Текст книги "Минус тридцать"

Закончил он университет и полетел обратно на родину, чтобы договориться с родителями об аспирантуре – его очень хотели на кафедре оставить, а главное – получить у них разрешение на брак, со мной, естественно. Он ведь католик, а я вроде как православная, у них, оказывается, это имеет значение. Но так и не вернулся. Какие-то там проблемы возникли, думаю, родители решили придержать, чтобы дурь из головы вышла, затем какая-то засуха, потом революция. Он мне все письма писал, обещал приехать, звал к себе, обижался, что редко отвечаю. А потом перестал. Думала, нашли ему там какую-нибудь, а оказалось, что расстреляли. Из соображений революционной целесообразности, как объяснил мне один случайный общий знакомый.

* * *

– Вот так всегда! – воскликнул Манецкий. – Только человек губы распустил в предвкушении описания жаркой встречи под холодным московским небом, а ему преподносят печальный конец истории в виде встречи холодного меча революции с горячей головой патриота. Конец у любой истории должен быть хороший, а то получается, как в жизни.

– У меня прошлое лето фантастическое получилось! – продолжал на следующий день Манецкий. – С шабашкой сорвалось, да я особо и не расстраивался – уставать начал, думал, опять все лето на даче сидеть, как в Олимпиаду, тут заказчик звонит, так, мол, и так, хорошо бы натурные испытания провести. Наш завкафедрой, известный, наверняка, тебе Яков Львович Рентин, нарыл по своим личным связям совершенно халявный договор с Институтом рыбного хозяйства, какую-то им автоматизированную систему учета и контроля разработать надо, научно обосновать методику отбора статических данных и прочую ерунду. Понятно, что рыбы нет из-за недостоверной статистики, а как автоматизированную систему запустим, так получим ответы на все вопросы.

Как в Свердловске – там одни мои знакомые ребята долго разрабатывали и монтировали систему, связывавшую все городские гостиницы. Представляешь, приезжаешь ты в Свердловск, приходишь в гостиницу, а тебе в ответ не привычное: «Местов нету!» – а вежливо так говорят: «Извините, мест нет. Но мы вам сейчас поможем устроиться в другой удобной для вас гостинице. Извольте видеть!» – и нажимают кнопочку запроса. Система думает, скрипя шестеренками, и выбрасывает ответ «Мест нет», который клиент самолично может наблюдать на экране. Вот это сервис! Ты зря смеешься, эта систему действительно запустили, ленточку перерезали, в газетах пропечатали, а она, подлая, по сей день выдает только один ответ.

Нам такой договор, как ты понимаешь, совсем не в струю, но уж больно деньги хорошие платили, и мне лично сто двадцать рублей полставки за непыльную работу были совсем не лишними. Так вот, звонят в начале июля и говорят, что надо ехать, как всегда, срочно, в Мурманск и там на месте что-то такое опробовать, что они по нашим сверхценным разработкам наваяли. Три места на сейнере для нас забронировали для пробного выхода в море! Как назло, под рукой никого, или разбежались в отпуск, или планы какие-то свои на лето. В результате взял Борецкого – он на севере Кольского полуострова никогда не был, и известного тебе Серегу – у него друг хороший в Мурманске живет, давно не виделись.

Напрягаемся, но приезжаем вовремя, точно за день до выхода в море. Выясняется, что у сейнера, как положено, движок полетел еще неделю назад, они нас предупредить забыли. Два дня поят нас водкой для компенсации морального ущерба и думают, что с нами делать. Надумали. У нас, говорят, экспедиция на озерах контрольный вылов рыбы производит для оценки рыбных запасов, вы съездите к ним, рыбки поедите, кумжи слабосоленой попробуете, ее ни в какой Москве не найдете, тундру посмотрите – все не зря на Север съездили. Найти их просто, говорят. Если не ошибаемся, шестьдесят первый километр Серебрянской трассы, там такой тягучий подъемчик, потом плавный спуск, мостик через речку, а метров через сто дерево стоит, большое, вот у него вас будут ждать. Там до лагеря недалеко, километров десять, а болото по дороге небольшое, метров восемьсот, мы вам сапоги дадим. Вы отоспитесь и поезжайте завтра на четырехчасовом экспрессе, а мы в экспедицию радируем.

