Текст книги "Покидая «ротонду»"

Глава 15

Нагоя. Префектура Айти. Япония.

Итак, на чем мы остановились? Ах да.

Увидев Эрику Саваду, вернее то, что когда-то ей было, ноги мои подкосились. Буквально, я чуть было не рухнул на пол, словно мне шарахнули дубиной под колени. Лицо… Рука в волдырях… да, жуть… ну да это я уже рассказывал вам.

В общем, я кинулся к ней. Она шарахнулась от меня в сторону. Во взгляде полубезумный страх. Руками и ногами Эрика была пристегнута к ржавым трубам отопления толстыми цепями. Она походила на затравленного, измученного садистом зверька.

– Сейчас, сейчас, – бормотал я, не зная, как к ней подступиться, – я помогу вам, потерпите…

– Отойди от нее, Кин, – сказал Исикава. Он стоял в проходе, прислонившись к дверному косяку, – она опасна.

Я бросил на него гневный взгляд.

– Опасна? Посмотри, что ты с ней сделал! – Закричал я, и вновь повернулся к актрисе. – Сейчас, потерпите немного, господи, да как же это отстегивается?

– Ключом, – спокойно сказал Исикава, – который у меня в кармане.

– Дай его сюда! Живо! – Я вскочил на ноги. – Дай ключ, больной урод.

Я был так сильно шокирован увиденным, что плохо соображал, что делаю. С психами так не стоит разговаривать. С психами, убивающими и пытающими людей. В тот день я остался жить, как видите. И говорил то, что говорил. Приятно знать, что ты не жалкий трус. О нет, в этом нет ничего зазорного – хвалиться своими достоинствами, если они не придуманы вами, чтобы подняться в чьих-то глазах. Ложная, притворная скромность – порок хуже, чем откровенное хвастовство. Впрочем, я ухожу в сторону.

Эрика пыталась что-то говорить, но ей мешал кляп. Она мычала сквозь него, испуганно и одновременно свирепо глядя на Исикаву.

– Что? Ах, конечно, конечно, – я снова опустился на колени и вытащил грязную тряпку изо рта девушки.

Видимо, я задел раны на ее губах. Эрика застонала. Но как только она обрела способность говорить, она жалобно забормотала скороговоркой:

– Помогите мне, пожалуйста, помогите. Не оставляйте с ним, я не могу больше, господи, помогите…

– Закрой рот! – рявкнул Исикава, и двинулся в нашу сторону.

Я рефлекторно отступил на шаг и наступил на что-то твердое. Обернулся и посмотрел вниз. Обломок трубы. Я схватил его и занес над головой для удара.

– Дай ключи, иначе я разобью тебе голову.

Исикава остановился. Он смотрел на меня, как на глупого ребенка, с грустью и вместе с тем с умилением.

– Кин, – сказал он ровным, немного усталым голосом, – ты не понимаешь…

– Ключи. Немедленно!

Исикава вздохнул, убрал руку за спину, а в следующую секунду здоровенный тесак, каким разделывают свиные туши на базаре, оказался прямо перед моим носом. Пришлось скосить глаза, чтобы разглядеть его тупоносый кончик.

– Она никуда отсюда не уйдёт, – сказал Исикава, – так что прекрати этот балаган, брось трубу, я налью тебе чаю, и все расскажу.

– Не хочу я чаю, – зачем-то сказал я, бросая трубу на пол. Пылу во мне поубавилось, с появлением огромного тесака перед носом пришло и осознание того, что я не только не в состоянии помочь этой несчастной девушке, но даже не уверен, доживу ли сам до рассвета. Я почувствовал себя беспомощным в не меньшей степени, чем и Эрика. Разве что меня не пытали свежесваренным рисом.

– Вот и молодец, – Исикава улыбнулся.

Когда металлический обломок трубы упал на пол, Эрика откинулась на спину и еле слышно застонала. Эта труба, эта крошечная надежда на спасение, едва успевшая зародиться в душе Эрики, разбилась вдребезги одновременно с тем, как глухой звон прошел по комнате.

– Нет, нет, нет, – шептала она обреченно.

Исикава поглядел на нее, и от этого взгляда мне сделалось дурно.

– Если ты сию секунду не заткнешься, я сварю еще кастрюлю риса.

Это подействовало. Девушка сделала все возможное, чтобы прекратить всхлипывать. Она зажала рот руками и забилась в угол.

– Актриса, – равнодушно сказал на это Исикава.

– Послушай, – сказал я, – зачем? Зачем ты так с ней? Она же еле жива.

