так далее. Но неужели ты настолько наивен, что рассчитываешь на это? Прости, но ты не похож на человека, кто в состоянии позволить себе хорошего адвоката. Нет, друг, дело твое дрянь. Ты и сам это сможешь понять, если хорошенько обдумаешь мои слова, все трезво взвесишь.

– Моих отпечатков нет, и быть не может в полицейской базе данных, – сказал я зачем-то. Наверное, мне хотелось хоть как-то навредить его гладкой подставе. Ерунда, конечно. Я даже не знал, правда ли то, что я сказал. И тогда он добил меня последним ударом.

– Ошибаешься, Кин-сан. Я думаю, в настоящее время ты уже есть в их базе. Я ставил твой бумажник с водительскими правами в том доме.

Исикава бросил окурок на пол, и подошел ко мне.

– Я дал тебе слово, что отпущу тебя. И я его сдержу. Можешь идти. Только сначала осмысли услышанное. Ты убийца. А убийц у нас вешают.