Текст книги "Черное колесо. Часть 1. История двух семеек"

Относительно «семейки» Анна Ивановна была абсолютно права. В жизни семейства Буклиевых хватало всяких драм и неожиданных поворотов, о чём мы, конечно, не преминем рассказать, но всё происшедшее с ними было вполне обыденным для большинства советских семей, которым в составе трёх поколений, пусть несколько прорежённых, удалось дотянуть до 1971 года, с которого мы начали наш рассказ. Таких семей было много, и Олег, который будет постоянно присутствовать в нашем повествовании, был лишь одним из многих, вот только Аннушка мелькнет на небосводе истории яркой звёздочкой.

Ульяшины – совсем другая история. Эта семья уникальна для нашего времени, хотя нельзя сказать, что неповторима – ничто не ново под луной. Да и главный герой, в конце концов, у нас Володя Ульяшин. Он был личностью единственной в своем роде, человеком, на которого и при жизни и долго после смерти сыпались благословения одних и проклятия других. Получается, что зачинать надо с семейства Ульяшиных.

Но, с другой стороны, насытится читатель великосветскими сплетнями и отвергнет обыденность Буклиевых. Получится – после бокала Дом Периньона да редька с уксусом и нерафинированным подсолнечным маслом. Не рекомендую!

* * *

Итак, семья Буклиевых… Впрочем, давайте сразу определимся: в этой семье натуральным Буклиевым был только муж Анны Ивановны – Николай Григорьевич Буклиев, второй муж, если быть совсем точным, а вся семья относилась к роду Крюгеров. Это долгая история, и мы её по возможности полностью осветим в настоящей главе, пока же заметим, что до последних лет жизни Анна Ивановна подписывалась фамилией Крюгер-Буклиева, а на её могильном камне было выбито «Крюгер», по паспорту, к немалому удивлению Олега.

Владимир Яковлевич Крюгер, 1885 года рождения, из обрусевших немцев приснопамятной Немецкой колонии на Волге, перебрался в Самару в конце 1918 года. То было время тонкого лавирования между различными противоборствующими силами, попеременно бравшими верх в междоусобной гражданской войне, и Самара представлялась наиболее надёжным местом для устройства, если, конечно, не рассматривать авантюристические варианты эмиграции – в Париж через Стамбул или через ещё относительно открытую Финляндию, или на восток, в Харбин, куда чуть позже устремились массы российской интеллигенции и офицерства, отрезанные от западных путей. Все эти варианты совершено не рассматривались Владимиром Яковлевичем, который искренне считал себя русским человеком, да и профессия его – мостостроитель – была востребована при любых властях, так что о своём будущем он не беспокоился. Тем не менее, он покинул, если не сказать бежал, Петроград, а затем и Москву, в которую перебралось новое правительство и в которой ВЧК в полном соответствии с названием начала чрезвычайно закручивать гайки. В Самаре, находившейся тогда под властью очередного временного правительства, его бег остановился. До окончательного утверждения власти большевиков оставалось еще много месяцев, и у Владимира Яковлевича было множество возможностей перекочевать дальше на восток, в Екатеринбург или Иркутск, но он прочно осел в Самаре. Причина была банальна даже для того судьбоносного времени – любовь.

Анна Ивановна Леонтьева была молода и красива. Она незадолго до знакомства с Крюгером переехала вместе с младшим братом в Самару из Саратова. Зачем, она и сама не могла внятно объяснить даже по прошествии лет. «Это была судьба!» – сказал она внуку незадолго до смерти. Семейная легенда гласила, что Владимир Яковлевич спас Анну Ивановну от покусительств бандитов, и восхищение невинной красотой с одной стороны и благодарность за спасение этой самой невинности с другой послужили первопричиной скорого венчания.

