Текст книги "Черное колесо. Часть 1. История двух семеек"

Почему – Гарри? Откуда взялось это прозвище, на всю жизнь прилипшее к Рихарду-Володе? Да сама Анна Ивановна и пришпилила. Когда ещё сын только пошёл в бурный рост и мелкие хулиганства, Анна Ивановна пожаловалась приятельнице: «Что будет? Что делать? Прямо Принц Гарри какой-то!» Откуда всплыло это bon mot, напрямую из Шекспира или опосредованно из «Бесов» Достоевского, не суть важно, слово вырвалось и пошло гулять по квартирам знакомых, по двору, по улице. Но Принц Гарри – слишком длинно, по законам жанра что-то должно было выпасть, пропал Принц, остался – Гарри. Так и только так. Никому, даже ближайшим друзьям, не приходило в голову назвать его, например, Гариком, только – Гарри. Только новый участковый или опер попервой могли поинтересоваться Рихардом Крюгером или, позднее, Владимиром Буклиевым, но и они быстро привыкали, и вскоре раздражённо кричали: «Где этот долбанный Гарри?» Даже Анна Ивановна, долго возмущавшаяся этим нелепым, невесть откуда взявшимся прозвищем, и то смирилась, и часто кричала с балкона, призывая обедать сына, занятого чем-то своим в сарае: «Гарри-у-у-у!» (Как ненавидел Гарри это раскатистое, долгое у-у-у в конце! Но он мог хоть дать «плюху» за усмешку, а каково было смирному Олегу, которого тоже не миновало это ненужное, непонятное, а, главное, смешное у-у-у. И никак было не объяснить это Анне Ивановне.)

Да и внешне парень, по общему признанию, был вылитый Принц Гарри, хотя портретов этого исторического персонажа никто никогда не видел. Высокий, так что мог позволить себе снисходительно объяснить уличным мальчишкам, начитавшимся Майн Рида, Фенимора Купера и Стивенсона: «Что? Шесть футов? Да пониже меня будет, так, до бровей». Тонкий, гибкий, с потаённой силой в неприметных мышцах рук, спины, ног – опытный человек чуял, не связывался, а неопытный платил за ученье собственными боками. Узкое длинное лицо, и нос подстать, с лёгкой горбинкой, светлые, но без желтизны, без рыжинки, волосы, а к ним серые глаза, губы немного подкачали, излишне тонковаты, но всегдашняя готовность раздвинуться, приоткрыться в улыбке скрадывала этот недостаток. Если и не вылитый Принц Гарри, то уж точно Крюгер, naturlich.

И всё Это болталось без дела, подчиняясь лишь собственным прихотям. Давно сгорели те свечки, которые мысленно поставили учителя, выпуская его из школы-семилетки, на что-то неразумно сетовали заводские мастера, не подозревая, что милостивый Боже пронёс мимо них роковую чашу. Ну, не Бог, так Анна Ивановна, которая, конечно, не могла и помыслить, что её единственный сын пойдёт работать на завод, вольётся, так сказать, в ряды пролетариата. А где ещё можно было найти постоянную работу по военному времени? Но Анна Ивановна устраивала: то помощником осветителя в оперном театре – вот и залётный тенор сгодился! – то к геодезистам, рейку таскать, то в общество глухонемых курьером. И не вина Анны Ивановны, что работа оказывалась временной: как не было кремня, который устоял бы перед натиском Анны Ивановны, так и не было того стоика, который бы выдержал проделки Гарри больше трёх месяцев.

Единственно, чем занимался Гарри серьёзно, до самозабвения, был ОСОАВИАХИМовский клуб. Вышки для прыжков с парашютом стояли до войны и во время войны во всех парках культуры и отдыха, заменяя колёса обозрения, и позволяли любому желающему испытать блаженное и неведомое чувство полёта. А заболевшим свободным парением прямая дорога лежала в ОСОАВИАХИМ – общество содействия обороне, авиационному и химическому строительству, которое с распростёртыми объятиями принимало будущее пополнение армии десантников для победоносной войны малой кровью на чужой территории. Собственно, вскорости после начала войны выяснилось, что такого количества – миллионов! – десантников не нужно, и отвоёвывать отданные наглому агрессору земли и покорять Европу придется традиционным русским способом – пешкодралом, но авиаклубы по инерции дожили до конца войны.

