Текст книги "Черное колесо. Часть 1. История двух семеек"

Любимые Олегом пельмени Анна Ивановна не лепила – жарила котлетки. Котлетки – это тоже вкусно, но легко поддаются счёту. И привычную манную кашу она совсем не умела готовить – то вся в комочках выйдет, то подгорит.

* * *

Несколько увлёкшись проблемами взаимоотношений бабушки и внука, мы невольно забыли об ещё одном персонаже – о Николае Григорьевиче Буклиеве. А ведь проживал он в той самой квартире, куда попал маленький Олежек, и его роль в создании личности Олега Буклиева была сопоставима с вкладом генов, привнесённых Анной Ивановной.

К моменту приезда Олега Николай Григорьевич уже пребывал на пенсии, пребывал в весьма плачевном состоянии после второго инфаркта. Лежал он почти всё время на кровати и всем своим обликом – обвисшими щеками, чуть слезящимися грустными глазами, и седой щёточкой усов – напоминал старого, уставшего от долгой службы дворового пса. Олег ходил кругами вокруг этого неведомого ему дедушки, а Николай Григорьевич со смешанным чувством настороженности и интереса присматривался к этому щенку. Дело в том, что Николай Григорьевич за свою долгую жизнь ни разу не имел опыта общения с маленькими детьми, не то что своими, но даже чужими. Гарри не в счет, он получил его в приданое весьма созревшим, с ним, как мы уже знаем, можно было обращаться вполне мужскими методами. Подспудно Николай Григорьевич понимал, что общение с детьми ещё сложнее, чем общение с женщинами, а он и в этом вопросе не был большим профессионалом.

Они долго присматривались друг к другу, тем крепче была дружба, сложившаяся с годами между ними. Если родители по разным причинам не оказывали на Олега никакого влияния, если Анна Ивановна претендовала на руководство в эмоционально-эстетическом плане, то всё интеллектуальное и этическое воспитание Олега шло от Николая Григорьевича. В результате выросло то, что выросло. Вам судить…

* * *

Прошло чуть больше месяца после их приезда в Куйбышев, как случилось нечто, совершенно для Олега непонятное. Бабушка разбудила (!) его рано утром, проследила, как он чистит зубы (б-р-р, какая гадость!) противным белым порошком, затем умыла, как маленького, да ещё с мылом, после завтрака нарядила во всё новое, отвела в незнакомый (точнее говоря, знакомый только снаружи) дом и там оставила. Дом этот почему-то назывался садом, детским садом.

Вы вместе с Олегом спросите, с удивлением и даже негодованием, зачем было забирать ребёнка у родителей – чтобы отдать его в детский сад? И это при том, что бабушка нигде не работала и была ещё в полной силе. Отвечаю: ничего удивительного. Вся сознательная жизнь Анна Ивановны прошла под знаком господства идеи общественного воспитания. Не следует думать, что все эти детские ясли, детские сады и обязательное школьное образование выдумали коммунисты, которым требовалась дополнительная рабочая сила. Выдумали это сами женщины, происходившие из кругов достаточно обеспеченных и о хлебе насущном не задумывавшиеся. Они-то и стали выступать за право женщины заниматься общественно полезным трудом, а чтобы освободить эту самую женщину от гнёта семейных обязанностей, в первую очередь от ухода за детьми, и выдумали общественное воспитание. Эти благодетельницы лучшей половины человечества имели в виду, конечно, труд творческий или, по желанию, подвижнический, что позволило бы в полной мере раскрыться неоценённым ранее тонким свойствам женской души. Коммунисты же по обыкновению не стали вникать во всякие детали и тонкости, и, идя навстречу пожеланиям женщин, сразу и в обязательном порядке определили их на важнейшие участки работы: на переноску шпал, на сборочный конвейер, на разборку завалов и на прочие работы, весьма способствующие укреплению женского здоровья и раскрытию тайников женской души.

Но Анна Ивановна впитала идеи общественного воспитания до их всеобъемлющей практической реализации в Советской России, поэтому веровала в них безоговорочно, но с исключениями. Вот, к примеру, Рихард, её единственный сын, находился под её неустанной опекой до самой школы, но это объяснялось только тем, что в то время не было приличных дошкольных заведений. А в описываемое нами время такое приличное заведение появилось, и забирала Анна Ивановна внука не просто так, а имея твёрдую договоренность, что его в это заведение возьмут.