Так ли это было на самом деле или это было только красивое предание, Олегу не суждено было выяснить. Нельзя сказать, что воспоминания о «крюгеровском» периоде жизни были в семье под запретом, но услышанные или подслушанные Олегом рассказы никак не складывались в целостную картину. Он чувствовал здесь какую-то тайну и приставал ко всем с расспросами, но бабушка предпочитала не вспоминать о своей молодости, дед Буклиев знал далеко не всё, да и на то по привычке напускал туману, отец же мог передать ему лишь легенды, в том виде, в каком они остались в его памяти по рассказам матери. И все тщательно избегали упоминать фамилию Крюгер. Всё прояснилось, когда в руки Олега попал семейный архив, но тогда спрашивать было уже не у кого. Олег, уже во взрослом возрасте, пробовал восстановить генеалогию семьи, но деревня, в которой родился его дед, была давно погребена под водами Балаковской ГЭС вместе со всеми церковными книгами и метрическими записями, старые архивы в Саратове сгорели во время гражданской войны, а из тех документов, что остались, он выяснил лишь то, что у ремесленника-краснодеревщика Леонтьева Ивана Николаевича было шесть детей, в том числе Анна и Павел, но это он знал и так.

Относительно востребованности своей специальности Владимир Яковлевич не ошибся – взрыв мостов в гражданскую войну был излюбленным методом отрыва от наседавших отрядов противника, поэтому работы хватало и в промежутках между боевыми действиями, и несколько лет после их окончания. В середине двадцатых Крюгер, измученный постоянными длительными командировками и разлуками с молодой женой, принял предложение Самарского индустриального института перейти на постоянную работу, на более спокойную, как тогда казалось, должность профессора и заведующего кафедрой. Анна Ивановна немало способствовала принятию этого решения. Нельзя сказать, что её жизнь в эти годы была пуста и неинтересна, как это представлялось новому, выходящему на авансцену поколению, не мыслящему жизнь без подвига или хотя бы без постоянной работы на благо Родины. Анна Ивановна прекрасно обходилась без этих атрибутов новой жизни, тем более что времени и так катастрофически не хватало. Не считая частых, в среднем раз в год переездов на новую квартиру и связанных с этим хлопот по устройству на новом месте, были ещё встречи с многочисленными приятельницами, посещение синематографа, чуть ли не ежедневных поэтических вечеров и шедших чередой художественных выставок, где быстротечное лето русского авангарда щедро одаривало необычными и прекрасными цветами.

Но с годами стала накапливаться какая-то неудовлетворенность и усталость от всей этой суеты, да и возраст давал себя знать – скоро тридцать, немало по тем временам. Разобравшись в своих чувствах и посоветовавшись с ближайшими подругами, Анна Ивановна чётко установила, чего ей не хватает – ребёнка. Нет, конечно, мысль о ребёнке была не нова, она вспыхнула сразу же, когда Крюгер сделал ей официальное предложение и Анна Ивановна осознала, что ничего более прекрасного и желанного она в своей жизни ещё не слышала. Но по зрелому размышлению молодые супруги пришли к выводу, что заводить ребёнка в тех условиях было, по меньшей мере, безответственно – это низшие классы могут себе позволить плодиться, как получится, не задумываясь о том, будет ли завтра у их детей крыша над головой и кусок хлеба. (Надо заметить, что Анна Ивановна совершенно искренне забыла о своем плебейском происхождении, считая, что гимназическое образование подняло её в среду интеллигенции, а замужество за дипломированным инженером лишь укрепило её в этом мнении. Соответственно и отношение её к пролетариату и крестьянству было типичным для русской интеллигенции: с одной стороны, «они такие же люди, как мы», а, с другой…. смотри выше.)