Анна Ивановна сквозь пальцы смотрела на увлечение сына – чем бы дитё не тешилось, лишь бы не хулиганило – и прозрела лишь тогда, когда Гарри объявил о своём добровольном уходе в армию. Что тут началось! Конечно, Анна Ивановна не упиралась руками и ногами в дверные косяки, но очень живо описывала, как она ложится поперёк двери, и предлагала сыну – бессердечному! – перешагнуть через остывающий труп матери. И крику было намного меньше, чем в тот незабываемый день экспроприации, да и крик постепенно стихал под рассудительные замечания Николая Григорьевича: какой ещё фронт? – парню нет семнадцати, и вообще, хорошо было бы сначала выслушать виновника скандала. Тут выяснилось, что по форме Гарри сказал всё правильно: он шёл в армию добровольно (потому что до официального призыва, так потом и писали во всех характеристиках: доброволец), но по существу армия руками райвоенкома уже год отбивалась от его настойчивых просьб, и только после рекомендации авиаклуба Гарри направили в Ульяновское военно-воздушное училище. Слово училище окончательно усмирило Анну Ивановну – службы в армии не миновать, так уж лучше так, тем более что и война катилась к концу, уже к логову подбирались, глядишь, и минует любимого сыночка эта доля. Анна Ивановна приняла даже без возражений мягкое замечание Николая Григорьевича, что некоторая порция армейской дисциплины Гарри не повредит.

Уловив вынужденное согласие, Гарри объявил, что сбор завтра в восемь – дотянул до последнего дня, хитрец! – и сразу убежал прощаться с многочисленными друзьями, стрельнув у матери тридцатку – «на то да сё». А Анна Ивановна просидела весь вечер, пригорюнившись, размышляя о том, что вот старалась, растила сына, любила и холила, учила музыке, языкам и хорошим манерам, а чего-то главного не досмотрела, чего-то не довложила, и вот пожалуйста – доброволец, «За Родину, за Сталина!», глаза горят. Больших трудов стоило Николаю Григорьевичу вернуть Анну Ивановну на грешную землю и подвигнуть её к сборам – это молодому кажется, что он едет на всё готовое, но мы-то знаем цену всяким мелочам, так что давай, матушка, поворачивайся.

Было ещё одно обстоятельство, которое несколько успокоило Анну Ивановну. Она выкроила часок, забежала к приятельнице в соседнем подъезде. Александра Фёдоровна Головина-Пшежецкая-Горенштейн, выпускница Смольного института и дважды вдова Советского Союза, уплотнённая в дальнюю комнату своей квартиры, поддерживала своё существование предсказаниями будущего посредством хитроумного разбрасывания игральных карт. Конечно, с Анны Ивановны она никаких денег не взяла бы, но перед баночкой вишнёвого варенья не устояла. (И сколько же этого варенья наварила во времена оно Анна Ивановна, что ей хватило его на все критические моменты её жизни!) Вникнув в суть проблемы, Александра Фёдоровна раскинула карты один раз, другой и третий, каждый раз сосредоточенно разглядывая возникающие комбинации, и, наконец, выдала прогноз. Не обошлось, конечно, без казённого дома и дальней дороги, без «злодейки» и тайной печали, но содержательная часть сводилась к тому, что у Гарри будет много детей и вся его жизнь будет связана с водой. Анна Ивановна здраво рассудила, что это предсказание совершенно не стыкуется с завтрашним убытием сына в лётное училище, а, следовательно, и завершающаяся война и порыв Гарри в небо останутся мелким преходящим эпизодом в его жизни, и совершенно успокоенная отправилась домой.

Гарри появился далеко за полночь, навеселе, но в блаженно-умиротворённом настроении, подмигнул матери и извлёк из-за пазухи маленького серого котёнка: «Держи, мать, будешь меня вспоминать», – просмотрел содержимое собранного сидора, удовлетворённо хмыкнул и удалился спать.

