Текст книги "Минус тридцать"

Глава 2

Когда Манецкий подъехал к институту, десяток автобусов уже стоял у второго корпуса, под далеко выступающим козырьком у входа беспорядочно лежали рюкзаки и сумки, и пестрела большая, разделенная на группы толпа студентов. Поодаль, особняком, у последнего автобуса стояли перед единственной открытой дверью несколько человек.

«Мне, судя по всему, сюда», – подумал Манецкий. Он окинул всех беглым взглядом – ни одного знакомого, поздоровался для формы, занес рюкзак в автобус и, закурив сигарету, безмолвно присоединился к ожидающим отъезда.

– Ба, Виталик! Что я вижу: таких людей – и на картошку! – Манецкий обернулся и увидел Жука.

– У-ух, Серега! – облегченно выдохнул Манецкий. – Какое счастье! Теперь мы не пропадем! А то стою, как баран, никого не знаю…

– Не переживай, после первого стакана это пройдет. Ты погоди секунду, закину рюк – табачку покурим, как-никак три часа пиликать. Здравствуй, Алла! Передовому классу – нижайшее почтение! О, коммунисты – вперед, если не ошибаюсь, третий раз вместе едем, – бросал Сергей по сторонам, идя к автобусу.

– Что-то тебя разносить начало, – сказал Манецкий, когда Сергей вернулся.

– Тебе хорошо, ты жилистый, как боевой петух. Тебя кормить – только продукты переводить. А я от спокойной жизни полнею, даже на диете.

– Это у тебя спокойная жизнь?! С Наташкой-то!..

– Ты что, ничего не знаешь? Правда, что ли? Я же давно слинял. Достала она меня! Ну, ты ее знаешь – любила разыгрывать из себя этакую эстетствующую интеллектуалку. А с годами всякая дурь только усиливается. И все ее запросы и принципы сыпались на мою бедную голову. Патологически недовольна своим существованием и не может жить, как все. Главное – мне не давала. Ни тебе с друзьями выпить, ни тебе на рыбалку съездить, о футболе уж и не говорю. Представляешь, Джованьоли продала, потому что слово «Спартак» у нее аллергию вызывает! Нет, говорю, я так жить не согласный, давай разводиться. Тут еще подфартило, что был там у нее один на примете, вроде как про запас, и она сразу же к нему и переехала без всяких особых скандалов, ну так, немного, для порядка, чтоб, как у людей, было, конечно. Зато в суде отыгралась, до сих пор удивляюсь, как меня не взяли под стражу прямо там, в зале, как особо опасного для общества. Ну, я, конечно, себе нашел. Рабоче-крестьянского происхождения, со всеобщим образованием, но не полная дура, коренная москвичка. Главное, с правильным воспитанием, с понятиями. Выведешь в люди, в кино там или на работе какой официальный сабантуй – праздник, куда один пойдешь – мужику надо развлечься, а для мира в семье три незыблемых правила – мужика надо хорошо кормить, ставить ему в выходной бутылку и никогда не отказывать.

– Вот оно – счастье! – согласился Манецкий.

Сергей, приветно вскинув руку, устремился навстречу одному из своих многочисленных знакомых, и Манецкий получил возможность внимательнее присмотреться к окружавшим его людям.

Первое, что бросилось в глаза – паритет полового состава, как специально подбирали. Может быть, действительно специально, чисто мужской коллектив быстро скатывается в непреходящее пьянство.

Мужики… Два представителя передового класса, неопределенного возраста, от тридцати до сорока, сталкивался с ними в механических мастерских, даже, кажется, разговаривал, имен не помнит, пусть будут Механик и Слесарь. Стоят наособицу, смотрят исподлобья, угрюмые, с похмелья, наверно, одно слово – пролетариат. А это что за пожилой дядя? Ах, да, как там его? Почивалин. Приличный по всем отзывам мужик, хоть и партийный. Никуда не лезет, это им, скорее, все дырки затыкают, вот как сейчас. Трое молодых. Высокого спортивного парня с тупой красотой римского патриция он видел впервые, джигита знал только по имени – Като, крупного рыхлого парня, год как закончившего аспирантуру, только по фамилии – Анисочкин.

