Текст книги "Черное колесо. Часть 1. История двух семеек"

Дождалась-таки Анна Ивановна внука! Ей бы радоваться да умиляться, но многое, ох, многое не позволяло ей отдаться этим сладостным чувствам. Ну всё, абсолютно всё не по её вышло, разве что с полом ребенка угодили. А так!.. Взять хотя бы то, что известия о рождении внука и о женитьбе сына пришли одновременно, в одном конверте с приложением фотографии всего «святого» семейства, причём ребёнок никак не походил на новорождённого, уже успел отъесть весьма округлые щёчки и смотрел в объектив широко открытыми глазами. Ни тебе родительского благословения, ни тебе радостных многомесячных хлопот в ожидании рождения наследника славного имени. Тут, заметим, Анна Ивановна была несколько не права. За родительским благословением Гарри не обратился не из-за пренебрежения сыновним долгом и не по забывчивости, а руководствуясь исключительно заботой – зачем мать раньше времени расстраивать? А уж единовременность регистрации рождения ребёнка и брака счастливых родителей объяснялась совсем просто – чего лишний раз по ЗАГСам бегать? А что ребёнку на фотографии уже четыре месяца – так где же в поле фотостудию найти? Зато какой мальчик получился, что на фотографии, что в жизни! Умилитесь, Анна Ивановна, право, умилитесь.

Мальчик был действительно симпатичный и Анна Ивановна умилилась. Но ненадолго. Ребёнок хорош, но имя!.. Если бы с ней посоветовались, она бы никогда не назвала так своего внука. Конечно, имя благородное, Рюриковичи не гнушались, но, как справедливо полагала Анна Ивановна, назвал так Гарри своего сына в честь закадычного дружка Олега Бутузова. Тому прямая дорога была в тюрьму, но оказался в милиции, и теперь каждая встреча на улице с Бутузовым, облачённым в мерзкую форменную гимнастерку и с пистолетом на разжиревшей заднице, просыпалась новой щепоткой соли на её незаживающие душевные раны. И главная боль – невестка! Нет, совсем она не походила на ту, которую в мечтах подбирала Анна Ивановна в жёны для своего любимого сына. Начнём с возраста: непорядок, когда жена на четыре года старше мужа, сейчас, по молодости, оно, может быть, и ничего, а вот пройдёт лет десять-пятнадцать… Кажется красивой… Ну и что с того? Как любила говорить Анна Ивановна: «Красота – дело наживное», – или в развёрнутой форме: «Если девушка некрасива в шестнадцать лет – это её беда, если женщина некрасива в сорок – это её вина». Кажется доброй… Добрая – значит, дура. Простим Анне Ивановну эту резкость, ею она скрывала один свой давно созревший и, добавим от себя, далеко не однозначный вывод, что с Гарри нужна не доброта, а твёрдость. Да, в женщине важнее всего порода, воспитание и образование, ничего этого Анна Ивановна в своей невестке не наблюдала, оттого и горевала.

В письмах сыну Анна Ивановна была предельно корректна, но, видно, её недовольство каким-то образом передалось на расстояние, и, несмотря на многочисленные и настойчивые приглашения, молодые не спешили приехать в Куйбышев. Каждый раз находились надуманные, неубедительные для Анны Ивановны отговорки: то осенью вдруг наступила такая распутица, что передвигаться можно только на тракторе, да и то не дальше ближайшего магазина; то вдруг такие морозы завернули, что у лошадей на ходу хвосты обламываются, куда уж тут с малым дитём ехать; а по весне Иртыш разлился так, что берегов не видно, все мосты посносило, ни машины, ни поезда не ходят. А там и поле подоспело, теперь уж всё откладывалось до поздней осени, а вернее, до зимы.