Ожидание благоприятных обстоятельств несколько затянулось, но к двадцать шестому году всё сложилось: и тоска Анны Ивановны, и кафедра Владимира Яковлевича, и осознание того прискорбного факта, что новая власть всерьёз и надолго. Но возникло новое осложнение: оказалось, что не всё так просто, что некоторые вещи не подчиняются голосу рассудка и что жизнь согласно принципу «как получится» или, как говорили в былые времена, «как Бог даст», имеет если не преимущество, то право на существование. Целый год Анна Ивановна мучила себя ожиданиями и терзаниями, извела Владимира Яковлевича чуть ли не ежедневными постельными упражнениями, но так и не добилась результата. Дело дошло до самых мрачных предположений, и лишь когда был согласован день визита к врачу, Анна Ивановна почувствовала: да, свершилось. В последний год жизни она призналась, опять-таки внуку, уже студенту, в том, о чём никогда не говорила мужу и сыну: за месяц до знаменательного события она по совету одной из своих знакомых, немолодой уже дамы, сходила в церковь и поставила свечку перед иконой. «За сорок пять лет после этого ни разу в церкви не была, а сейчас думаю, а вдруг Он есть? – сказала Анна Ивановна и добавила: – Ты уж живи так, чтобы не гневить Его, а как умру, поставь где-нибудь, осторожно, свечку на помин моей души, может быть, нам и зачтётся».

Рождение драгоценного дитяти, торжественно и несколько неразумно наречённого Рихардом, на некоторое время смирило необузданную энергию Анны Ивановны. Но уже через несколько месяцев, когда притупились первые страхи и иссякли естественные, самые простые и приятные, как стало понятно позже, материнские хлопоты, Анна Ивановна, глядя на посапывающего в колыбельке сына, начала задумываться о будущем. Время для всестороннего развития несомненно гениального ребёнка ещё не пришло, поэтому Анна Ивановна озаботилась более земной проблемой – строительством крыши над головой. Было бы явным преувеличением сказать, что Крюгеры ютились по углам, но об отдельной квартире, а уж тем более об отдельной детской комнате не приходилось даже и мечтать. С момента Великой Революции, как незадолго до рождения Рихарда стали официально именовать октябрьский переворот, и окончания победоносной гражданской войны в Самаре, как, впрочем, и по всей России, не было построено ни одного дома. Единомоментное решение жилищных проблем победившего пролетариата путём экспроприации собственности господствовавших ранее классов и максимального уплотнения квартир их прислужников – врачей, учителей, инженеров и прочего нетрудящегося элемента – давно исчерпало себя, так что даже стремительно увеличивающийся авангард пролетариата вынужден был прозябать в специальных общежитиях, в которые переделали ненужные при социализме гостиницы.

Только Анне Ивановне, бесконечно далёкой от реальной жизни, могла прийти в голову мысль начать в этих условиях строительство частного дома.

– Какой частный дом?! – в притворном ужасе схватился за голову Владимир Яковлевич, когда жена первый раз изложила ему выношенную идею. – Конечно же, кооперативный, не дом, а символ новой коммунистической кооперации, не имеющей ничего общего с выброшенной на свалку истории капиталистической кооперацией. У меня и название есть подходящее – «Кооператив красной профессуры „Красный строитель“».

– Не слишком ли много красного? – совершенно серьёзно спросила Анна Ивановна, не обращая внимания на иронический тон мужа.

– Кашу маслом не испортишь. У них не до всех с первого раза доходит.

Зря смеялся Владимир Яковлевич, полагая, что всё это лишь очередная блажь супруги, которая сама собой сойдёт на нет при столкновении с суровой действительностью. Пусть другие, умудрённые жизнью, скрупулёзно подсчитывают шансы и безнадёжно опускают руки – Анна Ивановна уже наметила цель, взяла разбег и с неотвратимостью носорога двинулась вперёд.