– Он всё-таки хороший мальчик, – грустно сказала Анна Ивановна.

– А я разве говорил когда-нибудь, что плохой? – с некоторой даже обидой спросил Николай Григорьевич.

– Нет, не говорил, – согласилась Анна Ивановна, и так она была расстроена, что даже не подпустила обычную женскую шпильку: – но и не говорил, что хороший!

Не прошло и года, как Гарри ненадолго вернулся в Куйбышев – перевели в Куйбышевское военно-воздушное морское училище (Анна Ивановна даже встревожилась – не есть ли это предсказанная пожизненная вода), а потом направился на Западную Украину, в город Новоград-Волынский. Государство само не знало, что делать с такой прорвой будущих лётчиков, и тут нашло элегантное решение проблемы. Авиационное училище на Волыни существовало только на бумаге, его ещё предстояло создать в стенах католического монастыря, заброшенного с момента Великого освободительного похода 1939 года, – не зеков же, право, посылать в этот враждебный бандеровский район! Так будущие защитники отечества временно превратились в строителей, столяров и плотников, штукатурили, где надо, стены, а больше закрашивали чуждые картины, сносили алтарь в соборе, чтобы возвести на его месте сцену для президиума собраний или выступлений художественной самодеятельности, ремонтировали столы и лавки в бывшей трапезной, вполне естественно трансформировавшейся в столовую, выворачивали могильные плиты, выкорчёвывали деревья и срывали клумбы в монастырском дворе, засыпали всё мелким гравием и укатывали под плац для строевой подготовки.

Так всё и шло своим чередом, прошёл бы ещё год, и Гарри покинул бы училище с погонами младшего лейтенанта, чтобы служить Родине там, куда она его пошлёт, но тут на его беду, или на счастье, не нам судить, в училище прибыл новый начальник особого отдела капитан Наройка. Грызла его обойдённость чинами и наградами – получал только положенное по выслуге лет, многие товарищи проскочили уже внеочередные ступени, крутясь около фронта да на освобождённых территориях – там основные «дела», там и награды. Капитан Наройка и сам был бы рад туда, поближе к наградам, да не пускала болезнь желудка – при первых же выстрелах или взрывах начинало неудержимо слабить. Тем сильнее он стремился выслужиться сейчас, после войны, добрать недоданное.

Главным объектом, конечно, были офицеры училища – «тыловые крысы, окопались тут, понимаешь ли, после первого серьёзного ранения, ну, двух». Но и о курсантах не забывал. Со всеми лично поговорил, ко всем присмотрелся, сколько личных дел до дыр протёр! – на износ работал человек, по шестнадцать часов в день без выходных. Дошла очередь и до Гарри. По первому вызову тот не явился, но по уважительной причине: лежал в госпитале с фурункулёзом. Болезнь для училища с выхоложенными сырыми казармами и повсеместной грязью обычная, даже и внимания не обращали, но тут выскочило семь головок ровной шеренгой на внутренней стороне бедра – штаны не надеть, пришлось отправить в госпиталь. А по второму, через три недели, явился незамедлительно. Пилотка чуть набок, ремень затянут – палец не просунешь, сапоги блестят – и когда только успел. Постучался, отчеканил два шага по комнате, рука взметнулась к пилотке: «По вашему приказанию курсант Буклиев прибыл!» – и открытым немигающим взглядом прямо в глаза Наройке.

«Наглый», – определил это взгляд капитан. Не понравился он ему, не было в нём столь любимого начальством трепета. А вместе со взглядом не понравился и сам курсант – как все люди невысокие и неказистые, капитан Наройка не переваривал высоких красавчиков. «Не наш человек», – вынес первое впечатление капитан. Не наш – относилось к государству, к советскому народу, построившему социализм.

– Что же это вы скрываетесь, курсант? – тихим многозначительным голосом спросил Наройка.