А что на сладкое? Манецкий провел оценивающим взглядом по женской половине отряда. Пять молоденьких девушек собрались кружком и щебетали, судя по доносившимся словам, щебетали по-лаборантски. Рядом стояли еще две девушки, постарше, но все равно молодые, двадцать пять – двадцать семь, младшие научные или ассистентки, идентифицировал Манецкий. Одна была не по годам грузной, с серьезным лицом. Другая, наоборот, была миниатюрной и тонкокостной с неожиданно крупными, даже резкими чертами лица под копной светлых вьющихся волос. Глаз ни за кого не зацепился. Ну и составчик подобрался, последовал неутешительный вывод, только что молодые, а так – наседки и соски. Впрочем, этого следовало ожидать, если уж не везет, так не везет во всем.

Но тут его взгляд наткнулся на стоящую поодаль, подчеркнуто отстранясь, брюнетку среднего роста. Была она одета в джинсы, свитер с толстым воротом, приталенную болоньевую синюю куртку, на шее – пестрый платочек, на голове – кепка того удивительного покроя, который позволяет полностью скрыть женскую прическу, но производит впечатление кокетливо надетой. Убранные под кепку волосы открывали высокий лоб, удивительно гармонировавший с прямым носом и тонкими губами. Присмотревшись, можно было заметить две небольшие морщинки, сбегавшие от крыльев носа вниз вдоль рта.

Манецкого поразила бесстрастность профиля незнакомки, но он легко представил, как это лицо кривится в презрительной или брезгливой гримасе, углубляя морщинки вокруг губ. Может быть, эти морщинки и появились от частых таких гримас? Незнакомка расцепила сжатые за спиной руки, достала из кармана пачку «Космоса», размяла пальцами сигарету, но в последний момент передумала и убрала сигарету обратно в пачку. Ее руки, нервной порывистостью так контрастировавшие с холодностью лица, были бы красивы – с узкими ладонями, длинными пальцами, миндальными ногтями, покрытыми темно-вишневым лаком, но слишком напрягались жилы при любом движении и уже проступала синева сосудов.

«Тридцать точно, может и больше, но хороша. Породистая. И злая», – заключил Манецкий.

Незаметно подошел Сергей и проследил взгляд друга.

– Бесполезно, неопрокидываемая. У нас уже били клинья, сам грешен – дохлый номер. Да еще так отбреет, что хоть с работы уходи.

– А кто такая?

– Алла Голицына, младший научный с нашей кафедры, зимой пришла. Кто, что – понятия не имею, знаю только, что замужем и дочь есть, заходила как-то, такая же замороженная.

– Да Бог с ней. Что интересного узнал? – перевел разговор Манецкий.

Он оторвал взгляд от брюнетки и не заметил, как она слегка скосила глаза в его сторону.

«Какой ладный мужчина! Не высокий, скорее щуплый, особенно на фоне этого разжиревшего козла, а чувствуется, что сильный, и лицо волевое, и задница аккуратная. Интересно, насколько правда то, что о нем факультетские бабы шушукают?»

* * *

Под мерный шорох автобусных покрышек об асфальт неспешно журчали разговоры, которым не давали прерваться дремотой очередные колдобины. Лишь за Можайском, когда автобусы свернули с шоссе и, временами тяжело переваливаясь, медленно поползли по избитому, покрытому толстым слоем грязи проселку, пассажиры встрепенулись, потянулись, разминая онемевшие ноги, и стали с интересом оглядываться по сторонам, гадая, куда их завезут, и стараясь запомнить дорогу и названия деревень, чтобы на всякий случай ориентироваться в районе.

– Кажется, дотрюхали, – сказал водитель, заглушая двигатель, – вылазьте.

Первым на ступеньке наизготовку стоял Юрий Штырь, вертлявый пронырливый парень года на три моложе Манецкого с общепризнанными задатками будущего крупного организатора советской науки. Именно он, по словам Сергея, был назначен начальником их маленького отряда. Вслед за Штырем к двери дружно рванулись остальные мужчины, еще на ступеньках закуривая. За ними потянулись и девушки. Компания из второго корпуса сразу загалдела, будто год не виделись. Алла достала сигарету, щелкнула зажигалкой («Заграничная, одноразовая, привез кто-то», – автоматически отметил Манецкий) и, глубоко затягиваясь, застыла на месте, не проявляя интереса ни к окружающей природе, ни к своим спутникам. «Ишь, фифа!» – попытался сбить возраставший интерес Манецкий в досаде на себя за то, что вот уже несколько минут он пусть исподволь, но неотрывно разглядывал Аллу.