Начала она со своих товарок по цеху профессорских жен. Все они были в одинаковом положении: не успели ещё забыть о том, как жили до, равно страдали от недостатка квадратных метров и избытка свободного времени, которое они отныне посвятили детальному обсуждения своих планов и подготовке к вечерним атакам на супругов. Вскоре шестнадцать мужчин-камикадзе, полных самых мрачных предчувствий, поставили свои подписи под прошением в исполнительный комитет городского совета рабочих и крестьянских депутатов о разрешении на создание кооператива «Красный строитель» и строительство шестнадцатиквартирного каменного дома. Не прошло и двух лет, как разрешение было получено.

Нашлось и место, тихое и уютное, на Соборной улице, впрочем, уже давно переименованной в Кооперативную. Буквально в пятидесяти метрах от дома начинался большой архиерейский сад, в центре которого золотились маковки кафедрального собора. Он был уже приговорён и распят на прибитых к дверям крест-накрест досках, но сад, утопающий в сирени и акациях, ещё радовал жителей города. Вокруг выделенного участка на той же стороне улицы стояли похожий на теремок особняк архиерея и два больших по самарским меркам здания – архиерейские службы и семинария. С другой же стороны улицы тесно лепились маленькие, в два этажа деревянные домишки, бывший рай мещан и небогатых купцов. А поверх этих домов раскрывался вид на Волгу со снующими по ней пароходами и на низкое и оттого кажущееся очень далёким Заволжье, над которым каждый вечер разыгрывалась фантасмагория заката.

Всем было хорошо выделенное место, если бы не одна мелочь, которой, правда, прогрессивно мыслящие члены кооператива «Красный строитель» не придали тогда большого значения, – место это было церковным кладбищем. Посему, когда начали рыть фундамент, вся площадка была оцеплена огэпэушниками, пристально следившими, чтобы весь изымаемый грунт был тщательно просеян и распределён на кучки: землю в одну сторону, кости в другую, а кольца, кресты и прочее народное достояние – на разостланную рядом застиранную простыню. Окрестные старухи образовали как бы второй ряд оцепления и, не обращая внимания на крики и тычки охраны, лишь истово крестились и приговаривали: «Ох, грех, грех! Не к добру – дом на костях».

Дело было по тем временам новое, поэтому строили не так, как в далёком социалистическом будущем – сдал деньги и спокойно жди своего счастья, а по старинке. Сами составили проект, благо специалистов среди пайщиков хватало, сделали все расчёты, разметили площадку, сами закупали все материалы. Дай им волю, и рабочих бы сами наняли, но воли не дали, и пришлось смириться с бригадой из строительного управления. По очереди дежурили, следили, чтобы рабочие не халтурили, не воровали, а по воскресениям сами, подобрав животы и натужно покрякивая, брались за тачки, лопаты, молотки, так что даже попали в один из выпусков кинохроники, где всё это почему-то обозвали коммунистическим субботником.

Анна Ивановна добилась, чтобы ей единственной, как инициатору проекта, было предоставлено право самой выбрать квартиру без прихотей слепого жребия. Не обошлось, конечно, без интриг, без сепаратных переговоров, оговоров и сговоров, куда там политикам с их играми с коллективной безопасностью в преддверии Второй Мировой войны. И в отличие от политиков Анна Ивановна получила то, к чему стремилась: квартиру в первом подъезде (жить во втором подъезде пусть и двухподъездного дома она не смогла бы) на третьем этаже (первый и последний отпадали сразу, а из окон второго вид на Волгу загораживали деревья, которые, впрочем, ещё не были посажены) с внутренней стороны (так теплее – Анна Ивановна проявляла иногда удивительную прагматичность).