Детский сад располагался в старинном, облицованном разноцветной керамической плиткой особняке, принадлежавшем некогда госпоже Курловой и соответствовавшем по самарским меркам статусу памятника архитектуры. Здание было замечательно ещё тем, что в гражданскую войну в нём попеременно обосновывались карательные органы всех захватывавших город войск: ЧК – контрразведка Временного правительства и белочехов – опять ЧК – контрразведка Колчака – опять ЧК. Каким образом это здание перешло органам образования и воспитания, доподлинно не известно, но автор позволит высказать своё предположение, ничем, впрочем, не подтверждаемое. Феликс Эдмундович Дзержинский, основатель и бессменный руководитель Всероссийской Чрезвычайной Комиссии, по совместительству ещё боролся и с детской беспризорностью, то есть имел, так сказать, некоторое отношение к воспитанию подрастающего поколения, и вот когда старое здание, вследствие своей малости, перестало соответствовать громадью стоящих перед чекистами задач, он просто передал его из одного своего ведомства в другое.

История здания бережно передавалась от одного поколения старшегруппников к другому, и заветной мечтой каждого поколения было проникнуть в подвал здания и найти там на стенах следы от пуль, которыми беляки расстреливали комиссаров[11]11
  Интереснейший образчик детской психологии и логики. Никому из них и в голову не приходило искать следы от расстрела беляков комиссарами. И отнюдь не потому, что они считали комиссаров рыцарями без страха и упрёка, носящими маузеры исключительно для антуража. Детская интуиция подсказывала им, что подвалов особняка не хватило бы для расстрела врагов революции. По прошествии десятилетий они искали слегка закопанные рвы и затопленные на дне Волги баржи. (Прим. автора)


[Закрыть]. Олег тоже пытался проникнуть и тоже не смог.

К особняку предлежал довольно большой сад под защитой трёхметрового каменного забора, под сенью которого воспитанники гуляли дважды в день, любуясь поверх ограды бывшим костёлом в псевдоготическом стиле, переориентированным ныне на краеведческо-музейные цели. Архитектура костёла немало способствовала развитию художественного мышления подрастающего поколения, впрочем, в детском саду существовало множество других программ, как-то: рисование, раскрашивание, лепка из пластилина и другие. В старшей группе появилась преподавательница английского языка. 1961 год, Куйбышев, детский сад, английский язык – невероятно, скажете вы, и я соглашусь с вами, но это было, было!

В целом, детский сад понравился Олегу – с детьми в то время он сходился легко, а воспитательницы воспринимались как очередные няни. Приятно порадовал выезд на детсадовскую дачу летом. Это было почти как поле, детское поле, три месяца в дубовой роще над Волгой, целый день на свежем воздухе, со строительством шалашей, с охотой на жуков-рогачей, с тренировками на центрифуге, то есть на карусели – только что полетел в космос Гагарин, и все мальчишки бредили полётами к звёздам.

Всё было хорошо, но чего-то не хватало, и январским днем 1962 года Олег понял – чего. Его неожиданно вызвали из комнаты, где они смотрели кукольное представление, и он с радостным изумлением узнавания увидел маму в широкой и длинной чёрной цигейковой шубе и отца в чёрном же ратиновом пальто и пушистой шапке-ушанке. «Какие же они у меня красивые! И хорошие! Самые хорошие на свете!»

Они вернулись, вернулись строго по плану Анны Ивановны. Сроки возвращения в этом плане не были точно определены, да они и не зависели от воли Анны Ивановны. Лишь услышав речь Хрущева на XXII съезде КПСС и прочитав в газетах сообщение о захоронении мумии Сталина, Анна Ивановна, наконец, решилась, отправилась сыну выдающуюся по лапидарности телеграмму, состоявшую всего из одного слова: «Возвращайся».