Был у него свой излюбленный приём – ошеломить подозреваемого (а все собеседники были для капитана подозреваемыми) таким вот коварным вопросом вместо ожидаемого «здравствуйте, как поживаете, славная нынче погодка», заставить содрогнуться и немедленно расколоться.

Задал вопрос – и впился взглядом в глаза Гарри, что там мелькнет – испуг, растерянность, признание вины? И мелькнуло: «Ах ты, сучёнок, на понт меня брать?! Не на того напал! А то ты не знаешь, где я был! А то мне ребята о твоих приёмчиках не рассказали!» И чеканным голосом: «Никак нет, находился на излечении в госпитале, товарищ капитан!» И взгляд ещё более открытый, или наглый, по совершенно справедливому определению капитана Наройки.

«Мелькнуло, мелькнуло!» – ёкнуло у капитана, и он начал свой обычный разговор. Разговора не получилось.

Невзлюбил после этого молодого курсанта капитан Наройка. Всё в нём раздражало: и молодцеватость, и это чуждое прозвище (о нём капитан знал ещё до разговора), и любовь товарищей, и этот взгляд, без надлежащего трепета. «Наш клиент», – вынес приговор Наройка, наш в данном случае относилось к органам. Капитан вообще отличался чёткостью классификации и отточенностью формулировок.

Вынес приговор и начал рыть. И нарыл – все исхищрения Анны Ивановны рухнули перед ретивостью особиста. На статью собранный материал, конечно, не тянул, но для оргвыводов было более чем достаточно.

Общее собрание училища происходило в главном помещении собора, и всё время обсуждения Гарри сталкивался взглядом со страдающим Иисусом на незабелённом куполе. («Вот ведь сволочь, – думал капитан Наройка, – даже здесь глаз не опустит. Можно подумать, что всё это не имеет к нему никакого отношения».) К удивлению нового Торквемады сообщение о генетических корнях Гарри – немец, а значит фашист! – не произвело на аудиторию никакого впечатления, а на известие о том, что его отец – враг народа, откуда-то из зала раздался крик: «У нас сын за отца не отвечает!» («Эх, не успел разглядеть, кто крикнул. Но ничего, это мы выясним».) На начавшемся потом обсуждении вместо положенного «Распни!» – потерялись куда-то подготовленные загодя выступающие – посыпались какие-то неуместные речи о том, что Гарри – надёжный парень, доброволец и вообще отличник боевой и политической подготовки. Кое-как, перестроившись по ходу обсуждения, удалось капитану Наройке убедить собравшихся, что осуждают Буклиева не за отца, а за то, что скрыл правду от начальства и товарищей. На это Гарри нечего было сказать, впрочем, за все три часа он и так не произнёс ни одного слова, да, действительно, скрыл, иначе бы не взяли, скрыл сознательно и без зазрения совести – мамочкина школа.

За эту ложь и выгнали Гарри из комсомола, а потом уже некомсомольца – и как такой затесался в наши ряды! – и из училища. Так и записали в его книжке краснофлотца: «отчислен за сокрытие социального происхождения».

Нет, что ни говорите, а была в этих записях какая-то сермяжная правда, какое-то торжество справедливости. Наше оружие – гласность. Приходил человек с такой записью устраиваться на работу, а начальник отдела кадров – он же из органов, работа у них такая! – сразу все документы просмотрит и увидит – перед ним враг. Нет у него никаких сомнений, и посетителю ничего не надо долго объяснять, выдумывать какие-то причины и поводы, почему не могут принять на работу, несмотря на расклеенные по всему городу объявления, а просто: «С такой записью на нашем предприятии вы работать не можете». И человек уходит, без обиды, потому что понимает. И с увольнениями никаких проблем. Ляпнул человек что-то не то или, того хлеще, подписал, так, получая документы, не требует объяснений, не скандалит, а чуть ли не благодарит, потому что понимает, что в другое время или в другом месте да при другом начальнике мог бы и по этапу пойти, а здесь и сейчас – легко отделался. И руководителей за такие увольнения никто не ругал, скорее, даже наоборот, строго указывали: «Что это у вас за тишь да гладь? Можно подумать, не во вражеском окружении боремся. Плохо работаете, товарищи! Бдительность утратили».