Зимой Анна Ивановна не выдержала и засобиралась в дорогу. Нам, нынешним, не понять величия её подвига, вполне сопоставимого с прославленным Некрасовым путешествием жён декабристов на Нерчинские рудники. Скорость передвижения по российским дорогам с тех давних времён, конечно, несколько выросла, но за счёт потерь в комфорте. Карета не идёт ни в какое сравнение с плацкартным купе поезда, заполненным по столыпинским нормам, а фирменные для каждой станции или постоялого двора расстегаи, уха, всякие селянки и ботвиньи, гораздо лучше помогали скрасить тяготы путешествия, чем кипяток из титана. Впрочем, не будем преувеличивать заслуг Анны Ивановны. В её время и в той стране такие подвиги совершались постоянно и повсеместно, сами власти, изумлённые живучестью народа, признали это чеканным языком плаката: «Подвиг – норма жизни!»

Слабо знакомая с географией и реалиями жизни вне крупного индустриального города, Анна Ивановна несколько легкомысленно отнеслась к инструкциям сына относительно её путешествия: «Доезжаешь до города К., там немного подождёшь и сядешь в местный поезд до М., там недалеко ехать, а уж в М. я тебя встречу». Все четыре дня пути до города К. Анна Ивановна представляла себе, как она выходит на перрон бывшего губернского города, переходит на другую платформу, садится в маленький «дачный» поезд, влекомый весело пыхтящим паровозиком, или, на крайний случай, в пригородную электричку, и через час-другой приезжает в бывший уездный город М., искрящийся инеем на резных коньках домов. На перроне её ожидает с цветами дорогой Володюшка-Рихардик-Гарри, в элегантном пальто и шляпе, как на последней присланной им фотографии. Они обнимаются, целуются и неспешно идут, непременно под ручку, к дому, где живет Володюшка-Рихардик-Гарри, а уж там она, едва скинув шубу и боты, поцелует своего дорогого внука. Конечно, Анна Ивановна видела изъяны в этой картине: шляпа и цветы плохо увязывались с концом января, да и под ручку им не пройтись, потому что у Анны Ивановны был при себе солидный багаж – два чемодана, баул и картонная коробка. Но ведь имеет же женщина право помечтать! Заметим, правда, что к концу третьего дня пути в мечтания Анны Ивановны вкралась одна практическая деталь, которая постепенно стала заслонять все остальные. Нет, не подумайте, речь не шла о ванной, до такого отрыва от реальности Анна Ивановна не дошла, но очень хотелось вымыть в какой-нибудь лохани голову, а потом встать в эту лохань, обтереться губкой с мылом и облиться тёплой водой из ковшика.

В бывшем губернском городе К. выяснилось, что поезд в направлении города М. должен отправляться через семь часов. С учетом того, что поезд, на котором ехала Анна Ивановна, задержался прибытием в город К. всего-навсего на шесть часов, а отправление поезда в город М откладывалось на каких-то четыре часа, то в целом Анна Ивановна, несомненно, выиграла. До города М. было всего-то двести пятьдесят километров, пустячное расстояние по сибирским меркам, время в пути восемь часов, просто транссибирский экспресс какой-то. Вагон, в котором ехала Анна Ивановна, если и напоминал пригородную «дачную» электричку, то только абсолютной продуваемостью, а во всём остальном больше походил на вагон третьего класса дореволюционных времен, каковым он на самом деле и был.

Поздней ночью сердобольные попутчики выгрузили Анну Ивановну на посыпанный щебёнкой откос в пустынным месте, которое почему-то называлось городом М. Едва спустили багаж, как поезд, трижды свистнув, отправился дальше: остановка строго по расписанию продолжалась две минуты, что было несколько странно, так как в пути у безвестных столбов поезд мирно отдыхал по получасу и более. Анна Ивановна осталась в одиночестве на откосе, то есть на платформе, и с некоторым страхом наблюдала, как в свете единственного фонаря к ней приближается какой-то краснорожий, широкоплечий мужик в несколько засаленном полушубке, треухе и унтах.

– Наконец-то, мама! С приездом! – воскликнул мужик. – Как я рад тебя видеть! Как добралась?

Анну Ивановну окутало облако незастоявшихся водочных паров, сильные руки обняли её, и сын, её дорогой сын, нежно чмокнул её в щёку, слегка окорябав щетиной подбородок.