Я потом это большое дерево на пятьдесят первом километре видел – у меня орешник на даче выше. Хорошо, что ночью – день полярный, и тундра – все как на ладони. Под утро смотрим, кто-то нам с вершины сопки на горизонте рукой машет. Нашлись! А кумжа двухчасового посола – это что-то непередаваемое, во рту тает.

Возвращаемся обратно, узнаем, что к ремонту сейнера еще не приступали, и тут Серегин друг предлагает съездить еще к одному их приятелю, у которого поместье на берегу Северной Двины неподалеку от поселка Красавино Великоустюжского уезда Вологодской губернии и который точно должен быть там, так как уже неделю не отвечает по домашнему телефону в Вологде. Мы с Борецким недолго думали, все равно уже выдержали домашние истерики по поводу двухнедельного отсутствия, зря, что ли, так что решили присоединиться.

Летим в Архангельск, по кратчайшему маршруту. И тут начинаются приключения. Прилетаем вечером, не поздно, но все равно опоздали – ближайший рейс на Великий Устюг на следующий день утром. Погуляли по городу, потоптали единственную в своем роде деревянную мостовую, перекусили, хорошо бы поспать. Мест нигде, понятное дело, нет. Вернулись в аэропорт, взяли билеты на самолет и совсем уж навострились в Дом колхозника, там на приставной койке всегда можно приткнуться, но тут обратили внимание, что приличного вида люди подходят к администратору, негромко произносят магические слова: «Нам на двоечку», – и сразу получают направление в какую-то гостиницу. Мы тоже подходим, подмигиваем: «Нам на двоечку». В КПЗ, куда нас поместили до выяснения личности и обстоятельств, нам объяснили, что Двоечка – это Амдерма-2, какая-то суперзакрытая база, если не ошибаюсь, стратегических бомбардировщиков. Ничего не скажу, быстро разобрались, мы даже на наш самолет не опоздали.

Но, видно, попали не в ту колею. Оставался у нас литр спирта, который мы предусмотрительно захватили с собой на Север, а в народном университете, то есть в КПЗ, нас предупредили, что в местном аэропорту страшно шмонают на предмет выпивки, потому что многие рейсы летят в погранзоны, где со спиртным строго. Борецкий натягивает на бутыль свои грязные после путешествия по тундре и перехода через болото носки, засовывает сверток в резиновый сапог – он зачем-то для морского путешествия взял резиновые сапоги из Москвы, кладет сапоги в самый низ рюкзака, наваливает сверху прочее не первой свежести бельишко и с невинным выражением на лице идет на досмотр в аэропорту. Я потом понял, почему они не ставят никакой новомодной техники, типа рентгена с телевизором. Женщина в погончиках, такая тертая бой-баба, не задумываясь, берет из всех наших вещей рюкзак Борецкого, уверенно добирается до бутыли и с эдаким сладострастием сдергивает с нее грязные носки. Дело идет к протоколу, письму на работу, а спирт казенный и давно списанный. Но Антон – молодец, ему говорят: «Спирт!» – а он в ответ: «Чача.» На него давят: «Чистым спиртом пахнет!» – а он в ответ: «Это очень хорошая чача, хотите, анализ делайте, но знайте, что на чачу ГОСТа нету». Отбились, даже на самолет не опоздали. Что, спирт? А, конфисковали, ясное дело.

Нам бы понять сигнал свыше и сразу из Великого Устюга двинуться домой. Но мы таки добрались до поместья Серегиного друга. Встретили нас как родных, хотя этот друг с позапрошлого года там не появлялся, самогонкой напоили, на рыбалку свозили. Потом из лучших побуждений говорят, что нам нет смысла возвращаться в Великий Устюг, а надо пройти напрямик через лес, недалеко, километров восемь, там трасса на Котлас, от Котласа до Коноши на поезде каких-то шесть часов, а там до Москвы рукой подать.