Телеграмма эта сохранилась. Олег, разбирая семейный архив, нашёл её и, скользнув взглядом по дате и времени, вдруг ясно понял, что она была отправлена на следующее утро после того странного вечера, странного уже тем, что он остался одним из самых чётких детских воспоминаний[12]12
  А может быть, и нет ничего странного в чёткости этого воспоминания. Это судьба оставляет в памяти важнейшие моменты жизни. Ты можешь даже не знать, что они важнейшие, даже мучиться годами – и чего ерунда какая-то засела в голове: мимолётная встреча, ненароком нанесённая мелкая обида, мимоходом сказанная фраза, застывшая, как на фотографии, картина. И только когда проявится результат, ты горестно покачаешь головой или с досадой ударишь себя кулаком по лбу – так вот с чего всё началось! Почему не радостно? А кто же задумывается над причиной радостных событий – просто радуются нечаянному дару Небес. (Прим. автора)


[Закрыть]. Бабушка перебирала книги в шкафу и, невиданное дело, бросала некоторые из них с остервенением на пол. Дедушка же, который никому не разрешал залезать в его книжный шкаф, пыль и ту сам вытирал, сидел, посмеиваясь, на кровати и даже давал бабушке советы: «Там, на второй полке снизу, у правой стенки – не пропусти». Прошерстив все полки, бабушка ногой сдвинула образовавшуюся кучу к креслу и, усевшись в него, целый вечер внимательно просматривала все книги. Как обратил внимание Олег, она выискивал фотографии какого-то усатого человека, а найдя их, с какой-то странной, никогда более не виданной улыбкой, тщательно выцарапывала у него глаза.

– Всё, – наконец сказал бабушка и устало откинулась в кресле.

– А карту распространения «Искры» в «Истории ВКП(б)» не пропустила? – без тени иронии спросил дедушка. – Помнится, там была его рожа.

– Пропустила, – всплеснула руками бабушка, нашла нужную книгу, долго всматривалась в карту с множеством длинных стрелочек и маленьких, копейкой накроешь, портретов. – Вот куда запрятался, таракан! – с удовлетворением сказала она и ногтём соскребла всю фотографию. – Теперь бы всю эту макулатуру сжечь!

– Ни в коем разе! – воскликнул дедушка. – Поставь всё обратно в шкаф. Лет через сорок-пятьдесят это будет библиографической редкостью. Олег при нужде продаст – хорошие деньги получит.

– Сейчас не могу, устала, – сразу сдалась бабушка перед столь убедительным аргументом.

– Дедушка, я всё уберу! – закричал Олег, боясь даже загадывать, на сколько порций мороженого хватит этих «хороших» денег.

Но вернемся к приезду Буклиевых в Куйбышев и сразу внесём одну поправку: у срока возвращения всё же была критическая точка – по плану Анны Ивановны Гарри предстояло поступить в институт (именно так, не попытаться поступить, а поступить), а на вечернее отделение принимали только до 35 лет. Было и ещё одно обязательное требование – справка о десятилетнем образовании, которая у Гарри по известным причинам отсутствовала. Именно об этом вела Анна Ивановна долгие беседы с сыном и Сардановским Иваном Никифоровичем во время своего первого вояжа в Сибирь, и необычайно долгий осёдлый период жизни молодых Буклиевых в Башкирии был вызван необходимостью периодического посещения вечерней школы рабочей молодёжи. Всякими правдами и неправдами, но к моменту получения вызова вожделенная справка вкупе с рекомендациями и блестящими характеристиками с бывшего места работы лежали у Гарри в кармане.