– Давай поспешим, – сказал Гарри, – время позднее, дома уж, поди, заждались, там к твоему приезду всего нажарили, напарили, баню истопили.

Он увлёк Анну Ивановну к какому-то тёмному строению, вероятно, к вокзалу, возле которого Анна Ивановна с ужасом увидела большие розвальни с запряжённой в них лошадью. «Это Илюха, хозяйский сын, – мимоходом представил Гарри молодого парня, топтавшегося возле розвальней, и принялся аккуратно укладывать вещи, приговаривая, – одета ты, мать, несколько легковато, но я это предусмотрел». На ноги, прямо на боты натянули высокие валенки, поверх шубы накинули ещё одну доху, а голову, вместе с куньей шапкой, прикрыли пуховым платком и завязали его концы подмышками, оставив открытыми только глаза и нос.

– Теперь, мать, хоть на Северный полюс, – удовлетворённо сказал Гарри, – ты не волнуйся, тут недалеко, часа полтора, вмиг долетим.

Вдвоём с Илюхой они уложили Анну Ивановну в розвальни, чуть качнули их, чтобы оторвать от примёрзшего наста, и с гиканьем тронулись с места.

Как и было обещано, через полтора часа они подлетели к дому, где квартировали Буклиевы. Все взрослые обитатели дома высыпали на крыльцо встречать дорогую гостью. – Всё, мать, приехали! – крикнул Гарри, обернулся назад и обмер – розвальни были пусты. Нет, все вещи были на месте, не было Анны Ивановны.

– История, однако, – протянул Илюха, – поехали обратно, может быть, найдём.

* * *

В пути было не до разговоров и Анна Ивановна задремала, напоследок подумав, что в передвижении даже в крестьянских розвальнях есть особая прелесть в сравнении с поездом, то есть придя к мысли, уже высказанной нами ранее. Когда она очнулась, над ней было усыпанное звёздами небо, в их свете искрился вокруг нетронутый снег, и тишина, непривычная, не городская тишина нарушалась лишь далёким, но явственно приближающимся волчьим воем. Анна Ивановна попробовала встать, но, укутанная «для Северного полюса», даже не смогла перевернуться и быстро оставила все попытки.

«От холода я не умру. Жаль, легкая смерть», – с некоторой отстранённостью подумала она, глядя в бесконечное небо. Говорят, что сорвавшиеся с высокой скалы за несколько секунд падения успевают вспомнить всю свою жизнь. За тот час, что Анна Ивановна пролежала под звёздами, она не только вспомнила всё, она ещё успела и всплакнуть над своей горькой долей, и успокоиться, и убедить себя в том, что спасение непременно придёт. Так что Илюха, помогавший Гарри загружать счастливо найденную Анну Ивановну в розвальни, был поражен её спокойствием.

– Мать у меня – кремень, – с улыбкой подмигнул ему Гарри и, с гордостью, – наша порода!

Вновь с гиканьем подкатили к дому, вновь все взрослые обитатели высыпали на крыльцо, пошли ахи да охи, Анну Ивановну внесли в дом, раскутали. После первых представлений Савелий Арсеньевич, хозяин дома, широко отведя правую руку и левой слегка подталкивая Анну Ивановну в спину, провозгласил: «Прошу к столу. Истомились». Предметов томления на накрытом в большой комнате столе было преизрядно, одна из бутылок была запечатана металлическим колпачком – как видно, для гостьи, покупная.

– Анна Ивановна, вам, наверно, в туалет нужно и умыться с дороги? – шепнул на ухо тихий голос.

– Конечно. Спасибо. Проводите меня, пожалуйста, Машенька[10]10
  Удивительная вещь – имена. Ведь язык Анны Ивановны, несмотря ни на что, сам выговорил: Машенька. А вот немного знакомую уже нам Марию Александровну Ульяшину никто никогда Машенькой не называл, даже самозабвенно любящий супруг в минуты интимности. (Прим. автора)


[Закрыть].