Что нам, здоровым мужикам, восемь километров, тем более что места замечательные. Ты была в беломошных борах? Представь хвойный лес без подлеска, весь выстланный белым мхом, наползающим на высоту человеческого роста на деревья. Лес светится! А строевой лес! Я не представлял, что сосны могут быть такими высокими, такими стройными, и лишь на самом верху, подпирая небо, несколько корявых веточек, на которых даже цвет хвои не улавливается. Но когда к исходу следующего дня мы, несколько поплутав, вышли на трассу, нам было не до красот природы!

– Вот видишь, – рассмеялась Алла, – и у тебя конец плохой!

– Во-первых, какой же он плохой? – не согласился Манецкий. – А во-вторых, кто тебе сказал, что это конец? Вернулись мы в Москву и уже на второй день затосковали – очень уж хорошо мы погуляли на Севере. Тут Борецкий и говорит, у вас, дескать, на договоре деньги немереные на командировки пропадают, давай на Камчатку слетаем, у меня там друг в институте вулканологии работает, давно не виделись. А мы с Серегой на Камчатке ни разу не были. Летим…

Алла то восхищалась описанием красот камчатской природы, то смеялась над их приключениями, а Виталий, улыбаясь, обнимал ее за плечи, все теснее прижимая к себе.

* * *

Пришел черед Аллы.

– А у меня позапрошлое лето было хорошее! Я немецкий язык начала учить… Почему немецкий? Тогда только-только стал входить в моду игровой способ обучения, а мне как-то скучно стало в жизни, надо было чем-то себя занять, и о Хайле я тогда узнала, помнишь, я рассказывала, он ведь три иностранных языка знал, ну да, четыре, а я чем хуже, хотела французский, но таких курсов не было, только английский и немецкий, английский я вроде как знаю, так и оказалась на курсах немецкого.

Группа подобралась – один к одному, как притерлись, так чего только не выдумывали: и хороводы водили, и Герасима судили за утопление Муму, и «Разбойников» Шиллера ставили, хотя содержание знал только один человек, и тот весьма приблизительно. Но к концу года, к лету, то есть, шпрехали как дети, легко и непринужденно, не задумываясь о названии используемых нами грамматических конструкций, более того, не имея представления об их существовании. Жаль было расставаться!

Ясно было, что без практики весь приобретенный навык забудется. А тут Олимпиада, иностранцев понаехало, конечно, меньше, чем ожидалось, но все равно переводчиков с разговорным немецким не хватало, и нам через Катюшу, нашу преподавательницу, предложили поработать. Я согласилась, приставили меня к одной семейной паре из Ганновера, лет под шестьдесят обоим, симпатичные, он – круглый, жизнерадостный и шумный, она посуше, но тоже бойкая, классические типы, даже имена классические – Курт и Эльза. Затаскали меня по Москве, я без ног каждый день – им хоть бы что, любопытные, все им расскажи, я даже, грешным делом, подумала поначалу, может быть, шпионы, но потом решила, что нет, не шпионы, им просто интересно, да, к тому же, если какое подозрение было бы, то, поди, нашли бы штатную переводчицу.

Но самое интересное началось потом. Я ведь из-за чего еще на эту работу согласилась – у них была запланирована поездка по стране, небедные, видно, люди, могли себе позволить. А я что видела? Питер, Юрмалу да Ялту, вот и соблазнилась. Приезжаем в Волгоград, это он так пожелал, ходим по городу, он все хлопает себе по бокам и приговаривает: «Майн Гот, как все изменилось!» Тут до меня дошло, что он там воевал во время войны. Нет, ты представляешь? Обо мне забыл, все жене рассказывает, как было, она это, поди, миллион раз слышала, но здесь все-таки на месте, легче представить, тоже охает да ахает, особенно, когда он показал, до какого места они дошли и сколько до Волги оставалось. Честно говоря, немного, я сама удивилась, как-то никогда не задумывалась, долдонят чего-то и долдонят, а вот так вживую – впечатляет.