Нельзя сказать, чтобы переезд в Куйбышев принес Гарри и Машеньке большую радость. С Машенькой-то всё понятно: не привыкла она к городской жизни, не привыкла сидеть без дела – работы по дому при всем её старании хватало часа на три, а остальное время она тихо сидела в каком-нибудь уголке чужой для неё квартиры, ожидая, когда можно будет идти за Олегом в детский сад. «Живность бы какую завели, благо сарай большой, корову там или кур, по крайней мере, всё бы какое дело было», – иногда с тоской думала она. Да и Гарри долгожданное возвращение в родной город разочаровало. Всё началось с квартиры – провели центральное отопление, печь-голландку в бывшей гостиной сломали, и квартира сразу стала чужой и холодной. Да и дом не узнать – пристроили два подъезда, появилось много незнакомых лиц, а знакомые, наоборот, то ли пропали, то ли изменились, то ли растворились в этой массе. Раньше в любую квартиру свободно заходил, везде с радостью привечали, а теперь выйдешь во двор, только и дел, что по приобретенной в Сибири привычке здороваться с проходящими мимо людьми – соседями? В первые же дни Гарри обошел старых друзей – и тут всё не так. Кого-то уже нет, а те, кто остался, как-то обрюзгли душой и телом. Конечно, садились за стол, разговаривали, всё время невольно возвращаясь к детским и юношеским воспоминаниям, а настоящего мужского разговора не получалось. Быть может, из-за того, что Гарри уже три года как твердо завязал, а без выпивки мы за жизнь говорить не умеем. Да, возвращение в родное гнездо бывает зачастую труднее обустройства на новом месте.

Не известно, думала ли так же Анна Ивановна, но слово «возвращение» она не употребляла, даже долгое время пресекала всякие воспоминания о прежней жизни – что было, то прошло. Зато признаков новой жизни и обустройства на новом месте явила предостаточно. Учиться Гарри предстояло в политехническом институте на гидротехническом факультете. Работу ему определили на горводоканале. «Пришлось похлопотать, чтобы тебя взяли на инженерную ставку без высшего образования», – с гордостью заметила Анна Ивановна. У Николая Григорьевича, впрочем, на этот счёт было своё объяснение: «Да за всю ту водку, которую я за двадцать лет поставил начальнику управления, он должен был взять тебя старшим инженером даже со справкой из церковно-приходской школы», – тихо проворчал он. Гарри ни на что не возражал, только заметил: «А ведь права была твоя гадалка, мать, – вода, вода, всю жизнь вода!» Не забыли и о Машеньке – её определили на тот же водоканал лаборанткой. Машенька, естественно, тоже не возражала.

* * *

Был у Анны Ивановны в запасе и один сюрприз, который увенчивал стройное здание её плана. Ради этого сюрприза Анне Ивановне действительно пришлось изрядно похлопотать и даже затеять интригу. В интригу был вовлечён Илья Владимирович Мильченко, известнейший в Куйбышеве гинеколог, долгие годы пользовавший Анну Ивановну. Через неё он свёл знакомство и с Николаем Григорьевичем, они даже регулярно, раз в две-три недели, встречались вечерами, чтобы сыграть партию-другую в шахматы. В последний год, по нездоровью Буклиева, встречи прервались, но вот как-то вечером Илья Владимирович без предварительного уведомления пришёл к нему.

– Плохо выглядишь, Николай Григорьевич, – с недокторской прямотой сказал Илья Владимирович, – так и до погоста недолго. А ведь крепкий ещё мужик. Второй инфаркт – тьфу, после него по двадцать лет живут. Я тебе вот что скажу. Ты всю жизнь на свежем воздухе работал, да всё время в движении, а сейчас целыми днями сидишь да лежишь в душной городской квартире. Купи-ка ты себе дачу! Там тебе и свежий воздух, и движение. Живи там от снега до снега, от всякой трескотни подальше, – тут он хитро подмигнул и слегка повёл головой в сторону гостиной, где расположилась Анна Ивановна, – и через три года заплывы на Волге делать будешь. Это я тебе как старый сельский врач гарантирую.

– На дачу денег много надо, – закряхтел Николай Григорьевич, – куда уж мне, пенсионеру, вытянуть.

– А ты участок купи, – с готовностью предложил Илья Владимирович, – только обязательно со старым садом, чтобы витамины готовые под рукой были. А домик тебе за две недели построят, да и обойдётся недорого – много ли тебе надо! Главное, чтобы с печкой.

– Чтобы от снега и до снега, – улыбнулся, наконец, Николай Григорьевич и тоже скосил глаза в сторону гостиной.

После этого визита Николай Григорьевич крепко задумался, но жене ничего не говорил. Тяжело пришлось Анне Ивановне, но она вытерпела-таки две недели и только тогда выпустила на сцену следующего персонажа интриги. Опять же вечерком зашёл проведать Николая Григорьевича сосед из второго подъезда их же дома, тоже новоиспечённый пенсионер Сергей Андреевич Андреев. Пожаловались друг другу на здоровье, посетовали на малость пенсии по сравнению с недавними ещё зарплатами, перешли, как водится, к политике.

