Текст книги "Покидая «ротонду»"

Глава 4

Инсар. Россия.

По семь им было, когда они познакомились. С первого класса единственной школы крохотного города они стали друзьями. Им было по семь, и музыка, которую слушали все прочие, вызывала отвращение у четырех детей. Родители и сверстники; водители «газелей», выкручивая громкость магнитолы, когда грузчики разгружали из кузова фрукты; соседи, устраивая вечеринки в квартирах. Вся музыка, что слышалась им не из их плееров, была ужасна. Она была примитивна. Каждому из четырех казалось невозможным, что нет во всем городе ни единого человека, кто бы слушал музыку хорошую. Так казалось каждому из четырех, до первого класса; до того, как они познакомились. И если есть в мире что-то более естественное, чем то, что эти четверо стали друзьями, то сложно сказать навскидку.

В тринадцать лет, на школьной дискотеке, когда Герман подменил диск, и по актовому залу поплыл тягучий голос Криса Корнелла, немного в нос, немного истеричный и будто охрипший, ему, Герману разбили лицо. Он обещал вернуть диски, если они все вместе прослушают всего одну песню. Он надеялся, «Аудиослейв» поразит их, нужно только дать шанс.

В четырнадцать эксцентрик Валентин, пьяный и переполненный возмущением, выпрыгнул на ходу из машины своей девушки, которая была немного старше его, и шатко-валко умела управляться с коробкой передач. Они ехали по бугристым дорогам города в «жигулях» отца девчонки. «Да послушай ты! Просто послушай! Ночь. Город. Мы молоды и влюблены. Мы едем в машине, а над нами звезды! Оставь „аэросмит“, не меняй. Неужели тебя не пробивает током от романтизма их песен?!» – «Да блин, как ты задолбал, слушай что хочешь. Но я не для того угоняла батину машину, чтобы с тоски подыхать, понял?» – «Понял».

Он сломал себе руку.

В пятнадцать Антон купил свою первую электрогитару и вскоре был поставлен на школьный учет за поведение. Он отвечал за настройку звука во время какого-то школьного праздника, на котором присутствовал глава города. Он выстроил звук как надо. Подключил гитару. Из двух усилителей загремело соло из «стокгольм синдром» «Мьюз». К нему присоединился Ринат. Текст «Стокгольма» он знал наизусть. Модуляции голоса давались ему легко, играючи. От природы басовитый, голос его легко переходил в тенор. Он брал сложнейшие пассажи Метью Беллами, казалось, совсем не напрягая связок. Он ни дня не ходил в музыкальную школу. Он встал на учет за поведение.

«Я обещаю вам закончить школу с золотой медалью, – говорил Валя директору, – если вы объясните мне, почему за отличное исполнение превосходной песни мы должны встать на школьный учет, но никто не уволил Вас и завуча за пьяные танцы под Ваенгу на прошлогоднем выпускном балу?»

Школу он закончил на тройки.

В семнадцать друзья создали группу. Они назвали ее «Покидая,,Ротонду»»»

Герман сделал последнюю затяжку, глядя на экран старого смартфона. Ринат не сменил номер. Герман знал это, потому что все эти годы поддерживал связь. Со всеми. Он не выпал из их жизней. Кроме последних четырех месяцев. Со «связью» стало трудно. Мобильник купить сделалось почти невозможным после смены начальника колонии. Но вряд ли все они дружно сменили номера за эти четыре месяца.

Герман позвонил.

Ринат ответил почти сразу.

– Гера! Здорово, мужик. Куда пропал?

– Привет, Заря. Трудно стало в аидовом царстве. Ты как?

– Как в «дитя человеческое»: проснулся – чувствую себя говном, иду на работу – чувствую себя говном… ты на минутку или поболтаем?

У Германа перехватило дыхание. Сдерживая смех, он сказал:

– Нет, болтать не хочу. Хотя, конечно, могу.

– Чего?

– Я тебе сейчас фотку скину. Помощь твоя нужна.