Это потом, в «либеральные» времена распустились, гласность задушили, стали на всё туману напускать. Его, вражину, сажать надо, это уж как минимум, а его – «по собственному желанию». Может быть, руководству так и удобнее, но каково начальникам отделов кадров! Мало того, что с кандидатом на увольнение надо долгие беседы вести, да всё обиняком, пока до того не дойдёт, чего от него хотят, так ещё и с вновь поступаемыми хлопот не оберёшься. Пришёл человек, на первый взгляд благонадёжный, и документы у него в порядке, вот только в трудовой книжке: «уволен по собственному желанию». Знаем мы это «собственное желание»! Сиди теперь, пиши запросы, сносись с коллегами, а те тоже как заразились – туманными намёками отделываются. Остаётся полагаться на классовое чутьё да на верный принцип – лучше перебдеть, чем недобдеть. Но чутьё и принципы к делу не пришьёшь, вот и приходится изворачиваться, отказывая, отводить глаза, придумывая те самые причины и поводы, и человек уходит озлобленный, потому что не понимает. Своими руками врагов плодим – вот что обидно!

Но это всё лирика, вернёмся к нашему герою. В ночь после собрания Гарри перемахнул через монастырскую стену, обменял в ближайшем селе свою шинель на пять бутылок самогонки и две буханки хлеба и устроил друзьям по отделению отвальную. Это уже грозило трибуналом, но дело замяли, всё сошлось счастливо для Гарри – и капитан Наройка смекнул, что эта бытовуха не принесет ему лавров, и начальству было не с руки из-за одной пропитой шинели навлекать на себя возможную внеплановую ревизию. Так Гарри вернулся в Куйбышев.

Но с его волчьим билетом – никуда. Тут и Анна Ивановна ничего не могла поделать, только к себе внимание привлекать, а уже вовсю шли повторные посадки, и пришло время Николаю Григорьевичу приподнять завесу. Где от Сибири и спасаться, как не в Сибири! Предложил он Анне Ивановне пристроить Гарри в геолого-разведочную партию, чем глубже, тем лучше, на время, пока всё не образуется. Анна Ивановна, не сдержавшись, возразила, что уж тридцать лет всё никак не образуется, но дальше спорить не стала – уж лучше отъезд сына навсегда так, чем навсегда, как Крюгер. Лишь поинтересовалась, что там за люди, не бандиты ли, не окажут ли на мальчика плохое влияние, и не помешает ли Володе его происхождение. Да там все такие, успокоил её Николай Григорьевич, сплошь с высшим образованием, плохие не задерживаются, а сук могут и на перо поставить, в общем, люди интеллигентные и достойные во всех отношениях. Анна Ивановна дала «добро», Буклиев поговорил с надёжными людьми, объяснил, как есть, ситуацию, и вот уже Гарри покатил малой скоростью в Иркутскую область, в город Ангарск, где партия бывшего доцента Сардановского Ивана Никифоровича занималась разметкой площадки под очередной химический завод, вывозимый из поверженной Германии. Кругом возвышались шестиметровые глухие заборы и вышки зон, иногда по дороге медленно проходили колонны зеков в окружении конвоя или проезжали тюрзаки, но на них, свободных людей, в цивильных телогрейках и сапогах, что-то там измеряющих, берущих пробы грунта и воды, никто не обращал внимания – прав был Буклиев, идеальное место.

Потом последовали Усолье-Сибирское, Ачинск, Бийск, Актюбинск, на какие только будущие стройки социализма не бросали их как передовой отряд. Ведь это только название, что города, работали в «поле», и жили там же, в палатках, с ранней весны до поздней осени, бывало и зимой, когда прокладывали трассу.