– Слышал, Никита Сергеевич на большие дачные участки ополчился, – сказал Сергей Андреевич, – говорит, шести соток советскому человеку вполне достаточно. А то некоторые отхватили себе и по двадцать, и по тридцать, так что трудящимся земли не осталось.

– Это в России, значит, земли не хватает, – с иронией подхватил Николай Григорьевич.

– Вот-вот, и эту землю можно отобрать только у меня и отдать этому самому трудящемуся. А я что, не трудящийся? Сорок лет трудового стажа! Я что, эти сорок лет в ухе пальцем ковырял?! – завёлся было Сергей Андреевич, но быстро успокоился и перешёл к делу, ради которого и пришёл. – Мне, Николай Григорьевич, в этих обстоятельствах надо срочно участок свой дачный поделить, пока они какое-нибудь постановление не приняли. Ты, я слышал, участок присматриваешь, так давай я тебе от своего отрежу соток шесть. Не бойся, дорого не возьму, хороший сосед дороже денег.

Николай Григорьевич был тёртый калач, даже глазом не моргнул, что разгадал, откуда ветер дует. Интрига Анны Ивановны раскрылась, но не умерла.

– Вы же у нас были, – продолжал тем временем Сергей Андреевич, – сад старый, ухоженный, я и новых яблонь подсадил, белый налив, не на следующий год, так через год точно заплодоносят, о клубнике, крыжовнике, смородине, малине уж и не говорю. Даже виноград есть! Ты же знаешь, я люблю экспериментировать. Вот только цветов нет, чего их на задах, то есть, я хотел сказать, далеко от дома сажать.

– Да, сад неплохой, помню, – прервал его излияния Николай Григорьевич, – значит, хочешь ту часть отрезать, которая углом к оврагу скатывается? Тёмный угол, под дубами.

– Так ты там дом поставь!

– А земля, как я понимаю, глина да мергель?

– Обижаешь! Я туда столько машин земли вбухал, что до глины и не докопаешься.

– Значит, говоришь, двести.

– Побойся Бога! Там одних яблонь десять штук, да…

– Да, погорячился, – притворно склонил голову Николай Григорьевич, – за восемь соток, конечно, три сотни полагается.

– Форменный грабёж! – вскричал Андреев. – Вот уж никак не ожидал такого от тебя, Николай Григорьевич!

Старики целый час кричали так, что Анна Ивановна вздрагивала в своём кресле в гостиной. Сторговались, конечно, и именно на той сумме, которую каждый заранее наметил для себя. Чего, спрашивается, кричали, кипятились? Так ведь ради процесса!

Нечего и говорить, что располагался этот приобретённый участок в садово-дачном кооперативе «Победа Октября», по прямой так метрах в восьмистах от старого участка Крюгеров.

* * *

От такого сюрприза Гарри немного загрустил, не то чтобы он испугался дополнительной работы, просто копаться в земле он заочно не любил. А вот Машенька «огороду» обрадовалась.

Впрочем, копаться в земле Гарри не пришлось – для него других дел хватало. Весной он соорудил некое подобие забора, больше напоминавшего деревенский плетень, так как основным материалом служил орешник, росший в изобилии в округе. Потом принялся за возведение строения первой необходимости, то есть за скворечник туалета. Яму он рыл целый день – под тонким слоем земли обнаружилась глина, да такая твёрдая, что её только ломом. Уже по плечи в землю ушёл, а Николай Григорьевич всё командует: «Копай, копай!»

– Да эту яму за десять лет не засрёшь! – в раздражении бросил Гарри.

– Меня интересует структура почвы, – спокойно объяснил Николай Григорьевич.

И лишь когда дошли до слоя мергеля, Николай Григорьевич удовлетворённо хмыкнул и прекратил дальнейшие грунтоведческие изыскания.

Затем Гарри под руководством отчима за несколько воскресений поставил на участке маленький однокомнатный домик, как они шутили, «ларёчного типа», куда Николай Григорьевич немедленно и с радостью перебрался. Радость эта, впрочем, была несколько омрачена непоколебимым желанием Анны Ивановны тоже пожить на «даче».