– Окей. А что именно тебе нужно?

– Минуту.

Герман стоял лицом к двухэтажному кирпичному дому, возле входа в подвал. Когда-то, много лет назад, здесь была репетиционная студия для местных рокеров-самоучек. Сейчас это был компьютерный клуб. Причем, судя по вывеске, новой, неоновой – открыли его не так давно. «Неужели ими еще кто-то пользуется?» – подумал Герман.

Он сделал фотографию входа и отправил другу.

– Посмотрел?

– Ага. И что? точка наша старая. Теперь уже нет ее. Компьютерный клуб там открыли. Ты ее в интернете откопал?

– Нет.

– А что нужно-то тебе? Чем помочь?

– Приходи.

– На хрена?

– Ну а сколько мне тут еще одному стоять?

В повисшей тишине Герман слышал стук собственного взволнованного сердца.

– А? Чт… Не понял.

И тут Герман захохотал в трубку, не в силах больше сдержать себя.

– Да, старик, ты все правильно подумал. Сюрприз, твою мать!

***

Через двадцать минут все были в сборе.

Почти все. Не было Валентина.

– Гера, урод чертов, – обнимая друга выкрикивал Антон, – позвонить не мог?! Сюрприз, блин. Мы бы встретили, столик организовали.

– И тогда я бы упустил возможность созерцать вот такие вот рожи, какие у вас сейчас?

Они знают друг друга большую часть жизни. Они не виделись долгие годы. Но пауза повисла вскоре после объятий. Это странно. Это пугает. Герман нарушил неловкую паузу самой верной фразой, какая только есть. Он заговорил о самом этом явлении.

– Ну и чего мы все молчим? Странно это, не правда ли? Неужели нам нечего друг другу скать? Это херня. Херня. Глинт, – обратился он к Антону, – ты какого черта такой толстый стал, а?

– Глинт, – усмехнулся Антон. – я уже давно Антон. Просто Антон, водитель-экспедитор с зарплатой в двадцать три. Она уходит на ипотеку и алименты. Так что я понятие не имею, как я умудрился разжиреть.

Герман знал все это. И о разводе с Юлей. И об ипотеке. Обо всем они говорили, когда ему удавалось раздобыть телефон. Знал он и то, что уже давно никто так Антона не называет. Глинт. Глинтвейн. Он был обречён именно на это прозвище. Когда все пятнадцатилетние подростки пьют все, от чего голова уплывает в алкогольный туман, Антон пил исключительно глинтвейн. Приготовить его, порой, было проблематично. Часто денег не хватало даже на самое дешевое вино. Но чаще – просто не на чем было его готовить. Лавка во дворе дома, где сейчас они стояли, как тут варить вино? Идиотизм. Пижонство. И тем не менее, ничего иного он в рот не брал. Почти всегда был трезвым из-за этого.

– И по-прежнему пьёшь только пойло это своё?

– Водку он пьёт, как свинья. Поэтому и Юлька ушла, – сказал Ринат.

– Юлька ушла, потому что член у меня маленький для неё оказался. И не она ушла, а я, будто ты не знаешь.

– Маленький там член, не маленький, а для меня ты как был Глинт, так им и в жизнь вечную отправишься, – сказал Герман, похлопав того по плечу.

– Я не против, Гер, я не против. Черт! Поверить не могу, что ты тут стоишь с нами! Да! А чего, кстати, мы стоим? Давайте ко мне. Наконец эта конура пригодилась. Теперь не так обидно отдавать половину зарплаты за неё.

– Мужики, блин, мне Майю нужно забрать от стоматолога. Я Дашке обещал, что заберу их.

– Да ты охренел! – Глинт удивленно посмотрел на Рината. – Гера, не общайся больше с этим каблуком! Сотри его номер.

– У Майи отходняк будет после анестезии, а Дашка с ночной, еле ноги таскает. Я и так их там бросил и примчался сюда. Меня двадцать минут не будет. А потом я ваш на всю оставшуюся жизнь. До утра. Отменю все записи на завтра, к черту их!