Потом в Сухуми поехали. Только прибыли, опять охи-ахи, опять «Майн Гот!», но теперь уже с присказкой, что ничего не изменилось, почти не изменилось. Он, оказывается, там сидел, когда в плен попал. Конечно, не сидел, работал, строили они там что-то, институт какой-то, он показывал, я уж не помню. И вот пристал Курт ко мне, найди, из-под земли достань ему некую Оксану, поварихой у них в лагере работала. Даже фамилию правильно выговорил, это через тридцать пять лет-то! Правильную, но девичью.

Не поверишь – нашли! Тихая улочка на окраине, большой каменный домина с деревянной верандой по периметру, дворик с настоящими мандариновыми деревьями. На наш зов выходит тетка, поперек себя шире, на грани пенсионного возраста, Курт с криками: «Это она! Я узнал ее!» – естественно, на немецком языке, бросается к ней лобызаться. Я с трудом могла поверить, что он узнал ее, ведь в его описаниях она была раза в три меньше, но что самое удивительное – и она его узнала! Когда он с земли поднялся после ее легкого отпора от неожиданности.

Что тут началось! Крики, дети табунами, соседи сбегаются, потом разбегаются, опять сбегаются, возникает стол, как будто неделю готовились к приезду дорогих гостей, тосты со всех сторон, семипудовая Оксана начинает постреливать глазками на Курта, у того с каждым стаканом из подкорки вылетает все больше русских слов, Эльзе пышные усы щекочут раскрасневшуюся щечку, я спьяну читаю на немецком «Лорелею» старому абхазу, он понимающе кивает головой, гладит меня по плечу и ласково повторяет: «Ничего, дочка, все образуется».

Потом было Тбилиси, чисто культурная программа, очень красиво и необычно, но я не об этом хочу сказать. Очень меня эти немцы удивили. Ведь не только они нас убивали-калечили, но и мы их, война же ведь! Но нет в них злобы, нет того истерического надрыва, как у нас. Ведь сколько лет прошло, а все книги пишут, фильмы снимают, право кажется, чем дальше, тем больше, все нас тянет в те годы, будто подсознательно мы чувствуем какую-то вину и хотим разобраться, понять или наоборот – оправдаться.

Знаешь, что мне Курт сказал? У вас, говорит, храбрые солдаты и добрые женщины, мне Россия очень нравится. Это после Сталинградского кошмара и плена! Понятно, что Сухуми это не Освенцим, но все равно удивительно. Почему, это Курт говорит, у нас должна быть какая-то ненависть к русским? Гитлер воевал со всем миром, и весь мир, объединившись, победил, не только русские, но и американцы, и англичане, и французы. Тут я хотела возмутиться, эти-то здесь при чем? Явились к шапочному разбору, ведь мы же все сделали, лучше бы не совались – мы бы до Парижа дошли! Но не стала спорить, бесполезно.

А еще я у Эльзы спросила, как там все было, когда наши пришли, но она как-то неопределенно махнула рукой, типа: «О-ля-ля, всякое бывало!» Это я уж потом узнала, какое всякое бывало, когда Копелева прочитала, а тогда сдуру приставать начала с расспросами, но она отмалчивалась, лишь сказала, что они все забыли, весь этот кошмар, Гитлера, войну, вытерли из памяти и все тут. Я спросила, не оттого ли это, что они проиграли войну. Не так прямо, конечно, спросила, неудобно все-таки, но они меня поняли. И Эльза ответила: «Нет, не из-за того, что мы проиграли. Может быть, оно и к лучшему, что проиграли. Если бы победили, кто знает, как все повернулось бы. А так мы живы, здоровы, счастливы и живем в свободной стране».

Они мне писали потом, даже приглашение прислали, но наши не пустили, сказали, что по частному приглашению в ФРГ нельзя.

* * *

– Эх, какие были схватки! – воскликнул Манецкий. – По сто-двести человек с каждой стороны, стенка на стенку, и это в самом центре Москвы! Особенно хорошо было у «Современника»: Чистые пруды, бульвар, есть, где разгуляться, и прохожих поутру мало, не прибьешь никого ненароком. Раз застолбили вместе с Бауманкой плацдарм, поздняя осень, темно, редкие фонари лишь обозначают присутствие небольшими светящимися шарами в утреннем тумане, начало седьмого, метро открылось – жди атаки. Чувствуем – земля затряслась, как будто катит несколько набитых трамваев, изготовились, вот и они – темная сомкнутая «свинья» накатывает по ближней к театру стороне бульвара. «Московскому университету привет!» – взревели, знали, кого ждем, и – вперед.