– Да пойми ты! – Закричал Исикава, – перед тобой не несчастная смазливая красотка. Это отродье! Монстр!

И он резко бросился к девушке.

– Назад! – прошипел Исикава, направив на меня лезвие ножа, когда я рефлекторно подался вперед, чтобы вмешаться.

Эрика вскрикнула и забилась в цепях. Но Исикава, отпихнув ее, поднял с пола почерневший, заветренный кусок сырого мяса, который я не заметил раньше. В той грязи, в какой содержалась Эрика, сложно было что-то разглядеть.

– Посмотри! Посмотри, что она жрет! – Говорил Исикава, размахивая куском мяса.

От всего происходящего я чувствовал, что теряю рассудок.

– Видишь? – Не унимался Исикава. – Видишь?

И тут закричала Эрика. Истерично. Страшно. Видимо испуг ее уступил место какому-то иному, более сильному чувству. Чувству безграничной, отчаянной ненависти.

– Ты сам меня кормишь этим, сволочь проклятая! Что мне остается?! Тварь!

Исикава даже не взглянул в ее сторону. Он продолжал смотреть на меня, держа в одной руке нож, а в другой – обглоданное сырое мясо.

– Вот единственное, что способны переваривать их желудки! – Кричал Исикава.

Кричала и Эрика.

– Ты сам! Сам! Сам меня им кормишь! Больной! Больной Урод!

– Зачем ты кормишь ее сырым мясом? – выдавил я из себя первое, что сумел оформить в предложение. Если бы в тот момент разверзлась земля под моими ногами, и демоны полезли из черной расщелины, я бы, пожалуй, не удивился. Сказать по правде, в тот момент я не был уверен в своей вменяемости. Рассейся вдруг туман, и окажись я в палате сумасшедшего дома, я бы воспринял это спокойно, как нечто само собой разумеющаяся.

Исикава поднялся на ноги, отшвырнул мясо в сторону и стремительно пошел к выходу.

– Ну хорошо. Хорошо, – сказал он, выходя.

Он не боялся, что я сумею натворить каких-то глупостей. Мне бы просто не хватило на это времени: он вернулся – я опомниться не успел. В руке у него была миска с рисом. И попрежнему нож.

Исикава бросил миску к ногам Эрики. Половина риса просыпалась на пол, смешавшись с остальным мусором, вокруг актрисы.

– Жри, – рявкнул Исикава.

Девушка недоуменно глядела на миску. Потом оторвала от нее взгляд и посмотрела на Исикаву.

– Жри-жри, – повторил тот.

Эрика медлила. Исикава ускорил процесс. Он направил на нее нож и сказал:

– Начинай есть, или я начну отрезать от тебя по маленькому кусочку, пока от тебя не останется ничего.

Эрика медленно подняла миску, поглядела на меня жалостным, непонимающим взглядом, и взяла пальцами щепотку риса.

Я смотрел на нее и… и все. Просто смотрел. Я не знал, что мне делать, как помочь ей. Что я мог? И в лучшие-то мои годы я вряд ли представлял для Исикавы опасность. Он был намного крупнее меня. Решительней. Отчаянней. А в дот день я трижды терял сознания от оглушительных ударов по голове.

И в руках его нож.

Я не сомневался, что он прекрасно умеет им пользоваться, не хуже, чем я кистями и красками.

Эрика слегка запрокинула голову, положила рис в рот и принялась медленно жевать.

– Для умирающей с голоду она не очень-то с аппетитом ест, не находишь? – язвительно сказал мне Исикава и снова к Эрике:

– Жри так, как и положено жрать очень голодному человеку.

Я открыл рот для робкой попытки заступиться за Эрику, чтобы отстал он от Эрики с этим проклятым рисом, в котором меньше часа назад он варил ее руку, но тут Исикава заорал и крохотная комната усилила этот крик до невыносимого.

– Жри!

Исикава ударил лезвием ножа по трубе отопления в полуметре от лица Эрики с такой силой, что высек искру.

Эрика вскрикнула и принялась запихивать в себя рис огромными горстями. Она глотала его не жуя, давались, но продолжала пихать. Когда миска опустела, девушка швырнула ее в Исикаву, но испугалась раньше, чем та ударилась об его ноги. Я тут же увидел, как острый тесак вонзается ей в череп. Даже хруст услышал. Но Исикава даже не шелохнулся. Он смотрел на нее так, как смотрят ученые на подопытную мышь.

Он чего-то ждал.

И вскоре я понял, чего именно.

Эрика Савада содрогнулась рвотными позывами. Затем еще раз. И в следующую секунду ее вырвало.