Гера развёл руки, как бы говоря друзьям: парни, на меня не смотрите, я вообще не знаю, что тут у вас происходит. Ещё недавно я завтракал тюремной кашей.

Он не был знаком с Дашей. Не видел трёхлетнюю Майю. Да, разумеется, Ринат рассказывал ему о своей семье, но в памяти Германа он остался двадцатичетырёхлетним раздолбаем, днями напролёт пропадающим на репетициях. И тут он понял, откуда именно взялась эта пауза вначале их встречи. Перед Германом стояли сейчас другие люди. У них имена его друзей, их лица, повзрослевшие, и местами подернутые волосы сединой, но это были не они. Они этого не видят. Друг для друга они не изменились. Герман же пропустил все. Их свадьбы. Рождения дочерей. Разводы и стоматологов, после ночной смены. Его увозили, и в суде прощались с ним молодые люди, немного начавшие чувствовать всю тщету их попыток ворваться на «большую сцену», но все же глаза их продолжали гореть подростковыми грезами. Теперь же Герман видел перед собой двух взрослых мужчин, и глаза их тускло светились усталостью и полной безнадегой. Наверное они были счастливы своими жизнями. Но Герман сомневался в этом. Он помнил, словно это было только вчера, как ночь сменялась днем, но кто чувствовал усталость? Репетиционные комнаты были их домом. И никакой ипотеки.

– Конечно, Заря, о чем речь, – сказал Герман Ринату. А мы пока глинтвейн сварим, – он подмигнул Глинту. И снова Ринату:

– Кстати, тебя тоже теперь так никто не называет?

– Нет. Меня попрежнему никто не называет по имени.

– Слишком звучная фамилия, что тут скажешь.

– А где Валя? Где наш Святой?

Заря и Глинт переглянулись.

– Ты же не знаешь, действительно. Как раз тогда у тебя и пропала с нами связь, – сказал Заря, и лицо его почернело.

– Чего я не знаю? Где Святой?

– Он… кхм… он…

Глинт сказал за него:

– Он умирает, Гер.

Глава 5

Нагоя. Префектура Айти. Япония.

А вы бы ушли, господин Сэки? Да, вы бы ушли, наверное так. Но у меня башка раскалывалась. Я слабо соображал. Слова Исикавы казались мне убедительными. Сукин сын, пока я был без сознания, обстряпал все таким образом, что ни у кого бы и сомнений не осталось в том, кто прикончил тех двоих уродов. У вас бы точно не осталось. Знаю я, как ваш брат работает. Не рассказывайте. Навидался.

Был у меня знакомый, Хитоши Кикути. С Девушкой в баре как-то познакомился. До дому проводил. И ушел. Пьяные они были, вот вся его вина. Не нужно было ее в таком состоянии отпускать. Хотя… чего ему оставалось делать-то? Пьяные и пьяные, какая редкость. В общем, мертвой ее нашли на следующий день. Череп проломлен. Она, видимо, с лесенки упала. И может проклятые лесенки не такие крутые делать нужно, может пить так не стоит, может и свинья приятель мой, что одну ее оставил, а только не преступления это все, согласны? Так какого черта, скажите? За что его посадили? Я скажу вам, за что. Видите ли, это он ее с лесенки столкнул, когда она отказала ему. Разозлился и пихнул. А перед этим изнасиловал. Такая версия у полиции. Адвокат его потом рассказывал, как дело было. Ну наврал Хитоши, конечно. Не ушел домой, а у нее был. Оба молодые, оба заправлены под завязку, преступление? Покувыркались они, да и ушел приятель мой. Вот и вся история.

Нет, это правда, с чего бы мне ему не верить? У вас всегда так: если человек подходит под ваши домыслы, так и достаточно этого! А впрочем, может и так, черт его знает. Только вот случай этот всплыл у меня в голове, когда Исикава рассказывал, как подставил меня, и никак я не мог выкинуть его из головы. Да много чего еще было в моей жизни, и ни черта хорошего о вас припомнить не могу. Я, господин Сэки, всю жизнь прожил в портовых районах. С такими как я полиция не особо церемонится.