И сама квартира была уютной и удобной на загляденье. Через двойные входные двери вы попадали в прихожую, достаточно большую, чтобы разместить в ней старинную вешалку с полкой для шляп, именно для шляп, а не картузов, с отделениями для зонтиков, перчаток, ботинок и галош. Первая дверь направо вела в ватерклозет, что по советским понятиям того времени граничило с вызывающей роскошью. Вторая дверь вела на кухню, небольшую, метров в семь, но в те годы кухни использовались по прямому назначению, для приготовления пищи, и не служили основным местом пребывания всей семьи. Даже есть было принято в столовой, не говоря уже о посиделках с друзьями. Кухня была царством хозяйки, и для одной Анны Ивановны места там было предостаточно. Тем более что и мебели на кухни почти никакой не было, лишь небольшой разделочный стол, столик для керосинки и шкафчик для посуды. Холодильников тогда не было, и его роль выполнял большой ящик на балконе при кухне. Главным атрибутом была кухонная плита с двумя конфорками и духовкой, для удовлетворения ненасытных потребностей которой и были выстроены во дворе огромные дровяные сараи. Кому-то это покажется диким варварством, но автор позволит себе указать этим снобам, что в России нельзя зарекаться не только от сумы и от тюрьмы, но и от «буржуйки». И окончательно добило бы этих снобов посещение ванной комнаты в крюгеровской квартире. Это вам даже не тёплый ватерклозет! Дело не в огромной, по тем меркам, ванной, а в блестящем медном агрегате, стоявшем рядом. Шестью берёзовыми полешками этот агрегат доводился до красного каления, а восемьдесят литров воды – до состояния крутого кипятка. Для душа такая вода, конечно, не подходит, но на такой случай человечество изобрело шайки. А в качестве компенсации за это мелкое неудобство вы имели все прелести русской бани в одной отдельно взятой ванной.

Выйдя из ванной комнаты и пройдя через кухню, вы возвращаетесь назад в прихожую. Дверь напротив входной вела в уже описанную нами в первой главе комнату, в которой у Крюгеров была спальная и по совместительству кабинет Владимира Яковлевича. Слева от прихожей была гостиная, комната чуть побольше спальной, с одним широким окном и дверью на второй балкон, на котором в тихие вечера Анна Ивановна любила пить чай, любуясь закатом за Волгой. Главным украшением гостиной была печь-голландка с бело-синими изразцами. Где Владимир Яковлевич ухитрился достать комплект этих ещё дореволюционных изразцов, осталось тайной, но то, что они были произведены до революции, несомненно. На каждом изразце была изображена жанровая сценка, и выстроенные в ряд они представляли небольшую историю весьма фривольного содержания. Анна Ивановна никогда особо не вглядывалась в эти картинки, воспринимая всю эту красоту в целом, но через несколько лет, заметив, что подросший Рихард проводит у печки слишком много времени, вгляделась и схватилась за голову. Хотела даже закрасить, еле отговорили.

Ещё в гостиной висела большая, сантиметров шестьдесят на девяносто, старинная немецкая гравюра «Madonna mit dem Christuskinde», заключённая под стекло в тяжёлой гладкого дерева раме. Многочисленные приятельницы Анны Ивановны почтительно именовали её Крюгеровской Мадонной, и Олег в детстве думал, что Крюгер – это фамилия художника, и лишь потом понял, что это единственная уцелевшая семейная реликвия Крюгеров. Напротив картины лаково чернело пианино «Блютнер» с двумя начищенными до блеска подсвечниками, прикреплёнными к передней деке. Пианино предназначалось, естественно, Рихарду, но тот испытывал какой-то мистический ужас перед инструментом – когда открывали крышку и ставили ноты на пюпитр, пианино вдруг превращалось в толстого злобного карлика, который сверкал глазами, скалил зубы и топал маленькими ножками, одетыми в золотые башмаки.

Хорошо ещё, что у Рихарда было место, куда он мог скрыться от этого мучителя маленьких детей – у него была своя комната, ещё одна неслыханная роскошь. Попасть в детскую можно было через гостиную. Это была самая маленькая комната в квартире, но не такая маленькая, чтобы при необходимости в ней нельзя было с некоторым даже комфортом разместить целую семью.