Бедные жители! От одного такого крика рано поутру побежишь обмениваться куда-нибудь в Орехово-Борисово, подальше от очагов культуры. У университета крепкие бойцы были, одни регбисты да водные половцы чего стоили – ведь в университете это развито. Один особенно запомнился, не спортсмен, просто здоровый от Бога, он даже над их ударным авангардом нависал эдакой глыбой. Может быть, встречала, у него еще такое короткое прозвище было – Пуп, вероятно, от пупа земли русской. Всегда без шапки на лобастой голове в ореоле жестких нерасчесываемых кудрей, в навечно мятых штанах типа «и в пир, и в мир, а на ночь зачем снимать, если с утра опять надевать», в невообразимых ботах с размером запредельным для отечественной и зарубежной обувной промышленности, и с неизменной ласковой улыбкой – ну что вы, ребята, отойдите, зашибу. Этот просто продавливал любую шеренгу, а за ним в пролом с гиканьем и свистом устремлялись другие. Хорошо тогда размялись, билеты поделили по-братски, пивка вместе попили – славные ребята.

Я потом как-то еду по весне в метро после занятий, я уж ассистентом был, смотрю – Пуп и с ним еще один парень, Коля, светленький, тонкий на фоне друга, с улыбающимися глазами. Поехали, предлагают, пиво пить, в Кремлевский Дворец, там концерт Магомаева. В КДС ни разу не была? Правильно, чего там приличному человеку делать, разве что с детьми на «Щелкунчика» сходить. Но есть там один привлекательный момент, недоступный пониманию вашего однобокого женского мышления – буфет с прекрасным пивом и разнообразной закуской, последняя, впрочем, была не по карману для нашего аппетита, и все это в сочетании с длиннейшим антрактом. На то, чтобы трудящиеся успели выйти из огромного зала, поднялись на неспешных эскалаторах вверх, вкусили дефицита и вернулись обратно, отводилось целых полчаса.

А что такое полчаса для тренированного человека, если, к примеру, тот же Сережка Жук на неофициальном первенстве факультета, проходившем в нашем любимом кинотеатре, успел перед сеансом за пятнадцать минут выпить девять бутылок «Жигулевского»! В кинотеатре входной тридцать копеек, но в буфете «Жигулевское», в Кремлевский дворец на балкон – восемьдесят, зато в буфете «Двойное золотое», его же ни в одном магазине не купишь!

После первого отделения еще аплодисменты не отзвучали, а мы уже в буфете. Душевно так посидели, ребята юморные, особенно в душу запало описание одного из Колиных произведений искусства. Представляешь, берется алебастр или гипс, желательно, ворованный, потому что надо много, а экономить нельзя – эффект пропадает, и лепится некая фигура из двух сросшихся полушарий, общим размером более полуметра, в натуральную, так сказать, величину, затем, пока все не затвердело, к фигуре гвоздями прибивается большая, желательно ржавая, дверная ручка. Композиция называется «Жопа с ручкой».

И вот в таком веселом настроении возвращаемся в зал. Муслим начинает петь, одну песню, вторую, третью, доходит до своей коронной «Свадьбы», которая «все пела и плясала», и с энтузиазмом массовика-затейника в заводском доме отдыха призывает всех спеть вместе с ним. В провинции ему, быть может, и подпевают, но москвичи, тем более в стенах древнего Кремля, молчат как рыбы, Магомаев уж ладони все отбил и ритм замедлил до полного пропадания мелодии, видно, что старается человек, мы и решили помочь, грянули с балкона. Магомаев сразу замолчал, наверно, решил, что он свою задачу выполнил, народ зашевелился, все не на сцену – на нас смотрят, так и смотрели, пока нас не вывели.