Я остался. Думал я так: вреда он мне большего причинить не сможет, разве что убить соберется. Но как раз этого он, похоже, и вправду делать не планировал. Иначе зачем такие сложности с моими отпечатками, с уговорами этими? Зачем цепь снял? Останусь хотя бы на пару часов, соберу мысли в кучу, обдумаю все как следует, а там посмотрим. Я ведь, действительно, на ногах еле стоял. Тошнило не переставая, вот-вот вырвет. В голове вихрем кружились фантастические события дня. А еще, его глаза. Исикава смотрел на меня умоляюще. Глаза его говорили: «Я не обманываю, ты вправе уйти, когда тебе вздумается, но прошу тебя не делать этого». Хотя, какие, к черту, глаза, что я тогда там мог увидеть? Это я видно теперь придумал.

Я остался. Медленно подошел к Исикаве, и опустившись рядом с ним на диван, схватился за голову.

– Зачем вы это сделали? – прошептал я.

– Потому что предвидел твой уход. Я знал, что ты пожелаешь уйти в ту же секунду, как только очнешься. Естественное желание. Я говорил дважды, повторю и в третий: я не убийца. Я бы не стал убивать неповинного человека только за то, что он может мне навредить, – Исикава устало вздохнул и потер пальцами глаза. – Скоро все кончится, обещаю тебе. Не думай, твоя жизнь не сломана. Мне просто необходимо время, чтобы закончить то, что начал. К сожалению, я не могу поверить твоему слову, что ты будешь молчать о случившемся, даже короткое время. Как только все закончится, я сам приду в полицию и расскажу им правду. Я сознаюсь в содеянном и подробно расскажу, как подставил тебя. Кроме того, я сохранил кое-какие доказательства, которые не оставят полиции шанса сомневаться в моих словах.

Исикава замолчал. В тишине я слышал, как в дальнем углу цеха, за одной из многочисленных дверей скреблись мыши. Вернее, тогда я думал, что мыши.

– Пить хочу, – сказал я.

Исикава усмехнулся. Вставая с дивана, он похлопал меня по плечу. Я скинул его руку дернувшись всем корпусом.

– Вы сказали, что вам нужно закончить какое-то дело. Что вы имели ввиду? Какое дело?

Исикава ответил, протянув стакан еще теплой, кипячёной воды:

– Вопрос не в том что. Вопрос зачем мне делать это.

– Ну и зачем? – спросил я рассеяно, думая о той яме дерьма, в которую угодил черт знает каким образом и за какие грехи.

– Чтобы спасти тебя.

– Э? Спасти меня? Это еще что значит?

Исикава кивнул. А потом добавил:

– Спасти всех нас.

Глава 6

Инсар. Россия.

Святой – это ирония. Незамысловатая, какая только и может прийти в голову десятилетним детям.

Если называть вещи своими именами, Валентин был скорее грешником.

Он раньше всех из них начал курить. Раньше всех лишился девственности, и потом менял любовниц с завидным постоянством. Крохотное население Инсара не могло позволить делать это безнаказанно, и Святого били. Вернее, пытались. Потому что в Святом жил дьявол. Ни Герман, ни Заря, ни Глинт, никто из них не мог припомнить ни одного случая, чтобы Святой испугался ввязаться в драку. И чем больше перед ним стояло противников, тем шире делалась его улыбка.

«Давайте, говноеды, только, пожалуйста, все сразу, а то как-то не спортивно».

В середине нулевых за серьгу в ухе в Инсаре можно было лишиться зубов. За длинные волосы – заработать перелом челюсти. Святой проколол обе мочки и отрастил шевелюру до плеч. Он не хотел никого провоцировать. Он хотел проколоть оба уха и отрастить шевелюру.