Голова колонны остановилась около широко разверзнутых ворот пионерского лагеря, раскинувшегося на опушке леса, и первые группы студентов, смеясь и горланя, уже втягивались под металлическую арку с поблекшими буквами – «Счастливое детство».

– Пионерский лагерь – это нехорошо, – категорично заявил Сергей, – огромные дортуары, значит холодно, сушилок нет, зачем они летом, значит сыро…

– … И до магазина километра два, значит скучно, – закончил за него Механик.

– И к начальству близко, а от начальства лучше держаться подальше, – со смехом добавил вернувшийся Штырь. – Все нормально, мужики, здесь мы не задержимся. Будем жить в деревне, с другой стороны, – он махнул рукой по ходу движения автобусов, – километрах в трех отсюда. Благоустроенный коттедж типа барак, но, по слухам, с центральным отоплением, газом и водой. А вот и начальство!

К автобусу медленно приближалась небольшая группа во главе с Борецким.

– Здравствуйте, товарищи, – бодрым голосом сказал тот, пожимая руки близстоящим. – Юрий Владимирович, вероятно, проинформировал вас обо всем. Вопросы есть?

– Нет, все ясно, Антон Сергеевич, – еще более бодрым голосом ответил за всех Штырь. – Сегодня устраиваемся, завтра – в поле.

– Да, товарищи, мы надеемся на ваш ударный труд. Планировали, что в этом году обойдемся без привлечения сотрудников, но сами понимаете, дожди и неутешительный прогноз на перспективу… Так что, всем миром… Урожай надо спасать. Что долго говорить! Я думаю, здесь все сознательные, объяснять и убеждать никого не надо. Я еще загляну к вам посмотреть, как разместились, вечером, перед отъездом, – добавил Борецкий, зная наверняка, что не заглянет и не посмотрит.

Борецкий повернулся и понес себя назад, к лагерю. Штырь приклеился к нему с правой стороны, оттерев плечом других сопровождающих, и неустанно вещал:

– Конечно, Антон Сергеевич. Можете не сомневаться. Не подведем. Коллектив подобрался крепкий. Ребята здоровые. Девчата бойкие, с огоньком.

Борецкий одобрительно кивал, задумавшись.

«Измельчал народ! Выпить по традиции после размещения не с кем. Этот скоро в ухо влезет, да еще парочка таких же на другое найдется. Может, правда, вечером к Манецкому заехать, раздавить бутылку-другую. Да и там народец разный, пойдут потом разговоры, что с работягами пью».

– Известный тип… – протянул Сергей, глядя в спину удалявшегося Штыря. – Как только его к нам занесло? Ведь он от колхоза, как и от всякой другой работы, всегда старался держаться подальше.

– У него кандидатский стаж идет. Таких всегда привлекают, потому что не посмеют увильнуть. Но обычно со студентами посылают. А этот как-то исхитрился, к сотрудникам пристроился. Это, конечно, проще, ответственности, считай, никакой, – объяснил Почивалин.

Через полчаса мизансцена не изменилась: автобус, большая группа у него, стайка девушек из второго корпуса, щебечущая в сторонке, одиноко стоящая Алла с сигаретой в руках, растворившийся в пространстве Штырь. Изменились декорации. Исчезли остальные автобусы, ворота пионерского лагеря, осталась грязная проселочная дорога на краю широко разметавшейся деревни, полуразвалившийся коровник справа, а слева, метрах в пятидесяти от дороги, довольно новый дом с высокой, крытой шифером крышей и большими окнами.

– Я думаю, – сказал Манецкий Сергею, – что это и есть предназначенная нам резиденция. Забора нет, никаких построек вокруг, кроме сортира, ни занавесок, ни флага, ни людей. Кстати, вон и общественная умывальня. Видишь – трехметровая горизонтальная труба над таким же корытом.

Из-за автобуса появилась старуха и, заглянув в дверь, спросила у водителя, мол, не поедет ли он в сторону города и не прихватит ли ее до следующей деревни. Услышав ответ, она радостно закивала головой и забормотала: «Да я что, я подожду, мне, чай, спешить некуда».