А что нам могли сделать? Мы же не пьяные были, слегка выпивши, по двенадцать «чебурашек» на брата, меньше часа назад – еще не улеглось, и не хулиганили, а откликнулись на призыв народного артиста Союза ССР. Попробовали мне навесить моральное разложение студентов, так присмотрелись к документам, поняли, что мы из разных вузов – имеем право! Отпустили. Мы, правда, немного пошумели для порядку перед уходом, дескать, безобразие, концерт любимого артиста не дали дослушать, всю жизнь мечтали, но тут почувствовали, что пиво улеглось и нам срочно надо прогуляться.

Жаль, что я этих ребят больше не встречал, наверно, окончили университет и разъехались кто куда, они иногородние были, в общежитии жили.

* * *

И опять Алла – она много говорила, как будто соскучилась по живому общению.

– Я очень любила, когда к бабушке, матери отца, они с дедушкой с нами жили, точнее говоря, мы у них жили, квартира-то их была, старая, еще с двадцатых годов, так вот, очень я любила, когда к бабушке приходили ее, как она их называла, приятельницы – слово какое хорошее, приятное! Они меня тоже любили, конфеты всегда приносили, а как-то осенью – я еще в школу не ходила – мы пошли гулять в Сокольнический парк, специально, чтобы набрать разноцветных огромных листьев клена, и я была безумно счастлива, когда они все признали, что мой букет самый красивый. Какая ерунда остается в памяти! Но почему-то именно эти мелочи греют душу.

Их было трое. Первая – Мария Александровна, высокая, мосластая, профессорская вдова с двадцатилетним стажем, подрабатывавшая уроками музыки. Помню, она сразила меня наповал одним замечанием в связи с употреблением мною слова «дырка»: «Как любил говаривать мой муж, царствие ему небесное, своим аспирантам, дырки бывают только в бублике и в жопе, в прочих предметах имеют место быть отверстия». Вторая – Вера Михайловна, тоже высокая, прямая и высохшая, как палка, не чуждая по молодости стихосложению, потом забившаяся до пенсии в хранилище районной библиотеки. Как-то раз она зашла на кухню, где я вприкуску с бутербродом заглатывала «Двенадцать стульев», одолженные мне на один день, приподняла одним пальчиком книгу, посмотрела на название и, элегантно отряхнув палец, произнесла: «Какую же, однако, дрянь вы читаете, милочка!» До этой фразы книга мне очень нравилась, а после и по сию пору – как отрезало, не воспринимаю.

Последним участником девичника была сестра Веры Михайловны и ее полная противоположность – Дарья Михайловна, низенькая, тучная, постоянно похохатывающая, любительница и мастерица рассказывать анекдоты, в том числе, подозреваю, и весьма фривольные, судя по сдавленным смешкам, несшимся иногда из бабушкиной комнаты. Еще эта Дарья Михайловна запомнилась неистребимым кошачьим запахом, который она привносила в квартиру, особенно зимой, когда являлась в неизменном побитом молью и сильно потертом меховом одеянии типа «шушун». Отец так и звал ее – Кошатница. «Кошатница пришла!» – докладывал он бабушке, если ему случалось открыть входную дверь.

Они устраивались в бабушкиной комнате. Бабушка накрывала старый круглый стол бахромчатой скатертью, доставала невесомые кузнецовские чашки, до блеска начищенные серебряные ложечки с благородной чернотой в завихрениях витых ручек, три вазочки для варенья – клубничного, крыжовенного и из райских яблочек, высокие узкие рюмки, они называли их лафитничками, и хрустальный граненый графинчик с вишневой наливкой. Меня тоже сажали за стол, мы чинно пили чай, деликатно кушали варенье, потом подруги дружно закуривали «Беломор» и продолжали свой многолетний разговор, в который раз напоминая себе о событиях давно минувших дней, а из происходящего за пределами этой комнаты выхватывая вещи малозначительные и, как мне казалось, никого, кроме них, не интересовавшие.

Помню одну историю, которую рассказывала Мария Александровна, историю, хорошую знакомую подругам и рассказываемую специально для меня.