У него переломов больше, чем у Джеки Чана.

Он лучший барабанщик во всей области.

Святой умирал.

– Как же так? – Герман, пораженный, слушал Глинта. В их руках грелась водка, они не торопились пить. Один слушал другого и не мог поверить в услышанное.

– Такая история, старик, – закончил Глинт. – Сраные метастазы где только можно. Половину печени вырезали, а толку – хрен.

Герман почувствовал, как задыхается. Он встал. Сделал пару бессмысленных шагов по крохотной комнате Глинтовой квартиры, снова опустился на стул. Опять поднялся и проглотил водку, не почувствовав вкуса. И тут в горло его вцепилась ярость, стала душить. Он прохрипел:

– Тварь поганая! Чего ему нужно? Чего он прицепился, сука поганая? Господи! Нине чуть больше двадцати было. Святому тридцать. Не много ли нам, а? Не много ли для, в сущности, сопляков?! Прокляты мы что ли, Глинт?

Герман не заметил, как перешел на крик. С каждым новым проклятьем, брошенным им в темноту ночи, успокоение вовсе не приходило, но распаляло его сильнее.

– Заводы у нас тут что ли какие радиоактивные? Что происходит?

Глинт не перебивал, не призывал взять себя в руки. Он понимал, что другу необходимо все это говорить, говорить, говорить, пока слова не начнут повторяться, и снова говорить. Потом он устанет, выдохнется. А с усталостью придет и толика успокоения. Они с Зарей вели себя похлеще. Пьяные в дым, не соображая, где небо, где земля, они полу шли, полу ползли по улицам города и проклинали бога, ибо проклинать больше было некого. Не веря в него, они искренне желали поверить, чтобы тут же отречься. Они желали лишь одного – чтобы Он существовал. И тогда их проклятья будут Им услышаны. Как же не хотелось им сотрясать мертвое звездное небо!

– Он много пил, – тихо сказал Глинт. – может в этом дело, я не знаю, Гер. Давай выпьем.

Герман рухнул в кресло, и они выпили. Потом еще. И еще. Вспомнили о закуске и снова выпили. Не закусывая.

– Не могу поверить. Я же разговорил с ним недавно. Все было в порядке.

– Когда это недавно?

Те, кто не находился запертым в четырех стенах долгие годы, полагает, что время взаперти тянется бесконечно долго. На самом деле это не так. Все наоборот. Оно летит с невероятной скоростью. Подьем сменяется отходом ко сну во мгновенье.

– Да, действительно. Прошло четыре месяца.

– Он почти сожрал его за три.

– Где сейчас Святой? В больнице?

– Нет. В этом нет никакого смысла. Так врачи сказали.

– Так где же он?

Глинт помолчал. Затем сказал:

– Мы не знаем.

Заря приехал как и обещал, через двадцать минут. И, храни его бог, привез еще бутылку.

Глава 7

Нагоя. Префектура Айти. Япония.

Знаете, когда меня похитили те двое, мне было страшно.

Но не так.

Когда меня… э-э… перепохитили, хе-хе, и я очнулся непонятно где, в компании с человеком, убившем людей на моих глазах, мне было страшно.

Но не так.

Настоящий ужас я испытал, когда Исикава закончил свой рассказ. Я понял, что моя судьба в руках сумасшедшего; душевнобольного, способного на убийство. Кому-нибудь из вас доводилось быть заложником у человека, который не в себе? Это страшнее чего бы то ни было. Потому что вы не знаете, каких действий от него ожидать.

Что он мне рассказал, вы спрашиваете?

Я остался сидеть на диване. Исикава пошел к плите, он собирался приготовить ужин. Спросил, буду ли я. Я отказался. Пламя газовой горелки раскалило сковородку за считаные секунды. Аромат жареного лука болезненно ударил в ноздри. Меня затошнило. Я откинулся на спинку дивана. Мыши скребли в дальней комнате огромного цеха. И тогда Исикава заговорил.