И Гарри втянулся, полюбил эту жизнь. Его, городского жителя, захватила эта дикая природа, эти бескрайние лиственничные леса, эти реки, такие же полноводные, как Волга, но дикие, неукротимые, этот простор, когда смотришь с вершины сопки – и во все стороны, до самого горизонта ни одного дымка, ни одной прочерченной человеком линии в лесу. И все те черты характера, что мешали жить в городе, – смелость, бесшабашность, склонность к рискованным шуткам, постоянная готовность дать отпор и защитить слабого, неприятие любой несправедливости и безоговорочная поддержка своих – здесь пришлись ко двору. А некуда силу девать – так в лес, на медведя; а хочется помолодечничать – так с тросом для переправы да на другой берег реки, по дрожащему льду, когда сверху уже катится грохот освобождающего весеннего взрыва, а потом помахать рукой с другого берега, стоя над расходящейся трещиной; а начали гулять да не хватило – так на лодке за пятнадцать километров в ближайшую деревню, октябрьской ночью, только барашки на воде белеют.

А главное – отнеслись все к нему, как к взрослому, как к равному. Не на подхвате, не сбегай-принеси, а определили к делу. Сардановский поговорил с Гарри, научил, что и как, и поставил его гидрологом, отбирать пробы воды. Дело вроде бы и нехитрое – сами анализы в областном центре делали, а то и в Москве – но требовало аккуратности: и взять пробу строго по правилам, и упаковать, чтобы не разлилась, и на карте точно место отметить, и наклейку сделать, и в журнал записать. И не схалтурить: вода – она и есть вода, кто проверит, тащился ты за ней десять километров по грязи или из ближайшей лужи зачерпнул. Но такое и в голову Гарри не могло прийти – ему Иван Никифорович доверил, подвести никак нельзя, да и как потом всем остальным в глаза смотреть – сам же видит, как работают, честно, что другое простят, но халтуру никогда.

И ещё к одному полезному занятию пристрастился исподволь Гарри – к чтению. То, чего не могли добиться ни учителя в школе, ни Анна Ивановна беспрестанными призывами, пришло само. Прав был Николай Григорьевич, люди в партии подобрались интеллигентные, читали даже в поле, что уж говорить о долгих вечерах на зимних квартирах. Гарри смотрел поначалу с удивлением – серьёзные люди, а на что время убивают? Захотелось понять, попросил несколько книг, с непривычки тяжело пошло, ни тебе индейцев и пиратов, ни тебе лихих красных конников, всё больше о старой жизни, действия мало, всё разговоры да описания природы. Но потом вдруг почувствовал, что в этих строчках лежат ответы на многие мысли, которые крутились невысказанными в голове и которые он не мог обсудить ни с кем, даже с Иваном Никифоровичем, просто по причине их невысказанности, и многие описания природы так точны в своей внешней безыскусственности. И он точно так же умилялся песней жаворонка, или красотой цветка, или искрящейся капелькой воды, вобравшей в себя весь мир, даже немного стыдился этого умиления, и вот надо же – и другие испытывали те же самые чувства, и не стыдились их, а выставляли напоказ, и это было приятно.

– Эх, Гарри, учиться тебе надо, – сказал как-то Сардановский, заметивший страсть парня к чтению.

– Надо, – просто согласился Гарри (слышала бы его Анна Ивановна!) и, вздыхая, – но как?

– Ну, ничего, придумаем что-нибудь, – вздохнул в ответ Иван Никифорович.

Благостная картина нарисовалась! Прямо как в старых фильмах: пришел хулиган в рабочую бригаду, прошло полгода и – он уже передовик производства, с высоты своего незаконченного среднего дает седовласым инженерам всякие технические советы, так что те только головой качают в восхищении, а красавица учительница, отвергая все домогательства этих самых инженеров, отдаёт ему весь пыл своей первой любви. Относительно любви спорить не стану, любовь, как правильно замечено, зла, но вот всё остальное – полнейшая ерунда, как в кино, так и в жизни. Если бы Анна Ивановна могла видеть своего сына во время упомянутого выше разговора, то она отнюдь не умилилась бы, хорошо, если бы тихо застонала и схватилась за голову, а ведь могла и в крик удариться, что по непосредственности натуры и кипучему темпераменту случалось с ней весьма часто. С точки зрения обитателя собственной городской квартиры со всеми удобствами Гарри был невероятно грязен как телом, так и одеждой (о душе не говорим, душа у всех – потёмки), вызывающе небрит (в поле не брился даже Сардановский) и заметно навеселе, хотя что такое поллитра на троих после работы, когда выпитое за обедом уже выветрилось на морозе? Вот если бы Анна Ивановна заглянула часика через два после вышеупомянутого разговора…