Дело происходило, представляется мне, году в восемнадцатом-девятнадцатом. Мария Александровна, тогда девушка лет двадцати трех, почему-то бежала из Саратова в Самару с двумя сестрами и братом, все младше ее. Насилу напросились они на какой-то полувоенный кораблик, шедший вверх по Волге и тоже, судя по всему, убегавший. Матросы ее взяли, снисходя к малолетству детей и прельщенные ее привлекательной и интеллигентной внешностью, впрочем, никаких вольностей себе не позволяли, ограничиваясь шуточками или молчаливым обожанием.

Когда где-то посередине пути кораблик стали обстреливать с берега, пассажиров спрятали от греха подальше в трюм, где на больших листах сохла нарезанная коком лапша. Вот снаряд ударил совсем близко от борта, кораблик сильно тряхнуло, один из листов, немного покачавшись, опрокинулся и накрыл детей лавиной лапши, путавшейся в волосах и сыплющейся за ворот платья. Было и смешно, и страшно, но не оттого страшно, что в нескольких метрах пронеслась смерть, а оттого, что будут ругаться кок или боцман, или оба вместе, это уж как не повезет.

Наконец оторвались, приплыли в Самару, сняли угол, именно так, я точно помню – сняли угол, вчетвером! Марии Александровне посчастливилось устроиться на работу в какое-то учреждение, и вот со второй зарплаты она, наконец, смогла выкроить деньги на чулки и, главное, перчатки. Ведь в то время девушка из приличной семьи не могла выйти на улицу простоволосой, то есть без платка на голове или шляпки, и без перчаток, она чувствовала себя раздетой, а проходившие мимо мужчины могли ошибиться и «сделать предложение», естественно, не руки и сердца.

И вот на следующий день она в шляпке, с которой не расставалась все время их мытарств, новых шелковых чулках и в перчатках, все, как положено, направляется на работу, расцветая под одобрительными взглядами немногочисленных прохожих мужчин и веселея от косых взглядов женщин. Но в то время к городу уже подходили, явственно слышалась орудийная канонада, да и в самом городе, особенно, вечерами, пошаливали. И когда Мария Александровна после работы, еще засветло, направилась домой, где-то совсем рядом от нее раздались выстрелы, и пуля, ударившись в стену дома, выплюнула, улетая дальше, небольшой камушек прямо к ее ногам. Потом еще одна просвистела вслед первой, тут уж Мария Александровна плюхнулась на землю и на коленках поползла к ближайшей подворотне.

Чувствует, правый чулок лопнул, потом левый, и прекрасные тонкие светло-серые перчатки превращаются в дырявую грязную тряпку, и полились у нее слезы. Ползу, говорит, и рыдаю в голос, не за жизнь свою, на рассвете загубленную, от жалости захожусь по чулкам шелковым и перчаткам новым. Уж давно стихло, а я все сижу на тротуаре и плачу. Остановился кто-то, ботинки черные, блестят, брюки форменные, отутюженные, спрашивает откуда-то сверху, что со мной, не нужна ли помощь. Подняла глаза и опомнилась только тогда, когда из церкви после венчания выходили.

Не могла я понять, пигалица, хоть и допытывалась, от кого бежали и почему, кто подходил и как пошаливали, лишь удивлялась, что эти бабки тоже любили, и их любили, и красиво любили, и что была когда-то совсем другая жизнь.

Много позже, выросла уже, захожу как-то к бабушке, она сидит, тихо плачет, фотографии разбирает. «Вот и Дашенька, – говорит, – ушла. Я одна засиделась. Видишь, какая она была, – и показывает мне фотографию, где она сфотографирована вместе с Верой Михайловной и Дарьей Михайловной, все удивительны похожие друг на друга, стройные, в длинных, ниже колен юбках, в смешных пальто с высокими круглыми воротниками, плотно облегающими шею, с маленькими шляпками, натянутыми на коротко стриженые волосы, – красивая, молодая, счастливая, а через десять лет у нее все под нож пошли: и отец, и муж, и брат. А в сорок первом сын единственный, Игорек, бросился добровольцем на фронт что-то доказывать и сразу погиб под Москвой, но она узнала об этом только когда вернулась». Откуда вернулась, бабушка не уточнила, это уж я сама догадалась, позже, что из лагеря.

Мне до сих пор стыдно, что я ее Кошатницей звала.