– Что они собирались с тобой сделать, как ты думаешь?

Вопрос был риторическим, это явственно звучало в самой интонации его голоса. Я ждал продолжения.

– Они собирались тебя убить, в этом у тебя нет сомнений, я надеюсь, – Исикава стоял ко мне спиной, помешивая лук в сковороде. – Но зачем? Этого ты знать, разумеется, не можешь, – на огонь отправились кусочки курицы. – В отличие от тебя, эти твари были голодны.

«Каннибалы?!»

– Каннибалы? – от изумления во рту у меня в секунду пересохло, будто я не пил уже несколько дней.

Исикава коротко и не весело хмыкнул.

– Нет. Нет, к сожалению, – он вздохнул и негромко повторил, – к сожалению, нет.

Переложив кусочки жареной курицы в чаван и взяв палочки, Исикава сел на высокий барный стул с протертым до белых пятен кожаным сиденьем. Подул на мясо, втянул носом аромат. Ухватив палочками кусочек, он поднял на меня взгляд.

– Послушай, тебе необходимо подкрепиться. Может съешь немного?

Я помотал головой. Я хотел не есть. Я хотел услышать продолжение.

– Они не питаются плотью, Кин. Ни человеческой, ни какой бы от ни было, – Исикава отправил в рок золотистый кусочек, и жуя, сказал:

– Твари собирались выпить твою кровь.

Челюсть моя отвисла. Буквально. Я сидел с открытым ртом. И, вероятно, с выпученными глазами.

– В каком смысле? – против воли вырвался идиотский вопрос.

– В самом что ни на есть прямом. Выпить, как тетрапак томатного сока. А упаковку выкинуть.

За окнами зашипел ливень. Мыши скребли где-то в других комнатах завода. И вдруг я почувствовал, что схожу с ума. Все, что окружало меня, что говорил Исикава, этот завод, ливень за окном, проклятые мыши, полумрак заброшенного здания, и в центре этих абсурдных декораций – хладнокровный убийца, безмятежно жующий золотистые кубики курятины, все это походило на горячечный бредовый сон. Да, я сходил с ума. С тремя сотрясениями это ожидаемо.

Исикава улыбнулся.

– Я не сумасшедший, к несчастью. Сколько раз я мечтал быть им.

Я помнил, что Исикава говорил мне не подбирать слова, когда убеждал меня, что он никакой не шизофреник с маниакальными наклонностями. Я тщательно обдумал каждое слово и спросил:

– Ты хочешь сказать, они были… э-э… вампирами?

Исикава поморщился.

– Не называй их так. От этого они становятся только сильнее. Твари сами придумали для себя это слово. Понравилось, видимо.

– Но подожди, ты что… – «Стоп. Не спеши. Взвешивай слова. Не зли его». – Ты серьезно говоришь? – «Черт! Не зли его!»

Исикава засунул в рот сразу несколько оставшихся кусочков мяса и, работая челюстями, медленно закивал. Затем вымыл посуду, поставил на огонь воду и всыпал рис.

– Ты не веришь мне. – сказал он спокойно, но я тут же поспешил переубедить его.

– Верю! Верю. Просто уточняю.

– Ох, как с тобой тяжело. Перестань пытаться угодить мне ответами. Сколько раз тебе говорить, что я не причиню тебе вреда. Само собой ты мне не веришь. Я бы сильно удивился, если бы было по-другому. Я отдаю себе отчет, что со стороны это звучит мягко говоря малоубедительно. Но чем быстрее ты поймешь, что я не опасен для тебя, тем быстрее мы сможем общаться нормально. Ты – первый человек, кому я рассказываю все это. Мне трудно. Непривычно. Возможно, я употребляю неправильные слова; возможно, начать стоило с чего-то другого. Помоги мне. Я прошу от тебя только одного – расслабься.

И я расслабился. Вернее, я сделал все, что было в моих силах, чтобы убедить его в этом. Если для того, чтобы не злить его, мне придётся вести себя расслаблено, я буду. Только бы палку не перегнуть.