Да, многое в жизни геолого-разведочной партии бывшего доцента Сардановского покоробило бы высоконравственного обитателя собственной городской квартиры со всеми удобствами, а уж от Гарри он отвернулся бы с негодованием и убежал, как от зачумлённого. А всё потому, что своим аршином мерит, по себе о людях судит. Взять ту же выпивку. Конечно, если обычную дневную дозу Гарри принять в прокуренной городской квартире после восьмичасового протирания штанов в какой-нибудь бухгалтерии или канцелярии, тогда – да, можно и не выжить, уж трёхдневный бюллетень точно обеспечен. А Гарри после четырёх часов сна в палатке вскочил, росой умылся и бегом в поле, а что полстаканчика на ходу опрокинул – так это чтобы быстрее бежать. Или драки. Гарри дрался часто, и один на один, и один против двоих, даже троих, был случай, втроем против десятерых, но никогда наоборот! Если нападают – бей, дал по морде, получил по морде, кровь быстрее по жилам побежала – жизнь! Потом разберёмся, из-за чего сыр-бор разгорелся, потом и разберёмся, и водки вместе выпьем, а пока – размахнись рука, раззудись плечо! И никакой милиции, никакого товарищеского суда. Опять же женский пол. Десятая доля любовных подвигов Гарри довела бы высоконравственного обитателя собственной городской квартиры со всеми удобствами до полного физического истощения, в коем состоянии его бы и подняли на рога пострадавшие представители сильного пола. У Гарри же его подвиги вызывали лишь зверский аппетит, который его временная подруга и удовлетворяла всеми имеющимися в доме припасами. Что же касается описанных выше столкновений с представителями сильного пола, то они никак не были связаны с подобной безделицей, а имели другие, куда более серьёзные основания: косой взгляд, оскорбительное слово или просто вызывающий вид – «городской? да?»

Да и не поворачивается язык осуждать Гарри за некоторую, скажем так, невоздержанность к женскому полу. Ведь что была Сибирь в то время? Заглохшая нива. Выкосила война мужиков, целое поколение, оставила в одиночестве их ровесниц в самой женской поре, и никакой тяжёлый, мужской труд не мог заглушить тоску женского тела. Даже во время войны, при живых или считавшихся живыми мужьях на фронте привечали солдатки забредавших мужчин, обстирывали, кормили, в кровать клали, и никто не смел бросить в них камень за это короткое женское счастье[5]5
  Слышал где-то автор такую женскую сентенцию по этому поводу: «Приголублю я этого, глядишь, и там моего кто-нибудь приветит, обстирает, покормит». И почему-то верится в эту женскую казуистику. Насколько всё-таки женская душа шире и чувства тоньше, чем у мужчин! Вы можете себе представить, чтобы мужчина, пусть даже утомлённый и приятно расслабленный после близости с женщиной, рассуждал следующим образом: «Вот я тебя сейчас укатал, глядишь, и мою жену какой-нибудь добрый человек ублажит»? (Прим. автора)


[Закрыть]. А уж после войны, когда отрыдали своё, и вообще спросу не было.

Так что ничего такого особенного в поведении Гарри не было. Вот и коллеги его, включая серьёзных женщин, ту же жену бывшего доцента Сардановского, когда им возмущённо указывали на безобразия Гарри, лишь снисходительно пожимали плечами, дескать, молодой парень, бесится, побесится – и перебесится, всё перемелется – мука будет. А на справедливое замечание, что сколько же лет беситься можно, с философским спокойствием отвечали, что у каждого свой срок, значит, Гарри его срок ещё не пришел, а как придёт – так сразу и успокоится. Забегая вперёд, скажем, что сроку Гарри было – ровно десять лет.