Но всё это будет позже, а пока шёл 1935 год, и погожим сентябрьским днём они всем кооперативом справили новоселье, составив длинный стол во дворе их дома, и Анна Ивановна, сидя за столом в окружении столь любезных её сердцу соседей, просто физически ощутила, как на неё накатывает вторая волна простого женского счастья. И сама она была ещё хоть куда, красивая, с приятной округлостью форм сорокалетняя женщина, и муж другим на зависть – видный, весёлый и с солидным положением, и подросший сын, с которым уже можно было выйти в гости и который вот-вот уже должен был начать радовать материнское сердце феноменальными успехами в учёбе, и прекрасный дом, и будущая дача на берегу Волги чуть выше города у подошвы Жигулевских гор, под которую уже были выделены и даже огорожены тридцать соток дубовой рощи в дачном кооперативе «Победа Октября». Поистине, бабье лето, прекрасное, но недолговечное.

Пролетело чуть более года, как всё пошло наперекосяк. Открылись какие-то женские болезни. Любимый сын если и демонстрировал что-нибудь феноменальное, так только лень. С видом мученика он ежедневно по часу барабанил по клавишам Блютнера, каждым аккордом подтверждая полное отсутствие слуха. Учительница немецкого языка – тогда по счастью все учили немецкий язык – лишь разводила руками в недоумении от его среднерусского выговора: «Рихард. Крюгер. Не понимаю!» Пробовали говорить дома по-немецки, но добились лишь того, что добавили ещё один пункт в грядущем обвинении Владимира Яковлевича.

Но главной бедой был муж – Крюгер загрустил и, как бы подтверждая свой тезис о том, что он стал натуральным русаком, загрустил в исконно русской манере, попросту говоря, запил. Многое в этой тоске вытекало из обычной трагедии мужчины среднего возраста. То, что радовало Анну Ивановну, вдыхало в неё новые жизненные силы, почему-то совсем не грело Владимира Яковлевича, всё это относилось к уже свершённому и во всей беспощадности вставал вопрос: «А что же дальше?» Предопределенность этого «дальше» и была первопричиной всего. Крюгер никогда не ждал от власти большевиков ничего хорошего. Быть может, годы нэпа дали быстротечную призрачную иллюзию, но после дела Промпартии, ареста Чаянова и Кондратьева, с которыми Крюгер был даже шапочно знаком в прошлой жизни, всё стало на свои места, вопрос был только во времени. Рождение сына, строительство дома на несколько лет притушили эти мысли, но к тридцать седьмому году не осталось уже ничего, кроме этих мыслей. Анна Ивановна ещё летела вперед, заставляя себя не замечать происходящего вокруг, пыталась растормошить мужа, взбодрить его, призывала начать строить дачу – ничто так не увлекает мужчину, как строительство дома! – не принимала никаких отговорок, пока, наконец, Крюгер без всяких экивоков не отрубил коротко: «Не успею!» – и она упала на землю. Временами казалось, что Владимир Яковлевич нарочно нарывается. На работе его выходки терпели, просто некем было заменить, да и на лекциях он, верный своим принципам, собирался, читал, конечно, без прежнего блеска, без шуточек, но с профессиональной точки зрения безупречно. Его анекдоты за столом, а Владимир Яковлевич любил застолье, становились всё злее, так что гости начинали испуганно переглядываться, и Анне Ивановне пришлось резко сократить количество встреч с друзьями, даже ближайшими, ведь кому и доносить, как не ближайшему другу.

Их забрали всех вместе, в одну ночь, шестнадцать мужчин, по одному из каждой квартиры их дома, всех, осторожных и бесшабашных, русских, евреев и немцев, членов ВКП(б) и беспартийных – высшая справедливость потому высшая, что человеку не понять.

Ждали, каждую ночь ждали, пока не забрезжит рассвет. Владимир Яковлевич всё больше молчал, курил, да раз в час, под приглушённый бой часов, опрокидывал стопку водки. Анна Ивановна пробовала что-то рассказывать – последние новости, разговоры с подругами, но всё как-то само собой сходилось к одному, и она испуганно осекалась.