– Хорошо, – сказал я. – вы хотите, что бы я был с вами честен? То, что вы только что сказали – полнейший бред.

«Перегнул, идиот».

Что? Нет, это не он сказал «перегнул, идиот». Это я так подумал в тот момент. Вы что, совсем не следите за ходом мысли, господин Сэки?

Да, так я подумал. Но я ошибся. Исикава и глазом не повел. Вообще, скажу вам, если бы не события дня, одним из виновников которых был Исикава, и если не его шизофренические высказывания, он бы производил впечатление человека нормального. Ничего такого в глазах его не читалось. Ни искр безумия, ни еще чего. Вполне нормальный человек.

– Да, полный бред, – согласился Исикава и убавил огонь под кастрюлей с рисом. – не забивай голову. Ей и так сегодня хорошо досталось. Ты вот что, ложись лучше отдыхать. Я оставил тебе немного курицы. Поешь, как проснешься…

– Я бы сейчас поел, – перебил я. Страх во мне немного улегся. Головные боли утихли. И я очень сильно захотел есть. Аромат жареного лука не весь растворился в огромном пространстве завода, я смог ухватить его носом, но на этот раз он показался мне божественным.

– Вот и отлично! – обрадовался Исикава. – Держи.

Он выложил остатки еды в свою миску (позже я узнаю, что это единственная посуда для еды, которая у него была) и протянул мне ее вместе с палочками. В минуту я расправился с курицей и размякшими коричневыми кольцами лука.

– Поспи, – сказал Исикава, – позже поговорим, – он взглянул на кастрюлю, из которой выпирал разварившийся рис, сунул в нее палец, отдернул обжегшись. – Сейчас мне нужно… я буду занят какое-то время. Отдыхай, Кин.

И я немедленно захотел спать.

Сейчас мне кажется, что он что-то подсыпал мне в еду, пока накладывал ее мне. А может быть и нет. После тяжелого дня, как поешь, часто клонит ко сну. А у меня поистине был день тяжелый.

Я медленно сполз по спинке дивана. Веки отяжелели. Последнее, что я видел в расфокусированном мире – Исикаву, взявшего кастрюлю с рисом. От нее шел пар. Он шел с ней в дальнюю часть помещения; к дверям, за которыми скреблись весь вечер мыши.

«Кормить он их что ли собрался?» – успел я подумать, и сон поглотил меня.

– В ваших работах, Ямасаки-сан, часто присутствует мистика. Особенно разные вариации на, так скажем, вампирскую тематику. Почему?

– Потому что я один из них. При чем из древнейшего рода.

– Хе-хе. А все же, если серьезно?

– А если я серьезно?

– Ну тогда я не зря нацепил свитер с закрытым горлом, ха-ха-ха! Так всё-таки, почему?

– Ну что же. Если вас не устраивает этот ответ… Мистика притягивала меня всегда. Я видел в ней нечто большее, чем фольклорные байки. Мне казалось, будто за необъяснимыми явлениями, которые и лежат в основе большинства легенд, скрыто нечто вполне обыкновенное, естественное. Обыкновенное и естественное для мироздания. Его тридцать четвертый закон. Парадокс в том, что НЕ обыкновенным ничего не может быть. Даже редким ничего нельзя назвать, закон больших чисел не позволит вам этого сделать. Все, что бы не происходило, есть событие обыкновенное, иначе оно бы и не произошло вовсе. «Необыкновенное» – бессмысленное слово. Оно придумано, чтобы затыкать им пробелы в наших знаниях о чем-либо, наподобие деревянных заглушек, какими затыкают дыры в стенах. Этим словом затыкают дыры в стенах нашего невежества. Потому что не знают, как еще закрыть эти бреши, чтобы стена не развалилась совсем. Вот я и стараюсь вывести слово-заглушку из лексикона своего зрителя. Ну или свести его к минимальному употреблению. Потому что, сказать по правде, страшновато жить…