Исикава удовлетворенно кивнул.

– Они не могут есть человеческую пищу, – сказал он.

Наверное, на какое-то мгновение по моему лицу прошла легкая тень сомнения, потому что Эрика, отчаянно застонав, прокричала:

– Я просто отвыкла! Отвыкла, господи! Отвыкла! Он не давал мне ничего, кроме тухлого сырого мяса. Я отвыкла!

Разумеется, это ничего не доказывало. И из комнаты я уходил вовсе не из-за того, что поверил безумным словам Исикавы. Но он потянул меня за локоть, и я пошел. У меня не было сил ни на что другое, кроме как переставлять ногами, влекомый Исикавой. Я был тряпичной куклой в тот момент. Я не мог больше находиться в этой комнате пыток. Голова раскалывалась так, что в иной ситуации я бы подумал, что умираю, что сейчас меня разобьет инсульт, что-то лопнет в мозгу и звук чего-то лопнувшего будет последним услышанным мною звуком. Но инсульт не наступал, и мы вышли от Эрики.

А она все повторяла:

– Я отвыкла. Отвыкла. Отвыкла.

***

Кодзи Сэки и Норио Таката сидели за столиком кафе на торговой улице Осу.

– О чем думаешь? – спросил Таката, отхлебнув черный крепкий кофе из бумажного стаканчика.

Сэки задумчиво смотрел на белую статую дракона, достающую до третьего этажа торгового центра и ограждённую бетонным полукругом.

– Думаю, он верит в то, о чем говорит. А стало быть, он болен.

– Мда, – протянул Таката, – дела.

Он сделал еще глоток кофе, откинулся на спинку пластикового стула и по привычке хлопнул себя по нагрудному карману, где обычно лежала пачка сигарет. Безумно хотелось курить. Пластыри, жвачка – дерьмо это все собачье.

Солнце садилось. Завтра новый рабочий день, и нужно бы поспать, но за последнее время им редко удавалось вот так вот спокойно посидеть за чашкой кофе, в тишине и спокойствии. Дело, которое они сейчас вели, дело Кина Канэко, седлало их звездами если не мирового уровня, то, как минимум, в масштабах страны. В первые несколько дней, после ареста Канеко, их полицейский участок рвали на части все СМИ Японии. Невозможно было выйти на улицу покурить, чтобы к тебе тут же не подлетела толпа оголтелых журналистов и не стала пихать в морду микрофоны. Может быть поэтому Таката и решил бросить курить? По крайней мере и по этому – тоже. Нельзя сказать, что теперь интерес общественности угас. Нет, скорее он перешел из острой в хроническую форму. И как только расследование будет закончено, он вспыхнет с новой, куда большей силой. В независимости от заключения врача, полиция получит свою порцию дерьма в полной мере. Одни будут обвинять их в казни больного человека, если Канэко приговорят к смерти, другие – в несправедливо мягком приговоре, если вместо петли на Канэко наденут смирительную рубашку. Да, у всех рука на пульсе, и этот чокнутый урод еще взорвет общественность, черт бы его побрал. Тем более, когда его историю разнесут по всему свету журналисты. А они-то о ней пронюхают, тут и сомневаться не приходится. А пока… пока можно насладиться тишиной вечернего города.

– Послушай, – сказал Таката, – давай прекращать это. Что еще мы хотим узнать?

– Что? – Сэки посмотрел на друга, задумался. – Да я толком и сам не знаю. И этого достаточно, чтобы продолжать. Что мы, в сущности, знаем? Ничего. На данный момент мы можем принять тот факт, что Кин Канэко душевнобольной, но даже в этом случае нам совершенно не ясны его мотивы.

– У психов… – хотел вставить слово Таката, но Сэки не дал.

– И у психов есть мотив. Пускай безумный, пускай совершенно необъяснимый, но он есть.

Таката согласно кивнул и, допив кофе, выбросил стаканчик в мусорное ведро. Стаканчик ударился о верхние края корзины и отлетел в сторону. Таката поймал укоризненный взгляд друга, хмыкнул и нехотя поднял стаканчик. Демонстративно опустил его в мусорку.

– Как минимум, – продолжал Сэки, – мы должны отработать главную версию: не имеем ли мы дело с какой-нибудь безумной сектой. Мы должны точно знать, стоит ли за действиями Канеко кто-то еще? И молится, чтобы их действительно оказалось лишь двое. Двое поехавший крышей психопатов. И никакого терроризма, никаких подпольных ячеек радикалов с фантастическими идеями. Два психа – это еще терпимо. А теперь представь, что это террористическая организация!