– Бабуся, здравствуйте, – подошел к ней Сергей, – мы вот из Москвы приехали, картошку убирать. Не подскажете, жить в этой хате будем?

– Здравствуйте, соколики-помощнички. В этом, милые, в этом доме жить будете. Уж, почитай, годков восемь, как выстроили, так все ваши, приезжие, в нем живут. Очень удобно. Там, за мостками, столовая есть, Нюрка, внучка моя, там поварихой, кормиться у ей будете, и магазин, хлебушек, консерва всякая и прочее по мужской вашей части. Перерыв с двенадцати до двух, когда сюда шла, закрыт еще был, но к трем точно откроют. Очень удобно.

– А мы тут не утонем? – Сергей недоверчиво окинул взглядом пятидесятиметровую полосу грязи между дорогой и домом.

– Нет, тут не топко. В сапогах пройдете. Это на нижнем конце, там топко. Васькина машина, почитай, третий день стоит, увязла.

– Спасибо, бабуся, – остановил Сергей изголодавшуюся по разговору старуху, – давайте мы вас в автобус подсадим. Ноги не казенные, чего зря мять.

– Ох, милай, твоя правда. Особливо, как непогода, так и пухнут, так и пухнут, – причитала старуха, пока ее объединенными усилиями втаскивали в автобус Сергей с Механиком. – Дай вам… – конец фразы Сергей, выпрыгнув из автобуса, прищемил дверью.

– Двинемся, что ли, чего на дороге стоять, – предложил Почивалин.

Пока выносили вещи из автобуса, появился Штырь и повторил известные уже всем сведения.

– Идите к дому. Нашел я тут специального человека, который за него отвечает. Он на обед собирался. Обещал сразу после зайти. Полчаса подождать придется. Ничего, и побольше иногда ждем. Размещайтесь. Квартирьеры, как мне Антон Сергеевич сказал, два дня назад все завезли. Марина, – Штырь неопределенно мотнул головой в сторону девушек, – выдаст, она у нас за завхоза и кастеляншу. Мою сумочку не трудно будет захватить? Вот и ладненько. А я сгоняю в лагерь, еще кучу дел надо решить.

Так тараторя, не дожидаясь ответов и вопросов, Штырь ввернулся в автобус. Тот с трудом развернулся на узкой дороге, обдал всех напоследок удушливым облаком выхлопных газов и вскоре исчез за взгорком.

* * *

Вокруг самого дома было достаточно сухо. Слева от крыльца стоял навес, под которым валялось несколько десятков сосновых и березовых чурбаков. Рядом с навесом – старое кострище с вбитыми в землю рогатками; с трех сторон кострище было окружено лавкой и двумя длинными колодами. На дверях дома висел большой амбарный замок. Почти сразу от дома утекало вниз по склону, до самого леса, поле с низкорослой широколистной растительностью – неузнаваемыми корнеплодами.

Первый час ожидания прошел достаточно спокойно. Люди разведывали близлежащие окрестности, осваивали надворные удобства и, заглядывая в окна, пробовали оценить удобства внутренние.

– Барак как барак, – резюмировал Почивалин, – я в гораздо худших живал, а здесь раковина, значит, есть надежда на воду, газовая плита, сушилка оборудована, батареи. Даже печка в сушилке. В крайнем случае, отогреемся. Жить можно.

Пошел мелкий нужный дождь, разом смазав и без того блеклые краски и потушив все разговоры. Первым не выдержал Като.

– Я, в конце концов, эсть хочу. Я всегда обедаю в тры, у меня рэжим.

– Так сходи в столовую, – предложил Манецкий, – слышал, бабка говорила. Возьми с собой единственное наше имеющееся в наличии начальство. Марина, откройся!

Марина оказалась молодой сотрудницей, той, что грузная и с серьезным лицом и, как впоследствии выяснилось, добрая, работящая и безотказная.

– Конечно, сходим, – сразу откликнулась она, – заодно все посмотрим. В крайнем случае, зайдем в магазин, купим чего-нибудь.

– И кой-чего еще. Деньги есть? – спросил Механик.

– Пока есть. Сколько?