В ту ночь всё было как обычно. Правда, сама ночь была не обычной – новогодней. Новый Год не нёс никакой идеологической нагрузки, разве что повод для рапортов о трудовых свершениях, поэтому власть не считала его за праздник и никак не выделяла эту ночь из череды других ночей, вынужденных промежутков между трудовыми буднями. Тем более эта ночь не была исключением для «слуг народа», неустанно трудившихся на благо Родины.

Тихий шелест покрышек нескольких воронков, подъехавших к дому, разнёсся лязганьем танковой колонны, дверь в подъезд каркнула кладбищенским вороном. Топот множества ног по лестнице равно убывал по мере движения вверх, всё четко, как развод караула, никого не пропустили. Одновременный стук в восемь дверей прозвучал как погребальный звон.

Анна Ивановна не посмотрела в окно, не спросила, кто стучит в неурочный час, она покорно открыла дверь. Её молча отстранили в сторону и прошли в гостиную, оставляя грязные следы от сапог на ковре.

– Крюгер Владимир Яковлевич, – без интонации, простая констатация.

– Да, – ответил Владимир Яковлевич, вставая и автоматически шаря рукой чуть пониже шеи, проверяя, ровно ли сидит галстук.

– Вы арестованы, – столь же безлико.

– Да-да, я понимаю, – ответил Крюгер, озираясь вокруг.

«Господи, я же без галстука, совсем забыл, что уже оделся „на выход“, – думал он, – но где же свитер? Без свитера туда никак нельзя. Только что здесь был. Ах, да, вот он, сам же и положил на сиденье кресла, чтобы спину погреть. Напоследок».

Вместе со свитером Владимир Яковлевич обрёл душевное спокойствие. Он стоял, расправив плечи, и смотрел на Анну Ивановну, замершую в дверях гостиной с прижатыми к груди руками. И она смотрела на него, впитывала его, запоминала на всю оставшуюся ей долгую жизнь таким, каким он был сейчас, в полный рост, красивым, гордым и спокойным.

– Прощайтесь.

– Мы целый год прощаемся.

Владимиру Яковлевичу показалось, что он сказал это. На самом деле он лишь пожал плечами.

– Погодите, погодите! – вскрикнула Анна Ивановна, всплеснув руками. – Сына разбужу! – и бросилась в детскую.

– Позволите? – спросил Владимир Яковлевич, оставшись один.

Ему опять только показалось, что он спросил. Не дожидаясь ответа, он подошёл к столу, налил стопку водки, выпил, закурил папиросу. Перехватил подозрительный, осуждающий взгляд начальника, устремлённый на стоящую на столе небольшую, полутораметровую ёлку, добытую с превеликим трудом и красиво убранную Анной Ивановной, несмотря ни на что.

– Для сына, старинный обычай, – сказал Владимир Яковлевич и, рассердившись сам на себя за несколько извиняющийся тон, добавил с вызовом, – немецкий.

На пороге комнаты, подталкиваемый матерью, появился Рихард, взлохмаченный со сна, щурящий глаза от яркого света, в длинной ночной рубашке.

– Такие вот дела, Ричи, – сказал ему отец.

– Ты что, тоже враг? – спросил Рихард, оглядывая исподлобья комнату.

«Вот так! – подумал Крюгер. – Интересно, что за мысли там, в этой маленькой головке? Что там остаётся от всей этой истерии в школе, от всех этих фильмов с вредителями, которые они готовы смотреть бессчётное число раз, от всех разговоров взрослых, которые считают, что дети их не понимают?»

Владимир Яковлевич очень удивился бы, если бы узнал, что единственное, что чувствовал сейчас его сын, был стыд. «Выволокли перед чужими людьми в ночной рубашке! Как девчонку. Никогда больше не надену!» Лишь приняв это твёрдое решение, Рихард позволил себе отдаться другим чувствам и бросился к отцу.