Когда Анна Ивановна вернулась в дом, все уже сидели за столом, даже стаканы были наполнены. Но Анна Ивановна видела только пухлого мальчика лет полутора в застиранной рубашонке, стоявшего босиком на полу, державшегося ручонкой за занавеску и с интересом смотревшего на неё. И хотя в комнате было ещё двое ребятишек такого же возраста и внешнего вида, Анна Ивановна подбежала к этому мальчику, подхватила его на руки, поцеловала и только после этого села на отведённое ей почётное место во главе стола, усадив ребёнка на колени. Мальчик не испугался такого натиска, не заплакал, наоборот, повеселел и потянулся рукой к куску хлеба.

– Ты, мать, осторожнее, – крикнул Гарри, – обдует.

– Ничего, сынок, – ответила Анна Ивановна, – это я уже проходила. С тобой.

За столом одобрительно засмеялись и подняли стаканы.

Вскоре Олег исполнил отцовское предсказание, и намокший подол юбки напомнил Анне Ивановне о её заветном желании. Заметим, что Анна Ивановна ненавидела деревенские бани, отчасти по полному с ними незнакомству, поэтому она с некоторой робостью и смущением от интимности вопроса поинтересовалась у хозяйки: «Володя говорил, что у вас и баня истоплена…»

– Да простыла уж баня-то, – громко, на весь стол сказала хозяйка, – ждали-то когда? Днём ещё. Теперь до следующей субботы.

– Мама, я специально для тебя завтра истоплю, – шепнул ей на ухо сидевший рядом Гарри.

«Какой же он все-таки хороший мальчик!» – подумала Анна Ивановна и тихо заплакала.

* * *

Несмотря на все сложности и приключения, а небольшим дорожным происшествием они не ограничились, Анна Ивановна уезжала через две недели домой в чрезвычайно довольном настроении. И дело было отнюдь не в радушии приёма, или в радости от встречи с сыном, или в восхищении внуком. Главное заключалось в том, что у Анны Ивановны ещё до поездки созрел очередной план, его-то она в деталях и со всей серьёзностью обсудила с сыном и его начальником, Сардановским Иваном Никифоровичем. План встретил полное понимание обоих, обещание всяческой поддержки от Сардановского и клятвенные заверения Гарри, что отныне он капли в рот не возьмёт и вообще скоро с него если не икону можно будет писать, то, по крайней мере, делать большой портрет на доску почёта управления.

Об этом плане мы ещё расскажем, пока же напомним, что большинство из известных нам планов Анны Ивановны имело долгосрочный характер, поэтому у нас достаточно времени, чтобы описать первые годы жизни одного из наших главных героев.

* * *

Первые детские воспоминания Олега Буклиева были почему-то исключительно летними и приятными. Это были скорее даже ощущения, а не воспоминания, первые отчётливые фрагменты появились лет после трёх, и они тоже были все как один приятными и опять же исключительно летними, как будто детство его протекало где-нибудь на Ямайке, а не в Сибири, пусть даже Западной, и не на Урале, пусть даже и Среднем.

Первым ощущением был свет, тёплый и весёлый, он иногда пробивался сквозь зелёный шатёр над кроваткой, чуть рассеивался на кисейном покрывале и нежно щекотал его щёчки. Потом были звуки: внизу, почти на одном уровне с ним, что-то неумолчно шелестело, стрекотало, потрескивало, жужжало, гудело; сверху, откуда струился свет, кто-то часто пел разными голосами добрые звонкие песенки; откуда-то сбоку доносился глухой равномерный стук и почти одновременно с ним чуть подрагивала земля, но и этот звук был не страшный. Мальчик научился различать их все и мог слушать только тот, который казался ему в данный момент самым интересным, тут даже глухой стук сгодился – под него было лучше всего засыпать. Ещё были запахи: стелящийся по земле тяжёлый, чуть дурманящий аромат цветов и трав, изредка в ветреный день доносилось что-то тёмное и удушливое, что лёгкие мальчика выбрасывали с кашлем, да ещё раз в день, когда свет оказывался точно над его головой, щекотал ноздри и чуть жёг глаза ещё один запах, который из-за этого мог бы показаться неприятным, если бы не нёс в себе другой, от которого мальчик начинал причмокивать. Но главные ощущения начинались с осязания чего-то мягкого и большого, с такой удобной коричневой шишечкой посерёдке, как раз по размеру его рта, и с чуть более светлым розоватым кругом вокруг, чтобы мальчик не промахнулся. Нет, он и без этой мишени не промахнулся бы! Ведь его ждало самое сладостное, то, что мягко обволакивало язык, нёбо, горло и, стекая вниз, наполняло его сначала силой, а потом томной негой, смежающей веки, но и в полусонном забытьи мальчик продолжал сосать и сосать, впитывая в себя живительную влагу.