– Почти двадцать человек. Прикинь…

– Ладно уж, – усмехнулась Марина.

За Като с Мариной увязалось еще несколько человек, включая всю группу из второго корпуса.

– Завхоз у нас – что надо, – заметил при молчаливом одобрении присутствующих Механик. – Молодая, но все понимает. Я таких люблю. Все это хорошо, конечно, но… – продолжал он. – Хорошо бы выпить! Холодно, мокро, опять-таки, у меня рэжим, – передразнил он Като.

– Не мешало бы, – подхватил Сергей, – для знакомства. А то стоим как эти чурбаки, – пнул он ногой чурбак под навесом, – и не знаем, как друг друга величать. Вот только где взять? Эти когда еще придут, да и достанут ли.

– Обижаешь, парень, – протянул Механик и, покопавшись в рюкзаке, извлек пол-литровую фляжку.

– Почему я не родился пролетарием! – картинно воздев руки, заблажил Сергей. – Неужели спирт?

И тут Манецкий первый услышал голос Аллы.

– Помилуйте, разве я позволил бы себе налить даме водки, – ни к кому не обращаясь, тихо сказала она.

– Это чистый спирт, – автоматически закончил Манецкий.

– Чистяк, ректификат! – возбужденно возвестил Механик. – Воду, кружки, закусь.

Сразу появились кружки – народ приехал опытный, Сергей сбегал к умывальнику и принес воды, Почивалин извлек из рюкзака плавленые сырки и газету.

– Граждане-товарищи, прошу к столу, – широким жестом пригласил всех Механик. – Володь, ты как? – обратился он к Слесарю.

Тот молча разрубил воздух ребром ладони. Столь резкий отказ удивил всех, кроме Механика.

– Давно? – спросил он.

– С двенадцатого мая.

– Молодец. Уважаю.

Почивалин с Сергеем взяли кружки без специальных приглашений. После некоторого колебания к ним присоединился и Манецкий. Из мужчин остался один Анисочкин, его добродушная физиономия, своей округлостью и очками напоминавшая Пьера Безухова в исполнении Бондарчука, выражала полную растерянность.

– Я вообще-то не пью, – пробормотал он.

– Тяжелый случай. Но – дело хозяйское, – не стал настаивать Механик.

– А я, пожалуй, тоже дерну, – вызывающе посмотрев по сторонам, сказала миниатюрная тонкокостная девушка. – Чего еще делать? Холодно и не развлекают, – при последних словах она, дурачась, сложила губки бантиком и томно выгнулась. – Меня, кстати, Викой зовут, – бросила она через плечо.

– Девчата у нас боевые, с огоньком, – воскликнул Механик под дружный хохот.

– Алла, ты как? – на правах знакомого обратился к Алле Сергей.

– Да ну вас! – раздраженно махнула она рукой в ответ. – Мужчины, называется. Хоть бы костер сначала разожгли, если уж дверь открыть не можете, а потом за водку принимались.

Все сконфуженно посмотрели друг на друга.

– Твоя правда! Промашка вышла. И как это мы?.. – извиняющимся голосом сказал Сергей.

– Это мы быстро! Это мы вмиг организуем! Одно другому не помеха, – Механик залпом выпил и, не закусывая, стал копаться в своем рюкзаке.

Народ подобрался действительно бывалый. Нашлись два топорика, Почивалин прихватил из дому большой походный котелок. Не прошло и получаса, как на старом кострище заметались язычки пламени, разом охватывая тонкие еловые веточки и тут же опадая. Уютно потянуло дымком. Казалось, разгорающийся костер разогнал окружающую хмарь, дождь прекратился, небо поднялось и посветлело, а из серой массы далекого леса выкристаллизовались темно-зеленые пирамиды елей и желтые блики берез.

Сергей, найдя на задах старое прохудившееся ведро, куда-то исчез, по его выражению, на промысел. Только и успели, что выпить по второй, на этот раз даже Алла соизволила, как Сергей вынырнул из-за дома с ведром, с верхом наполненным крупной чистой картошкой.

– С голоду не помрем, – еще не доходя до костра, радостно крикнул он, – тут целая куча неподалеку.

– Но она, наверно, чужая, – неуверенно сказал Анисочкин, вызвав взрыв всеобщего веселья.