От отца пахло водкой, табаком, а от длинного свитера, в который уткнулся лицом Рихард, отдавало ароматом прелых листьев, которые они сгребали с отцом на даче по осени, и дымом костра, который они там жгли. С годами образ отца поблёк, стёрся, но запах остался. Самые счастливые, беспричинно счастливые минуты своей жизни Рихард переживал у костра, в лесу, осенью, неспешно выпивая и попыхивая папиросой. Ни он сам и никто из его друзей не могли объяснить, почему на таком привале он иногда резко обрывал свой смех, грустнел, а то и свирепел, до драки. Это сладкое море счастья губила маленькая капля дёгтя, дёгтя для смазки сапог.

Когда увели Владимира Яковлевича, Анна Ивановна выскочила на балкон со стороны двора и, провожая взглядом мужа, успела краем глаза заметить, что и на других балконах на фоне снега и изморози чернеют лица женщин, также провожающих глазами мужей. По мере того, как спины мужчин скрывались за углом дома, женщины перебегали на противоположные балконы, и вот они все собрались на другой стороне дома, и каждая ловила взгляд своего, последний взгляд, последний поворот головы, последний кивок на ступеньке тюремного ящика на колёсах, который как Молох жадно загребал свои жертвы.

Когда улица опустела, Анна Ивановна вернулась в квартиру, зачем-то обошла все комнаты, зябко кутаясь в шаль, поправила на сыне сползшее одеяло, потом сама прилегла на кровать.

«Я сегодня не засну», – подумала она и неожиданно заснула, так крепко и спокойно, как ни разу за последний год.

Так сбылись мрачные предчувствия «красных строителей», когда Анна Ивановна затевала строительство этого дома. Жили бы в разных местах, глядишь, мимо кого-нибудь и пронесло бы. И пророчество окрестных старух о доме на костях добавило страданий сверх статистики – ни один не вернулся, даже странно. Волна террора шла на убыль, уже не было в органах прежней ретивости, даже обыск так и не сделали, даже никого из членов семей не арестовали, даже не тыкали в нос вражеским происхождением, до поры до времени. И с арестованными обошлись вполне гуманно для того времени. Владимир Яковлевич, не геройствуя, быстро признался, что он входил в состав белогвардейской троцкистской организации в числе пятнадцати других преподавателей институтов города, что в своих лекциях он давал студентам заведомо ложные буржуазные формулы расчётов, которые приводили к большому перерасходу материалов и тем самым к подрыву экономики страны, в то же время в разработанные им проекты по строительству мостов он вносил ошибки, которые должны были привести к их разрушению. Против последнего обвинения Владимир Яковлевич из профессиональной гордости вяло возражал, но ему напомнили, что один мост действительно рухнул через два года после строительства, и по этому делу уже осуждены две группы вредителей. Первая, комсомольско-молодёжная, решила побить рекорд харьковских товарищей, ещё сильнее снизить содержание цемента в бетоне и увеличить скорость заливки. Эти отделались детскими пятилетними сроками, потому что, во-первых, рекорд они таки установили и были поставлены в пример для подражания всей стране, а, во-вторых, часть сэкономленного цемента они продали на сторону и деньги пропили, что немедленно переквалифицировало дело из политического в бытовое. Второй группе, состоящей из инженеров, повезло гораздо меньше: они подавляли инициативу молодёжи, искусственно затягивали строительство, заваливали вышестоящие организации протестующими письмами, в общем, были виноваты во всём, потому что кто-то же должен был ответить за всё.

– Они поначалу тоже всё отрицали, – сказал следователь Крюгеру, – знаете, чем это для них кончилось?

– Догадываюсь, – ответил Владимир Яковлевич и немедленно подписал признание. Некоторая заминка случилась также с пунктом о том, что всё перечисленное Крюгер делал по заданию японской разведки.