Шло лето за летом, и мальчик узнавал, что глухой стук исходил от шурфа, который его отец пробивал для взятия проб грунта, что удушливый дым шёл от дизельного движка, приводившего в действие нехитрое устройство минискважины, а вот приятный дымок шёл от небольшого, сложенного прямо в открытом поле подобия печки, на которой его мать готовила обед для всей партии. А сопутствующий ему запах был связан с содержимым металлических банок, густо обмазанных снаружи какой-то очень противной жёлто-коричневой массой, зато внутри блестевших белым и вкусным, вот только надо было быть осторожным, чтобы не оцарапаться об острые края, вычищая опорожнённую банку пальцем.

Спал он всё меньше и меньше и всё свободное от сна и еды время ходил по окрестным полянкам, отыскивая на цветах и травах знакомые запахи и хватая всё то, что неумолчно шелестело, стрекотало, потрескивало. То, что жужжало и гудело, он с интересом рассматривал, но, наученный несколькими болезненными опытами, не хватал. Ещё он открыл, что под травой и цветами скрываются ягоды и что разыскивать их лучше всего, опустившись на четвереньки. Бывало, слышит взволнованный голос матери: «А Олежек куда подевался?» – и веселый ответ отца: «Да вон он, медвежонок, земляникой лакомится, только задница торчит».

Впрочем, поспать он по-прежнему любил и, нагулявшись, сам направлялся к надувной резиновой лодке, приспособленной под его кроватку, забирался внутрь, задергивал кисейный полог и заваливался набок. Поесть он любил ещё больше, так что уловив даже во сне запах готовящегося супа с тушёнкой или кулеша, он немедленно просыпался, выбирался из своей импровизированной кроватки и ковылял поближе к источнику запаха.

Ещё веселее было, когда рядом с их местом работы была речка или озеро. В жаркие дни мать купала Олега два раза в день, даже позволяла ему посидеть на мелководье и похлопать радостно ручонками по воде. Со временем мальчик научился учащать удовольствие – какал понемногу, но часто, и всегда после этого требовательно указывал матери на природное биде. А ещё у воды отец почти каждый день ловил рыбу. Естественно, не удочкой, такое пустое времяпрепровождение (эк, подхватил у отчима выраженьице) Гарри презирал. Если он хотел развлечься, то для этого существовали ночь, факел, острога, а если для дела, для расширения рациона, так есть сети, а ещё лучше бредень, с ним как-то веселее. Несколько удачных заходов, и вся партия была обеспечена ухой на обед и запечённой рыбой на ужин. Пару мелких рыбёшек, меньше его ладони, отец обязательно кидал в ведро с водой и ставил ведро перед Олегом. Мать же предусмотрительно раздевала Олега догола – отмыть ребёнка от прилипшей чешуи всё же легче и быстрее, чем одежду.

Так и осталось в памяти из детства: солнце, вода, простор, улыбающиеся мать и отец.