– Ты что, с луны свалился? – воскликнул Сергей. – Какая же она чужая?! Она совхозная. А если и чья-нибудь, в чем я лично сомневаюсь, так не бросай на улице. Ты, парень, как первый раз в колхозе. Обычный продналог.

– Я действительно первый раз выехал вот так, на сельхозработы, – смущенно сказал Анисочкин.

– Бывает же, почти до седых волос дожил… Марсианин, – прилепил ему Сергей прозвище на весь месяц.

* * *

Когда ушедшие на разведку, усталые и злые, вернулись к бараку, они были немало удивлены открывшейся картиной: все сидели вокруг живо горевшего костра и, кто согнувшись пополам, кто вытирая выступившие слезы, хохотали над очередным, мастерски рассказанным Сергеем анекдотом; над костром, как символ надежды, висел котелок с водой, рядом ждала своей очереди чисто вымытая картошка, на лавке кучно стояли кружки и лежала на боку без крышки опустевшая фляжка, о былом содержимом которой никто из подошедших не питал иллюзий.

– Хорошо устроились, – поджав губы, процедила одна из второго корпуса.

– Так и оставались бы… Вы хоть пообедали? – спросил Сергей.

– Какой обед?! – взорвался Като. – Нас тут не ждали. И не известно, будут ли ждать завтра.

– Все будет в порядке, Като, – попыталась успокоить его Марина, – ты же слышал, Егор Панкратьевич обещал распорядиться. Это здешний председатель, тот, кто должен был нам дом открыть, – пояснила она.

– Этот сукин кот еще два часа назад обещал дом открыть, а сам засел пить водку. Я ему не верю, – не унимался Като.

– Ничего, разберемся. Вот Штырь приедет… А пока давайте отпирайте замок, – сказала Марина, протягивая ключи, – занесем вещи и сообразим что-нибудь вместо обеда-ужина. Что-то, действительно, есть хочется. Мы тут прикупили и чего-нибудь, и кой-чего.

Внутри дома, к всеобщему удивлению, оказалось вполне сносно: вода текла из крана в кухне-прихожей, через пару минут зажегся газ, на полках нашлись два чайника, три разнокалиберные емкие кастрюли, тарелки и алюминиевые ложки, правда грязные, судя по заскорузлости, с прошлого года, под столом – несколько ведер.

– Я займусь печкой, – вызвался Манецкий, – а то сыровато и дух нежилой. Эту махину до ночи не прогреешь.

– Но здесь, наверно, есть какой-нибудь кран. Его бы найти и открыть, чтобы горячая вода пошла в трубы, батареи, – несколько смущаясь, предложил Анисочкин.

– Наша деревня, несомненно, сильно изменилась с тринадцатого года, но до таких бытовых услуг пока не доросла. Хорошо еще, что холодная из крана течет. Лет много назад, в студенчестве, я был тут где-то поблизости на картошке, так мы с ведрами бегали к колодцу с журавлем. А здесь система простая и незатейливая, как грабельки. Видишь бак на печке? Сейчас печку раскочегарим, вода в баке нагреется, если она там, конечно, есть, – пояснил Манецкий и, протерев водомерное стекло, удовлетворенно кивнул головой, – а потом она самотеком пойдет циркулировать по трубам. Есть даже определенные удобства – можно натопить хоть до пота.

– Интере-есно, – Анисочкин почесал в затылке, пытаясь понять принцип действия незатейливой системы.

– Ты тут, парень, много чего интересного узнаешь, – задумчиво проговорил Манецкий.

Тем временем на столе разложили закупленную в магазине провизию. Скромные дары сельпо, за исключением хлеба и портвейна, не вызывали никакого энтузиазма.

– Не густо и не вкусно, – резюмировал Механик, – что ж, придется растрясать домашние припасы и переходить на подножный корм.

– У меня есть курица, вареная, мне мама положила, – с готовностью предложил Анисочкин, – я еще брать не хотел.

– Ваша мама – святая женщина. Курицу – в колхоз! – развел руками Механик.

– Нет, она не святая, – вставил Манецкий, – верю, что достойная женщина, но не святая. Она просто с той же планеты. Мне, вообще, начинают нравиться марсианские обычаи. А что еще входит в сухой паек на этой славной планете?