Таката дернул плечами и поморщился.

– Этого нам еще не хватало. Но неужели ты думаешь…

Сэки вновь не дал договорить.

– Я думаю, мы имеем дело с парочкой больных уродов, не более. Но мы должны не думать, а знать наверняка.

– Я и не спорю, приятель, – вздохнул Таката, – я и не спорю.

Он помолчал.

– Знаешь, чего мне сейчас хочется? Девчонку. Молоденькую. С аккуратно подстриженным лобком и похотливым взглядом.

– Завтра к семи чтобы как штык. Девчонку.

– Ну тогда хотя бы смотаюсь на вокзал, посижу в кресле… – Канеко сладко улыбнулся.

Сэки брезгливо скривил рот, а Таката усмехнулся и похлопал его по плечу.

– Ну-ну, целомудренный ты мой, не корчи такие рожи, а то я перестану с тобой дружить.

Они встали из-за стола, по-европейски попрощались.

И расходясь в разные стороны, чтобы завтра встретиться вновь в комнате для допросов, один окликнул другого:

– Ты еще не закончил читать записи Исикавы? Что думаешь?

– Любопытное чтиво, это определенно. Очень любопытное. Кстати, что там с экспертизой?

– Его это дневник, его. Тем же почерком написана одна единственная открытка, отправленная Исикавой родителям на хонэн мацури, восемь лет назад.

– До завтра.

***

Из дневника Исикавы

К тридцатым годам восемнадцатого столетия, вскоре по приезду имперского провизора Фромбальда в Вену, Западную Европу начнет неумолимо накрывать волной страха, смешанного с любопытством. Простой люд станет взволновано перешептываться, передавая из уст в уста историю крестьянина Петера Плогойовица; а образованные слои общества скептически посмеиваться, пересказывая гибель несчастного Петера, как жуткий и одновременно с тем забавный анекдот.

Ошеломленный увиденным в сербской деревушке, Фромбальд даст подробный отчет о случившемся, и в скором времени опубликуют статью в журнале «Венский дневник». Эта статья, как вирус, разлетится по городам и странам, переводясь на множество языков, искажаясь и обрастая новыми фактами, пересказываемая кухарками и портными, трубочистами и бродягами, согбенными над плугами крестьянами и отчаянными головорезами, промышляющими грабежом и убийствами. Одним словом – всеми.

Статья будет называться «Вампир из Кисилово».

•••

Молодой гайдук Павле Арнаут австрийских газет не читал, но слышал он еще с детства о вещах и пострашнее, потому как родом он был из тех мест, где издревле ходили в народе истории об оживших покойниках, по ночам выбирающихся из могил и убивающих тех несчастных, кто встречался им на пути.

Павле возвращался домой.

Сколько себя помнил, мечтал он о собственной небольшой ферме. Однако, шел ему двадцать третий год; от изнурительных работ на полях, принадлежавших его односельчанам из числа не бедных, уже начинало стрелять в спину, но к заветной мечте он не приблизился ни на шаг.

И все же ей суждено было сбыться.

В ту пору развязалась очередная война с турками. Через Медведжи, – деревню, родом из которой был Павле – проходил большой отряд солдат-наемников. И молодой человек, быстро взвесив все «за» и «против», присоединился к ним. Платили наемникам не то, чтобы много, но если держать тесемку с кровными под затянутыми шнурками, можно накопить на собственные угодья и выстроить довольно неплохой дом.

Три года он провел в Греции, добросовестно выполняя все воинские обязанности, выпавшие на его плечи.

И теперь возвращался домой. Постаревший не на три, на десять лет. Мучимый ночными кошмарами. Гонимый страхом подальше от греческих земель.

Но война ли тому виной?

Вовсе нет.

Из дальних гарнизонов он вернулся другим человеком по иной, известной только ему причине. И пусть так и останется впредь – никто не должен знать, что случилось на проклятом холме, возле старого кладбища, где, по несчастью, довелось однажды нести караул молодому гайдуку Павле Арнауту.

Он возвращался домой, и чем короче становился путь, тем спокойней делалось на душе Павле. И когда до деревни оставалась одна ночь и день пути, кошмары уже почти не мучали его. В конце концов, он сделал все, как учила старая цыганка, когда Павле был еще совсем дитя. Женщина рассказывала (будто что-то подобное приходилось пережить ей самой, или кому-то из ее близких), как необходимо поступить, в случае… Теперь уж не стоит об этом. Все позади. Скоро родной дом. И собственная ферма.

Он возвращался домой, и сладкие грезы будоражили его простое воображение.