Но таких дней было не так уж и много. Гораздо больше времени Олег проводил дома, а что такое дом у перелетных птиц, у геологоразведчиков? Это в Павлодаре, как мы помним, они жили в одном бараке и своей общностью делали его домом, а в других местах обычно расселялись по частным подворьям и встречались только на работе. Для Буклиевых с рождением сына такая жизнь стала даже удобнее. Народ в тех краях был простой, и хозяйка, сдавая полкомнаты молодой семье, никогда не отказывалась присмотреть за ребёнком: «Да вы не волновайтесь, ничего с дитём не случится. Четвертную накинете? Вот и хорошо». Родители как-то подсчитали, что у Олега было всего семнадцать нянек, точнее говоря, шестнадцать нянек и один нянь. Так получилось, что, вернувшись после поля на зимнюю квартиру, они с сожалением узнали, что хозяйка умерла. «Придётся искать другое место», – переглянулись расстроенные Гарри и Машенька. «Это вы из-за мальца беспокоитесь? – спросил хозяин, правильно поняв их перегляд. – Вот это вы зря, не хуже моей старухи-покойницы справлюсь, чай, четверых вместе вырастили. На бутылочку по субботам накинете? Вот и хорошо». Проблем с приглядом за Олегом у нянек действительно не было – они занимались своими делами по хозяйству, а Олег топтался рядом, скорее уж он за ними приглядывал.

В общем, первые пять лет жизни Олега Буклиева прошли в полной безмятежности, чем-то напоминая добрые старые века, когда мальчиков, пока они не доросли до стремени, даже не выпускали с женской половины дома. Никаких воспитательных новаций, никаких развивающих игр и уж тем более обучения, чтобы головка у ребёнка не заболела, зато как кормили, как кутали, как целовали! И ведь не какие-нибудь изнеженные слабаки вырастали, приходили в назначенное время и сила, и боевой задор, и упорство, и правильная сексуальная ориентация. Быть может, это связано с тем, что раз покинув женскую половину дома, мальчики туда уже не возвращались и всю оставшуюся жизнь занимались своими мужскими играми, изредка прерывая их для увеличения количества обитателей женской половины. А можно и так сказать, что рос Олег как маленький зверёныш, тот же волчонок, в неге и холе, в зверином, естественно, понимании, и всех забот у него было – есть, спать и играть в детские звериные игры. Но что интересно: дворнягу пинают все, кому не лень, с самого рождения, а вырастают добрейшие псы, а из выросших в неге и холе вырастают волки. Это, надеемся, не об Олеге, а так, вообще.

* * *

В середине июня 1960 года Анна Ивановна вновь, уже в третий раз, приехала к молодым. Вы удивитесь, почему летом, в полевой сезон? Тому было много причин, и одна из них заключалась в том, что жизнь партии сильно переменилась. Не будем утверждать, что эти перемены были следствием реализации плана Анны Ивановны, но, во всяком случае, они полностью ему соответствовали, как и аналогичным планам остальных членов партии – перелётные птицы стремились к родным гнездилищам. Ведь идея Николая Григорьевича об укрытии Гарри в Сибири была далеко не оригинальна, у большинства из коллег Гарри имелись сходные в основе своей соображения и мотивы.

После XX съезда в стране началось потепление, появилась надежда, тогда-то и родился в голове Анны Ивановны план, и она поспешила лично донести его до сына. Но тут главное было не поспешить, не ошибиться, ведь в конце войны тоже были надежды, а чем всё кончилось? Нет, Сардановский Иван Никифорович с коллегами были стреляными воробьями, их не провести мякиной красивых речей и даже освобождений из лагерей – и это проходили! Сколько лет терпели и ждали – можно ещё пару-тройку лет потерпеть и подождать. Но некоторые действия всё же предприняли: весной 1958 года партия Сардановского покинула гостеприимную Сибирь и, перевалив Уральский хребет, очутилась в Башкирии. Добиться этого было не так уж и сложно – в Башкирии началось строительство нефтеперерабатывающих заводов, и партия провела почти год на будущих площадках в Салавате и Стерлитамаке, а после этого надолго осела на строительстве Нугушского гидроузла. Обустроились по их понятиям основательно: жили в новом бараке, где у каждой семьи была отдельная, большая и светлая комната, да плюс обязательная ленинская комната, игравшая роль общей гостиной, да ещё столовая с кухней – жили по-прежнему коммуной, да банька. Была в осёдлости их жизни и ещё одна причина – поблизости имелась вечерняя школа, где некоторые из членов партии, и Гарри в первых рядах, могли приобрести если не недостающие знания, то хотя бы аттестат о десятилетнем образовании. Несмотря на почти райские условия жизни, партия постепенно редела. Вот у Алисии Павловны вдруг материализовался муж после двадцатилетнего безмолвия, и она устремилась в родной Ленинград. А балагур и баламут Сёмка ревел навзрыд, узнав всякими окольными путями, что его родители, оба живые, уже полгода как живут в их комнате в Москве, а потом десять дней беспробудно пил, потому что не было другого способа перетерпеть ожидание документов об увольнении. Были и другие, которые сорвались домой просто так, наудачу.