– Вот, варенье, крыжовенное, – Анисочкин протянул литровую банку.

– Девушек, для сведения, лучше приманивать портвейном, это ты маме на будущее объясни, но некоторые клюют и на варенье, – не удержался от зубоскальства Сергей, – ставь на стол, не пропадет.

Каждый внес свою лепту, и закипела работа. Ведро картошки в пять ножей вычистили так быстро, что даже вода не успела закипеть. Манецкий топил печку, не жалея дров, которые тут же кололи Механик и Почивалин. Сергей куда-то опять исчез и после продолжительного отсутствия вернулся запыхавшийся и немного возбужденный, неся в одной руке, как букет цветов, большой пучок петрушки и укропа, а в другой, крепко обхватив яркую зелень ботвы, штук двадцать крупных, щетинящихся во все стороны морковок с висящими на корешках комочками земли.

– Вот, в правлении совхоза выдали, – сказал он, бросая морковь в раковину. – У них там целая куча этого добра, – добавил он под громкий хохот одних и недоуменные взгляды других.

Уже смеркалось, когда сели за общий стол, составленный из дощатых столов из комнат и протянувшийся через всю кухню. От тарелок со щедро наложенной рассыпчатой картошкой поднимался пар, разнося по кухне запах укропа, хрустела на крепких зубах морковь, изо ртов, быстро исчезая, свисали веточки петрушки. Курицу уступили женщинам, мужчины довольствовались консервами из минтая и кильки, компенсируя это портвейном.

От еды, портвейна, раскалившейся печки лица раскраснелись, глаза заблестели. Забылись мелкие неприятности прошедшего дня, жизнь показалась прекрасной и удивительной, девушки красивыми, а собеседники интересными и внимательными. Все в первый и, быть может, в последний раз почувствовали себя единым коллективом, которому надо как-то прожить эти тридцать дней в непривычной обстановке, малознакомом окружении, в грязи в поле и дома, без привычных благ цивилизации и любимого досуга.

* * *

Насытившись, все отодвинулись от стола, привалившись к ближайшей стене, густо поплыл табачный дым, в ожидании чая все громко переговаривались через стол, готовые смеяться любой шутке.

– Давайте во что-нибудь поиграем, – пытаясь перекричать всех, предложил парень, тот, что с красотой римского патриция, – например, в жмурки.

– Это, интересно, как? – спросила Алла, чуть склонив голову к плечу и слегка проведя кончиком языка по губам.

– Очень просто! – парень встрепенулся. – Все идем в комнату, завязываем кому-нибудь, например, мне, глаза. Я вас пробую поймать, вы от меня убегаете, но только в пределах комнаты.

– И это все? – спросила Алла с интонацией Багиры.

– Нет, самое интересное потом! – парень уже не сидел, а стоял, пританцовывая на месте. – Если я кого-нибудь поймаю, то я должен на ощупь определить – кого.

– Чтобы не ошибиться, тебе сначала надо перещупать всех без повязки, а до этого, как мне кажется, далековато, – срезала его Алла, еще и припечатала: – Жмурик, – его так потом все стали называть.

Подоспел чай, который Механик заварил, не скупясь высыпав пачку индийского чая. По кругу пошла банка с вареньем.

Сергей принес гитару и они с Манецким, вспоминая студенческие годы и такие же поездки на картошку или в стройотряды, спели несколько песен тех лет. «Москву златоглавую» и «Госпожу Удачу» пели уже все вместе, нескладно, путая иногда слова и не особо прислушиваясь к аккомпанементу, но от души, с вскриками и всхлипами и очень довольные тем, что нашлась еще одна ниточка – любимые песни, связавшая их всех.

– А слабо сбацать о конусе? – подначил Манецкого Сергей. – Только струны не порви, – добавил он, когда Манецкий после некоторого раздумья потянулся за гитарой.

Манецкий встал, повернулся зачем-то спиной к собравшимся, напрягся и, резко ударяя по струнам и отчаянно хрипя, прокричал:

 
«Что за черт, третий день
Магазин на замке,
Льется дождь,
А во рту моем сухо,
В сапоге моем грязь,
А начальник, вот мразь!
Все гунявится, сука, глухо.
Хоть раз еще скажет,
Конусом назову.
Пусть перерыв объявит!
Картошкой замахнусь,
Я замахнусь,
Я замахнусь.
Начальник – конус!»
 