А уж осенью проложилась устойчивая колея, по которой и катилась жизнь семьи Буклиевых в течение нескольких лет. Олег ходил в школу. Анна Ивановна проводила время во встречах с приятельницами и постоянных хлопотах за очередного страдальца. Николай Григорьевич здоровел на глазах и в точном соответствии с предсказанием доктора Мильченко уже на третье лето плавал в Волге. Гарри целыми днями мотался между несколькими вверенными его попечению объектами, а вечерами прилежно корпел над учебниками и худо-бедно переваливался с курса на курс. Да и летом, когда заканчивался учебный год, ему застояться не давали. На даче к маленькому домику пристроили комнату раза в два побольше, так что теперь всё семейство могло вольготно расположиться на ночлег в собственных кроватях. Потом пристроили большую веранду, площадью поболее обеих комнат вместе взятых, а уж когда её застеклили, то дом приобрел законченный вид, быть может, и не очень красивый снаружи, но удобный и уютный внутри. Вот только с запланированной изначально печкой в доме как-то не сложилось. Зато метрах в десяти от дома построили кухню с дровяной плитой, на которой и готовили. Но венцом строительных подвигов Гарри было сооружение бани, точнее говоря, ванной комнаты. Он-то надеялся отделаться строительством душа – до Волги, конечно, рукой подать, но в жаркий день во время работы приятно сполоснуться, да и старикам, безвылазно жившим всё лето на даче, надо где-то помыться. Только построил просторный душ, даже двухсотлитровую бочку на крыше чёрной краской выкрасил, чтобы вода быстрее нагревалась на солнце, как в городском доме затеяли проводить газ. Прекрасная медная колонка из ванной оказалась не у дел. Не выбрасывать же этот шедевр инженерной мысли! Конечно, Гарри бы выбросил, в сарай, естественно. Но Анна Ивановна возжелала на даче не только под душем стоять, но и ванну принимать. Пришлось Гарри, как послушному сыну, взять на себя роль золотой рыбки и сделать пристройку к кухне. «Ну теперь-то твоя душенька довольна?!» – имел полное право воскликнуть Гарри, глядя на распаренную мать, входящую на веранду. Право-то имел, но не воскликнул, потому что хорошо знал свою мать. Чего тут особое удовольствие выказывать, если всё идет точно по плану, по её плану.

Если кто и удивил на фоне этого планового течения жизни, так это Машенька. Как вы помните, Анна Ивановна определила её работать лаборанткой на станцию очистки воды. Сделала она это из чисто гуманных соображений. Пусть платят мизерные деньги, но Анна Ивановна была последовательна в своих убеждениях: не женское это дело деньги зарабатывать да на работе горбатиться. А тут всех дел-то: раз в час взяла пробу воды, за пятнадцать минут сделала какие-то там анализы, а остальное время сиди спокойно, чай пей, с товарками за жизнь разговаривай, копи силы для домашней работы. Опять же близко – пять минут пешком. На такую мелочь, как посменный график работы, Анна Ивановна не обращала внимания. Впрочем, в то время многие относились к необходимости работать в вечернюю и ночную смену с философским спокойствием. Как и к тому, что предприятие было режимным – тогда почти на всех мало-мало ценных предприятия стояла вооружённая охрана и были Особые отделы.

Предприятие, где работала Машенька, представляло собой большую, в два гектара, ровную площадку, обнесённую бетонным забором, кокетливо украшенным сверху колючей проволокой. С одной стороны, рядом с проходной, возвышалась водонапорная башня, а посередине площадки размещалось небольшое, двухэтажное здание, в котором и происходила очистка питьевой воды для нужд города. Внутри здание сияло стерильной чистотой, зато всё пространство снаружи являло пример русского газона: трава по колено, сквозь которую тут и там пробивались крапива и чертополох. На траву давно махнули рукой, а вот с крапивой и чертополохом нещадно боролись, как с укрытием для потенциальных террористов.