Так что, в целом, прибывшая в посёлок Нугуш Анна Ивановна была удовлетворена всем, даже, что удивительно, ситуацией в стране. Вот только внучек немного расстраивал, совсем не то у него было развитие, какое должно быть у мальчика пяти лет. Да простят автора милые дамы, но иначе как отрыжкой интеллигентского бытия это назвать невозможно. Ребёнок был здоров, здоров с таким запасом, что и через тридцать лет все свои болезни, сваливавшие его в постель, Олег Буклиев мог сосчитать на пальцах одной руки. Ребёнок был весел, улыбчив и добр ко всему живому. Не привередлив и не капризен, потому что всегда хотел только чего-нибудь реального, а это реальное по условиям их жизни было весьма ограниченным. Не смогла оценить Анна Ивановна и его редкой самостоятельности и усидчивости – в последний год жизни в Башкирии мать часто оставляла его одного дома, так что Олег вставал, садился на горшок, потом умывался, одевался, доставал из-под подушки на родительской кровати плошку с манной кашей, вылизывал её до блеска, затем заправлял кровать и принимался за свои игры. Машенька, прибегавшая днем с объекта, обычно заставала сына сидящим на стульчике за красивым детским столиком и что-то увлечённо черкавшим в альбоме или переставлявшим свои немногочисленные игрушки в какой-то одному ему понятной игре. Машенька кормила его обедом и укладывала в кровать, и Олег послушно и немедленно засыпал, понимая, что маме нужно на работу и нет у неё времени сидеть тут рядом с ним и рассказывать сказки. Да и знал Олег не так уж и мало, вот только эти знания с точки зрения городского жителя были совсем не нужными: когда и где куры несутся, с какой стороны к лошади подходить, чем поросёнка кормят и когда коров доят – это чтобы прихватить свою большую кружку и попить истинно парного, ещё тёплого молока. Много было у Олега подобных знаний, взять хотя бы ещё одно, вроде бы бытовое, но имеющее глубокий философский подтекст, не оценённый Анной Ивановной: знал он, с какой стороны подходить с ложкой к молочному сепаратору, чтобы получит свою порцию густых сладких сливок.

Впрочем, всё увиденное, равно как и все эмоции, никак не повлияли на главную причину приезда Анны Ивановны – она приехала за внуком. Она забрала бы его и раньше, но, с одной стороны, боязно было ухаживать за совсем уж маленьким ребёнком, а, с другой, сын с невесткой возражали, точнее говоря, возражал Гарри, а Машенька стояла как скала, молча. Так, прямо посреди лета, Олега вырвали, как морковку из земли, из привычной и во всех отношениях приятной жизни, и повезли в неведомое. При прощании с родителями на станции в Уфе Олег попробовал было выразить протест и даже скривил губы, готовясь заплакать, но вскоре успокоился, поняв, что его слёзы ничего не значат в мире взрослых.

* * *

Зря волновалась Анна Ивановна перед поездкой – никаких проблем с внуком у неё не возникло. Чему тут удивляться, если Олег за свою жизнь наездил в поездах больше, чем Анна Ивановна за свою. Скорее уж, у внука были проблемы с бабушкой. Он-то привык к простору общего вагона, где можно и побегать с гиканьем по проходу, и посидеть запросто в каком-нибудь отделении, а то и перехватить что-нибудь вкусненькое. А тут их с бабушкой посадили вместе с тремя надутыми тётьками в мужских пиджаках в какую-то маленькую клетушку с дверью в коридор, по которому – только в туалет, где там гикнуть, слово громко сказать нельзя, даже ногами, сидя на полке, не поболтать, это-де неприлично. «Неприлично – это когда ребенок сиднем сидит!» – непременно крикнул бы он, если бы у него было соответствующее развитие.