– Почему конус? – поинтересовалась Марина, когда все отсмеялись.

– Вот народ! – воскликнул Сергей. – Что нехороший человек – редиска, никого не удивляет, а что начальника в запале и, обращаю ваше внимание, за дело конусом обозвали – удивляет. Как же его обзывать, если это наши студенты-математики сочинили, они так видят нехорошего человека. И вообще, вместо слова «начальник» в оригинале было «Борецкий». Он тогда на картошке начальником над студентами был. Но я Виталика не осуждаю, на подрыв авторитета факультетского начальства мы не пойдем. Кстати, – хлопнул он себя по лбу, – мы забыли о «Машке»!

– «Машку» мы не вытянем, – остудил его пыл Манецкий, – для нее нужны задорные девичьи голоса.

– Я знаю слова, – захлопала в ладоши Вика, – и задор гарантирую.

– И я знаю, – неожиданно произнесла Алла.

– Откуда? – удивился Манецкий.

– Слышала один раз, незабываемые впечатления. Представляете, славная тридцатилетняя годовщина разгрома немецко-фашистских полчищ под Москвой, студенческий военно-патриотический слет на месте боев, начало декабря, большая заснеженная поляна в лесу в окружении наскоро поставленных палаток, группа почетных гостей из институтского руководства помоложе и представителей райкома. Выходят по очереди агитбригады с разных факультетов, такие аккуратные юноши чуть ли не в галстуках и девушки чуть ли не в юбках и выдают идейные выдержанные художественно-патриотические композиции из песен советских композиторов и стихов поэтов-фронтовиков, временами скатываясь прямо-таки к пионерским монтажам. Руководство и райкомовцы довольно кивают головами. Тут выкликают наш факультет, ну, этот, наш, нынешний, я-то другой заканчивала, раз выкликают, второй, оглядываться начинают, и тут появляется группа парней в потертых до бахромы джинсах и не первой свежести свитерах, явно поддатых, и ничтоже сумняшеся выдает эту самую «Машку» при нарастающем хохоте студентов и полном ступоре президиума.

– Да мы думали, что на туристический слет идем! – не выдержал Сергей.

– Не вижу повода для веселья, – с показной серьезностью громко добавил Манецкий, – строгач с занесением за срыв общественно-политического мероприятия только перед окончанием института сняли.

– Хорошо еще, что перед выступлением согреться успели, – поддержал его Сергей, – квалифицировали как мелкое хулиганство, а не политическую акцию.

– «Машку»! «Машку» хотим! – закричали окружающие, заинтригованные долгим вступлением.

– Будет вам сейчас «Машка», – сказал Манецкий и рявкнул вместе с Сергеем.

 
«На всей деревне нет красивше парня,
Средь мужиков так это буду я,
Люблю я Машку, эх, она – каналья,
Ее одну, навеки, навсегда».
 

(Для тех, кто забыл слова «Машки», а также для последующих поколений, чтобы знали, привожу один из вариантов продолжения:

 
Машка: Да что ты брешешь, окаянный малый,
Когда сама я видела вчерась,
Как ты с Матрешкой нашей целовался,
А на меня глядел оборотясь.
А ну-ка, девки, соберемся в кучу,
И все обсудим мы судом своим,
И зададим ему такую вздрючку,
Чтобы голов он наших не мутил.
Ванька: Да что вы, девки, я боле не буду,
Обманывать вас доле не хочу,
Люблю я Машку, эх, она зануда,
Ее одну навеки до гробы.
Машка: Тогда и я к тебе переменюся,
Когда Матрешку бросишь целовать,
И будем мы встречаться на конюшне,
И буду кудри я твои чесать.
Вместе: И будем мы встречаться на конюшне,
И будешь (буду) кудри ты (я) мои (твои) чесать,
Гребешком лошадиным,
Номер восемь.)
 

Потом пел один Сергей, его сменил Механик, педантично подражавший интонациям Высоцкого, потом опять все вместе – вечную песнь о Стеньке Разине. И тут, в момент апофеоза, отворилась дверь, и в проеме на фоне кромешной осенней тьмы появилась кудреватая голова Штыря.