Машенька, едва освоившись на новом месте работы, чаи в свободное время гонять перестала, равно как и с товарками за жизнь разговаривать, а принялась наводить порядок на территории – расчистила большой участок земли и разбила на нём свою первую клумбу. Сажала те цветы, которые ей нравились, и так, как ей нравилось. Получилось красиво. Начальство не препятствовало трудовому порыву новой лаборантки в нерабочее время, только запретило сажать что-либо выше роз. Другие работницы поголовно считали её блаженной. Но в русских людях генетически заложено стремление к земле и красоте, и вот уже одна за другой потянулись в парк, как теперь говорили, новые Машенькины подруги. Присоединились и другие смены, кто-нибудь из них всегда приходил на работу на полчаса раньше, чтобы успеть обсудить с Машенькой, что нужно сделать. Начальство смотрело на инициативу низов всё более благосклонно, особенно после публикации в главной областной газете «Волжская коммуна» небольшой заметки о том, как это самое начальство заботится о благоустройстве вверенной ему территории. Даже страх перед потенциальными террористами заметно уменьшился, и Машеньке разрешили сажать всё что угодно, кроме деревьев, да ещё попросили (!) оставить вдоль забора полосу газона шириной в пять метров.

Домашние поначалу посмеивались над Машенькиным увлечением. Анна Ивановна, глядя, как невестка часами возится на клумбах на даче, даже ворчала: «Ишь как размахнулась! Лучше бы лишнюю грядку клубники на этом месте посадила. Да и старую хорошо бы обработать».

– Да я обработаю, мама, не беспокойтесь, успею, – спокойно говорила Машенька, оставляя без ответа первую часть замечания.

Но в глубине души творение невестки Анне Ивановне очень нравилось, и в отсутствие Машеньки она могла долго сидеть на лавочке перед клумбами, любуясь цветами и наслаждаясь ароматом. Николай Григорьевич своего доброго отношения не скрывал и с удовольствием консультировал сноху по всяким агрономическим вопросам. Дольше всех держался Гарри, упорно называвший всё этой «бабской блажью». Но и он вместе со всеми домашними страшно гордился Машенькой, когда она вместе со всем коллективом получила диплом на областной выставке цветоводов[13]13
  Злые языки утверждали, что диплом этот дали исключительно за цветочное панно размером полтора на два метра, изображавшее портрет вождя мирового пролетариата. Согласимся, что злые языки были в определённой степени правы, но и отметим, что никому не приходила в голову мысль приписать Машеньке идею создания этой nature morte. (Прим. автора)


[Закрыть].

Цветов и в городском хозяйстве, и на даче было так много, что Машенька раздавала их всем подряд: высокому начальству, которому нужны были роскошные букеты для встречи ещё более высокого начальства, знакомым для всякого рода торжественных случаев, а подчас и совершенно незнакомым людям, у которых неподдельное восхищение в глазах сочеталось с вежливой просьбой. Денег она никогда ни с кого не брала, даже обижалась, когда ей начинали настойчиво совать в карман пятёрку или десятку – большие по тем временам деньги, особенно если сравнить с восьмидесятирублёвой зарплатой самой Машеньки или сорока рублями пенсии Анны Ивановны.

– Что-то ты больно добрая! – проворчала как-то Анна Ивановна.

– Да как же я могу их продавать?! – воскликнула Машенька и добавила смиренно. – Вот и вы, мама, за свои хлопоты денег не берёте, а они у вас отнимают сил не меньше, чем мои цветы у меня. Я так понимаю, что вы людям помогаете, а я людям радость даю, за это денег не берут.

Ничего не сказала на это Анна Ивановна, но про себя удивилась рассуждениям своей «простой» невестки, и даже немного устыдилась – в отсутствие Машеньки она не раз нарезала букеты своим знакомым и от ответных подношений не отказывалась. После этого разговора Анну Ивановну некоторое время раздирали два противоречивых чувства: с одной стороны желание сделать приятное своим знакомым, а с другой – досада, что своими собственными руками выбрасывает деньги на ветер. Как всегда Анна Ивановна нашла изящный выход из создавшегося положения: теперь, когда к ней приходила очередная знакомая, она просила зайти её чуть попозже, когда невестка будет на даче. «Это вы к Машеньке обращайтесь. Это её хозяйство. Я тут как-то срезала цветок, а оказалось, что она его на семена берегла. То-то слёз было!»