Город Куйбышев Олегу категорически не понравился, не сам Куйбышев, а городская жизнь. То, что теперь он жил на невиданно высоком, третьем этаже, занимало его дня два, но потом он оценил все его недостатки. На балконы его одного не пускали, даже двери заперли на ключ, кроме того, жившие в квартире старики – и бабушка с дедушкой, и Занозкины – панически боялись сквозняков, так что все окна были закрыты и в квартире стояла одуряющая духота. Конечно, деревенские и предместные избы, в которых жил до сих пор Олег, тоже не отличались свежестью атмосферы, но там толкнёшь две никогда не запертых двери и очутишься во дворе, а здесь гулять – только с бабушкой, совсем недолго, да из этого недолга большую часть времени вели за ручку, как маленького. Гулять ходили обычно в Пушкинский скверик, расположенный на задах драматического театра на высоком откосе над Волгой. Волга, Волга! Пожалуй, она была единственным, что нравилось Олегу в этом городе. Куда до неё Иртышу, Белой и прочим многочисленным рекам и речушкам, виденным и запомнившимся Олегу. Ему не хватало прогулки, чтобы налюбоваться ею, и он частенько пристраивался дома у окна в гостиной и смотрел, смотрел, смотрел. Конечно, бабушка сводила его к Волге, целых два раза. Только не подумайте, что купаться. Это другие дети с радостными криками бегали по огромному песчаному пляжу и поднимали веер брызг на мелководье. Олег лишь потянул бабушку к гранитным ступеням, спускающимся к пляжу, но встретил твёрдое сопротивление: «Нет, туда мы не пойдём, песок набьется в сандалии».

– Да я босиком, – сказал Олег, удивлённый бабушкиным непониманием, и добавил с некоторой робостью, – я искупаться хочу.

– Ой, что ты! – испуганно воскликнула Анна Ивановна. – Тебе ещё нельзя! Ты ещё маленький! Мы просто по набережной прогуляемся. Смотри, какая красивая у нас набережная!

Красоту набережной из-за отсутствия соответствующего развития Олег оценить не мог. Вот если бы вместо всех этих клумб и ровных рядов деревьев сразу от пляжа начинался бы цветущий луг, а рядом с водой стояли изредка группки деревьев, так чтобы у крайних были подмыты и обнажены корни – вот это было бы красиво. А если бы рядом с такими деревьями ещё и костерок горел, а над костерком висел бы котёл с ухой – это было бы не просто красиво, это было бы прекрасно! Представив котелок с ухой, Олег даже зачмокал губами, и Анна Ивановна, чутко уловив и правильно оценив этого почмокивание, немедленно направилась к ближайшему открытому кафе. Четыре шарика мороженого в металлической вазочке несколько примирили Олега с грустной действительностью.

Были и другие поводы для расстройства. Мы уже отмечали непривередливость Олега, но, попробовав первый раз городское молоко, он решительно отставил кружку в сторону и больше никогда в жизни не прикасался к этому странному напитку. Анна Ивановна поначалу подумала, что это из-за пенки, которая ненароком попала в кружку, но даже тщательная фильтрация молока через ситечко не поколебала упорство внука. Тогда Анна Ивановна вспомнила, как она сама с недовольной гримасой отшатнулась от кружки свежайшего парного молока, предложенного ей хозяйкой Гарри, и смогла выпить его только после долгого кипячения.

Или взять яйца. Оценить разницу во вкусе Олег не мог из-за различной консистенции. Он-то привык употреблять яйца либо в сыром, по мере нахождения, либо в крутом виде. А бабушка варила их всмятку, строго по часам, две минуты. Есть такие яйца было очень неудобно, даже несмотря на специальное произведение прикладного искусства из фарфора в виде дамочки, катящей перед собой подобие детской коляски, в которую и вставлялось яйцо.