Он возвращался домой, и не мог знать, что именно ему, простому крестьянину, вольнонаемному солдату, безграмотному парню из глухой деревушке, в скором времени предстоит войти в историю. И имя его по сей день будет известно каждому, кто увлекается легендами об отродьях.

Глава 16

Инсар. Россия.

Святой заказал бутылку пива, упаковку арахиса и устало опустился за грязный столик небольшого кафе у дороги

Полтора часа он добирался до междугородней автобусной остановки от дома ублюдка знахаря. Он шел медленно. Он не мог быстрей. Всего несколько километров – и полтора часа. «Я превращаюсь в старика», – думал Святой, жадно отпивая холодное пиво. – «Нет. Я превращаюсь в развалину, в рухлядь. Стать стариком – неизбежная участь каждого? Как там? Все мы неизбежно состаримся и умрем? Прекрасно. Прекрасно! Я хочу этого. Я этого не боюсь. Я хочу состариться! Мы ведь все неуклонно стареем, так говорится? Уроды!

Святой скривился, но не от боли.

«Прекрати истерить. Кто уроды? На кого ты злишься? Отрицание, смирение, принятие… идите в жопу! Стоп. Кто идите? Хватит уже. Ты жалок. Досасывай пиво, прыгай в автобус и вперед…»

– Подыхать в родном городе, – сказал он вслух и одним махом проглотил оставшееся в бутылке пиво.

Через двадцать минут, поднимая пыль, подъехал автобус. Оплатив проезд, Святой прошел в конец салона, сел на самое дальнее от остальных пассажиров кресло. Ему было тошно смотреть на хмурые лица здоровых людей. Здоровых. А рожи у всех поголовно такие, будто они жизни не рады. Каждый из них, каждый из семи с лишним миллиардов ныне живущих, когда придет время, будет думать точно так же, как и он сейчас. Вон тот, толстый, в старой олимпийке. Он уткнулся носом в смартфон. Что это? Кажется, это одна из последних моделей самсунга. А у туфлей задник стоптан. Кредит, конечно. Смешно. Думы толстяка – смешны. Мысли о никчемной кучке денег, которую ему придется теперь отдавать еще более никчемными кучками на протяжении нескольких лет, заняли в его сознании чуть ли не главенствующее место. Он будет думать об этом! О горстке бумажек его тягостные раздумья. Боже, идиотизм какой. Какой идиотизм! А может и не самсунг. Может и не кредит. Суть та же. Заберите последние дни жизни, если сильно ошибся Святой на счет мужика этого. С утра до ночи его гложет что-то несущественное, как и всех прочих. Ему около пятидесяти. Он толст. Сердце может лопнуть, как капитошка, в любую секунду, но думает ли он об этом? Он ленту листает с тупым лицом коровы. А вон женщина с ребенком лет десяти. Мальчишка грустный. Женщина сердита. Не на него ли? Не на пацана? За руку одернула. Да, на него. Двойку получил? Сломал какую-то вещь? Что мог сделать этот пацан, чтобы оба сейчас выглядели так, будто мир катится в пропасть, забирая и их с собой? Что? Ничего. Просто двойка. Просто сломанная вещь. Просто какая-то ерунда. Ерунда. Ерунда! Да поймите же вы, ерунда! Чем заполнены наши умы? Что беспокоит нас всех? Поверните головы, посмотрите в окно. Что вы увидите там? Закат. Прекрасный, боже, какой прекрасный закат! Банальности? Саркому вам в кости, тогда красив закат? Тогда не банальности? Каждый из вас, раз, два, три… восемь… каждый из вас восьмерых может в любой момент выйти из автобуса, сесть на насыпь и наблюдать, как горизонт почернеет, как небо заблестит звездами, как насупит ночь, и как рассвет придет. Каждый из вас способен уехать в другой город, другую страну, улететь на луну! Ноги ваши ходят, сердца работают как новенький мотор, ваши клетки не пожирает ненасытная тварь, вы вольны менять мир и самих себя, только пожелайте. Я проклинаю вас за осквернение! Вы называете банальщиной любовь жизни. Я вас проклинаю, и вам плевать на это. Вам плевать на все. Посмотрите на закат. Посмотрите. Посмотрите!

Святой устало откинулся на спинку и вяло произнес, прикрыв глаза:

– Посмотрите на закат.

Несколько человек обернулись, вопросительно на него посмотрели. Кто-то удивленно, кто-то брезгливо. Одна женщина машинально выглянула в окно, но тут же вновь отвернулась.

Старый автобус вез усталых людей по домам. Черта сдался им закат этот? На него не смотрел и Святой.