Интересно, что всем остальным, в изобилии произраставшем на участке, Машенька торговала без всяких комплексов. Поднимется в свой выходной пораньше, наберёт большую корзину клубники, крыжовника или смородины и идёт в дом отдыха «Дубовая роща» – он был самым большим и богатым в округе – и продает там стаканами на радость отдыхающим, а к обеду возвращается на дачу, чрезвычайно довольная, что выручила всё ту же десятку за ведро ягод.

* * *

Вот так удивляла Машенька домашних, удивляла, а потом взяла и учудила, по выражению Анны Ивановны. Олегу было в то время уже десять лет и он хорошо запомнил события того вечера, хотя тогда ничего и не понял (помнится, мы о чём-то подобном уже писали). Мама в тот день работала в дневную смену, до четырёх, обычно она приходила домой не позже половины пятого, а тут минуло пять, потом шесть – мамы не было. Олег не волновался, просто автоматически отмечал время, так как до ужина ему положено было делать уроки. Дедушка углубился в книгу и вообще времени не замечал. Одна бабушка почему-то нервничала.

– И куда эта твоя мать запропастилась? – недовольно буркнула она, как будто это Олег был виноват в том, что мамы нет дома.

Прошло еще полчаса. Тут уж и Олег забеспокоился.

– Может быть, на собрание цветоводов пошла? – высказал он предположение.

– Нет, они по четвергам собираются. И вообще, если бы куда собиралась пойти, обязательно предупредила бы и разрешения спросила, – отрезала бабушка, – не случилось бы чего, как-то мне неспокойно, что-то сегодня будет.

«Ну, запричитала», – подумал Олег, впрочем, беззлобно.

– Скоро и отец придёт, а ужин не готов. Хорошо хоть винегрету вчера нарезали, да котлет нажарили. Пойду, подогрею, – сказала бабушка, тяжело поднимаясь, – а ты пока со стола всё убери, – сказала она Олегу.

Заскрипел дверной замок, в прихожую шумно ввалился отец и с порога крикнул: «Ох, и убегался я сегодня! Есть хочу – живот подвело!»

– Да уж всё готово, сейчас накрою, – отозвалась с кухни бабушка, – Машеньки чего-то до сих пор нет.

– Да она в консультацию пошла, – сказал отец, раздеваясь.

– А я почему не знаю? – донёсся сердитый голос бабушки.

– Да чего-то днём надумала сходить и, когда я к ним забегал, предупредила, что задержится, там вечерний приём.

Только начали ужинать, как в комнату вошла мама – за шумом работающего телевизора никто не расслышал, как хлопнула входная дверь.

– Мама пришла! – хотел крикнуть Олег – и не крикнул.

– Ну, наконец-то, – явно хотела проворчать бабушка, но не проворчала.

– Как раз к ужину… – начал было говорить отец, поднимая голову от тарелки, и осёкся.

Мама была какая-то странная, не такая, как обычно. Это, наверно, все и почувствовали, даже дедушка удивлённо склонил голову набок и вытянул губы. Раскрасневшаяся, как с сильного мороза или после двух рюмок водки, а глаза светятся радостью и одновременно какой-то непреклонной решимостью.

– Садись, поешь, – первым пришел в себя отец, – умаялась, поди, за день.

– Да что-то не хочется, – сказала мама, присаживаясь к столу. Потом всё же взяла солёный огурчик и захрустела им.

Отец как-то странно усмехнулся, а бабушка вся подобралась. Едва кончили есть и мама поставила на стол всё для чая, как бабушка сказала голосом, не предвещавшим по опыту Олега ничего хорошего.

– Николай Григорьевич, будь любезен, попей чай с Олегом в нашей комнате и по возможности подольше. Нам тут поговорить надо.

– А тут долго говорить не о чем, – услышал Олег необычно звонкий и задорный голос мамы.

Но тут дверь за ним с дедушкой плотно прикрыли, и как ни вслушивался Олег – ему всегда было любопытно, о чём говорят взрослые, но сегодня почему-то особенно! – до него отчётливо долетали лишь отдельные фразы, да и то только тогда, когда разговор переходил в крик.